Текст книги "Кровавый приговор"

58

Няня Роза была удивлена, когда увидела, что он вернулся так рано. Последние лучи заходящего солнца еще освещали крыши самых высоких особняков. Она властно положила ему на лоб свою мозолистую ладонь под предлогом, что проверяет, нет ли у него жара.

Ричарди не стал тратить время на споры. По собственному горькому и хорошо проверенному опыту он знал, что остановить няню Розу невозможно. Он объяснил няне, что чувствует себя прекрасно, но сегодня вечером должен задержаться на работе и благодаря этому избежал длинного скучного наставления по поводу шерстяных фуфаек и опасностей, которые таит в себе погода весной и осенью. Но спастись от яичницы со вчерашними макаронами ему не удалось.

Доев полдник и уже заранее готовясь к первым приступам жжения в желудке, он подошел к окну. В доме семьи Коломбо – теперь он знал фамилию соседей напротив – готовили обед. Он разглядел проходившую по комнатам Энрику и почувствовал облегчение, увидев, что она здорова, но сразу же расстроился, разглядев огорчение и печаль на ее лице.

Если бы он мог, то сказал бы Энрике о том, как ему необходимо день за днем видеть ее шаги и жесты, домысливать слова, которые он не слышит, представлять себе спокойные движения ее главной левой руки. Если бы он мог, то сделал бы так, чтобы не было их неловкой встречи в управлении.

Ему даже не приходило на ум, что настроение Энрики такое же, как у него.

Он, пленник своего проклятия, научился жить, глядя на эту отраженную жизнь.

Ричарди вспомнил, что примерно год назад на этаже, который расположен над тем, где живет Энрика, случилось несчастье: молодая женщина, недавно вышедшая замуж, была брошена мужем и повесилась. Потерянная любовь, позор, унижение – кто знает, какой приговор вынесла ей жизнь. Из того дома, куда она недавно вошла, счастливая, под руку с мужчиной, ее, спящую вечным сном, вынесли на плечах четверо мужчин. С тех пор ставни этой квартиры были закрыты на засовы.

Два месяца, пока не исчез призрак этой женщины, Ричарди каждый вечер видел рядом эти два сценария будущего. Внизу – тепло, покой и улыбки большой семьи, для которой каждый день – праздник жизни. А наверху, в черной глазнице темного окна, качается труп мертвой супруги. Два лица любви, две крайности одного и того же чувства.

Пока его нежная Энрика вышивала своей главной левой рукой, склонив голову к правому плечу, в конусе мягкого света, падавшего из-под абажура, мертвая женщина – с неестественно длинной вытянувшейся в петле шеей, с выкатившимися глазами и распухшим языком, свисавшим из открытого рта, – обвиняла неверного негодяя-мужа, который, не прикасаясь к ней, убил ее.

Сложив руки, скрытые от глаз Энрики наступающей темнотой, Ричарди думал о том, что человек, для которого смерть других людей – постоянно кровоточащая рана в душе, не имеет права мечтать о такой жизни, которой живут другие, – той жизни, которую он видит из своего окна. Тот, кто смотрит в окно, не живет сам, но может пытаться ставить вещи на место.

«Господь не купец, который платит по субботам», – сказали мать Иодиче и Кармела Кализе. Но рано или поздно он платит.

Ричарди неохотно отошел от окна и взял в руки халат.

В полумрак нижнего этажа шум переулка долетал приглушенным. Слова, которые произнесла Филомена, прозвучали как разрыв бомбы. Но по их спокойному и светлому тону Майоне понял, что она просто сообщает факт, а не обвиняет.

– А почему? Ваш сын, Гаэтано… почему он это сделал?

Филомена улыбнулась и стала похожа на Мадонну Рафаэля. Ласковым голосом женщины, которая наконец нашла покой, она ответила:

– Я выросла на ферме в Вомеро. Нас, детей, было очень много в семье, мы были бедны, но счастливы, хотя и не знали об этом. На ферме надо много работать все время, днем и ночью. Не будешь много трудиться – не будешь есть, а если не будешь есть, умрешь. Все просто. Но ничто никогда не бывает легким.

