Текст книги "О гномах и сиротке Марысе"

Глава четвёртая
Хвощ встречается с сироткой Марысей

I

 
То ли голубь где воркует –
Стонет пущею лесною,
То ль соловушка тоскует –
Всё прощается с весною?
 
 
То ли лес шумит – вздыхает,
Чёрный лес шумит ночами,
То ли ветер где рыдает,
Воет, плачет над полями?
 
 
Не соловушка горюет,
Ох, не лес, не вольный ветер –
Мать Марысю оставляет
Сиротой на белом свете!
 
 
Кто накормит? Кто напоит?
Кто укутает в морозы?
Кто присмотрит за чужою,
Приголубит, вытрет слёзы?
 
 
В золотой её качала
В тростниковой колыбели,
Ей теперь земля да лавка –
Две пуховые постели.
 
 
Убаюкивала песней,
Утром песенкой разбудит…
– Эй, вставай, – Марысе скажут, –
Будет спать! – чужие люди.
 

 
Мать кормила хлебцем белым,
Золотистым мёдом вволю…
Чёрствой коркою, сиротка,
Заедай лихую долю!
 
 
Бела льна полотна ткала,
Чтоб бела была рубашка…
Попаси гусей сначала,
Оборванка, замарашка!
 
 
Скрылось солнце за горою,
Догорело небо зорькой,
Мать Марысю оставляет
Навсегда сироткой горькой.
 

II

 
День-деньской Марыся плачет,
День-деньской не молвит слова…
Вот и жаворонок вьётся,
Ласточка щебечет снова…
 
 
Вот и жаворонок вьётся,
Верба ветки распушила,
Поросла травой зелёной
Материнская могила.
 
 
Материнская могила,
Буйной травкой заросла ты!
Дочка слёзы утирает –
Люди выгнали из хаты…
 
 
Ты пойди-ка в мир широкий,
Ты пойди под вольно небо,
Эй, пойди-ка послужи-ка,
Сирота, за корку хлеба!..
 
 
Эй, пойди-ка походи-ка
С хворостиной за гусями,
Пусть-ка моют буйны ливни,
Солнце жжёт тебя лучами.
 
 
Пусть-ка моют ливни буйны,
Пусть закружит буйный ветер.
Послужи за корку хлеба,
Коль одна на белом свете!..
 

III

Вот какая была у Марыси доля. Волосы у неё золотые, как солнце, глаза – лесные фиалки, а на сердце – печаль и тоска.

– Сиротка Марыся, – спросит, бывало, хозяйка, у которой она гусей пасла, – отчего ты не смеёшься, как другие?

А Марыся в ответ:

– Как же мне смеяться, когда ветер в поле стонет?

– Сиротка Марыся! Почему не поёшь, как другие?

А Марыся в ответ:

– Как же мне петь, как же мне веселиться, когда берёзы в лесу плачут?

– Сиротка Марыся! Что же ты не радуешься, как другие?

А Марыся в ответ:

– Как же мне радоваться, как же мне веселиться, когда земля слезами умывается?

Вот какая была сиротка Марыся.

Прилетят птицы, сядут на дерево и запоют:

 
Сирота, сирота,
Головушка золота,
Синие очи,
Скажи, чего хочешь?
 

Подымет Марыся печальные глаза и ответит тихо:

 
Ничего не хочу – ни серебра, ни злата.
А ракита мне мила у родимой хаты…
 

А птицы опять:

 
Сирота, сирота,
Головушка золота,
Синие очи,
Скажи, чего хочешь?
 

А Марыся в ответ:

 
Ничего не хочу – ни воды, ни хлеба,
А была б над головой крыша вместо неба…
 

Защебечут птицы, крылышками затрепещут, головками завертят, а одна запоёт:

 
Сирота, сирота,
Головушка золота,
Синие очи,
Проси о чём хочешь!
 

А Марыся в своей холщовой рубахе худые ручонки сложит и скажет:

 
Об одном прошу я, птицы мои, птицы,
Пусть мне нынче ночью матушка приснится!..
 

И Марысе не раз, бывало, снилась покойная матушка. Тиха, бела, как лунный свет, скользнёт она по избе и склонится над спящей. А кажется Марысе, будто солнце светит и цветы благоухают. Протянет она во сне руки и прошепчет:

– Это ты, матушка?

И в ответ, словно вздох, прозвучит ласковый, тихий голос:

– Я, деточка!

Прижмётся Марыся к матери и спросит:

– Возьмёшь меня к себе, матушка?

