Текст книги "Не проспи любовь"

Люси Китинг
Не проспи любовь

Посвящается моей семье.

В память о наших ужинах в конце лета, за которыми я научилась рассказывать истории.

Lucy Keating

DREMOLOGY

Перевод с английского А. И. Самариной

Copyright © 2016 by Alloy Entertainment. All rights reserved

Produced by Alloy Entertainment, LLC Published by arrangement with Rights People, London and The Van Lear Agency © Самарина А. И., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

28 августаЯ в самом центре главного зала Метрополитен-музея[1]1
  Крупнейший художественный музей США, находится в Нью-Йорке. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть], в метре от того места, где меня вырвало намой десятый день рождения, – напротив Египетского зала. Но на этот раз нет никаких сумок-поясов, а кроссовки не скрипят о натертый до блеска пол. И теперь у моих ног не яркорозовая рвота с разноцветными хлопьями – малиновое джелато[2]2
  Популярное итальянское мороженое с добавлением ягод, фруктов и сливок, которое готовится вручную.


[Закрыть], если вам интересно. («Только в честь твоего дня рождения», – сказал тогда папа.) Мои ноги прикрывает подол тяжелого платья, расшитого стразами, – в таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми». Сегодня горят и переливаются праздничные огни, а люди перешептываются и поглядывают на меня. Сегодня я почему-то особенная. Я попиваю шампанское и неспешно прогуливаюсь по музею, любуясь картинами.

Макс застает меня в зале импрессионизма, напротив картины с танцовщицами кисти Дега.

– Знаешь, а я ведь тоже умею танцевать, – сообщает он и рукой обвивает мою талию, и внутри меня тут же разливается тепло.

– Докажи, – говорю я. Мне не обязательно отворачиваться от картины – я и так чувствую на себе его взгляд, чувствую, что он улыбается. Я помню каждый миллиметр его лица, знаю все его манеры. И постоянно боюсь его забыть.

Он берет меня за руку и кружит, я закрываю глаза. А когда открываю их, оказывается, что мы танцуем уже в саду, обустроенном прямо на крыше. Кусты украшены электрическими гирляндами.

– Тебе очень идет смокинг, – шепчу я ему в шею.

– Спасибо. В таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми», – серьезным тоном говорит он, и мы заливаемся смехом.

Не успеваю я и дыхание перевести, как Макс обнимает меня крепче и целует. Я так сильно прогибаюсь назад, что теряю равновесие. Я и не знала, что головокружения бывают приятными.

– Я скучал по тебе, – говорит он и снова кружит меня.

Появляется курьер из пиццерии «Пицца Джо», которая находится на 110-й улице, виду него нетерпеливый.

– Это я заказал. Ты не голодна? – спрашивает Макс.

Но в коробке не пицца, а гигантский торт в виде печенья «Opeo», нарезанный на восемь частей. Мы тянемся к коробке и берем по тяжелому куску. Я не успеваю поднести его ко рту, как в серо-зеленых глазах Макса вспыхивает озорной огонек – и в ту же секунду торт размазывается по моей щеке. Шлеп. Я кидаю свой кусок в Макса.

Мы носимся по залам, лавируем между статуями и бросаемся друг в друга кусками торта. Я замечаю, что охранник идет в нашу сторону. Присмотревшись, я узнаю в нем моего бывшего учителя по химии. Я его всегда ненавидела. Мы бежим быстрее.

Забегаем во внутренний двор древней египетской гробницы и оказываемся в тупике. Я поворачиваюсь к Максу. Мы оба в торте. Украшения с выставки европейских тканей болтаются у меня на шее и на руках, а у Макса на голове красуется средневековый шлем. Пародия на королевскую чету. Народ непременно сверг бы таких правителей.

Макс что-то говорит, но из-за шлема его плохо слышно, поэтому он поднимает забрало, и я вижу румянец на его щеках.

– Давай отдохнем, – повторяет он.