Однажды, когда я была маленькой – мне было шесть, нет, семь или восемь лет, – у нас стали пропадать куры. Мы находили перья, следы крови, но не слышали никакого шума. «Может быть, это лиса или куница», – сказал мой отец.

Он поставил ловушку – из тех, которые захлопываются и захватывают животное в плен. Утром мы нашли подвешенную к узлу ловушки маленькую лапу. Только лапу, черную-черную. На ней были следы острых зубов, а на земле кровь. Лиса медленно отгрызла себе лапу, не издав ни звука. Мы спали рядом с курятником и ничего не слышали.

Отец объяснил мне, что произошло, Рафеэ. Эта лиса должна была выбрать – жить без лапы или остаться в плену. И она выбрала.

Я всю жизнь прожила как привязанная за лапу, Рафеэ, и никогда не думала о том, чтобы выбрать свободу. Даже когда мой муж был жив, как только я оставалась одна, кто-нибудь приставал ко мне – одни пускали в ход руки, другие слова. Так жить невозможно, поверьте мне. Невозможно.

С тех пор как мы с Гаэтано остались одни, это стало невыносимо. Мой хозяин хотел выгнать меня с работы. Другой злодей хотел обидеть моего мальчика.

Мы снова и снова говорили об этом, но не находили решения. Но однажды вечером Гаэтано пришел рука об руку с Ритуччей – той девочкой, которую вы видели, – и сказал: «Мама, мы, кажется, знаем, что делать». Во время разговора с ними я вспомнила про ту маленькую черную лапу, висевшую на двери курятника. И я решилась. Но одна я никогда не смогла бы с этим справиться. Я четыре раза поднимала нож и четыре раза клала его обратно. Я посмотрела на Гаэтано и ничего ему не сказала. Я плакала, он плакал, не плакала только Ритучча. Она была очень бледна и даже не моргнула. Она посмотрела на Гаэтано, и он встал, взял нож и освободил меня. Освободил нас. Он сделал то, что хотела сделать я. Я оставила висеть свою лапу.

Тишина, наступившая после ее слов, окутала обоих, как облако. Майоне казалось, что он слышит, как бьется его сердце. Он чувствовал огромную боль за Филомену, за Гаэтано, за Ритуччу. И за себя тоже.

Потом он подумал о Лючии и представил себе, что она заперта в тесной тюремной камере, сложенной из воспоминаний. Она висит, привязанная за лапу, с того проклятого вечера уже три года. «Почему я здесь?» – подумал он.

Он встал, глядя на великолепные глаза, влажные от слез, и на улыбку Мадонны. И подумал, что любит Лючию больше, чем в тот раз, когда увидел ее, шестнадцатилетнюю, у фонтана, а она стирала простыню и пела. Что с тех пор он никогда не видел никого красивей, чем она, и если должен будет умереть, то хочет покинуть этот мир, глядя на лицо Лючии.

Он сказал Филомене «до свидания», но хотел сказать «прощай». Она сказала ему «прощайте», надеясь, что это будет «до свидания». Потом он вышел из ее квартиры и вернулся в управление.

59

Прошло всего два часа, но они оба вернулись в кабинет Ричарди совсем другими людьми, чем вышли из него.

Комиссар был мрачен, смотрел в одну точку, его лоб пересекала морщина боли. Бригадир, наоборот, выглядел как человек, развязавший узел, который мешал ему дышать. Он держался уверенно и спокойно, хотя был немного грустен. В переулке он встретил мальчика, дружившего с его сыном, и поручил ему предупредить Лючию, что сегодня задержится на службе – старая традиция возрождалась. Он подчеркнул в своих словах, что не станет есть вне дома, и несколько раз заставил маленького гонца повторить это, чтобы тот запомнил.