А в ответ ещё тише и ласковей:

 
Крепись, погоди, твоё время придёт,
Кто принял меня, и тебя призовёт!
 

– Ох, тяжко ждать, матушка!

А голос в ответ:

 
Быстро дни за днями летят за работой,
Не суши головку, доченька, заботой.
 

И матушка растает, исчезнет, как лунный свет, а Марыся проснётся со вздохом и примется за дело. Трудилась она не покладая рук, чтобы за чужой угол отплатить, за охапку соломы, на которой спала, за ложку похлёбки, которой кормилась, за холщовую рубаху, в которую одевалась. Зимой хозяйского ребёнка нянчила, в лес за хворостом ходила, воду из колодца носила, а летом гусей пасла.

Так и звали её в деревне – кто Марысей-гусятницей, а кто сироткой Марысей.

Прошёл год, прошёл другой – все и позабыли, что у девочки есть фамилия, что она дочь Кукулины, той доброй женщины, что за Хвоща заступилась, когда его била крестьянка. И сама Марыся, когда её спрашивали: «Как тебя зовут, девочка?» – отвечала: «Сиротка Марыся».

Лужайка, где Марыся пасла гусей, была возле леса, довольно далеко от деревни, прозванной с давних пор Голодаевкой, потому что земли там были тощие, хлеб родился плохо и голод был частым гостем.

 
Десятина – песок, десятина – вода.
Год – урожай, а два – голодай!
 

На мокрых лужайках и паслись целые стада гусей. Как начнут гуси ввысь рваться, крыльями бить да гоготать – за версту слышно. Всем деревенским ребятишкам находилась работа – гусей пасти. Пасли и в одиночку, и ватагами – как кому дома велели. Вечером ватага рассыплется, и каждый сам гонит своих гусей домой. Тогда по всей Голодаевке только и слышно:

– Тега, тега, тега!

Крики, щёлканье кнутов, словно свадебный поезд едет. И долго ещё после захода солнца не смолкает гогот в хлевах и закутах. А иногда и ночью гуси вдруг ни с того ни с сего переполошатся, раскричатся на всю округу.

Марыся пасла своих гусей одна, на лесной опушке. У хозяйки было их только семь штук, и она берегла их, не позволяла пасти на общем выгоне. А Марыся даже рада была этому: дети смеялись над ней, потому что она ни в прятки играть не умела, ни в салочки, ни танцевать с девочками на лужайке. То ли силёнок было мало – на чужих хлебах ведь житьё не сладкое, то ли о горькой доле своей забыть не могла, только она и вправду не любила бегать, играть и резвиться с другими детьми. Зато петь любила. И столько песен знала, что за весь день не перепеть.

И про то, как «Зосе ягод захотелось, а купить-то не на что», и как «коник сивый, долгогривый в чистом во поле могилку рыл хозяину копытом», и про волшебную свирель, которая говорила пастушонку человечьим голосом: «Ты играй себе, играй!..» И как «медведь косматый пришёл к волчице сватом», и как «белые лебёдушки за синь-море улетели», и «жил-был у бабушки серенький козлик»…

Но больше всего любила Марыся песенку про сиротку, что гусей домой гнала. Эта песенка словно про неё была сложена. И когда над лесом гасла вечерняя заря, Марыся громко затягивала тонким голоском:

 
Вы подите, мои гусаньки, домой,
Вы по тропочке ступайте луговой,
Скоро ночь, а мне так боязно одной!
 

Грустная песенка хватала за сердце, и кто бы ни шёл мимо – обязательно остановится и послушает, а у иного слёзы навернутся. Кто уж научил Марысю этим песням, неизвестно. Может, тёмный бор, что так глухо шумит по вечерам. Может, травы или весенние рощи, что так тихо шелестят, будто переговариваются человечьими голосами. А может, сама тишина, что звенит и поёт над полями и перелогами. Слушает Марыся эти голоса и до того заслушается, что ни голода, ни холода не чувствует. Вот и солнышко садится, домой пора, а она и не заметила, как день пролетел.

Ей и в голову не приходило, что из кустов следит за ней хитрыми горящими глазами разбойница Сладкоежка – та самая лиса, что жила по соседству с Хрустальным Гротом в норе под трухлявым сосновым пнём. Лиса только прикидывалась смиренницей, а сама так и норовила ухватить кусок пожирнее.

