Текст книги "О гномах и сиротке Марысе"

Глава восьмая
У царицы Татр

I

Три дня и три ночи шла Марыся к царице Татр. В первый день шла она лугами, полями. Необозримое море трав, хлебов, благоухающих цветов расстилалось перед нею, радуя взор. Целый день вокруг шумели колосья, шелестели травы, шептали цветы: «Сиротка Марыся… Сиротка Марыся…» И рожь расступалась перед нею, словно ветер раздвигал её своими огромными крылами. Марыся входила в этот серебристый лес из колосьев, и юбчонка её мелькала в нём, как Василёк. Шла, протягивая руки, и шептала:

– Веди меня, полюшко, веди к царице Татр!

И поле вело. Борозды, орошённые жемчужной росой, протягивались перед нею, затканные душистыми цветами межи звали вперёд, мягкие, устланные незабудками тропки манили вдаль, жаворонок, трепеща серыми крылышками, пел: «Туда, сиротка Марыся!» Дикие груши склонялись к маленькой путнице, приглашая посидеть в тени. Межевые холмики звали отдохнуть под цветущим терновником; чёрный крест на перекрёстке под тремя берёзами простирал к ней свои деревянные рамена. В полях всё звенело и пело – птицы, мушки, пчёлы, кузнечики:

 
О, счастливого пути,
По заре тебе идти!
 

Широкие, бескрайние просторы кругом, а среди них там и сям прикорнули тихие деревушки, чернея избами, белея низенькими мазанками. Куда ни кинешь взгляд – всюду на зелёных пастбищах стада, табуны лошадей; на пригорках, как снежные комья, белеют овцы. Призывные звуки свирели будят эхо, далеко разносясь в чистом воздухе, а небо синее-синее…

За Марысей семенил Хвощ, и его красный колпачок кивал, как цветок мака среди зелёных лугов и полей. Гном задирал нос, воображая, будто это он ведёт девочку. А на самом деле

 
Вёл её колосьев шёпот,
Из-под ног бежали тропы,
 

 
Звали жаворонка трели,
Васильки ей вслед смотрели,
Вёл её межою длинной
Звон чуть слышный, комариный,
Вёл по травам утром рано
Лог, окутанный туманом,
Вёл вечерний луг росистый,
Зорьки отсвет золотистый!
 

На другой день Марыся вступила в край прохладный и сумрачный, где царили зеленоватый полумрак и глубокая тишина, – в край лесов.

Развесистые, узловатые дубы её обступили, широко растопырив ветви, шелестя тёмно-зелёной листвой, и чёрные, неподвижные сосны с каплями янтарной смолы на стволах. Среди сосен белели берёзы, трепеща мелкими листочками; стояли задумчивые грабы, на которых посвистывали дрозды, а по сырым низинкам кустилась томимая жаждой калина.

Шла Марыся по лесу, как по огромному храму, своды которого опирались на тысячи колонн, а пол устилал мшистый ковёр, шла, а сверху, сквозь листву, солнце сыпало на неё пригоршни золотых бликов. Глубокая тишина пугала её, и она шептала:

– Веди меня, лес, веди к царице Татр!

И зашелестели в ответ развесистые дубы, чёрные сосны, берёзы и кусты калины; глухой шум прокатился по верхушкам, а понизу тихо зашептали веточки, одетые молодой листвой. И в этом шуме и шёпоте отчётливо слышалось: «Иди вперед, сиротка Марыся!»

Расступилась лесная чаща перед Марысей, и солнечные блики упали на мшистую тропинку, прямо под босые ножки, будто кто золотые звёзды рассыпал во мраке леса, указывая путь. Пошла Марыся дальше и тихонько запела. Простая, немудрёная песенка вылилась у неё прямо из души, а песенке вторил шелест берёз и шум вековых дубов:

 
Ой, лес, лес ты тёмный, вершины высоко!..
Ой, слышно мой голос далеко-далёко!..
Ой, шепчут деревья, вершины кивают!
Ой, тишь запевает, ой, тишь запевает!..
 

