Текст книги "Имя кровью. Тайна смерти Караваджо"

Мэтт Риз
Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Matt Rees

A Name In Blood

A Name In Blood – Copyright © Matt Rees

© Перевод, оформление, издание на русском языке. Издательство «Синдбад», 2015.

Посвящается Мэри Кэрис, моей маленькой богине

В июле 1610 года самый известный художник Италии Микеланджело Меризи, известный под именем Караваджо, бесследно исчез. Нажив немало врагов, в последние годы он скрывался от правосудия: за его голову объявили награду. Говорили, будто он умер от лихорадки.

Тело его так и не нашли.

Караваджо никогда не подписывал своих полотен.

Он сделал это лишь однажды – на картине «Усекновение главы Иоанна Предтечи», той же краской, что кровь Пророка, вывел подпись рыцаря и монаха: «брат Микеланджело».

Смерть его была столь же скверной, как и жизнь.

Джованни Бальоне (1566–1643) – о Караваджо («Жизнь художников, скульпторов и архитекторов», 1642)

Ах, умереть, любя, – конец чудесный!

Петрарка (1304–1374), сонет 140 (перевод Е. Солоновича)

Действующие лица

Микеланджело Меризи (также Караваджо, в честь его родного города), художник

Маддалена (Лена) Антоньетти, натурщица Караваджо

Джованни Бальоне, художник

Шипионе Боргезе, кардинал, племянник папы Павла V

Доменика (Меника) Кальви, куртизанка

Костанца Колонна, маркиза Караваджо

Леонетто делла Корбара, инквизитор Мальты

Онорио Лонги, архитектор

Антонио Мартелли, мальтийский рыцарь

Филлида Меландрони, куртизанка

Марио Миннити, художник

Франческо дель Монте, кардинал, покровитель Караваджо

Гаспаре Муртола, поэт

Просперо Орси, художник

Джованни Роэро, дворянин из Пьемонта, мальтийский рыцарь

Фабрицио Сфорца-Колонна, сын Костанцы, мальтийский рыцарь

Рануччо Томассони, головорез, сутенер

Джованни-Франческо Томассони, старший брат Рануччо

Алоф де Виньякур, великий магистр Мальтийского ордена

Пруденца Дзаккия, куртизанка

Пролог
Сокровенное
Город Караваджо, Миланское герцогство
1577

Он сидел в кромешной тьме. «Смотри, – говорил он себе. – Смотри, как с искаженным от боли лицом, весь в поту, он резко клонится вперед, прижимая руками живот и вонзая почерневшие ногти в собственную плоть, всем телом сотрясаясь от рвотных спазмов». Простыни источали ужасный смрад, но мальчик оставался сидеть на кровати – не хотел отходить от больного, пах и подмышки которого покрывали гнойные язвы бубонной чумы. Это был его отец, и он умирал.

По другую сторону постели лежал дед мальчика. Он давился каждым глотком воздуха, клокочущего в узкой, лихорадочно вздымавшейся груди. Седая борода насквозь пропиталась влагой. Меж ребрами поблескивали ручейки пота. Воспаленные бубоны пиявками распирали подмышки. Матрас пропитала кровавая моча. Лицо, освещенное болезненной желтизны солнечным лучом, проникшим сквозь трещину ставни, дрожало от стыда.

Голос отца – неужто забудется? «Микеле, зачем ты здесь?» Нет, слова останутся в памяти навсегда. Но вот вспомнит ли он, как говорил отец? Его бас, обычно мягкий и теплый, но сейчас иссушенный в адской печи Черной смерти, звучал как хрип человека, давящегося песком: «Зачем?»

«Я не могу бросить тебя, папа», – ответил он. Позже он не раз вспомнит эти слова, так похожие на рефрен какой-то неотвязной мелодии. Одинокий и ранимый, он будет слышать их в своих мыслях – но они никогда больше не слетят с его губ. Когда он станет взрослым, ни в его голосе, ни в словах никакой наивности уже не останется.

– Уходи, мальчик мой. Ты заразишься… – скорчившись от боли, задыхаясь и дрожа, отец перекатился на бок.