Особенно любила она гусятину. Обходя сторонкой большие стада, которые пасли ребята посильнее, лиса возложила все свои надежды на семь Марысиных гусей. Прячась в кустах, она с каждым днём все ближе и ближе подкрадывалась к лужайке.

А Марыся, ничего не подозревая, беззаботно пасла своих гусей, беззаботно гнала их вечером домой. Один был у неё помощник – маленький жёлтый пес, по кличке Рыжик. Он так привязался к девочке, что не отходил от неё ни на шаг. Сладкоежка терпеть не могла Рыжика.

«Противная собачонка! – говорила она сама себе, брезгливо морщась и отплёвываясь. – Никогда не видела более уродливого создания! Взять хотя бы уши. Острые, торчком, – разве такие бывают у собаки? А шерсть? Рыжий, как Иуда! И характер у него, наверное, отвратительный! Ну что за повадки! Что за манеры! Да это настоящий дармоед! Слов не нахожу, чтобы выразить своё отвращение! Один его вид тошноту вызывает. И где это слыхано, чтобы порядочная собака целый день сиднем сидела и стерегла какую-то жалкую семёрку гусей? Стыд и срам! Семь гусей! Ха-ха-ха! Смех, да и только! И какой дурак позарится на эдакую дрянь – подумаешь, лакомство! Может быть, предки наши и признавали это блюдо, да ведь мало ли какие причуды бывают у стариков! В наше время ни одна уважающая себя лиса в рот не возьмёт такую гадость! Что касается меня, то я брезгаю гусятиной. А этого рыжего пса и оборванную девчонку просто видеть не могу! Если бы не решение удалиться от мира, давно бы меня здесь не было. Но что поделаешь! Приходится терпеть, коли дала обет жить праведно и творить добро…»

Тут лиса вздыхала так тяжко, что у неё усы шевелились, и, прищурившись, поглядывала одним глазом то на Рыжика, то на гусей, то на Марысю. Потом отворачивалась, криво усмехаясь.

IV

Вдали уже показалась Голодаевка, озарённая луной. На неё-то и правил Пётр, свернув с большака. Ехал он, ехал, а потом обернулся к сидевшим в телеге гномам и говорит:

– Люди мы, конечно, неучёные, но я своей головой так рассуждаю, что негоже вам, господа, всем в одном месте высаживаться. Шутка ли, сразу столько едоков в деревню нагрянет. Дороговизна такая будет – не приведи господь. Чего доброго, и животы подтянуть придётся.

– Верно! – отозвался кто-то из телеги.

Это был Хвощ, по самые уши зарывшийся в сено.

– То ли дело по двое, по трое, по пять разбросать по разным деревням. И вам будет лучше, и крестьянам.

– Видно, ты человек неглупый, – молвил в ответ король. – Так и сделай.

Пётр придержал лошадь, почесал в затылке и указал на придорожную деревню:

– Да вон хотя бы в той деревне можно двух-трёх высадить. Как сыр в масле будут кататься! Деревня-то недаром называется Обжираловкой – самая зажиточная в округе. Что ни мужик – то богатей, а здоровенные, что твои быки! Бабы, детишки толстые, круглые – не ходят, а словно шарики перекатываются! Да и как тут не растолстеть, ежели в каждой хате с утра до поздней ночи варят, жарят, солят, скот да птицу бьют, как на Пасху! Здесь мужик как утром за стол сядет, так и не встаёт до полудня, а встанет – и то затем только, чтоб за другую миску сесть.

– Стой! Стой! – закричал из сена Хвощ.

Но Пётр едет себе дальше, будто не слышит.

– Да чего ж им и не сидеть целый день за столом, когда там земля такая, что без сохи сам-сто родит. А ветчины, сала, а гусиного жира – ввек не съешь!

– Стой! Стой! – ещё громче закричал Хвощ, выбираясь из сена. – Стой, тебе говорят!

– Что случилось? – удивился Пётр, притворясь, будто только что его услышал.

Вылез Хвощ из сена и, глядя в упор на мужика, спросил:

– А не врёшь?

– Чего мне врать? Сущая правда!

– Вдоволь еды, говоришь?

– Ешь сколько влезет!

– И жирная?

– Сало так с бороды и течёт.

– А миски большие?

– Да с луну будут!

Луна как раз заходила.

– Коли так, – сказал Хвощ, оборачиваясь к королю, – я остаюсь здесь, ваше величество!