Ложимся прямо на пол и слушаем симфоническую музыку, снаружи доносятся приглушенные голоса. Над нашими головами не потолок, а звездное небо.

– Когда кто-нибудь из египетской знати умирал, вместе с ним часто хоронили его любимого человека, – говорю я.

– По-моему, с ним хоронили рабов, чтобы те прислуживали ему в загробном мире, – поправляет Макс. Вечно он умничает.

– Если бы я умерла, со мной бы похоронили тебя, – поворачиваюсь на бок, лицом к нему.

– Оу, детка, спасибо! – восклицает он. – Это самое жуткое откровение, что я от тебя слышал.

От каменных стен эхом отдается низкое похрюкивание, и я замечаю маленького африканского бородавочника, он лежит около Макса и ласково на него смотрит.

– Это еще кто? – спрашиваю я.

– Это Агнес, – отвечает Макс. – Она ходит за мной еще с самого зала искусства Океании. Влюбилась, наверное.

– В очередь, Агнес! – говорю я, положив голову Максу на грудь и глубоко вдыхая его аромат. Как всегда, от него пахнет стиральным порошком и чем-то древесным. Стук его сердца меня убаюкивает.

– Только не засыпай, – умоляет он. – Мы так мало побыли вместе.

Но я другого мнения. Ночь была идеальной, лучше некуда.

– Скоро увидимся, – говорю я и молюсь о том, чтобы не уснуть раньше, чем он скажет мне то же самое. Это наш обычай, почти суеверная привычка – договариваться о новой встрече.

– Скоро увидимся, – наконец произносит он, вздыхая.

Мои глаза медленно закрываются, я слышу, как Агнес тихонечко похрюкивает мне на ухо.

Глава первая
Гулять по музеям, а не жить в них

Джерри храпит прямо мне в рот, его теплое собачье дыхание долетает до меня при каждом выдохе.

– Что ж, это хотя бы объясняет Агнес, – бормочу я.

– Кто такая Агнес? – спрашивает папа с водительского сиденья. На приборной панели ритмично перемигиваются сигнальные лампочки.

– Да никто, – быстро говорю я, и больше папа ничего не спрашивает. Он у меня ученый. Известный нейробиолог, но это вам ни о чем не скажет, если, конечно, вы не занимаетесь тем же. Папе известны самые загадочные из тайн человеческого разума. Но вот в делах сердечных он ни капли не смыслит. Мне совсем не хочется рассказывать ему о Максе, так что иногда этот недостаток мне даже на руку.

Я потягиваюсь и сажусь.

– Кажется, задремала немного, – говорю слегка охрипшим голосом.

– Поездки тебя убаюкивают с самых первых дней жизни, – поясняет папа в своей вечной профессорской манере. – Ты моментально засыпаешь в самолетах, поездах, машинах… Вы с Джерри проспали несколько часов, но ты проснулась как раз вовремя, – он улыбается в зеркало заднего вида. – Погляди-ка на свой новый город. – Папа неуклюже машет, как Ванна Уайт, ведущая «Колеса Фортуны»[3]3
  Американская телеигра, российский аналог – «Поле чудес».


[Закрыть], будто Бостон – это слово, которое нужно отгадать.

Съезжаем с магистрали, и нас радушно встречает исторический центр, показавшийся за живописной рекой Чарльз. Нью-Йорк, в котором мы прожили десять лет, по сравнению с этим… А впрочем, Нью-Йорк – это Нью-Йорк. Разве можно сравнивать?

Бетонная дорога ритмично шуршит под колесами: раз-два-три, раз-два-три – и я нервно подыгрываю этому ритму тремя пальцами правой руки, словно на пианино. Музыкант из меня никакой. Перед тем как от меня отказаться – думаю, это был первый случай в истории преподавания музыки, – мой учитель сказал папе, что мне «не хватает дисциплины». Но музыка мне до сих пор нравится, особенно ритм. Ритм – это система, а система вносит в мир порядок. Я часто ловлю себя на том, что выстукиваю ритмы, когда нервничаю или сомневаюсь.

