Текст книги "Кровавый приговор"

15

Тереза вытирала пыль в одной из маленьких гостиных и спрашивала себя, почему она должна это делать. Зачем каждый день чистить то, что и так чисто, и приводить в порядок то, что и так уже находится в полном порядке? И для чего в этом огромном всегда запертом доме столько гостиных, в которых никого не принимают?

Это был как будто дом мертвецов. Его хозяева проводили свою жизнь где-то еще, а потом погружались в темноту его тихих комнат и лишенных блеска серебряных вещей, словно в могилу.

Хозяйка вернулась после своей долгой ночи около девяти часов. Тереза столкнулась с ней в коридоре и, как всегда, шепотом пожелала ей доброго утра. Как всегда, хозяйка ее не услышала: мертвые не могут слышать. Но в это короткое мгновение Тереза заметила, что выражение лица синьоры изменилось. Больше не было той легкой улыбки, которая весь предыдущий месяц освещала изящные черты этого лица. На этот раз оно, кажется, выражало горе, боль утраты и покорность. Синьора шла медленно, смотрела перед собой невидящими глазами, и на ее накрашенном лице были заметны следы слез.

Хозяйка не заговорила с Терезой, не спросила ее о муже, как иногда бывало. Девушке от этого стало легче: она не знала, сможет ли выполнить приказ профессора и солгать, что не видела его с прошлого вечера. К счастью, синьора Эмма прошла мимо служанки, не видя ее, как будто жила в другом измерении. Как будто была призраком.

Оставив одного полицейского у двери, Майоне откликнулся на зов своего начальника и стал вместе с Ричарди обыскивать квартиру. У них было целых полчаса до того, как придут прокурор и судмедэксперт, за которыми они уже послали.

Осматривать нужно было немного. Жертва, которую звали Кармела Кализе, жила одна, детей не имела, родственников у нее тоже не было – во всяком случае, о них не было известно. Две комнаты, маленькая кухня; уборная на лестничной площадке, общая с еще тремя семьями. Кроме маленькой столовой, где Кармела умерла, в квартире была спальня, оклеенная убогими обоями, на которых были изображены яркие цветы. От этих обоев сильно пахло свежим клеем. Майоне подумал: если бы старуху не убили, она бы сегодня же ночью умерла во сне от отравления, это точно.

Мебели мало, и она простая – узкая кровать, придвинутая к одной из стен, и комод. На комоде статуэтка Девы Марии в короне из окрашенного в золотой цвет гипса и с четками на шее. Там же – портрет мужчины и женщины из другой эпохи и перед ним горящая лампада; может быть, это родители Кармелы, а может быть, ее брат со своей женой – воспоминания, утерянные навсегда. Стул. Перед кроватью – коврик в серую и черную клетку.

Они вернулись в столовую, где привратница стояла, наклонившись, над своей дочерью и гладила ее по голове. А та продолжала тянуть свой напев и качаться из стороны в сторону, не переставая смотреть на то, что видели в темном углу только она и Ричарди. Комиссар автоматически посмотрел туда же.

«Хосподь не купец, который плотит по субботам», – повторил каркающий призрак со сломанной шеей. Занавеска задрожала от порыва ветра. На улице кричали играющие дети.

Майоне повернулся к Нунции:

– Значит, это вы ее нашли.

Привратница отвела взгляд от дочери и подняла глаза, выпрямилась, гордо взглянула на комиссара и ответила:

– Да. Я об этом вам уже говорила.

– Расскажите мне, как это произошло.

– Каждое утро, когда мы просыпаемся, я отвожу Антониетту сюда наверх, к донне Кармеле. Только она любит мою дочь; она говорит, что Антониетта составляет ей компанию и не докучает ей. Моя дочка садится рядом с донной Кармелой и смотрит, как та работает. А донна Кармела иногда дает ей печенье или что-нибудь поесть. А мне это приятно: у меня много работы. Мне надо держать в порядке этот особняк; вы не представляете, какой тяжелый это труд. Я одна; мой муж… была война, он ушел воевать на север и больше не вернулся. Девочке тогда был год.

– Значит, сегодня утром вы провожали девочку сюда.

– Да, в половине десятого. Я знаю время потому, что закончила мыть лестницу, но еще не начинала готовить завтрак. Перед тем как пойти купить с тележки немного зелени для бульона, я хотела быть уверена, что девочке не будет страшно, и потому не желала оставить ее одну.