Он припал к королевским стопам, попрощался с товарищами и, вскочив на борт телеги, крикнул крестьянину, чтобы поворачивал к деревне. Пётр, торопясь исполнить приказание, наехал на камень. Телега накренилась, подпрыгнула, и Хвощ, вылетев из неё, шлёпнулся на землю.

К счастью, он не очень ушибся: рыхлый, глубокий песок, как перина, смягчил удар. Но Хвощ всё равно заорал благим матом, разбудив всех собак в деревне, и они залились громким лаем. На лай отозвался один гусак, за ним другой; проснувшись, загоготала какая-то чуткая гусыня, за ней другая, третья, потом ещё десять, двадцать – и во дворах и хлевах такой шум и гам поднялся, словно на пожаре.

– Ой, косточки мои, косточки! – ощупывая бока, вопил Хвощ, испуганный лаем и гоготаньем; но голос его тонул в этом шуме.

Пётр стегнул клячу, и она побежала рысью. Хвощ встал и, оглядевшись, увидел, что рядом на песке ещё кто-то барахтается. В это время из-за туч выглянула луна, и он, к величайшему своему удивлению, узнал учёного летописца.

– Не может быть! – воскликнул он. – Это ты, учёный муж?

– Я, братец, я!

– Неужели и ты вывалился из телеги?

– Нет! Я выпрыгнул сам, с разрешения короля. Видишь ли, братец, где гогот, там и гуси. Ясно?

– Ясно как день!

– А где гуси, там и перья. Верно?

– Как дважды два – четыре!

– А будут перья, будет и новая книга, и ко мне вернётся моя слава. Так или нет?

– Конечно! – горячо подтвердил Хвощ.

С готовностью поддакивая товарищу, он в глубине души не очень-то был рад, что придётся делиться с ним жирными кусками. И немного погодя Хвощ сказал:

– Знаешь что? По-моему, учёному не пристало со всяким мужичьём якшаться, с неучами из одной миски хлебать. Так недолго и репутацию погубить. Давай сделаем вот как: я пойду в деревню, а ты – в лес. А ночью, когда все заснут, я приведу тебя в хату, и ты подкрепишься чем бог послал. Не беда, если не всегда будет густо, ведь не хлебом единым жив человек; зато своего достоинства не уронишь. Разве это не самое важное?

– Спасибо за добрый совет, братец! – воскликнул растроганный Чудило-Мудрило и, бросившись Хвощу на шею, стал его обнимать и целовать.

У Хвоща было доброе сердце, и ему стало немного не по себе. Уж больно легко Чудило-Мудрило дал себя провести. Но жадность заглушила добрые чувства, и, быстро подавив угрызения совести, Хвощ обнял учёного, проводил его до леса и распрощался с ним, пожелав мудрых мыслей. А сам крадучись задами стал пробираться к самой богатой с виду хате.

Но каково же было его разочарование! В чулане хоть шаром покати, мышь и та с голоду сдохнет; в квашне вместо теста отруби; ни окорока, ни каши, а салом и гусятиной даже не пахнет! В горшки заглянул – пусто; не похоже, чтобы в них и вчера-то что-нибудь варилось. Осмотрел миски, сковородки – ничего. Хвощ – бежать из хаты. Шмыгнул в другую – и там не лучше. Домов с десяток обежал – везде одно и то же.

А спящие люди худы, как скелеты. Ни постели, ни утвари сносной, даже лошади или коровы хорошей ни у кого нет. Многие хаты совсем завалились и стоят, подпёртые жердями, как калеки на костылях. Не лучше и дом старосты. Вот как туго всем пришлось перед новым урожаем.

– Ах ты обманщик! – обозлившись, крикнул Хвощ и сжал кулаки. – Вот это надул! А я-то, дурак, попался на удочку! Да ведь это сущая Голодаевка! А он, негодяй, наплёл, будто деревня Обжираловкой зовётся и у каждого здесь сало с бороды каплет! Вот тебе и сало! Вот так ешь сколько влезет! Да я здесь как жердь высохну! Хоть бы хлеба корочку раздобыть, колбаски кусочек или мисочку борща!

Уже светало, и нищета деревни проступила совсем ясно, когда Хвощ остановился перед столбом на распутье и, задрав голову, стал по складам читать надпись на дощечке. Читал и глазам не верил. Что за наваждение?

А на дощечке стояло:

«Голодаевка».

Он ещё раз перечитал: «Го-ло-да-ев-ка». Чёрным по белому написано.

– Голодаевка!