В воздухе висел едкий запах извести и серы: мать уверяла, что это прогонит болезнь. Щипало нос и легкие, мальчик чихнул. Отец поднял голову – очень быстро, как никогда с тех пор, как его поразил недуг. Черты исказились ужасом, он знал, что чихание – первый признак болезни. Сын слабо улыбнулся, чтобы его успокоить.

Отец откинулся на подушку, будто улыбка сына подрубила ему голову, и снова погрузился в свои мучения. Мальчик тоже забеспокоился. Запустив бледную, худую ручку под веревочный пояс своих холщовых штанов, он начал ощупывать пах: ни язв, ни бубонов. Снова потянуло серой – и только теперь он понял, что все это время сдерживал дыхание.

Деда била дрожь, глаза – бесцветные и невидящие – смотрели строго вверх, там его сознание уловило слабый свет, открывающий некую истину, недоступную зрению живых. Когда он опустил глаза, взгляд его стал неподвижным и безжизненным; дед умер. Глаза отца иссушил уксус, которым пытались смыть заразу, и потому слезы не шли. Подобно тому, как понукают заупрямившегося мула, он бил себя по лбу кулаками, выгоняя наружу непослушные слезы.

Мальчик оставался с ними несколько часов. Отец лежал рядом с мертвецом, шепотом бредя в лихорадке. Вечером он пожаловался, что в постели мокро и жарко, сполз на пол и устремил неподвижный взгляд в ночную тьму. Сын встал рядом.

– Ты слишком мал еще, Микеле, – задыхаясь, проговорил отец. – Слишком мал, чтобы видеть это.

Папа хочет сказать, что шестилетний ребенок не должен смотреть, как его отец уходит из жизни, подумал мальчик и зарыдал, будто предчувствуя, как тяжело ему придется. Затем посмотрел туда, куда направил глаза отец, – и понял, что трепещущим, рассеянным взглядом тот сейчас смотрит в лицо Смерти. В темноте мальчик ничего не мог разобрать. Отец приоткрыл было рот, чтобы рассказать о том, что видит, – но челюсть его упала, а тело тяжко ударилось о нижний край кровати. Мальчик вцепился в спутанные волосы отца, пытаясь удержать его голову, чтобы она не стукнулась об пол.

Взглядом, полным скорби и отчаяния, он смотрел на мертвого. Что-то надвигалось из темноты, и он почувствовал что. Это было внезапное озарение, посещающее лишь тех, кто прикоснулся к смерти. К любой – от болезни, жертвенной или от руки убийцы.

– Смотри во тьму, – будто услышал он. – Что прячется там? Что происходит, когда ты прикасаешься к сокровенному? Смотри, смотри – и настанет день, когда ты увидишь. Твой взгляд превратится в свет, который проникнет в эту тайну.

Он погладил мертвого по голове.

– Это ведь правда, папа?

Часть I
В поганом садике
Рим
1605

Глава 1
Призвание апостола Матфея

– Он самый знаменитый художник в Риме, – Шипионе Боргезе, стоявший в глубине нефа, перекрестился. Рука его скользила по пурпурному одеянию медленно и томно, словно он гладил грудь любовницы. – Думаете, вам удастся сохранить его для себя одного?

«Теперь, когда твой дядя стал помазанником Божьим, папой римским Павлом, и вправду уже не удастся, – подумал кардинал дель Монте. После назначения нового понтифика Шипионе обрел в Церкви невиданное могущество. – Он-то заставит моего протеже подписывать письма „Ваш покорный слуга“».

– Если вы считаете, что можете взять Караваджо под свою опеку, монсеньор, я с радостью вас с ним познакомлю. Попробуйте, вдруг у вас получится. Но знаете ли, он подчиняется иной власти. Той, что выше вашей или моей, – дель Монте указал на стоявшее в алтаре золотое распятие, сверкавшее в льющемся из высоких окон свете. – И я даже не имею в виду Его Святейшество, да благословит его Господь.

Шипионе опустил руку, вытянув мизинец и указательный палец в подобие дьявольских рогов. При виде столь вульгарного жеста в исполнении холеной руки, принадлежащей новому вершителю судеб искусства и власти в папском городе, дель Монте внутренне поморщился.