Ему хотелось домашнего уюта.

Окно было открыто, и через него в кабинет вливался соленый воздух. Ричарди, разумеется, смотрел в окно.

– Я хочу знать, кто убил Кализе. И почему он это сделал – тоже. То есть, кроме работы, хочу узнать, убита она ради денег или под влиянием чувств.

Майоне кивнул спине комиссара. И высказался сам:

– Я тоже хочу это знать, комиссар. Хочу потому, что она была бедной старой женщиной, а ее убили и потом швыряли ногами по всей комнате. Потому, что она имела право дышать, даже если была ростовщицей и обманывала людей с помощью карт. И потому, что работаю полицейским.

Ричарди повернулся и взглянул ему прямо в глаза.

– Да, Майоне, мы работаем полицейскими. Поэтому сейчас пойдем говорить с этим актером.

Во время короткого пути до театра они рассуждали о своем деле.

– Позвольте, я скажу несколько слов, комиссар, только чтобы скоротать путь; я просто люблю теоретические споры. Допустим, профессор не соглашается быть брошенным и к тому же потерять деньги жены, которых у нее немало. Допустим, он идет к Кализе, платит ей, и та велит его жене расстаться с актером. Допустим, что, когда профессор приходит, чтобы заплатить по счету, он и Кализе начинают спорить, и он теряет голову. Или еще вероятней: Кализе хочет получить больше денег и шантажирует его, потому что знает его тайну.

Ричарди, продолжая идти, кивнул в знак согласия, а потом заговорил сам:

– А если допустить, что Иодиче не может заплатить? Он в отчаянии. Кализе угрожает ему, хочет его разорить, отнять у него пиццерию и вообще все. Она может оставить его детей без хлеба.

Майоне покачал головой:

– Нет, комиссар, нет. Отец семьи думает перед тем, как погубить себя. Если он не убьет, он найдет способ прокормить семью, даже если лишится своего заведения. Но если он потеряет голову, то его дети потеряют и хлеб, и честь. Знаете, я больше склонен думать, что это сделала жена профессора. Такая эмоциональная женщина способна убить, чтобы уничтожить препятствие для своей любви.

– Да, способна. Но это мог быть даже милейший Пассарелли, коротышка, у которого маме девяносто лет, а невесте за шестьдесят. Возможно, он не хотел, чтобы рядом с ним была еще одна старуха. Мог и Ридольфи, который только притворился, что упал с лестницы. Убийцей мог быть кто угодно, и это правда. Мы все еще в открытом море.

Майоне улыбнулся:

– Это верно, но моим главным кандидатом остается профессор. Вспомним про Терезу и ботинки. По-моему, это был он.

Ричарди пожал плечами:

– Не забывай о женщинах. Вспомни: доктор сказал, что сильная или молодая женщина могла бы нанести такие же повреждения, как мужчина. Я, например, не хотел бы оказаться на пути у Нунции Петроне или синьоры Серры: у обеих нрав непростой.

В этот момент они дошли до театра. Перед входом было больше людей, чем они ожидали. Комедия на афишах уже давно, и день будний, но слава главы труппы росла. Молва явно работала прекрасно. Кроме того, это было предпоследнее представление перед переносом спектакля в Рим. Короче говоря, все были в радостном ожидании.

Ричарди и Майоне представились, и человек в маскарадном костюме показал им, где находится служебный вход. Внутри, в узком коридоре, куда выходили двери гримерных, они шли мимо актеров и актрис, уже одетых для спектакля и с тем напряженным выражением лица, которое бывает у исполнителей перед представлением. Артисты возбужденно говорили между собой, но замолчали, когда из одной двери выглянул какой-то мужчина. По фотографии, которая была напечатана в газете, Майоне узнал в нем главу труппы.