Хвощ всплеснул руками и остался стоять посреди дороги. А солнышко медленно поднималось из-за леса. Он ещё раз с тоской взглянул на столб, прочёл: «Голодаевка» – и вздохнул.

V

Ночь была холодная, и Чудило-Мудрило, прохаживаясь по лесу, чтобы согреться, набрёл на довольно высокий песчаный холмик, под которым виднелась глубокая дыра. Каждый с первого взгляда понял бы, что это лисья нора.

Но наш учёный весь свой век просидел над книгами и ничего не смыслил в таких вещах. Он остановился как вкопанный и стал раздумывать, что бы это могло быть. «Гора? Крепость? – гадал он. – Уж не языческий ли это храм наших предков? Весьма вероятно! Весьма вероятно!»

И он с величайшим вниманием стал обходить холм. А из норы между тем осторожно высунулась рыжая мордочка клинышком, с горящими глазами и крепкими, острыми зубами. Высунулась, спряталась, опять высунулась, и наконец из норы вылезла поджарая лисичка Сладкоежка. Она сразу же узнала учёного, но виду не подала, а, напустив на себя важность, сделала шажок ему навстречу и спросила:

– Кто ты, незнакомый странник? И что привело тебя в сию обитель науки и добродетели?

– Придворный летописец короля Светлячка из Хрустального Грота к вашим услугам, – вежливо ответил Чудило-Мудрило.

– Ах, это вы, сударь! – воскликнула Сладкоежка. – Какой счастливый случай привёл вас сюда?.. Как! Неужели вы не узнаёте меня? Я автор многих научных сочинений Сладкоежка, которую вы недавно почтили своим посещением.

Чудило-Мудрило хлопнул себя по лбу и воскликнул:

– Как же! Помню, помню! На меня просто минутное затмение нашло. Покорнейше прошу простить, сударыня.

Он сказал «сударыня», решив, что не подобает называть такую важную даму просто на «вы». Они сердечно поздоровались. Потом Чудило-Мудрило сказал:

– Я был бы бесконечно признателен вам, сударыня, если бы вы сообщили, что это за холм. Но может быть, я кажусь вам слишком назойливым?

– Нет, что вы, помилуйте! – ухмыльнувшись, сказала Сладкоежка. – Я велела насыпать этот холмик, чтобы всегда иметь под рукой достаточно песку для присыпания моих рукописей[2]2
  В прежние времена чернила не промокали промокашкой, а присыпали мелким песком.


[Закрыть]. – Она потупила взор, потёрла лоб лапой и скромно добавила: – Я много работала в последнее время, очень много… А как подвигается ваше сочинение, уважаемый коллега? – спросила она с любезной предупредительностью.

– Ох! – простонал Чудило-Мудрило. – Лучше не спрашивайте! Меня постигло самое ужасное несчастье, какое только может постигнуть учёного: моя книга погибла, а перо сломалось!

– Сломалось? – подхватила Сладкоежка, и глазки её загорелись, а зубы плотоядно блеснули. – Да ведь нет ничего проще, как достать новое, и не одно! Пять, десять… Да что я говорю – сотни перьев готова я раздобыть для вас, уважаемый коллега, если только вы окажете мне одну маленькую, малюсенькую, вот как эта песчинка, услугу! Но ваша помощь понадобится мне сегодня. И очень скоро! Через час!

Она подхватила учёного под руку и, прохаживаясь с ним взад и вперёд, заворковала ему на ухо:

– Видите ли, здесь неподалёку живёт один пес, которого я просто не выношу. Сама не могу понять, что меня в нём так отталкивает. То ли уродливая внешность, то ли дурные наклонности: целыми днями он сидит, ничего не делая, возле какой-то жалкой семёрки гусей, которым не угрожает ни малейшей опасности. Короче говоря, я терпеть не могу этого бездельника и рада была бы избавиться от него хоть на несколько минут. Но он, как назло, изо дня в день является сюда с маленькой оборванной девчонкой и с этими гусями, на которых и смотреть-то тошно – кожа да кости! Устроятся здесь на полянке, как раз напротив моего жилища, и отравляют своим присутствием часы, посвящённые научным трудам! Так вот, когда они явятся сюда сегодня, подразните, пожалуйста, немного этого пса, дорогой коллега, пусть он за вами погонится и отбежит в сторону, а я тем временем закончу сочинение, над которым давно работаю. Если вы исполните мою просьбу, я преподнесу вам целый пучок отменнейших перьев, которые обладают одним чудесным свойством: уснёшь вечером с таким пером в руке, а утром глядь – уже четверть книги написано. Вот какие перья!