– Если верить тому, что я слышал о поведении Караваджо, он повинуется не гласу небес, а голосу преисподней, – проговорил Шипионе. – Эти художники – племя отпетое. Но я знаю, как подчинить их своей воле.

«Не сомневаюсь, ты придумаешь, как это сделать, – подумал дель Монте. – Еще бы, имея от щедрот престола святого Петра двести тысяч дукатов в год».

Он подвел Шипионе к часовне в левом боковом приделе.

– Вот тут.

Шипионе сдвинул на затылок алую кардинальскую биретту, в задумчивости потер пальцами подбородок, слегка потягивая эспаньолку, и провел языком вдоль верхней губы. Он был молод и строен – но что-то в его облике позволяло с легкостью представить, каким монсеньор станет, раздобрев. «А ведь непременно разжиреет, – подумал дель Монте. – Это тело едва ли сможет вместить его алчность. Несколько лет абсолютной власти и баснословных доходов – и мы увидим, как раздуется его брюхо и умножатся подбородки».

– Вот она, гордость церкви Сан-Луиджи-деи-Франчези, – произнес Шипионе.

Они прошли за балюстраду зеленого мрамора в капеллу Контарелли.

– «Святой Матфей и ангел» и «Мученичество святого Матфея» – бесспорно, великолепны.

– Да, но вот эта картина… – Шипионе повернулся к огромному холсту на стене слева от алтаря. – Ей нет равных.

– «Призвание апостола Матфея». – дель Монте развел руками. – Вынужден признать, что даже я, хоть и распознал дар Караваджо раньше прочих покровителей искусства, не ожидал, что он явит свету творение столь совершенное.

– Как свежо! И все окутано тайной… – Шипионе стоял, широко расставив ноги и сложив руки на животе. Нижняя челюсть его пришла в движение, а щеки задергались, будто бы он только что попробовал холст на зуб.

На картине были изображены сидящие за столом пять человек: три юноши в нарядных камзолах и шляпах с перьями и два седовласых старца. Они сидят на фоне грязноватой стены таверны с тусклым окном. Справа на группу падает теплый желтый луч света. Прямо под ним не виднеется, а скорее угадывается закрытая силуэтом еще одного человека фигура Христа. Он вытягивает вперед руку, призывая к себе будущего ученика.

– Блестящая мысль! – воскликнул Шипионе. – Против обыкновения поместить Всевышнего не в освещенной части композиции, а в тени.

– Но так, что главное внимание привлечено к Нему.

– Совершенно верно, дель Монте. Никаких лучезарных ангелов, парящих в голубых небесах и растолковывающих смысл полотна. Мы должны найти его сами, как святой Матфей. Найти в себе, – Шипионе кивнул на одного из сидящих, который указывал на себя, словно вопрошая, на самом ли деле именно его призывает Христос.

– Когда пять лет назад в церкви Святого Людовика повесили новые картины, – продолжал дель Монте, – я понял, что они навсегда изменят наше представление о живописи. Теперь в каждой римской церкви можно видеть только два вида картин – либо творение одного из последователей Караваджо, либо работу его противника, не желающего расставаться с манерой письма полувековой давности. Приходится с очевидностью признать: в наши дни Караваджо присутствует в каждом полотне, хочет того автор или нет.

Он щелкнул пальцами. Из глубины церкви вышел слуга в бирюзовой ливрее дома дель Монте и низко поклонился.

– Позови маэстро Караваджо. Я приму его в галерее.

– Слушаюсь, монсеньор, – произнес слуга, преклонив колено перед алтарем, и поспешно удалился.

– Кстати, он пишет совершенно без подготовки, – заметил дель Монте. – Никаких набросков. Сразу на холсте. Прямо с моделей, которые позируют ему в мастерской.

– И ведь как пойман момент! – Шипионе с удивительной ловкостью крутанул пальцами, словно воришка, нацелившийся на чужой кошелек. – «Проходя оттуда, Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея, и говорит ему: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним»[1]1
  Мф; 9:9.


[Закрыть].

Дель Монте наблюдал, как растерянность на лице изучающего картину Шипионе сменялась пониманием, а затем и восхищением.

– Вы только взгляните! – Шипионе коснулся рукава дель Монте. – Когда Господь поднял руку, все как будто затаили дыхание. Эта картина – живая.