– Поэтому вы постучали в дверь…

– Вовсе нет: дверь донны Кармелы была уже открыта. Она ее открывает рано утром, когда возвращается с мессы, и так оставляет. Все, кто живет в этом особняке, – как одна семья, все знают друг друга. Поэтому незачем закрывать двери: никакой опасности нет.

Майоне и Нунция быстро переглянулись, указывая друг другу, что сверток лохмотьев и пятно крови на полу явно противоречат этому утверждению привратницы.

Нунция осознала, что значит этот обмен взглядами, и покраснела, словно ее обидели.

– Мерзкий негодяй, который это сделал, не из нашего квартала. Я говорю это вам, чтобы вы не занимались бесполезным трудом. И тем более он не из особняка. Донна Кармела была святая женщина, просто святая, и все ее любили. Она всем помогала, всех выручала. Пусть будет проклят и мучается тот мерзавец, который это сделал! – прошипела она сквозь сжатые зубы, выплевывая свою ненависть изо рта, как слюну.

Майоне и Ричарди вычеркнули привратницу из списка возможных убийц – если не мысленно, то интуитивно.

Бригадир продолжал задавать вопросы:

– Значит, вы вошли.

– Да. Я хотела пожелать ей доброго дня и сообщить, что оставляю девочку у нее. И обнаружила… вот это. Это зверство, эту мерзость.

– Когда вы в последний раз видели ее живой?

– Вчера поздно вечером, около десяти. Мы с дочкой поднялись к ней, закрыли окна и погасили угли на кухне. Мы это делаем каждый вечер.

– Какой она вам показалась? Волновалась ли, была ли чем-то озабочена… Вы не заметили, было что-нибудь необычное в поведении этой синьоры?

– Нет, ничего. Она мне сказала «до завтра». Я спустилась к себе, а примерно через час пришла Антониетта. Больше я ничего не знаю.

– Вы не знаете, не ссорилась ли она недавно с кем-нибудь, не было ли у нее в последнее время разногласий с кем-то или чего-нибудь в этом роде? Может быть, она жаловалась на что-то или вы слышали какие-то разговоры?

– Что вы, нет! Я вам уже говорила и повторяю теперь, что донна Кармела была святая. Ее все любили. Никто бы не посмел ее обидеть. И потом, у нее пальцы были скрючены и она была слабая. Она страдала этой болезнью стариков…

– Артритом?

– Вот-вот, им самым. От него у донны Кармелы были боли. Летом мы слышали через открытое окно, как она стонет во сне. Теперь она перестала страдать, – сказала привратница, глядя на сверток лохмотьев.

Майоне повернулся к Ричарди: нет ли вопросов у комиссара?

– Вы сказали, что ваша дочь садится рядом с донной Кармелой и смотрит, как та работает. А какую работу делала донна Кармела?

Удивительно, но привратница покраснела и опустила глаза. Она внезапно утратила гордый вид, который сохраняла до этого момента. Последовало долгое молчание. Майоне вмешался в разговор:

– Вы слышали комиссара? Отвечайте!

Она медленно подняла глаза и ответила бригадиру. Майоне только сейчас понял, что за все это время Нунция ни разу не посмотрела Ричарди в лицо. Опять то же самое: страх и отвращение, подумал он.

– Донна Кармела… была святая. Она помогала ближним решать их вопросы.

Понизив голос, Ричарди спросил:

– А как она это делала? Как донна Кармела помогала ближним?

Тишина: Нунция не отвечала. Антониетта почувствовала напряженную атмосферу в комнате и прекратила стонать, однако продолжала раскачиваться и смотреть в угол.

С маленькой площади донесся радостный крик детей: кто-то выиграл очко в игре – не важно в какой. Нежный запах цветов постепенно одерживал победу над запахом свернувшейся крови, но еще не одолел запахи чеснока и мочи.

Нунция медленно повернулась к Ричарди. Пристально глядя в его зеленые и словно стеклянные глаза, она ответила:

– Донна Кармела читала будущее по картам.

16

Розе было семьдесят лет. Она помнила далекие времена, когда у людей были другие ценности. В то время, из которого она была родом и в котором продолжала жить душой, женщина посвящала себя семье, в которой жила, пусть это даже была не ее семья. И Роза посвятила себя семье Ричарди ди Маломонте, когда они забрали ее из деревенского дома, где была всего одна комната, от одиннадцати братьев и от родителей, которые даже не помнили ее имя. У нее никогда не было потребности иметь мужа или собственных детей. Баронесса была больна, ей не хватало сил, чтобы растить ребенка. Поэтому она, энергичная няня Роза, взяла на себя обязанности своей хрупкой подруги с печальными зелеными глазами и выполняла их всю жизнь.