У главы лицо было белым от пудры, а на скулах два пятна розоватых румян. Воротник был приподнят, как носили десять лет назад, галстук – широкий и яркий. На одном боку куртки хорошо заметна заплатка. Лицо, несмотря на смешной наряд, было хмурое: тонкие усики над тонкими губами, сильно изогнутые брови, широкий лоб, разрезанный всего одной вертикальной морщиной. Бригадир прочел, что этому человеку всего тридцать лет, но сейчас, вблизи, он казался значительно старше.

Пристально глядя на Ричарди и Майоне, глава труппы повернулся к веселому, если судить по внешности, мужчине ниже его ростом. Весельчак был немного похож на него.

– Эти господа твои друзья? Ты уже стал пускать посторонних за кулисы?! Что ты хочешь устроить – одну из своих карточных партий в гримерной? – возмутился глава.

Весельчак развел руками, повернулся к группе актеров, которые остановились чуть дальше, улыбнулся, поднял глаза к небу и ответил:

– Во всем виноват Пеппино, даже в том, что пошел дождь. Я этих господ не знаю. Я вижу их в первый раз. Но если ты приказываешь мне, я велю накрыть в гримерной карточный стол. Играть с ними будет интересней, чем слушать, как ты жалуешься на все подряд.

Обстановка заметно накалилась, и глава труппы резко захлопнул дверь гримерной. Пеппино, как назвал себя весельчак, пожал плечами, повернулся к полицейским и сказал:

– Извините. Когда учительница давала уроки хороших манер, мой брат всегда пропускал их по болезни. Не желаете ли сказать мне, что вам нужно?

Майоне открыл рот, но Ричарди положил руку ему на плечо, приказывая молчать, и заговорил сам:

– Мы… друзья синьора Ромора, Аттилио Ромора. Вы не знаете, где мы можем его найти?

Пеппино рассмеялся:

– Вот это новость! У Ромора есть друзья, которые не носят юбку! Значит, он должен вам денег. Прошу вас, проходите. Вы найдете его в гримерной, которая в конце коридора – как можно дальше от моего брата.

Он, качая головой, пошел к выходу на сцену, а Ричарди и Майоне – в противоположном направлении.

Ромор только что закончил готовиться к спектаклю.

Это был молодой мужчина высокого роста, из тех, которые умеют нравиться женщинам. Две нагруженные сценическими костюмами девушки, проходя мимо его двери, толкнули друг друга локтями и что-то шепнули одна другой на ухо.

Ромор явно не заметил этого, а может быть, просто привык. Он вежливо впустил комиссара и бригадира к себе.

Актер, кажется, не был удивлен, услышав, кто они такие: его открытый искренний взгляд не отразил ни малейшего беспокойства. Вопросы начал задавать Майоне.

– Синьор Ромор, нам известно о вашей… очень близкой дружбе с одной замужней дамой. Мы расследуем преступление, которое было совершено несколько дней назад, и хотели бы задать вам несколько вопросов.

Ромор улыбнулся, показав прекрасные зубы. Он смотрел полицейским прямо в глаза, показывая, что совершенно спокоен.

– Да, комиссар, эта дама моя подруга. Очень дорогая подруга. Мы даже думали о том, чтобы уехать и жить вместе. Я знаю о… несчастье и слышал про эту бедную гадалку от Эммы, которая мне часто о ней говорила. Я никогда не видел ее, но знаю, что Эмма была к ней очень привязана. Я в вашем распоряжении.

Майоне и Ричарди быстро переглянулись.

– Уехать и жить вместе? Но эта дама заявила нам, что больше не хочет покидать мужа.

Актер улыбнулся:

– Бригадир, моя Эмма очень сентиментальна и поэтому легко поддается любому влиянию. Вполне естественно, что перед принятием такого важного решения она чувствует себя неуверенно. Несколько дней назад ее муж приходил ко мне вечером. Он ждал меня у выхода из театра и предложил мне денег, чтобы я расстался с Эммой. Разумеется, я отказался: я не из тех, кого можно купить. Деньги для меня не важны: у меня есть моя работа. Он стал мне угрожать: сказал, что поговорит с главой труппы и разрушит мою карьеру. Но если вы видели спектакль, то уже знаете, что эти люди не могут возненавидеть меня сильней, чем уже ненавидят сейчас. Я знаю, что, когда закончится контракт, должен буду искать себе другую работу. Но, к счастью, сейчас хорошее время для театрального искусства, и у актеров достаточно работы. Я что-нибудь найду.