Кардиналы покинули храм. Сопровождавшие их лакеи шли впереди, рассекая толпу римлян, заполонивших площадь Пьяцца Навона перед церковью Санта-Мария Ротонда, входившей в великий Пантеон императора Адриана. Перейдя улицу, они направились к дворцу дель Монте – палаццо Мадама, названному в честь незаконнорожденной дочери властителя Священной Римской империи. Поднимаясь по широкой лестнице, Шипионе заметил:

– Уверен, что этот художник учился не в Караваджо, – он остановился на площадке, чтобы перевести дыхание. – Бывал я в тех краях – захолустье. Там только и умеют, что ткать шелк на белье.

Дель Монте пытался приноровиться к шагу более молодого Шипионе. Так они добрались до этажа, где находились личные покои хозяина дома.

– Он учился у маэстро Петерцано в Милане.

– Милан? О, тогда все понятно. В его манере есть что-то от великих художников этих мест. Вот Савольдо, например, – посмотрите, как он использует светотень. Но чтобы выбиться в люди, художник должен жить в Риме.

«То есть приехать к тебе», – подумал дель Монте, кивнув в ответ.

– Похоже, не только серое небо севера заставило маэстро Караваджо покинуть Милан.

Шипионе вопросительно приподнял руку.

– Была там какая-то история с побитой потаскухой. Говорят, он ранил ее ревнивого любовника, который, на беду, оказался стражем порядка, – объяснил дель Монте.

Шипионе пожал плечами. Этот рассказ его не удивил и не возмутил.

– Когда Караваджо поселился в этом дворце, – продолжал дель Монте, – то ничем не отличался от обычных миланских головорезов. Во многих отношениях он таким и остался. Манера письма меняется у него быстрее, чем характер. Но в глубине души он хранит нечто нежное и возвышенное, откуда и черпает свое вдохновение.

– По прибытии в Рим он направился прямиком к вам?

– Некоторое время он жил у священника. Тот дал ему приют из уважения к его покровителям – семейству Колонна.

Шипионе слушал своего собеседника с отсутствующим видом. Дель Монте не сомневался, что кардинал-племянник уже прикидывает, какую пользу сможет извлечь из присутствия Караваджо для укрепления собственного авторитета в самых влиятельных кругах. О таких вещах он не забывал ни на минуту. В Риме семейство Колонна пользовалось немалым весом.

– Понятно, – находясь в плену своих мыслей о политических выгодах, которые принесло бы ему покровительство художнику, Шипионе даже замедлил шаг.

– У меня он появился более десяти лет назад, – продолжал дель Монте. – Я дал ему кров, предоставил мастерскую и отвел место за столом музыкантов и ученых, живущих моими милостями.

– Руководимое вами Тосканское посольство слывет подлинным приютом искусств и наук. Но разве у Караваджо нет другого покровителя?

Дель Монте едва сдержал улыбку. «Иными словами: кого еще надо убрать с пути, чтобы завладеть Караваджо? Не ожидал от тебя такой прыти».

– Семейство Маттеи заказало ему несколько картин.

Напряженный мыслительный процесс отражался на лице Шипионе весьма явственно, словно тот выводил цифры на стене, складывая их и вычитая.

– Кардинал Маттеи?.. – он пошевелил пальцами, не желая прямо задавать щекотливый вопрос.

– О да, он не великий любитель искусства. Но его братья, напротив, большие поклонники Караваджо и готовы тратить деньги на удовольствия, в которых отказывает себе почтенный кардинал, – дель Монте замолчал.

Молчал и Шипионе, погруженный в размышления о том, кому лучше принести в дар картину и в чьей галерее можно разжиться другими полотнами Караваджо.

«Ну что ж, пусть знает, для кого еще поработал Караваджо за те двенадцать лет, что провел здесь», – подумал дель Монте. Шипионе он поведал, что картины у Караваджо заказывали маркиз Джустиниани, банкир дон Оттавио Коста, монсеньор Барберини – который, по мнению многих, однажды взойдет на Святой престол. Что же до картин из коллекции госпожи Олимпии Альдобрандини. Дель Монте решил, что как раз о них лучше умолчать. Прежнему Папе Клименту госпожа Олимпия приходилась племянницей, Шипионе же не прекращал нападать на эту семью, стремясь лишить ее как влияния, так и богатств – особенно теперь, когда в Ватикане воцарился его дядя.