У Чудилы-Мудрилы глаза заблестели от радости. Он проглотил слюну и воскликнул:

– С удовольствием, с превеликим удовольствием! От всего сердца рад помочь вам, сударыня! Я весь к вашим услугам! Располагайте мною!

И он стал кланяться, шаркая то правой, то левой ножкой, и сердечно пожимать лисе обе лапы.

Утренний туман рассеивался, открывая чистую, ясную лазурь. Загоготали гуси, петух пропел с высокого насеста, ему ответил другой; в просыпающейся деревне заскрипели колодезные журавли, замычали коровы, которых выгоняли со дворов, над соломенными кровлями поднялись струйки синего дыма – верный знак, что хозяйка похлёбку поставила варить из остатков прошлогодней муки. Воду вскипятит, мукой засыплет, прибавит немного сыворотки, посолит, выльет в миску и кликнет:

– Ну-ка, дети, живо за стол! Бери-ка ложку, Ягна! Скорей, Мацек, не то Вицек всё съест! Быстро, быстро! Хлебайте, не зевайте – пока роса, гусей надо выгнать!

И вскоре во всех концах деревни защёлкают кнуты и раздадутся тоненькие детские голоса:

– Тега, тега, тега!

По песчаной дороге клубится пыль, гоготанье гусей сливается с возгласами пастушат и щёлканьем кнутов, и надо всем – пронзительный крик старостиного гусака. Он бежит, взмахивая крыльями, впереди стада, как полководец перед войском.

От одной из хат отделилось и торопливо направилось к лесу маленькое стадо гусей: четыре белых, три серых. За гусями – сиротка Марыся, босая, в холщовой рубашке, в синей юбочке. Золотые волосы заплетены в косички, личико умыто. Ступает Марыся легко-легко – трава почти не приминается.

Рядом с Марысей – рыжий пёсик. Он весело помахивает хвостом и лает, если какой гусь отобьётся от стада. С таким помощником Марысе и кнут ни к чему, одного ивового прута достаточно. Идёт Марыся с прутиком по алмазной росе и поёт тонким голоском:

 
Как входила сирота
Во чужие ворота,
Как служила сирота
За краюху хлеба,
Помогала сироте
Только зорька золота́
Да солнышко с неба!
Гуси, гуси вы мои,
Тега, тега, тега!
 

С песенкой пришла Марыся на лужайку, села на пригорочке, а гуси ходят вокруг неё, гогочут, молодую травку щиплют. Рыжик обежал гусей раз-другой, дёрнул серого гусака за хвост, чтоб неповадно было в лес ходить, тявкнул на белого, чтобы стадо стерёг, а потом улёгся на краю лужайки и стал смотреть в лес. Очень чуткий пёс был этот Рыжик!

Деревья ласково кивали девочке верхушками и что-то таинственно шептали, словно обещая защитить её. С другой стороны в пастбище вдавался узкий клин волнистой пшеницы. Колосья кланялись лесу, слушали его шёпот, узнавали разные новости и, склоняясь к своим братьям колосьям, передавали им, о чём говорят деревья.

И пчёлы, жуки, комары тоже разносили лесные тайны, рассказывая их каждый на свой лад, кто басовитым, кто тоненьким голоском. Только один рыжевато-бурый хомяк, живший в земляной норке на ближней меже, не участвовал в общем разговоре; он прилежно трудился от зари до зари, торопясь в погожие летние дни заготовить запасы на зиму.

Лишь когда у него челюсти совсем деревенели, устав перегрызать травинки и стебли пшеницы, а спина немела под тяжестью зерна и сена, он вставал на задние лапки и, выпрямившись, быстро озирался по сторонам, поводя своими чёрными глазками-бусинками.

Хомяк хорошо знал и Рыжика, и гусей, но не любил их за громкий лай и гоготанье. Зато Марыся ему очень нравилась, да и песенки её пришлись по сердцу. Стоило ему услышать её звонкий голосок, как он сразу бросал работу, вставал на задние лапки и, шевеля усиками, тихонько свистел, как бы подпевая. Марыся тоже приметила хомяка и, видя, что он любит её слушать, стала петь нарочно для него – чтобы его порадовать.

«Наверное, и у этого зверька никого нет на свете; наверное, ему тоже грустно, как и мне, – рассуждала она про себя. – Пусть хоть песенка его развлечёт!» И выводила тоненько:

 
Как пришёл медведь косматый
Да к волчице серой сватом!
Свадьбу волк играл в бору –
Пляшут гости на пиру!
 