На шумной Бэкон-стрит прислоняюсь к пассажирской двери, прижимая к себе коробку с надписью «ВСЕ ДЛЯ КУХНИ», в которой почти наверняка лежат зимняя одежда и собачий корм. Прикрываю глаза рукой от августовского солнца и пытаюсь как следует рассмотреть двухсотлетний дом, стоящий напротив. Забавно: в детстве все видится громадным, но, когда возвращаешься в те же места, став старше, понимаешь, насколько же все вокруг меньше, чем тебе тогда казалось, и каким же крошечным ты тогда был. Но наш дом, который сначала был маминым, а до этого – бабушкиным, как был, так и остался гигантским. Странно, что в детстве я ухитрялась в нем не заблудиться.

– Нет, ты терялась, и не раз, – рассказывает папа с крыльца, после того как я делюсь с ним своими мыслями. – Но мы тогда подключали к поиску Джерри – он тебя всегда находил.

Джерри, развалившись на заднем сиденье и, по своему обыкновению, апатично положив голову на сиденье, смотрит на меня сквозь окно.

– В юности ты был поэнергичнее, судя по всему, – говорю я ему, подняв бровь.

Дом пятиэтажный, из красного кирпича; ставни и входная дверь выкрашены блестящей черной краской, как и у большинства других построек на улице. Дома стоят в одну линию и напоминают мне группку девочек из моей старой школы – они все носили одинаковые солнечные очки. Интересно, а какую часть квартала займет этот дом, если его положить набок?

– И это все наше? – спрашиваю я.

– Угу, – бормочет папа и наконец открывает входную дверь, держа один из наших чемоданов под мышкой. – Нэн умерла. А поскольку у твоей мамы нет ни братьев, ни сестер, теперь дом наш. – Он старается говорить беспечно, упомянуть о маме без горечи. Но не так-то легко вернуться в дом, где мы жили все вместе, пока она не уехала в Африку, откуда так и не вернулась.

Я захожу в круглую прихожую кроваво-красного цвета и поднимаю глаза на блестящие деревянные перила винтовой лестницы, которая кажется бесконечной. В доме стоит запах старости. Не то чтобы он ужасен – пахнет обычной пылью, будто весь дом – это коробка со старинными вещицами, пролежавшими в подвале слишком долго.

Папа проводит мне экскурсию по столовой на первом этаже, украшенной картинами и тяжелыми канделябрами, оттуда мы идем на кухню, небольшую, но просторную, будто созданную специально для того, чтобы готовить на ней кулинарные шедевры для застолий. В памяти вспыхивают разные мелочи: как мы с Нэн – так звали мою бабушку – ели профитроли за столом, как я лежала в гостиной на втором этаже под роялем, пока один из гостей на нем играл, развлекая собравшихся; вспоминаю мышиную норку, в которой я по ночам прятала мармеладки, которые к утру неизбежно исчезали, пока мой секрет не раскрыли и нору не заделали. Все эти комнаты – не для современной семьи. Их слишком много. А нас теперь только двое. Ладно, двое с половиной.

В итоге мы оказались на четвертом этаже, в угловой комнате с темно-синими парчовыми шторами и светло-сиреневыми стенами.

– По-моему, тебе эта комната подходит больше всех, – папа переминается с ноги на ногу, подбирая правильные слова. – Здесь жила твоя мама, когда была в твоем возрасте. Эта комната немного «повзрослее» твоей нью-йоркской.

Я осматриваюсь, внимательно разглядываю кровать с балдахином, фотографии далеких мест, камин с вычурными украшениями, заставленный маленькими серебристыми коробочками и сувенирами в форме бегемотов и жирафов. Сейчас мама живет на Мадагаскаре в исследовательском лагере, в окружении настоящих бегемотов и жирафов.

– Ладно, – говорю я.