– А как вы ответили на угрозы Серры?

Ромор громко, от души рассмеялся.

– Вот как – смехом. Не существует способа, чтобы убедить меня покинуть Эмму. Уверяю вас: она не может жить вдали от меня. Открою вам тайну: мы ждем ребенка. А ребенок, комиссар, это важно, его появление отрезает путь назад. Ребенок соединяет пару навсегда, так будет и у нас с Эммой.

– Вы могли бы повторить это в присутствии супругов Серра?

Супруги Серра. Узаконенная пара. Семья. Ричарди оценил по достоинству вопрос Майоне: эти слова позволяли увидеть реакцию Ромора. Если актер чувствует, что вытеснен из жизни этих супругов и не может возобновить свою любовную связь, он будет озабочен и встревожен и ответит уклончиво. Однако Ромор улыбнулся и ответил бригадиру, хотя смотрел при этом все время на комиссара.

– Бригадир, именно это я и собирался сделать, потому что хорошо знаю мою Эмму, чудесную и очень чувствительную. Я уверен, что она, увидев меня, перестанет сомневаться и выберет любовь, а не сухие общественные условности, в плену которых сейчас находится. Мы решили уехать после последнего представления в Неаполе, завтра вечером. Я еще не перестал надеяться, что Эмма, все обдумав, решит исполнить наш уговор и придет ко мне сюда, в театр.

Ричарди вонзил свой пристальный взгляд в глаза актера, но тот выдержал это испытание.

– Ответьте мне еще на один, последний вопрос. Кто, по-вашему, убил Кализе?

Ромор изобразил на лице печаль:

– Кто может это сказать, комиссар? Я не был с ней знаком. Но думаю, что женщина, которая зарабатывала на жизнь, обманывая людей и, как я прочел, к тому же занималась ростовщичеством, должна была кончить именно так. Я помню, что Эмма была рабыней этой обманщицы и не могла жить без указаний, которые ей давала Кализе своими пословицами. Но позвольте сказать вам, что муж Эммы, когда приходил угрожать мне, казался готовым на все. Если бы мне пришлось называть чье-то имя…

Когда друзья возвращались в управление, Майоне размышлял вслух:

– Мне кажется, этот Ромор – просто кретин. Ему нравятся женщины, он знает, что нравится им, и думает, что так будет всегда. По-моему, лучше бы он взял эти деньги у профессора, потому что от связи с Эммой больше ничего не будет иметь.

Ричарди сосредоточенно думал о чем-то своем.

– Не забывай о ребенке, – сказал он. – Профессор будет только рад признать его своим – если знает, что жена беременна. Но она? Мне кажется, она очень заинтересована в том, чтобы уехать с Ромором. Однако это нас не касается. Теперь мне еще интересней узнать, кто убил Кализе, а у нас уже нет времени. Мне вдруг пришла на ум одна мысль.

– Какая, комиссар?

– Я подумал, что завтра синьора Серра не устоит перед соблазном и придет в театр, чтобы в последний раз насладиться комедией, которая ей так нравится. Сходи во второй половине дня к своему другу-привратнику и посмотри, готовит ли она машину или шофера для поездки в театр.

Майоне был в недоумении.

– Идти к супругам Серра? Разве мы не должны сначала сказать про это болвану Гарцо?

Ричарди улыбнулся:

– Нет. Он сказал, что расследование – мое дело. А я буду делать так, как сказал сейчас. И это последний день. Если мы ничего не придумаем, виновным окажется бедняга Иодиче, и конец. Посмотрим, удастся ли нам заставить профессора выйти из укрытия.