Теперь молодому хозяину было больше тридцати лет, а он даже не пытался освободиться от груза одиночества, который нес с самого детства. И поэтому возраст Розы был для нее горем и заботой. Ей осталось жить мало. Кто займет ее место возле Луиджи? Кто будет ухаживать за ним, когда у него жар, кто будет его кормить? Она не упускала ни одной возможности сказать ему это, но не получала ответа.

Ее любовь к питомцу была огромной, но она его не понимала. Она не могла объяснить себе, почему его не интересуют деньги, люди, привязанности. Он не поддерживал никаких отношений с жившей далеко родней и не управлял своим имуществом. Если бы Роза не вела его имущественные дела с присущими ей дотошностью и простотой, его двоюродные братья, эти змееныши, сожрали бы все. А ему все безразлично. Для него имеет значения только его проклятая работа. А вечера он проводит в своей комнате – слушает по радио музыку американских негров или читает.

«Бедная старушка желает снова слышать в доме детские голоса, – думала она о себе. – И желает спокойно ждать конца».

Она подумала о баронессе. У матери Луиджи были те же зеленые глаза и та же печальная улыбка, что у сына, и те же нервные движения ладоней. И та же привычка молчать.

Роза в очередной раз спросила себя, сумела ли она выполнить поручение, которое ей дала эта хрупкая женщина.

Доктор Модо пришел на свое рабочее место примерно в два часа. В одной руке он держал платок и вытирал им лоб, в другой руке был кошелек, а шляпу он зажал под мышкой.

– Не могу понять, почему люди дают себя убить всегда именно таким образом и в такое время, что я пропускаю обед. Что, в городе нет другого судмедэксперта?

Услышав не лестнице это обычное для доктора ворчанье, Майоне сразу же пошел ему навстречу.

– Здравствуйте, доктор. Что вы мне скажете нового?

– А что нового я должен вам сказать, бригадир? Бедняга доктор всю ночь работал с четырьмя кретинами, которые решили пробить один другому головы, пока не заметил, что в больнице никого нет, кроме того лысого на фотографии с его же автографом. И как только этот доктор делает шаг, чтобы пойти отдохнуть, приходит ваш полицейский и зовет его сюда. Вы нарочно так со мной поступаете, нарочно!

– Нет, доктор, боже упаси! Я хотел спросить у вас про ту синьору, которую привел к вам сегодня утром. Ту, у которой… в общем, у которой резаная рана. Как она себя чувствует?

– А, синьора Руссо! А как она может себя чувствовать, бригадир? Ее искалечили. Я сделал что мог, но эта сторона лица изуродована. Даже веко: оно было опущено в момент ранения. Мне пришлось попотеть. А она ни разу даже не застонала. Сложила руки на животе, смотрит перед собой в одну точку, и ни звука. Только в какой-то момент у нее из глаз скатилась слеза.

– Кто-нибудь приходил к ней, пока вы ею занимались?

– Нет, никто. Она сказала мне, что у нее есть сын. Но сын работает, хотя еще ребенок. Может быть, он до сих пор ничего не знает. Какая жалость! Поступок настоящего злодея: она такая красавица. А голос у нее, бригадир… какой голос, теплый и нежный. У вас есть предположения, кто это мог быть?

– Нет. Пока нет, но хочу расследовать этот случай подробней. Вы оставили ее в больнице, как я просил?

– Конечно, иначе с такой раной ей ничего не стоило получить тяжелое заражение. Знаете, на Карсо я такого насмотрелся… Конечно, я оставил ее в больнице. Там вы ее и найдете, по крайней мере, до сегодняшнего вечера. Но идите к ней скорей: вы же знаете, что у нас мало коек.

За это время к собеседникам подошел Ричарди.

– Браво, наш доктор! У меня есть для тебя клиентка, но не торопись: она никуда не спешит.

– Ба, вот и Ричарди, князь тьмы! Я так и предполагал, что все эти вызовы в нерабочее время – твоих рук дело. У тебя же нет своей жизни. Такое могло случиться только со мной. А ведь я едва не ушел на пенсию.