– Несмотря на то что поклонников у маэстро Караваджо предостаточно, он по-прежнему находится под моим покровительством.

Шипионе с усмешкой подкрутил усы, явно сомневаясь в надежности опеки, которую дель Монте установил над художником.

– Бьюсь об заклад, что вы ему нужны только чтобы поручиться за него, когда его арестуют за буйство и бросят пьяного в тюрьму Тор ди Нона.

– Всем известно, что в таких случаях он ищет именно моей защиты. Как вы уже отметили, все эти художники примитивны, и только его картины несравненны.

Они добрались до верхних ступеней.

– Что до моей коллекции, она находится здесь, – сказал дель Монте. – В ней семь полотен нашего маэстро Микеланджело из Караваджо. Милости прошу, ваше высокопреосвященство.

Он провел Шипионе в широкую галерею. Стены ее почти до потолка были увешаны картинами. Лучшие из них находились на уровне глаз, прячась за зелеными занавесками от солнечного света и мух. Кардиналы двинулись вперед. Дель Монте взялся за желтый шелковый шнурок, чтобы отдернуть одну из занавесок.

* * *

Молоденькая служанка натирала воском терракотовые полы дворца, когда на лестницу ступил незнакомец на вид лет тридцати пяти. Девушка присела на корточки, отерла лоб и заправила за ухо прядь рыжевато-каштановых волос. Весь ее облик выражал какую-то дерзкую покорность, хорошо знакомую всякому, кто вынужден проживать в домах богатых вельмож-покровителей. Вошедшему мужчине уже доводилось видеть такие лица, но на этот раз он не сомневался, что девушке пока что рано роптать на судьбу. По ее смуглой коже, четко очерченным угольно-черным бровям и заостренному носику он понял, что она с юга итальянского полуострова, населенного потомками древних греков. В ее руки въелась грязь, под каждым ногтем чернела траурная полоска.

Лестницу венчала статуя Геркулеса, привезенная сюда с руин римского форума. Мужчина закинул полу своего короткого черного плаща на плечо и прислонился к каменному изваянию. Обычно взгляд его был довольно жестким, что говорило о сильном характере и гордом нраве; улыбнувшись девушке, он понял, как сильно ее этим удивил, – проявление такого добродушия с его стороны прежде ей казалось невозможным. Между черными усами и бородкой мелькнули белоснежные зубы. Он горделиво выпрямился, стоя плечом к плечу с Геркулесом, провел рукой по своим довольно длинным волнистым смоляным волосам, кашлянул и чуть дернул вбок головой, принимая благородный вид в подражание мифологическому божеству.

– Как я тебе нравлюсь? – спросил он.

Девушка рассмеялась.

– Ну, кто из нас скроен удачнее? Я или этот парень? – он хлопнул по мускулистому плечу скульптуры. – Представляешь, он пролежал под развалинами полторы тысячи лет. Я просто обязан выглядеть лучше.

– Но не так уж и хорошо: вы, кажется, не совсем здоровы.

– Дело в том, милашка, что вчера я допоздна засиделся с известным архитектором маэстро Онорио Лонги, мы здорово повеселились, – он потрогал языком кончик своих усов и хлопнул выщербленного мраморного Геркулеса по плечу. – Бедняга! Древний мрамор сковал его движения и не дает протянуть руку, чтобы коснуться красавицы, стоящей перед ним.

– Какая жалость!

Сдвинув брови над сверкающими карими глазами, с краской, вспыхнувшей на щеках, он шагнул к девушке:

– Но я-то не античный герой на пьедестале. Я могу дотронуться.

Он опустился на колени рядом с ней, ощутив запах воска, исходящий от ее рук, и застарелого пота от грубого рабочего платья, которое она подоткнула, чтобы было сподручнее ползать, натирая полы. В ее ответном взгляде не было ни обычного для служанки глуповатого непонимания, ни блудливого приглашения – как у распутниц из Болотной таверны. В ее глазах он увидел столь прекрасное спокойствие, что ненадолго забыл о своем желании обольстить ее – и умолк, не зная, что же делать дальше.