– Ты согласна тут жить? – спрашивает папа.

– Ну да… – неуверенно протягиваю я.

– Отлично! – восклицает папа и тут же исчезает: он возвращается к машине, чтобы продолжить непростое дело – выгрузку наших жизней.

Я вытаскиваю из грузовика, как кажется, миллионную по счету коробку; все это время Джерри ходит за мной до дома и обратно и смотрит. Говорят, что большинство собак не поддерживают зрительный контакт – из уважения, чтобы показать, что они признают в вас вожака стаи. Джерри же всегда смотрит мне прямо в глаза. Что бы это значило?

В прихожей мой взгляд падает на большой конверт из коричневой бумаги, он лежит на столе в холле. На нем бабушкиными каракулями написано мое имя.

– Я нашел это в гостиной Нэн, – говорит папа.

Поднимаю глаза и вижу, что папа стоит на середине лестницы, с трудом удерживая коробку с надписью «КНИГИ ЭЛИС».

– Кто знает, что там. Она же ничего не выбрасывала. Называла это аккуратностью, а я – одержимостью. Только загляни к ней в шкаф. Если я верно помню, там все развешано по цветам.

Рассматриваю конверт, ощущая неловкость и странное облегчение. Вот он, первый знак, что я должна быть здесь. Осторожно вытряхиваю содержимое конверта на мраморную поверхность стола. Из конверта выпадают несколько открыток, напечатанных на тонком коричневом картоне. Беру одну в руки. На одной стороне вижу простой рисунок – три воздушных шара парят в небе. На другой стороне жирным шрифтом написано:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ЭЛИС!

ОТ ГУСТАВА Л. ПЕТЕРМАНА И ВСЕХ ТВОИХ ДРУЗЕЙ ИЗ ЦЕНТРА ИЗУЧЕНИЯ СНА (ЦИС)

Хмурюсь, бросаю открытку, беру следующую. На ней написано ровно то же самое. И на следующей. На всех девяти открытках с одной стороны – воздушные шары, а с другой – одинаковые странные поздравления с днем рождения. Присматриваюсь к штампам – оказывается, с тех пор как я уехала, каждый год в день моего рождения мне приходило по открытке. Я думаю о тех открытках, которые в Нью-Йорке присылал мой стоматолог, чтобы напомнить о приеме, – на них был нарисован улыбающийся зуб с макияжем. И где он вообще видел зубы в румянах?

В самом низу стопки нахожу записку на бледно-бирюзовой бумаге, приятной на ощупь.

Дорогая Элис.

Кто знает, пригодятся ли они тебе, но выбросить я их не смогла.

С любовью, Нэн

Улыбаюсь и киваю. В этом вся Нэн. Простая, изысканная, деловая. По крайней мере, в письмах, по которым я ее и помню. Папа не хотел возвращаться в Бостон после нашего переезда – всегда находил какие-нибудь отговорки. Несколько раз мы с Нэн виделись, когда она устраивала паломничество в Нью-Йорк, чтобы посмотреть постановку на Бродвее или выставку в музее Гуггенхайма. У нее всегда была идеальная прическа, све-жевыглаженная одежда. Интересно, с возрастом все обретают умение поддерживать идеальный порядок, или я и в восемьдесят лет буду носить свитера с дырками в рукавах размером с палец?

И тут у меня звонит телефон.

– Я уж решила, что ты умерла, – сообщает Софи, когда я беру трубку. – Такие мы стали деловые в этом вашем Бостоне, уже и на сообщения лучшей подруги не отвечаем! – с укором говорит она, имитируя массачусетский акцент.

Я смеюсь.

– Так ты соскучилась по мне, или как? – спрашиваю я.

– Неа, – усмехается она.

– Что, ни капельки?! – хнычу я.