Девочка пела, а издали ей отвечали то удары топора, то кукование кукушки, то цокот белки, то стук дятла. И если, забывшись, она сбивалась с правильного пути, терновый куст удерживал её за юбку, сова ухала из дупла, зелёная ящерка перебегала дорогу, орешник склонял гибкие ветви над её русой головкой и шептал: «Туда… туда… впёред!»

Впереди важно шагал Хвощ, и его красный колпачок в лесу казался шляпкой подосиновика. Он шёл, задирая нос и воображая, будто это он ведёт Марысю. А на самом деле

 
Вёл её в зелёных чащах
Хоровод берёз шумящих,
Вёл и стлался под ногами
Мох пушистыми коврами.
Вёл её огонь калинки,
Убегали в глушь тропинки,
Вёл смолистый бор сосновый,
Дятла стук, кукушки зовы,
Шум дубов глухой, унылый –
Сто ворот её впустило!
 

На третий день пришла Марыся в страну гор и рек, повитую туманами, синевшую далёкими вершинами, серебрившуюся бурными водопадами. Дикий край, не похожий на то, что осталось позади! Куда ни кинешь взгляд – отвесные скалы вздымаются к небу, громоздясь друг на друга, челом разрывая тучи. Стремительные потоки, бурля и пенясь, бегут по ущельям и с шумом низвергаются вниз, а в них отражаются то солнце и небо, то тучи, гонимые ветром, затмевающие лазурь и гасящие золотое сияние.

Дикий и грозный край! Жутко пробираться там, меж скал, где нет других дорог, кроме потоков, рокочущих по камням, нет других звуков, кроме грохота лавин, летящих в пропасть, нет песен, кроме клёкота орлов, парящих в хмурой вышине. Насколько хватает глаз – одни скалы и вода. Идёт Марыся, личико у неё побледнело, глаза затуманились, сердце замерло от страха. Идёт, протянула руки и шепчет:

– Ведите меня, горы, ведите к царице Татр!

И вдруг расступились высокие Татры и открылась тихая, светлая долина, по которой голубыми и серебряными нитями вились журчащие ручейки и мягкие стёжки; и ручьи, и паривший вверху орёл, казалось, говорили: «Смелей, смелей, сиротка Марыся!» И Марыся шла дальше, прислушиваясь к грохоту лавин и водопадов, к журчанию ручейков и шуму орлиных крыльев. Шла и смотрела на уходящие ввысь вершины, на свет и тени, дивясь могучим горным громадам. А они были так огромны и могучи, что девочка совсем притихла.

Сзади ковылял Хвощ, и его красный колпачок мелькал среди скал. Он шёл, задирая нос, – всё воображал, что это он ведёт Марысю. А на самом деле

 
Вёл её хребет горбатый
К дальним облачным палатам,
Вёл её ручей кипучий
К снежным кручам, к белым тучам,
Вёл на склонах и в долинах
Шум могучих крыл орлиных,
Ветер вёл в сыром ущелье
В вихре буйного веселья,
Вёл к чертогам в край скалистый
Зорьки отсвет золотистый!
 

II

Дворец царицы Татр стоял на высокой горе – такой высокой, что облака, как стадо серых овец, лежали у её подножия, а вершина купалась в ясной лазури, сияя на солнце. Еловый лес двумя уступами подходил к замку; две скалы, два каменных великана, на часах стояли у ворот; две лестницы вели вверх через сосновый бор, устилавший их мшистым ковром, в покои царицы; два серебряных потока день и ночь били перед ними из малахитовых кувшинов, украшенных дивной резьбой; два вихря, как два волкодава, выли у порога; два орла летали над башенками замка; две синих звезды, утренняя и вечерняя, горели в его окошечках.

Ужас и восторг охватили девочку, когда она очутилась перед дворцом. Содрогнувшись, она подняла голову и прошептала:

– Боже, куда я попала?

И вдруг раздался страшный грохот, будто сто громов ударило, и грянула грозная песнь – её запел и заиграл на чёрных арфах еловый лес: «…Грозна и могущественна царица Татр! Высоко над землёй вознеслась она главой! Льды венчают её чело, на грудь фатой ниспадают снега, а тело окутывают туманы. Глаза у неё сверкают страшнее молний, голос подобен раскатам грома и рёву горных потоков. Ноги её попирают цветы и травы, а гнев рушит скалы и валит деревья. На её ложе из чёрных туч никому не уснуть. Её каменное сердце не знает жалости. Грозна и могущественна царица Татр!»