– Хотел бы я посмотреть на тебя в этом случае! Если уйдешь, ты станешь одним из тех старых зануд, которые всегда путаются у других под ногами и дают советы, когда их не просят.

– Ты угадал насчет советов: когда я уйду на пенсию, то наконец скажу все, что у меня на сердце. За это меня сошлют куда-нибудь на границу, на какой-нибудь красивый остров, где много женщин. И тогда я больше не буду видеть твою, бригадир, не в обиду тебе будь сказано, грубую рожу.

Ричарди и Модо были связаны странной дружбой, которая выражалась во взаимных грубостях. Только доктор смел обращаться к комиссару на «ты», и только он понимал его иронию.

– Хватит, доктор. Иди познакомься с пожилой синьорой, которая ждет тебя с самого утра. Но не спеши: она больше никуда не уйдет.

17

Ричарди, стоя в стороне, наблюдал за тем балетом, который каждый раз исполнялся после убийства. Сцены были разные, но труппа исполнителей почти всегда оставалась одна и та же: доктор, фотограф, пара полицейских, Майоне и он сам. У каждого была своя партитура и своя хореография. Каждый следил за тем, чтобы не зайти на территорию другого, и старался выполнить свою работу. При этом они разговаривали, делали замечания, даже смеялись. Такая же работа, как всякая другая.

Из-за спины полицейского в дверях, которому поручено не допускать посторонних на место преступления, светятся нездоровым любопытством глаза. Люди высматривают подробности, которые можно преувеличить и вставить в рассказы. Эти рассказы разлетятся по кварталу и будут много дней подряд оживлять разговоры между соседями по дому, друзьями и членами семей. Все та же история каждый раз.

Ричарди делил преступления на два вида: с ясной сутью и со скрытой сутью. У первых все основные элементы видны с первого раза, при первом прикосновении к ним. Мужчина с пистолетом в руке лежит на трупе женщины, и у обоих лица изуродованы выстрелами с близкого расстояния. Раздавленный мужчина на земле и другой мужчина на третьем этаже, который осыпает его руганью, требуя, чтобы тот встал и получил остальное. Лежащий бандит, у которого из куртки торчит нож, словно рукоятка засунутого под мышку зонта; другой бандит, которого удерживают четверо прохожих, еще продолжает выкрикивать ему в лицо свою ненависть. Тут суть событий очевидна. Никаких сомнений нет; остается лишь немного навести чистоту и написать гору актов.

А вот скрытая суть: тенор обнаружен с перерезанным горлом в гримерной, и у многих были очень веские причины желать его смерти. Проститутка, которой кто-то распорол живот исчезнувшим ножом в комнате, где за день бывают, сменяя друг друга, десятки людей. Богатый синьор убит в толпе на празднике жителей квартала, и никто ничего не видит.

Старая женщина, бедная и безобидная, «святая», которую все любили, жестоко забита до смерти ногами и палкой. При мысли об этом у комиссара возникло неприятное чувство, что будет нелегко докопаться до сердцевины этого преступления и отыскать его суть.

Его внимание привлек Майоне. Бригадир сидел на корточках возле ковра, стараясь ничего не сдвинуть с места и ничего не коснуться. При своих внушительных размерах он в этой позе напоминал алебастрового будду, почему-то одетого в полицейскую форму.

– Посмотрите сюда, комиссар! Кто-то ходил по крови. Здесь есть следы ног.

Ричарди подошел к нему и внимательно посмотрел на пол. Действительно, там были видны по меньшей мере два отпечатка ног – один большой и жирный, другой более слабый. И третий, ближе к центру комнаты, большой, словно кто-то волочил ногу. Майоне указал на этот третий и стал объяснять дальше:

– Это след той ноги, на которую негодяй опирался, когда пинал ее другой. Смотрите, он два раза поскользнулся в крови. – И бригадир показал на другой участок черной лужи. – А здесь и здесь, похоже, кто-то шел на цыпочках. Ни у привратницы, ни у девочки обувь не испачкана: я сам это выяснил. Что он делал – балет танцевал?

Ричарди задумался.

– Могло случиться и что-то необычное. Скажем, кто-то вошел позже, когда жертва была уже мертва.

– Ну да. Сколько же народа тут ходило. Здесь что, вокзал? И как получилось, что вчера вечером видели, как она ушла спать, а сегодня в половине десятого утра ее уже нашли мертвой?