– Так у меня же есть твой клон. Я сейчас с ним. Он злится, что я с тобой разговариваю. Спрашивает, чем ты лучше его. – Софи стала моей первой и самой лучшей подругой в Нью-Йорке. У нас есть давняя шутка: будто мы тайно клонировали друг друга, чтобы нам не было одиноко, когда кто-то из нас уедет. Никто эту шутку не понимает, но нам это даже нравится.

– А я вот по тебе скучаю, – говорю я.

– Что случилось? – внезапно тон Софи становится серьезным. Она всегда чувствует, когда что-то не так. И это чаще всего ужасно раздражает.

– Здесь просто странно, – говорю я. – Видела бы ты этот дом, Соф. Музей какой-то.

– Но ты же любишь музеи! – восклицает Софи. Ей меня не понять: она живет на Парк-авеню в настолько чистой квартире, что, приходя в гости, я всегда боялась, что одно мое присутствие ее запачкает. Родители Софи зарабатывают на жизнь тем, что продают произведения современного искусства, например, гигантские шары из искусственного торфа или видеозаписи с плавающими незнакомцами, которые можно смотреть на стене собственной гостиной.

– Говорю тебе, Элис, если бы ты вдруг пропала, первым делом я бы посоветовала красавчикам-детективам из Нью-Йоркской полиции, которые пришли бы ко мне в поисках тебя, заглянуть в Мет[4]4
  Метрополитен-музей.


[Закрыть] или в МоМА[5]5
  Нью-Йоркский музей современного искусства.


[Закрыть].

– Мне нравится гулять по музеям, а не жить в них, – говорю я, закатывая глаза. – Это же не дом.

– Понятно. Ты, наверное, просто устала с дороги, – успокаивающе говорит она.

– Я почти все время спала… – Умолкаю, вспомнив, как заснула на груди Макса. Рассказываю Софи про ночь в музее, и она заявляет, что все это ужасно романтично. Но ее тон говорит о другом.

– Ненормально столько о нем думать, – говорю я. – Сама знаю. – Этот разговор у нас был уже миллион раз.

Софи вздыхает.

– Дело в том, что в Бостоне твоя жизнь начнется с чистого листа, Эл. Возможно, с твоей стороны будет мудрее, ну… начать встречаться с парнем, с которым, как бы это сказать, можно быть вместе?

– Но у меня такое ощущение, будто мы вместе… – говорю я.

– Ты же знаешь, о чем я, Элис, – говорит Софи с легким раздражением в голосе. – Нужен кто-то, с кем можно быть. Кого можно познакомить с друзьями.

С кем можно целоваться за деревьями во время школьных поездок на природу. Кто-то… ну… реальный.

Реальный. Последнее слово повисает между нами, и я задумчиво качаю головой. Софи права. Не важно, как я отношусь к Максу, – есть одна проблема. Ночь в музее – это сон. Каждая встреча с Максом – все то время, что я себя помню, – происходит во сне. Потому что Макс – парень из моих снов… И только.

Потому что в реальности его не существует.

Глава вторая
Яд носатой энгидрины

Я понимаю, что влюбиться в того, с кем никогда не встречалась, влюбиться в нереального человека – совершенно ненормально. Но Макс снится мне, сколько я себя помню, так что мне не с чем сравнивать. Меняются места действия и истории, но сам Макс, его озорная улыбка и доброе сердце неизменны. Он – моя вторая половинка.

Однако я понимаю, что вечно так быть не может. Поэтому записываю все сны в блокнот. Софи как-то назвала мой блокнот «дневником снов» – что-то похожее продают в сувенирных лавках по соседству с отделом благовоний. Я ношу его с собой повсюду. Прямо сейчас он едет в моей сумке с надписью «Я У Нью-Йорк»; сумка лежит в плетеной корзине старого и ржавого велосипеда фирмы «Schwinn», который я нашла в саду за бабушкиным домом. Я назвала его Франком – сокращенно от «Франкенштейн», – потому что в прямом смысле вернула его с того света.