Марыся дрожала всем телом, слушая этот хор, а когда он умолк, ещё долго рокотало эхо, скатываясь всё ниже и ниже, как снежная лавина, грозящая обрушиться на мирные долины. Но едва стихло эхо, зазвенели серебряные лютни и другой хор запел: «Добра и милостива царица Татр! Она ткёт тонкие туманы, одевая ими голые скалы, и сосновыми венками украшает их чело. Она превращает мёртвые снега в весёлые ручьи, поит ключевой водой поля и низины, чтобы уродился хлеб. Она даёт приют в своём замке седым орлам, а их неоперившихся птенцов баюкает в высоких гнёздах. Быстроногая лань спасается у неё во дворце от пули охотника… Она ласково смотрит в долины, свежим дуновением защищая цветы от зноя… Из бархатистых мхов ткёт она ковры сказочной красоты, устилая ими коварные пропасти. Она питает бедняков, у которых нет ни земли, ни хлеба, а ребятишек из горных селений учит смотреть в лазурные выси, где стоит её дом… Добра и милостива царица Татр!»

Хор смолк, и эхо тихо слетело в долину, подобно лепету вод и шёпоту лесов. На душе у Марыси стало легче, и слёзы радости выступили на глазах. Если царица такая добрая, она поможет её горю… Она подошла поближе и слышит – один из орлов проговорил человечьим голосом:

– Иди смело, сиротка Марыся!

Подняла Марыся глаза и спрашивает:

– Как же я пойду по такой отвесной, каменистой тропе?

А орёл в ответ:

– Не бойся, я перо тебе кину из моего крыла, с ним легче будет.

Прошумело перо и упало к ногам Марыси. Подняла его девочка, прижала к груди – идёт легко, быстро, камней под ногами не чует, будто на крыльях летит. Поднялась по крутой тропинке и остановилась у ворот замка.

– Как же я войду – ведь там снег и лёд? – говорит она.

Посмотрела вверх, а солнечный луч говорит человечьим голосом:

– Не бойся, я растоплю снега и льды!

Пригрело ясное солнышко и проложило золотую дорожку. Идёт Марыся и холода не чувствует, будто не по снегу, а по белому цвету ступает, который в мае с яблонь осыпается. Так дошла она до покоев царицы.

– Как же мне через поток перейти – я ноги промочу! – говорит она.

Подняла глаза, слышит – туман шепчет человечьим голосом:

– Не бойся, иди смело, я серебряный мост через поток перекину.

Опустился над потоком густой туман, и Марыся прошла по нему, как по серебряной кладке.

И вот она перед самыми дверями в царицын чертог. Оттуда бил такой яркий свет, что девочка зажмурилась и хотела уже бежать в страхе, но тут подоспел запыхавшийся Хвощ и, распахнув дверь, ввёл в чертог оробевшую Марысю.

Девочка вскрикнула, ослеплённая его сияющим убранством. Посредине, утопая в лазури и майской зелени, восседала на троне царица Татр. Марыся потупила глаза, не смея взглянуть на её светлый лик, и застыла на пороге в своей убогой одежонке, боясь шевельнуться, слово вымолвить.

Царица Татр подняла белоснежную руку и спросила:

– Кто ты, девочка?

Марыся открыла рот, но у неё перехватило дыхание от страха. Тут Хвощ, положив трубку на плечо, поклонился вежливо и сказал:

– Это пастушка из Голодаевки, сиротка Марыся!

И опять отвесил поклон, шаркнув ножкой.

Царица ласково улыбнулась гному и, обратив к Марысе своё прекрасное лицо, спросила:

– Чего ты хочешь, девочка?

Тут Марыся не выдержала и, сложив худые ручонки, воскликнула:

– Хочу, чтобы гусаньки мои ожили, которых лисица задушила. Чтобы гусак опять гоготал на зорьке и гусыни ему отвечали… Чтобы они опять травку щипали и паслись на лужайке!..