Лакей вышел из коридора и кашлянул.

– Маэстро Караваджо, его высокопреосвященство ожидает вашу милость в галерее.

– Мою милость. – к художнику вернулось прежнее игривое расположение духа, и он подмигнул девушке. – Моя милость.

Служанка зачерпнула щеткой немного воска. Несколько секунд он смотрел на ее склоненное лицо. Скулы широковаты, но зато линия скулы спускается к подбородку весьма изысканно.

Не поднимая головы, она почувствовала его взгляд и улыбнулась:

– Мне работать надо. Ступайте! Разглядывать можете и его высокопреосвященство.

Он зашагал прочь по плитам, которые теперь, ее стараниями, нарядно блестели. Прежде чем войти в покои кардинала, он обернулся. Она налегала на щетку, из-под юбки выглядывали черные пятки ее босых ног. Глядя на них, он физически ощутил вкус грязи у себя во рту.

* * *

С тех пор как Караваджо последний раз посещал галерею палаццо Мадама, кардинал дель Монте значительно расширил свою коллекцию. Теперь рядом с Франциском Ассизским кисти Караваджо на стене красовался какой-то припадочный паяц, изображавший этого же святого. У противоположной стены галереи стоял незнакомый мужчина в кардинальском наряде и протягивал руку в ожидании раболепного поцелуя. Однако Караваджо никак не мог оторвать взгляда от новой картины. Голова святого была откинута назад, глаза закатились под самый лоб, короткие корявые пальцы растопырены. Будто на него напала падучая, а не снизошло божественное откровение. Упитанный ангелочек указывал на терновый венец – заметить который, подумал Караваджо, в таком состоянии святому вряд ли под силу. Это была одна из тех бессмысленных художественных деталей, что всегда так раздражали его.

Но более всего ужасало, что это висело рядом с его Франциском. Его же святой в полузабытьи касался открывшегося на груди стигмата, поддерживаемый ангелом, который делил с ним этот восторг божественной любви.

– Мое новое приобретение, прямо из мастерской маэстро Бальоне, – объяснил дель Монте. – Превосходно, не правда ли?

Караваджо презрительно усмехнулся. «Мог бы и догадаться, что это работа того дурака Бальоне», – подумал он. В последнее время становилось все труднее определить, кому из римских художников принадлежит очередное творение под Караваджо: слишком многие усердно крали его стиль. Никто из них и понятия не имел, что стоит за работой со светотенью, зеркалами и линзами, за поиском натурщиков в среде городской бедноты. Для других художников это всего лишь набор шаблонов, позволяющих намалевать симпатичную картинку. Такие, как Бальоне, не признавали в произведениях Караваджо глубины, а ведь он заставлял зрителей взглянуть на ставшие уже привычными образы будто впервые, – от плутоватых завсегдатаев таверн и прытких смазливых юнцов до святых мучеников и даже Иисуса.

– Он перенял кое-что от вас. От вашего стиля, маэстро Караваджо, – заметил незнакомец.

«Не отвечай, cazzomio[2]2
  Здесь: сукин сын (итал.).


[Закрыть], – сказал себе Караваджо. – Не стану же я ему говорить, что он в этом ничего не смыслит. Если дель Монте не пожалел времени на то, чтобы представить меня ему, значит, он важная птица».

– От моего стиля?

– Именно, – глаза кардинала блестели на продолговатом холеном лице. – Свет подчеркивает самые характерные черты. Крупный план заставляет нас внимательно вглядываться. Фона как такового почти нет. Это ведь ваши обычные приемы, не так ли? Они – источник вашей славы.

«Мои идеи растоптаны скороспелым суждением профана, выставляющего себя знатоком». Караваджо прикрыл глаза.

Дель Монте хлопнул в ладоши.

– Так что же вы думаете о моем новом «Святом Франциске»?

Караваджо пробормотал что-то, прикрыв рот ладонью.

– Что вы сказали? – переспросил дель Монте.

Художник презрительно указал на картину:

– Что воздержание никому не на пользу. Переспал бы с кем-нибудь – глядишь, и отпустило бы.