Сейчас мой Франк стоит между двумя каменными столбами, отделяющими школу «Беннетт» от остального мира, столбами, которые будто говорят: «О нет, не надо. Только не сюда». На самом же деле на гранитной плите, которую они поддерживают, написано: «ТОТ, КТО ОБРЕТЕТ ПОКОЙ В ЭТИХ СТЕНАХ, ОБРЕТЕТ ПОКОЙ И В СЕБЕ». Что-то я в этом сомневаюсь.

Внимательно рассматриваю парковку для студентов – она заставлена сверкающими автомобилями фирм «Вольво» и «Ауди» – и перевожу взгляд на Франка. Единственная причина, по которой я тут стою, – программа обмена между Гарвардом и школой «Беннетт», рассчитанная на профессорских детей. В справочнике говорится, что Мари Беннетт, которая в 1800-х основала школу, была дочерью президента Гарварда, с тех пор между этими учебными заведениями и установились «отношения взаимного уважения».

– Ну и что это значит? – поинтересовалась я, когда папа за ужином прочел мне об этом.

– То, что появление в числе учеников дочери главы кафедры нейробиологии повысит их репутацию, – пояснил папа. – А за это ты бесплатно получишь превосходное среднее образование.

– Серьезно? – спросила я, наклонив голову набок и наматывая спагетти, похожие на локоны ангелов, на вилку. – Я почти уверена, что меня берут в эту школу за спортивные успехи.

– Ах да, – кивает папа, подыгрывая мне. – Наверное, как раз за тот кубок, который тебе вручили в четвертом классе. Еще раз, за что именно?

– За то, что дольше всех крутила обруч, – напоминаю с набитым ртом. – Это была вершина моей спортивной карьеры.

– Да, точно. – Папа вытирает рот салфеткой и подмигивает мне.

Я пристегиваю велосипед у главного корпуса, который больше напоминает Белый дом, чем школу, и чуть ли не на цыпочках иду по блестящему мраморному коридору – других путей я не вижу. Негромко стучу в дверь декана, с которым у нас на девять часов назначена «беседа», – вчера, прочитав об этом в брошюрке с информацией, я невольно поморщилась.

– Войди-и-и-и-и-т-е-е-е-е, – нараспев произносит кто-то за дверью. Вокруг никого больше нет, поэтому я захожу в кабинет декана Хаммера, стараясь не смотреть в глаза серьезным лицам со старых портретов. Такое ощущение, что Нью-Йоркскую публичную библиотеку запихнули в одну комнатку – вижу мебель из темного дерева, старинные лампы, множество книжных полок.

– Что же ты натворила?

Услышав незнакомый голос, я резко разворачиваюсь, задеваю кофейный столик и падаю на ковер цвета клюквы.

Кошусь на нависшую надо мной фигуру парня, мысленно радуясь, что надела шорты, а не оранжевое платье, как собиралась. Вижу только густую копну светлых волос. Растрепанную, непослушную.

– Н-ничего, – наконец отвечаю я, несколько раз моргнув. – Я просто… новенькая.

– Что ж, мой тебе совет – беги со всех ног, – раздается из-под копны. Парень протягивает мне руку и помогает подняться. Наконец удается разглядеть лицо, оно удивляет – во многом сочетанием густых темных бровей с осветленными кудрями и ярко-голубыми глазами.

– А ты что натворил? – спрашиваю я, внимательно оглядывая его.

– Я? – он хватается за сердце, будто я ударила его ножом. – С чего ты взяла, что я что-то там натворил? – Но блеск в его глазах подсказывает мне, что не стоит верить его словам. – Неужели нельзя просто тихо и мирно вздремнуть в кабинете у декана? Мне нравится запах книг в кожаной обложке. – Уголок рта поднимается в едва неуловимой ухмылке.

– О, Оливер, хорошо, что ты здесь, – говорит декан Хаммер, вошедший в комнату. Он снимает пиджак и вешает на дверной крючок. Коренастый, около сорока пяти, но выглядит старше – определенно, как раз из-за того, что ему приходится иметь дело с учениками вроде Оливера. На нем очки в тонкой металлической оправе и идеально выглаженные брюки.