Она закрыла лицо руками, и сквозь маленькие пальцы посыпались слезинки.

В чертоге наступила тишина, нарушаемая только жалобным плачем Марыси. Царица милостиво кивнула и сказала тихо, неторопливо:

– Много людей приходило ко мне с разными просьбами. Просили золота, серебра, лучшей доли. Но никто ещё, как эта девочка, не хотел уйти отсюда тем же, кем был. Твоя просьба будет исполнена.

Царица сошла с трона и подвела Марысю к окну. Глянула Марыся и всплеснула руками… Может, это сон?

Перед замком как на ладони лежит Голодаевка. По дороге спешат пастушата, хлопают длинными кнутами, гонят гусей. А на лесной опушке семь гусей щиплют траву, гусак гогочет, серая гусыня отзывается. И верный Рыжик тут как тут – сидит, смотрит в лес и тихо скулит: ждёт не дождётся хозяйку!

– Господи! – воскликнула Марыся, не находя слов от переполнившего её восторга. – Живы мои гусаньки! – И заплакала от счастья.

III

Царица дотронулась до её плеча и тихим, еле слышным голосом позвала:

– Марыся!

Очнулась Марыся, смотрит – что такое? Она лежит на лавке, на охапке свежего сена, покрытого дерюжкой. Рядом сосновый стол, на нём несколько горшков перевёрнуты вверх дном; дальше – большая печь с просторным запечком; перед ней спит серый кот, свернувшись в клубок, и лежит вязанка хвороста.

В углу ведро с водой и жестяная кружка. В разбитое окно сирень протягивает свои тёмно-зелёные ветки. А в ногах у неё сидят на скамеечке два русых мальчугана в распахнутых холщовых рубашонках, и за ворот им, пробившись сквозь куст сирени, забираются лучи заходящего солнца.

Марысе жарко, что-то стискивает ей голову. Дотронулась рукой – голова обвязана тряпкой. Увидев, что она пошевельнулась, мальчики вскочили и склонились над ней.

– Ну, как ты? – спрашивает один.

– Пить хочешь? – спрашивает другой.

Марыся смотрит и не узнаёт.

– А кто вы такие?

– Мы Петровы сыновья. Его Кубой звать, меня – Войтеком, – ответил старший.

– А чья это хата?

– Как чья? Нашего отца!

– А как я сюда попала?

– Отец принёс.

– Откуда?

– Да из лесу. Он из города воротился и пошёл палку срезать для кнутовища – старое у него сломалось. А в лесу пёс какой-то рыжий скулит, за сермягу его теребит, в кусты тянет.

– Рыжик! – закричала Марыся. – Что с ним?

– Ничего, что ему сделается! – засмеялся Куба. – А вот тебя, беднягу, отец чуть живую притащил.

– А моя хозяйка?

– А на что она тебе сдалась! Оставайся лучше у нас. Мы уж отца просили. Он говорит, у нас у самих хлеба мало. Но мы с тобой поделимся. А сейчас и лес прокормит, голодать не будешь.

– Какое там голодать! – отозвался Войтек. – В лесу земляники, черники, грибов полно! Орехи прошлогодние попадаются.

– Мы так к отцу пристали, что он даже за ремень схватился, – со смехом добавил Куба.

– Бил? – испуганно спросила Марыся.

– Нет, бить не бил – так, постращал маленько. Да мы и ремня не испугались, всё равно упросили.

– Значит, он меня оставляет?

– Не совсем ещё. Он сказал, расспросить сперва надо в деревне, чья это девчонка.

– И спрашивал?

– Спрашивал. У твоей хозяйки был.

– Ну и что?

– Сперва она хныкала, что тебя волки съели, а когда узнала, что ты у нас лежишь больная, опять расхныкалась: «На что мне больная гусятница? Я уже другую девчонку наняла».

– Значит, гуси целы! – обрадовалась Марыся и даже приподнялась на лавке.

– А как же! Четыре белых, три серых!

– Гуси ничего, хорошие, – с важностью добавил Куба.