Чтобы хомяк знал, что она поёт для него, Марыся ласково ему улыбалась. А он всё стоял на задних лапах, шевелил усами и вертел головкой, тихонько посвистывая.

Хотела Марыся познакомиться с ним поближе, но только шагнула к нему, как этот дикарь плюхнулся на все четыре лапки и был таков! Только трава и колосья заколыхались над ним, как вода в реке, когда в неё камень бросишь. Видя, какой он дикарь, Марыся махнула на него рукой.

Рыжик тоже иногда поглядывал на хомяка и говорил сам себе: «Вот ещё, стану я за каким-то свистуном гоняться! Встал на задние лапы и воображает, будто на собаку похож, которая служит! Кривляка, и больше ничего! И свистит-то совсем как мальчишки деревенские, только, пожалуй, потише. И усы нацепил, конечно, поддельные – ну скажите на милость, разве у таких плюгавеньких зверюшек бывают усы, как у котов! Нет, куда ему до нашего Мурлыки! Повернусь-ка к нему спиной, вот и всё».

И он поворачивался, предоставляя хомяку созерцать свой пушистый хвост. Или свернётся в клубок подремать, а сам нет-нет да глаз приоткроет и на хомяка покосится. А иногда заворчит тихонько, будто во сне. Но пёс он был гордый, слово держать умел и уж коли сказал себе, что не станет за этим свистуном гоняться, то и не гонялся. Да у него и без того дел было довольно. То из пшеницы, то из леса гусей выгоняй, пересчитывай каждую минуту, все ли целы; тут надо, чтобы котелок варил, иначе не справишься.

А хомяк, зорко следивший за всем, стал замечать, что из орешника частенько высовывается острая лисья морда. Лисы он здесь давно не видал и сразу смекнул, что она подбирается к гусям, которые пасутся на опушке. Шевельнул хомяк усами и сказал себе: «Предупредить их, что ли? Мне это ничего не стоит! А может, это даже мой долг? По глазам видно, что лиса что-то недоброе затевает, да и морда у неё разбойничья. Но тогда мне на горку придётся лезть в такую жару, а это мне вовсе не улыбается. И пока я буду ходить, сони да полевые мыши растащат колосья, которые мне достались с таким трудом. Зачем же, спрашивается, я надрывался? Нет уж, пусть каждый сам о себе заботится. Иначе не проживёшь! Гусятница, поди, тоже не принцесса! Петь находит время, пусть найдёт время и за гусями присмотреть! Поёт-то она хорошо, слов нет! Но делу время, а потехе час. Для того ведь она и приставлена к гусям, чтобы стеречь их… А собака на что? Тоже не грех бы потрудиться! Ворчать да задом ко мне поворачиваться – это она умеет; ну так пускай сумеет и лису в кустах разглядеть. Не хватало ещё мне чужих гусей стеречь! И выгоды никакой! Разве что гусыня какая-нибудь прогогочет: «Спасибо!» Не велика честь! Ха-ха-ха!»

Тут он свистнул, засмеялся, блеснул чёрными глазками и, упав на все четыре лапки, стал старательно перегрызать стебли у самого корня. Хомяки хорошие хозяева, но другим от этого проку мало: кроме работы в поле и собственной выгоды, их ничто не интересует и заботятся они только о себе.

Марыся любила наблюдать, как усердно хлопочет хомяк, таская в норку запасы на зиму, и ласково называла его про себя «мой хомячок». А сомкнутся за зверьком колосья – она переведёт взгляд на лужок, на гусей, полюбуется полевой астрой и жёлтыми цветочками, которыми усеяны луг и канавка возле него.

Парит, солнце печёт немилосердно. Рыжик даже язык свесил и громко дышит. На лбу у Марыси капельки пота, но она занята – плетёт венок и напевает:

 
Много дел у сироты
И в дому, и в поле.
Помогают ей цветы,
Кто поможет боле?
 

Вдруг чуткий Рыжик тявкнул раз, другой. В орешнике, у самой опушки, что-то зашевелилось, зашуршало и стихло. Рыжик сел и насторожил уши, выжидая, что будет. Вот опять что-то зашуршало и стихло. Рыжик зарычал и оскалился. Но Марыся ничего не замечала. Как птица заливается на ветке и, отдавшись песне, не слышит, что к ней подкрадывается кот, так и Марыся, ничего не видя и не слыша, всё пела и пела свою песню:

 
У чужих живёт людей,
Кто ж ещё поможет ей?
Только зорька ясная
Да солнышко красное!
 