– Да, сэр, – говорит кудрявый Оливер, садится на диван и небрежно закидывает на него ногу. – Руперт, я до смерти по вам соскучился, еле дождался встречи.

– Ну, судя по всему, не до смерти, – говорит декан Хаммер и садится за большой письменный стол, заставленный стопками бумаг. – Насколько я понимаю, ты здесь потому, что успел натворить дел еще до начала учебного года.

– Да ну, пустяки, право слово, – парень закатывает глаза.

– Ты заплатил одному из учеников, взял у него разрешение на въезд на территорию школы и приклеил на свой «сегвей»[6]6
  Американская модель электросамоката.


[Закрыть], потому что твой пропуск забрали в конце прошлого семестра. По мне, совсем не пустяки, – говорит декан.

– Да как вы можете меня обвинять? – оправдывается Оливер. – А как иначе я добуду себе обед? Вы хотите, чтобы я с голоду умер?

– А как тебе предложение сходить в столовую? – иронично интересуется декан Хаммер.

– Руперт, если я должен в свой выпускной год днями напролет сидеть в этом аду, я не буду платить за разрешение на въезд, я лучше заплачу за то, чтобы меня переехали.

Услышав слово «ад», декан Хаммер приходит в ярость, но вдруг замечает мое присутствие.

– А ты кто? – спрашивает он.

– Элис Бакстер-Роуи, – говорю я. – Но я бы предпочла, чтобы меня называли просто Элис Роуи, если так можно. Я могу подождать за дверью…

– Элис, стой на месте, – приказывает декан Хаммер. – У нас с тобой назначена встреча. Кстати, добро пожаловать в «Беннетт». Что же касается тебя, Оливер… Я не могу тебя исключить, потому что знаю, что именно на это ты и рассчитываешь. Ты останешься в школе на весь день, иначе я придумаю, как оставить тебя тут и на ночь, помяни мое слово. О дисциплинарных мерах я сообщу тебе позже, когда переговорю с твоими родителями.

Светлые глаза Оливера неожиданно становятся почти черными.

– Удачи в этом деле, – шепчет он и выскальзывает из кабинета.

– Мисс Роуи, – обращается ко мне декан Хаммер, когда дверь захлопывается. – Присаживайся. Я должен извиниться за Оливера. Уверяю тебя, второго такого наглеца здесь трудно найти.

– Да ничего страшного, – говорю я, пожимая плечами, и сажусь. – Забавный парень.

Декан хмурится.

– Надеюсь, не слишком. Ты пробыла здесь всего десять минут, не хотелось бы, чтобы ты попала в плохую компанию. Если говорить о… – Он предельно серьезен.

При этом не мрачен – скорее, это серьезность человека, не заинтересованного во всякой чепухе.

Ну вот, начинается, думаю я. К подобному тону я уже привыкла. В нем слышится предостережение.

– Перед тобой открывается столько возможностей, Элис.

– Вы говорите совсем как мой папа, – отзываюсь немного напряженным голосом.

Но декан Хаммер, как кажется, меня не слышит.

– У тебя прекрасные отметки, – продолжает он, просматривая документы о моей успеваемости. – Но меня немного беспокоят характеристики от преподавателей.

Прикусываю щеку изнутри.

– Речь о моих целях?

– Совершенно верно, – подтверждает он. – Все твои преподаватели используют одно и то же словосочетание. Высокий потенциал. Но сходятся на том, что ты «скачешь по верхам», – говорит он, рисуя пальцами в воздухе маленькие кавычки. – Если бы ты сосредоточилась на том, что тебе действительно интересно, ты достигла бы очень многого.

Я знаю, что он хочет от меня услышать. Что я готова! Что знаю, в какой колледж хочу поступить, кем хочу стать и какую хочу надпись на собственном надгробии. Но я не готова и не знаю.