Марыся закрыла глаза и вздохнула с облегчением, словно у неё камень с плеч свалился. Мальчики ещё болтали о чём-то, но Марыся уже не слыхала – её сморил крепкий сон.

Когда она снова проснулась, уже смеркалось. Солнце село. В хате никого не было. В приоткрытую дверь, мигая, смотрели золотые звёзды. Странствуя по синему небу, они по пути заглянули к Марысе – узнать, здорова ли она. Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув ведро, кинулся к Марысе.

– Рыжик! Рыжик! – слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. – Ты не забыл меня?

И заплакала от радости. А Рыжик, взвизгивая от восторга, махал хвостом и лизал её смуглые руки. Да, Марыся! Жизнь иной раз золотым сном может обернуться.

* * *

Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные догадки строят.

– Те же гуси или другие? Как по-твоему, кума?

– Да уж и не знаю, что сказать! Не разберу никак. Вроде те, а может, и не те! Серая-то гусыня вроде побольше да пожирней стала!

– Что вы, побольше! А мне сдаётся – поменьше!

– Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они живёхоньки!

– Да, чего только не бывает на свете!..

И кумушки расходились, покачивая головой. Но больше всех удивилась сама Сладкоежка. Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с правой – подглядывает за пастушкой и за гусями.

– Что такое? – шепчет. – Что это значит? Разве я не перегрызла всем им горло? – И при одном воспоминании об этом злодейка облизнулась. – Откуда же они опять взялись живые?

Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку, где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей нет.

– Обокрали!.. Ограбили!.. Разорили! – завопила мошенница, словно невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле…

Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька; стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми чёрными глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой. Сладкоежка – а она была не только свирепа, но мстительна – в бешенстве вскочила, заскрежетала зубами и заорала:

– Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей поплатишься!.. В недобрый час ты мне на глаза попался!

И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жизнью, если бы при первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого огромного зверя, и не улепетнул в свою норку.

Сладкоежка была сыта – только что голубя поймала и сожрала без остатка, – поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала:

– Погоди! Попадёшься ты мне на голодный желудок!.. Я ещё с тобой поквитаюсь, проныра!

И пошла в лес, задыхаясь от ярости.

Глава девятая
Ночь на Ивана Купалу

I

Соседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился. Может быть, по волшебству?

Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нём впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди.

Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил. Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея[3]3
  В польских сказках говорится про разбойника Мадея, для которого в наказание было приготовлено ложе, всё в острых гвоздях и колючках.


[Закрыть].

«Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую – и у меня, и у земли!» И как это не пришло ему в голову раньше – год или два назад! А земля – добрая, терпеливая земля – всё ждала его… Ждала, наряжаясь в пёстрый цыганский убор из трав и полевых цветов, – ведь он не одевал её своим трудом в золотые колосья… Теперь он её приоденет… Теперь он её накормит… Теперь она ему мать родная, а он – её сын!

Уже пели петухи, когда Пётр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнёт звёзды лунным серпом и складывает в огромные стога…

Вот какой чудной приснился сон!

Едва забрезжил рассвет, Пётр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было ещё тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Пётр показался на дороге, а скворец уже закричал:

– Войцех! Войцех! Войцех!

Старик кивнул головой и сказал:

– Гость идёт.

– Гость! Гость! Гость! – пронзительно закричал скворец.

И тут как раз подошёл Пётр.

– Здорово!

– Здорово! – отозвался Войцех.

– Здорово! – повторил скворец.

– Ишь ты, какая умная птица! – удивился Пётр. – Небось органист говорить её научил?

– Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали, поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной, перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал?

– Соха мне нужна, да покрепче!

– Ого! Кому ж ты пахать собрался?

– Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью зовётся.

– Ну? – удивился Войцех. – Ту землю не то что сохой – пушкой не разобьёшь. Закалянела она, залежалась… Трудная это работа.

– Трудная! Трудная! Трудная! – заверещал скворец и стал охать, кряхтеть, как смертельно усталый человек. Он и это умел.

У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он встряхнулся и сказал:

– Это верно, земля у меня как камень, зато мужик я сильный и работы не боюсь! Вот и ладь соху по мне – покрепче! – Рассмеялся и сжал кулаки, показывая свои жилистые руки.