Тут из орешника выглянул маленький чудной человечек в красном колпачке, с седой бородой, в очках на большущем носу. Выглянул и поманил Рыжика пальцем. Рыжик вскочил и кинулся к кусту; но человечек стоял уже под другим кустом, подальше, и всё манил его пальцем. Рыжик – к нему, но чудной человечек в красном колпачке отпрыгнул ещё дальше. Чем больше углублялся Рыжик в лес, тем быстрей мелькал у него перед глазами красный колпачок, ускользая то вправо, то влево. Наконец они очутились в чаще, среди высоченных сосен.

Рыжик почти уже догнал человечка; но тот опять отскочил в сторону и, быстро вскарабкавшись на дерево, поманил Рыжика сверху. Взбешённый Рыжик с яростным лаем кинулся к дереву. Услышав громкий лай своего верного помощника, Марыся очнулась и внезапно оборвала песню…

– Рыжик! Рыжик! – испуганно позвала она и побежала в лес.

Лиса только этого и ждала. Одним прыжком она очутилась в середине гусиного стада, схватила ближайшего гуся за горло и задушила, прежде чем тот успел крикнуть. Швырнув его в кусты, она накинулась на другого. Острые зубы вонзились ему в горло, и он тут же испустил дух. Оттащив и его в кусты, лиса принялась расправляться с остальными.

Гуси, пронзительно крича, бросились врассыпную: одни метнулись в поле, другие в смертельном страхе порывались взлететь. Но Сладкоежка одним прыжком настигла самую жирную серую гусыню, перегрызла ей горло и, швырнув на землю, помчалась за другими. Крылья не держали гусей в воздухе, и они с отчаянным криком один за другим падали на землю перед самой лисьей пастью.

Марыся, услыхав из лесу невообразимый шум и гогот, не своим голосом закричала: «Помогите!» – и со всех ног кинулась к стаду. Сладкоежка перегрызла горло последнему, седьмому гусю и, облизывая окровавленную морду, горящими глазами оглядывала побоище. Вытянув вперёд руки, вихрем пролетела Марыся по лесу, вылетела на лужайку и, увидев мёртвых гусей, как подкошенная упала на землю.

VI

В это раннее утро на болоте возле леса можно было увидеть презабавное зрелище. Какой-то человечек в красном колпачке выделывал там удивительные акробатические номера: перескакивал с кочки на кочку, нырял, как пловец, в болотную траву, проваливался в глубокие, покрытые мхом мочажины, повисал на руках, хватаясь за острый аир.

Это был наш старый знакомец Хвощ. Но его трудно было узнать. Куда девалась его толщина! Он стал тощий, как комар. Плащ болтался на нём, как на вешалке, туфли поминутно спадали с тонких, как спички, ног. Огромная голова качалась на тоненькой шее, а высохшие ручонки с трудом удерживали огромную трубку, набитую не табаком, а ольховыми листьями. Вот что сделало с нашим почтенным толстяком путешествие в Голодаевку.

Но с ним произошли и другие перемены. Голод, который теперь постоянно мучил Хвоща, многому научил его. Он умел, например, прыгать с кочки на кочку и отыскивать гнёзда чаек в мокрой траве. Встревоженная чайка била крыльями над самой головой Хвоща и пронзительно кричала: «Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви!»

Бедная чайка! Она думала, что отпугнёт своим криком разбойника, который мог вот-вот обнаружить её гнездо, спрятанное в траве, а в нём первое, снесённое в этом году яичко! Оглушённый криком и хлопаньем крыльев, Хвощ остановился и с раздражением крикнул:

– Да замолчи ты, глупая птица! Растрещалась, как сорока! Думаешь, мне очень нравится в болоте вязнуть? Я ещё не совсем выжил из ума! Понимаю, что кусок колбасы повкусней твоих яиц! Только голод не тётка! Скоро совсем ноги протяну! Уймись, не ори, а то шею сверну!

И, повесив голову, грустно добавил:

– Вот влип-то, вот попался! Будь она неладна, эта деревня! Вместо Обжираловки – Голодаевка! Вот бессовестный мужик, какую шутку со мной сыграл!

Так сетовал он на судьбу, когда вдруг послышался чей-то плач. Он сдвинул колпачок набок и, приложив ладонь к уху, прислушался. Так и есть! Ребёнок плачет!