Дель Монте прикрыл улыбку рукой. Другой кардинал потер нос пальцем:

– Я тоже слышал, будто маэстро Бальоне – человек строгих правил, отвергающий соблазны плоти, – он провел рукой по животу, чтобы привлечь внимание к пунцовому бархату кардинальского облачения. – А вы что, против целомудренной жизни?

«Да размалеванная уличная деваха, что ковыляет из переулка в синяках после свидания с отрядом пьяных испанских солдат, – и та выглядит целомудреннее, чем этот кардинал».

– Подобная отрешенность от плотских радостей приличествует лицу духовному, – произнес Караваджо вслух. – Но не художнику. Как можно изобразить кожу человека, если ты никогда ее не касался?

– Однако на картине, что в храме Святого Людовика, вы нарисовали кожу Господа нашего Иисуса Христа. Неужели вы когда-нибудь касались ее? Или же вы скажете, что познали ее через святое причастие?

– Кожа – она и есть кожа. Мешок с костями – моими, Иисуса Христа или вашего высокопреосвященства.

Устремив на Караваджо долгий взгляд, кардинал понял, что его не так легко смутить или привести в замешательство, – художник не отвел глаз.

– Еретик. Понимаю, почему вы с ним так спелись, дель Монте.

Старый покровитель Караваджо поклонился с вымученной улыбкой.

– Маэстро Караваджо, вас вызвал сюда кардинал Боргезе.

«Племянник нового папы, который заправляет всем в Ватикане!» Караваджо коснулся шеи и почувствовал, как бешено забилась жилка под его пальцем, – художник ликовал от перспективы произвести впечатление на самого влиятельного мецената в Риме и в то же время содрогался от мысли, что невероятно близок к тому, чтобы наговорить ему грубостей. Опустившись на одно колено, он принял бледную холеную руку, протянутую Шипионе, и, склонив голову, прикоснулся к ней губами. Рука пахла лайкой перчаток и амброй, которой те были надушены.

– Божественный Микеланджело говорил, что бездарная картина не способна принести вреда, – заметил Шипионе. – Разве нельзя сказать то же самое о «Святом Франциске» маэстро Бальоне?

– Это вредит мне.

– Микеланджело никого не хотел обидеть. Вы, я вижу, такой цели перед собой не ставите. Между тем он говорил, что выдающиеся произведения искусства создают либо величайшие мерзавцы, либо большие плуты. – Шипионе взялся за золотой шнур, открывая занавес, скрывавший «Музыкантов» Караваджо. Он шагнул ближе к картине, придержав ладонью колыхнувшиеся складки изумрудной тафты. – А вы кто будете, маэстро?

Караваджо уже много месяцев не видел этого полотна, где он изобразил четверых юношей в ниспадающих по обнаженным нежным плечам белых одеждах. Дель Монте заказал несколько работ, подобных этой. За скрытую слабость, питаемую к томным, сговорчивым юнцам, молодые художники и музыканты, жившие в палаццо Мадама, прозвали его «кардинал Мадама». В центре композиции – красавчик Педро, певец-кастрат, ставший ближайшим другом Караваджо, когда тот только поселился во дворце дель Монте; недавно Педро вернулся к себе в Испанию.

За плечом певца расположился сам художник. Взирать на свой собственный портрет ему было невыносимо – столь невинным и беспомощным казался он себе на картине, где с его полураскрытых губ готов был вот-вот сорваться стон нежной страсти. Караваджо с трудом припоминал то время, когда по его лицу и впрямь читалась такая наивность и чистота. «Разве что однажды и было такое, – подумал он. – С Костанцей и Фабрицио Колонна. В их дворце, в моем родном городе – пока меня не отослали прочь».

– Мерзавец или негодяй? – он запустил за пояс большие пальцы. – Смотря какая выдастся ночь и молодая ли попадется девка.

– Или мальчик? – Шипионе постучал костяшкой пальца по лицу Педро, настраивавшего лютню с таким чувством, будто ласкал бедро любовника. – Не так ли, дель Монте?

Старший кардинал поморщился.