– Коли так, будет тебе соха! – сказал Войцех.

– Будет! Будет! – закричал скворец и весело забил крыльями.

У Петра глаза загорелись, силы в нём так и заиграли. Расправил он плечи и заговорил горячо:

– Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налёг и все камни, какие есть, выворотил! А сошник – чтобы как солнце горел да поглубже входил, борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал да ровнёхонько друг подле друга клал. И рассоху, и колёсца, и обжи – всё побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не из чащи, а с полянки, где жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле… вот какую мне соху сделай!

– Соху! Соху! – пронзительно закричала птица, заглушая Петра.

Войцех улыбнулся добродушно и кивнул седой головой.

– Будь по-твоему, – сказал он, когда умолк скворец. – Будь по-твоему!

Я какую хочешь соху могу сделать – и для лентяя, и для труженика, и барскую, и мужицкую… И такую могу, что, как в масло, будет в землю входить, пускай там хоть камень на камне!

– В добрый час! – молвил Пётр, развязывая тряпицу с деньгами. – Вот всё, что у меня есть. Да заодно и борону сделай.

– А как же! Будет борона зубастая, как волчья пасть. Расчешет землю, как баба кудель. Будь покоен!

– Ну, счастливо, – сказал Пётр, у которого уже руки чесались – не терпелось поскорее схватить топор да пни корчевать. – Через неделю приду за сохой!

– Приходи! – сказал Войцех.

– Приходи! Приходи! – закричала птица вслед Петру, который так быстро зашагал домой, словно помолодел лет на десять.

II

Дивились люди, проходя мимо пустоши: что за человек там от зари до зари пни корчует, терновник рубит, ветки да камни носит и на меже складывает, полынь, коровяк косит, сорняки выпалывает?

Остановятся и глядят на работника, а у того глаза сверкают и пот по лицу струится, будто он с медведем один на один схватился и не уступает.

– Разогнул бы спину, отдохнул маленько, – говорили мужики.

А Пётр в ответ:

– Не работа спину гнёт, а лень да нищета.

Идут мимо девушки, посмотрят и скажут жалостливо:

– С вас и так уже пот градом льёт. Отдохните малость!

– Не польёшь её, землицу, потом – и хлебушка не поешь! – отвечает Пётр.

Идут бабы, удивляются, головами в красных платках качают:

– Господи! Да вы зря тут надорвётесь и хлебца своего не отведаете!

А Пётр в ответ:

– Не я, так другие отведают. Человек сегодня жив, завтра мёртв, а земля навеки останется!

Но как бы Пётр ни трудился, без гномов ему бы ни одного камня не сдвинуть, ни одного пня не выкорчевать. Правда, гномы прятались от него, и он, не видя их, сам себе удивлялся.

– Ого! И откуда во мне такая силища? – говорил он, выворачивая огромный пень, на целую сажень ушедший корнями в землю. – Тут на четырёх мужиков работы хватило бы, а я один справляюсь.

Не знал он, что рядом целая толпа гномов суетится: пень изо всех сил тянут, лопатами подкапывают, корни подрубают – только щепки летят. Пётр один раз топором взмахнёт, а они – десять, вот и спорится работа. Наляжет Пётр на камень – что такое? Камень здоровенный, а он его шутя катит.

Невдомёк ему, что вместе с ним гномы камень подталкивают: он раз толкнёт, а они десять! Вот как они ему помогали. И работа у Петра кипела. Через неделю не узнать было пустоши. Навстречу утреннему солнцу выглянула освобождённая от камней и корневищ, от кустов и сорняков земля.

Перед мазанкой чернели большие смолистые пни – печь зимой топить, на межах высились кучи хвороста и терновых веток. Только кое-где с краю торчал куст шиповника, обозначая границу поля, а само поле лежало чистое, ровное – все кочки срыты, все ямы засыпаны, – и над ним порхает жаворонок, заливаясь звонкой песней, будто серебряные гусельки зорю играют.