Оставшись в гримерной в одиночестве, Аттилио улыбнулся своему отражению в зеркале. Дела принимают хороший оборот. Он заставит Эмму вспомнить о ее обязанностях перед ним.

Он был убежден, что Эмма, загнанная в угол, без необходимости соблюдать этикет, выберет любовь. Иначе почему ее муж вел себя так? Почему делал все возможное, чтобы убедить его бросить Эмму? Потому что знал: Эмма любит его, Аттилио. Он еще никогда не ошибался, когда дело касалось женщин, и в этот раз тоже не ошибется.

Аттилио надеялся, что его мама тоже завтра придет в театр полюбоваться его последним представлением – его триумфом.

«Ты идешь домой. И вместе с тобой идет работа – мысль о расследовании, усеянная лицами, чувствами, голосами. Ты ступаешь по камням, вдыхаешь ноздрями легкий запах далекого леса. И думаешь о словах, которые слышал, а теперь должен расставить по порядку.

Ты шагаешь среди немногих живых людей, которые возвращаются домой, держась поближе к стенам, и нескольких мертвецов, которые ждут тебя и выпускают боль из своих ран. Ты не смотришь по сторонам, ты проходишь по этому миру как посторонний. Ты поднимаешься по ступенькам, открываешь дверь, слышишь усталое дыхание своей старой няни, которая мирно спит. Ты раздеваешься, теперь ты и ночь – одно целое. Ты думаешь: „Нет, сегодня я туда не пойду“. Ты решаешь, что ляжешь в постель и найдешь сон. Сон тоже найдет тебя и на несколько часов унесет в страну обманчивого покоя.

И все-таки ты идешь туда – к окну. Может быть, она снова вышивает, чтобы, сама того не зная, пожелать тебе доброй ночи и нежно перенести тебя в сон без сновидений.

Но твой взгляд наталкивается на темные ставни. Никто не говорит с тобой.

Ты идешь навстречу ночи и знаешь, что твои глаза напрасно ищут покой в темноте. Ты искал покоя и вот что получил вместо него».

Он шел вверх по переулку медленной, тяжелой походкой. За спиной остались день, неделя, жизнь. Шел и чувствовал себя таким одиноким, как никогда раньше, потому что думал обо всех этих людях, которые ищут любви, а находят ненависть, злобу, гнев. Шел и не смотрел по сторонам. Может быть, сейчас его не заставил бы остановиться даже крик. Этой ночью ему было слишком трудно идти. Этой ночью он хотел покоя.

Морской воздух сопровождает его, ласкает его плечи, помогает подняться по склону. Этот воздух обещает хорошее лето и, может быть, сдержит обещание. Но кто знает, сколько людей умрут до этого?

Завтра появится виновный, который сейчас спит, еще ничего не зная, или уже уснул навсегда. Может быть, жертва и палач танцуют вместе при лунном свете на каком-то волшебном лугу вместе с другими мертвецами. Может быть, жертва и палач меняются ролями: когда спишь, все разрешено.

Тоска и одиночество. Комнаты, которые когда-то были наполнены ее улыбкой, теперь пусты.

Вспомни ее и эту воскресшую улыбку, вспомни руку, ласку, забытое прикосновение. Вообрази, что касаешься ее лица дрожащей ладонью. Представь себе голубые глаза, все такие же, как у фонтана, когда ей было шестнадцать.

Ужин; он пытается заговорить, она прижимает свой палец к его губам. А потом они, держась за руки, идут к постели. И она открывает ему двери своего тела и своей души. Может быть, это только сон, подарок ночи и луны, которая остановилась неподвижно над их душами. Может быть, воздух сдержит свое обещание, а он, возможно, рождается заново в этом аромате.

Он засыпает, держа в объятиях жизнь – свою жизнь на своей груди. И слышит дыхание, незнакомое и привычное одновременно.