«Вот оно как, – подумал Караваджо, – Шипионе наслышан о грешках „кардинала Мадама“. По тому, как он сморщил губы, я бы сказал, что он разделяет те же предпочтения. Глава инквизиции отпускает шутки про женственных мальчиков, а всего неделю назад святой суд отправил на костер на Кампо де Фьори булочника – за то, что он якобы оприходовал какого-то беспризорника».

– А вот моя любимая картина, маэстро Караваджо. Этот взгляд преследует меня даже сквозь занавес, – Шипионе откинул ткань, скрывающую «Святую Екатерину Александрийскую». – Ее лицо незабываемо. Браво! Браво!

Откинувшись на покрытое шипами пыточное колесо, женщина нежно сжимала рукоять шпаги, несущей ей мученическую смерть. Коленопреклоненная, она была облачена в широкое черное шелковое одеяние с богатой вышивкой. Переплетенные темно-русые локоны были уложены по обеим сторонам лица. Казалось, она смотрела на зрителя прямо из холста. «Филлида, – Караваджо улыбнулся про себя. – Она гладит этот клинок, как упругий член богатого клиента».

– С тех пор как я увидел ее впервые, едва могу подумать о чем-либо ином. Ее взгляд гипнотизирует. Но почему она не смотрит в небеса, как другие святые мученики? – голос Шипионе стал жестче, и Караваджо понял, что, несмотря на фривольный тон кардинала, с ним надо вести себя осторожнее.

– Она смотрит на вас. Я хотел показать, что ваша духовная связь со святой важнее, чем ее связь с небом, – ответил Караваджо. – Ее мученичество не ушло в прошлое, и ее страдание должно внушать нам не только благоговение. Мне кажется важным, чтобы вы почувствовали ее мучения как свои собственные.

– То есть как мои мучения?

– Вероятно, даже кардинал.

– О, мне в жизни хватает страданий, тут вы правы. Молитвенные собрания и канцелярская рутина, всяческие прошения. А чего стоят строители, не справляющиеся с работами в моем дворце! Преступники, умоляющие о помиловании, и святоши, требующие канонизировать какого-нибудь шута горохового, чтобы укрепить веру в жителях занесенного снегом баварского городка, – Шипионе утомленно переглянулся с дель Монте. – Но только ли ваше выдающееся мастерство причиной тому, что лицо этой святой для меня столь притягательно? Кажется, есть еще что-то. Может даже, я знаком с этой госпожой.

– С натурщицей?

Незаметно для Шипионе дель Монте предупреждающе поднял руку.

– Да, с ней, – сказал кардинал-племянник.

– Сомневаюсь, ваше высокопреосвященство.

– Неужели? Почему?

– Потому что она шлюха.

Дель Монте уронил руку с еле слышным стоном.

– Ваше высокопреосвященство никогда не стал бы искать удовольствий в обществе женщины.

Караваджо прикусил язык.

– Я хочу сказать: подобной женщины.

Шипионе оторвался наконец от лица святой Екатерины, чтобы повернуться к Караваджо. Лицо сластолюбца угрожающе застыло, и Караваджо увидел нечто неумолимо мстительное в его маленьких глазках, прежде смотревших вполне дружелюбно. «Берегитесь, римляне, – подумал он. – Уж этот вас обложит налогами, до последнего обдерет. Он-то понимает, что времени у него – аккурат до дядюшкиной смерти, и терять его он не собирается».

Кардинал смерил художника взглядом – не обойдя вниманием ни одну из прорех и потертостей в черном бархате его камзола. Высочайшее презрение прожгло изношенную ткань насквозь до самой кожи.

Караваджо почесал шею. «Будь обходительнее, Микеле. Хотя бы попытайся». Он подумал, не объяснить ли, что Филлида не из дешевых уличных шлюх, – хотя Шипионе она, конечно же, была не ровня. Его преосвященство, несомненно, отдавал предпочтение тем, кто обладал талантами к музыке и пению, – девушкам или юношам, которые и стишок могли сочинить в перерыве между любовными утехами. За шесть лет, прошедших с тех пор, как Караваджо представил Филлиду в обличье святой Екатерины, она переспала с половиной римского духовенства и второсортной знати, но не обогатила свой репертуар новыми умениями: ее навыки были чисто плотского толка.