Я упрямо молчу, декан Хаммер прочищает горло.

– Какой у тебя сегодня первый урок? – учтиво интересуется он.

– Социальная психология с мистером Леви, – отвечаю я, перепроверив расписание.

– Достойный выбор. Уверен, тебе понравится профессор Леви. – Декан встает и открывает дверь, и тут я понимаю, что за все это время он ни разу не улыбнулся. – И помни, Элис, мы всегда готовы тебе помочь. Наша задача – сделать так, чтобы обучение у нас принесло тебе максимальную пользу.

– Спасибо, – я жму ему руку. И закатываю глаза, как только за мной захлопывается дверь.

– Все так плохо? – спрашивает Оливер. Он сидит на столе, будто это кухонная стойка, а за столом сидит с виду очень пожилая секретарша, которая изо всех сил пытается скрыть свою радость.

– Что ты тут делаешь так долго? – спрашиваю я.

Он спрыгивает со стола.

– Болтаю с Робертой, моей единственной любовью, что же еще. – Он подмигивает женщине за столом. – Не волнуйся, Роберта, Элис никому не расскажет про наш тайный роман. Она тут новенькая, поэтому все равно никого не знает. – В ответ Роберта просто кивает.

– Давай я провожу тебя на первое занятие, – говорит Оливер. И это не вопрос, а утверждение.

– Чересчур счастливый вид для первого дня в новой школе, – подмечает мистер Леви, когда я захожу в кабинет номер 201. – Ты, наверное, Элис. Остальные ходили ко мне на «Введение в психологию» прошлой весной, а тебя вот я не узнаю. Ну и Кевина Макинтайра, который, судя по всему, все лето только и делал, что лакомился спортивным питанием.

Последнюю фразу он произносит, понизив голос, наклонившись вперед и спрятав руки в карманы, будто это теперь наша общая тайна, а остальные тем временем рассаживаются. Мистер Леви, судя по всему, из тех «крутых» учителей, которых «уважают». На нем джинсы и рубашка оливкового цвета, а еще он довольно молод. Будто только вчера из колледжа. И, кажется, ему это в себе очень нравится.

– Ты же знаешь, как у нас заведено? – продолжает Леви. – Новенькие кратко рассказывают о себе. Элис? Ты что, уже не с нами?

Да, не с вами. Я совершенно ничего не слышу. И перестаю дышать. Я думаю о письме, которое однажды написала мне мама: о ядовитой морской змее, носатой энгидрине, и о том, как она едва спаслась от ее укуса. Носатая энгидрина обитает у берегов Мадагаскара. Она такая ядовитая, что одним укусом может убить пятерых. Яд парализует жертву мгновенно. Но смерть наступает не сразу. Жертва лежит, не в силах пошевелиться, зная, что осталось недолго. И вот именно так я себя и чувствую – меня полностью парализовало, только сердце изо всех сил колотится о ребра.

Потому что из дверного проема на меня смотрит Макс.

Мой Макс.

Макс из моих снов.

Мой Макс, которого не существует.

Ну все, совсем уже крыша поехала, думаю я. Он мне привиделся. Но потом кто-то поспешно вбегает в класс, врезается в Макса, и книги, которые он держит, падают на пол. Я бросаюсь их собирать, но он быстро поднимает их сам и, не глядя на меня, идет к своему месту.

Что ж, стало быть, не мираж, думаю я. Наверное, двойник. Потому что не может же быть, чтобы его звали…

– Макс! Надеюсь, на футбольном поле у тебя с координацией получше! – шутливо восклицает мистер Леви. – Добро пожаловать, дружище.

Макс поднимает глаза на секунду, улыбается мистеру Леви и быстро садится, вперив взгляд в учебник, будто это бомба, которая может взорваться в любой момент.

– Так что, Элис, готова рассказать о себе? – спрашивает Леви.

Весь класс, утихнув, смотрит на меня. В том числе и парень из моих снов, который только что стал реальным.