Из спальни донесся голос Чезарано – второго полицейского.

– Комиссар, бригадир, идите сюда!

Полицейский стоял рядом с комодом и держал в руке тетрадь. Это была школьная тетрадка в черной обложке с красным обрезом. Ричарди взял ее.

– Она была здесь, под простыней, – объяснил Чезарано.

На каждом листе было число – может быть, дата. Это был список имен с числом около каждого из них. Похоже на расписание. К каждому имени были добавлены несколько слов, написанных дрожащей рукой, большими наклонными буквами, с ошибками. Ричарди прочел наугад:

«9. Польверино, мужчина, маладая любовница, мало денег.

10. Ашионе.

11. Импарато, женщина, атец умер, денег достаточно.

12. Дель Джудиче, женщина, муш ее бьет.

14. Ла Кава, мужчина. Надо плотить долг, денег мало, колбасник.

15. Поллио.

17. С. Ди А., фстретила мужчину своей жызни.

18. Коццолино, женщина, жиних беден, ее хочет богатый старик. Прасить достаточно».

Ричарди посмотрел на Майоне почти с улыбкой:

– Наш умелый Чезарано нашел книгу, где записано будущее клиентов святой женщины вместе с тарифами. Идем к доктору, послушаем, что он скажет.

Когда они подошли к Модо, он посмотрел на них, встряхнул головой и сказал:

– Она умерла уже после первого удара палкой, в этом нет сомнения. Посмотрите сюда: череп проломлен, мозг вытек наружу. В больнице я смогу сказать тебе подробней, но, по-моему, убийце даже не нужно было бить с такой силой. Ее кости стали хрупкими от остеопороза, она могла бы умереть даже от умело нанесенной пощечины. И почему только люди делают такие гадости?

Ричарди ничего не ответил и продолжал смотреть на сверток, который Майоне поставил вертикально, словно одетый манекен или куклу. Старая сломанная кукла.

Майоне сердито глядел на все это, словно ему нанесли личную обиду.

– А потом? Что было после первого удара?

– Другие удары, минимум три, по голове, тем же тупым предметом – возможно, тростью или зонтом, не знаю точно. Потом, как ты уже видел, он стал ногами гонять ее тело по комнате. У нее во многих местах сломаны ребра; может быть, и позвоночник перебит, этого я еще не знаю, должен посмотреть. Существуют же такие головорезы! Сколько человек били, я не знаю: надо выяснить, все ли следы ударов на теле имеют одинаковое происхождение. Ты должен привезти ее мне в больницу. Я дам тебе ответ завтра вечером.

– Дай его завтра утром. Я знаю, ты сильный, как мастино. – К утру я не успею! – возразил доктор. – Я же не супермен! Мне надо немного поспать, а чтобы уснуть после такого дня, придется даже напиться. Всему свое время.

– Протестуй, протестуй, все равно ты это сделаешь. Ты же прекрасно знаешь, что первые двадцать четыре часа – самые важные.

– Если я после смерти снова вернусь на этот свет, в новой жизни буду полицейским, чтобы тоже командовать докторами. Ладно, сделаю все, что смогу. Вели принести ее мне в больницу. Через пару часов я тоже приду туда, и тогда посмотрим.

Продолжая ворчать, доктор Модо ушел, ни с кем не попрощавшись. Майоне приложил руку к козырьку фуражки, полицейские отдали честь. Ричарди устало улыбнулся и ничего не сказал. Он повернулся к призраку со сломанной шеей. «Хосподь не купец, который плотит по субботам», – сказала призрачная старуха. И, говоря это, сделала маленькое движение, которого он раньше не замечал, – шевельнула плечом, словно отодвигая кого-то.

Затем Ричарди повернулся к трупу и представил себе его положение перед тем, как доктор Модо сдвинул его с места, а потом – положение перед тем, как труп начали пинать ногами. После этого он снова посмотрел на ту сторону ковра, которая была дальше от стола и ближе к жалкому старому дивану.

Он наклонился и стал внимательно изучать пол. Под диваном он увидел коробку из-под печенья, вытянул руку и осторожно подтащил находку к себе. Крышка была полуоткрыта. На ней было написано: «Печенье „Мария“». Майоне подошел к комиссару, взглянул ему в глаза, а потом, помогая себе платком, открыл коробку до конца. Коробка оказалась полной.

Она была до самого верха набита векселями, на которых остались пятна засохшей крови.