Пришёл Пётр с новой сохой на свою полоску и заплакал от радости. Сняв шапку, упал на колени и поцеловал отвоёванную землю. Потом налёг на рукояти и вонзил в неё широкий, острый сошник, ярко горевший на солнце.

– Гей ты, поле мое, поле! – воскликнул он.

«Гей ты, поле!..» – ответило эхо с лесной опушки.

Там, на краю поля, радуясь на своего пахаря, пели и плясали весёлые гномики. Сам король Светлячок прикоснулся золотым скипетром к новой сохе, благословив её на мирный и радостный труд.

Возвращаясь вечером с пахнущего свежей землёй поля, Пётр вспомнил, как грязно у него дома, и приуныл. В поле чистота и благоухание, небо как голубое озеро, в котором днём купается солнце, а вечером месяц плывёт в ладье, высекая искры серебряным веслом, и каждая искра вспыхивает яркой звёздочкой, а в хате грязь, запустение, всё черно от копоти и пыли, всюду сор.

«В лесу и то красивей, – думал Пётр. – С деревьев дикий хмель свисает, а в хате паутина из угла в угол протянулась. На вороне перья ясной синевой отливают, а у нас с ребятишками рубашки заскорузли от грязи. Даже у ящерицы спинка чистая, на солнце блестит, а мои мальчишки такие чумазые, хоть репу сей».

Повесил голову Пётр, вздохнул и толкнул дверь хаты. Но что это? Его ли это хата? Печка выбелена, паутина обметена, лавка, стол, табуретки вымыты, сора как не бывало. И убогая хатёнка сразу веселей стала и нарядней.

Протёр Пётр глаза: померещилось, что ли? Да нет: хата на прежнем месте стоит, а в ней всё чистотой сверкает.

– Кто же это здесь хозяйничал? – спросил Пётр.

– Марыся и мы! – весело крикнул Куба.

У Петра сердце смягчилось. Он словно оттаял. Обнял он всех троих детей, а увидев, что у Войтека и Кубы волосы гладко причёсаны и лица умыты, даже поцеловал их. А тут и ласточка прилетела – птенчиков покормить. Три раза влетала – и улетала обратно, не узнавая хаты! Наконец, увидев, как чисто стало, весело защебетала:

 
Мужичок, мужичок,
Горе сунь за кушачок,
Рано полюшко вспаши
Да засеять поспеши,
Хату чисто прибери,
Мне окошко раствори!
 

Песенка не очень-то складная, но ведь ласточка – всего лишь деревенская простушка и не умеет петь по-учёному. Зато как легко и радостно на душе от её немудрёной песенки!

И Пётр тоже почувствовал себя легко и радостно. Потный, грязный после целого дня работы на жаре, он взял ведро, пошёл к колодцу, чисто вымыл лицо и руки, пригладил чуб, отряхнул одежду и весело подсел за стол к ребятишкам, которые ели картошку. Никогда раньше отец не умывался перед ужином, не смотрел на них так ласково, и мальчики удивлялись не меньше ласточки.

– Должно быть, праздник скоро, – в раздумье сказал Войтек.

– Отец, наверное, поедет поросёнка покупать, – заметил Куба.

И в ожидании праздников и поросёнка они ходили важные, чинно ступая босыми ногами, живот вперёд, руки за спину, голова кверху поднята, вихры водой примочены – самим на себя чудно смотреть.

Раньше Пётр не любил бывать с ними, прогонял, чтобы не видеть, какие они голодные да оборванные. А теперь брал с собой в поле, сажал на межу и, слыша их звонкие голоса, отирал пот и шептал с улыбкой:

– Мне тяжело, зато вам легче будет!

III

День угасал. Огромный солнечный диск склонялся к горизонту, озаряя небо розовым закатным светом. А от леса надвигалась золотая лунная ночь, волоча за собой туманно-серебристый шлейф. В росистых травах закричал дергач; из лозняка у лесной опушки заухала выпь; на запад тянулась вереница журавлей, оглашая воздух протяжным курлыканьем.

Наступил таинственный, загадочный вечер накануне Ивана Купалы; в этот вечер люди понимают речь зверей, птиц и растений. Пётр допахивал поле, покрикивая на лошадь, и его зычный, весёлый голос разносился далеко вокруг:

– Но!.. Но, Малютка!.. Но!..

Долетал отцовский голос и до детей, сидевших на росистой траве, напротив большой кучи хвороста и терновника, черневшей в вечерних сумерках. Склонившись друг к другу, они тихонько дремали. Огромное угасающее солнце, надвигающаяся ночь, омытая росами, словно мягкие серебристо-золотые крылья, обнимали их, навевая сон.

Вдруг Куба зашевелился.

– Земля говорит… – пробормотал он тихим, сонным голосом.

– Вот глупый! Разве у земли язык есть? – рассердился Войтек.

– А нет? Как бы она тогда просила солнышко пригреть её, а дождик – полить?.. Цветы и травы тоже разговаривают…

– А ты слышал?

– Слышал.

– Что же они говорят?

– Да много чего… Ой! Вот и сейчас – слушай!

Войтек прислушался. И в самом деле, с лугов, из лесу доносился шорох и шёпот, словно тысячи крохотных существ тихонько переговаривались между собой.

– Ой! – опять вскрикнул Куба.

Старший вытаращил глаза – ему казалось, что так лучше слышно, – и замер. Теперь уже звуки сливались в слова, всё более явственные, понятные. Они звучали где-то далеко и в то же время совсем близко, как будто их кто нашёптывал на ухо. Не то жужжание, не то пение, не то перезвон полевых колокольчиков доносился до мальчиков:

 
Тсс!.. Всё спит!..
Из серебристых сит
Давайте сыпать, сыпать мак!..
Пока окутал землю мрак,
Пока звезды рассветной нет,
Пока не вспыхнул зорьки свет,
Росу мы сеем – травы спят,
Мы сеем сны над кровлей хат
Из серебристых лунных сит!..
Тсс!.. Всё спит…
 

– Слышишь? – прошептал Куба.

– Слышу. Я боюсь! – сказал Войтек и крепче прижался к брату.

Голоса приблизились и зазвучали ещё отчетливей:

 
Тсс!.. Всё спит!..
Свет месяца дрожит…
По золотым ржаным полям,
По пряным травам и цветам
Мы водим лёгкий хоровод –
Он в ночь далёкую плывёт.
Плывёт он в ночь волшебных снов.
Скользит по венчикам цветов,
Их аромат в ночи разлит…
Тсс!.. Всё спит…
 

Вдруг в камнях, в траве, в кустах что-то зашуршало, затопотало, будто множество маленьких торопливых ног. Мальчики даже дыхание затаили, шею вытянули – смотрят, вытаращив глаза: что за чудеса! На меже, под старой дуплистой ивой, толпятся в траве маленькие человечки в разноцветных одеждах; вот, взявшись за руки, они принялись танцевать.

– Гномы!.. Гномики! – прошептал Войтек.

Тут взошла луна и залила полянку серебряным сиянием.

– Король! – воскликнул Куба сдавленным голосом. – Ой! Король… – И показал пальцем на старую иву, из дупла которой исходил яркий белый свет.

Ослеплённый этим внезапным светом, Войтек сначала ничего не мог различить, но, когда глаза немного привыкли, увидел в дупле старенького короля в белой мантии, в короне и с золотым скипетром в руке.

Войтек не успел ахнуть, как в большой куче хвороста и терновника, сложенной Петром, золотыми пчёлками зароились маленькие юркие искорки и зазмеились золотые язычки пламени. А в воздухе опять зазвучал тихий, звенящий напев:

 
Тсс!.. Всё спит!..
Как искр рой кружит!
Смотри! Костёр в траве зажжён,
Росинкой каждой отражён,
Всё громче хруст, всё громче треск,
Всё выше в небе ясный блеск!
Гори, купальский наш костёр,
Рвись выше леса, выше гор!
Как добрый хворост наш трещит!..
Тсс!.. Всё спит…
 

Песня ещё не смолкла, когда кучу хвороста и терновника охватило яркое пламя, осветив гномиков, которые быстро и легко, словно паря в воздухе, танцевали вокруг костра. От этого мелькающего хоровода кружилась голова.