Текст книги "Моя судьба. История Любви"

Мы, артисты, отличаемся от других людей. Мы не похожи на тех, кто у себя на службе проявляет известную сдержанность. Мы каждый раз переживаем все, что с нами происходит, с непонятной для постороннего наблюдателя фамильярностью, хотя порой не встречаемся друг с другом по нескольку лет. Мы будто созданы для мимолетных встреч, разлук и новых встреч. Вот почему мы и обнимаемся так пылко… но это отнюдь не всегда ведет к постели: только ad libitum![33]33
  По желанию (лат.).


[Закрыть]

Что до меня, то я вступила в мир песни, как вступают в монастырь. Правда, светский и позолоченный, но все же монастырь. И владела мной истовая вера. И отчаянная надежда провинциальной девочки на манящий успех. А повзрослев (разумеется, относительно), я осознала, что долгожданное чудо свершилось, и я должна делать все, чтобы оно не исчезло.

Дело не в том только, что я была бедна, а стала богатой.

Жизнь всей семьи Матье должна была измениться. Я всегда считала и до сих пор считаю, что сама судьба предначертала мой путь, и иного пути у меня быть не может. Разве скаковая лошадь, стремясь к далекому финишу, смотрит по сторонам?!

Чем дальше я продвигалась вперед, тем глубже постигала жизнь. Тем яснее мне становилось, сколь хрупка моя карьера: любой ложный шаг мог стать роковым. Мне помогли это понять – что совсем не просто, когда тебя провожают возгласами «браво», преподносят букеты цветов, хвалят и обнимают после концерта, – те, кто меня окружал и всегда живет в моем сердце: Старк, Кокатрикс, Шевалье, Тино Росси… Они ведь и сами прошли через такое испытание.

Между тем, журналистки – от начинающей до самой маститой (ко мне присылают главным образом женщин, полагая, что им скорее удастся «извлечь меня из раковины») – постоянно задают один и тот же вопрос: «А как насчет любви»?

Да, как поется в песне: «Жить невозможно без любви». Я, однако, обхожусь без любви.

Самой занятной в этом плане была моя встреча с Мени Грегуар, которая слывет знатоком по части сердечных дел. Женщины, которые слушают или читают ее высказывания, поверяют ей такие секреты, говоря о которых обычно краснеют. Вот как было дело со мной.

Она явилась ко мне летом 1969 года, когда я уже больше трех лет вела жизнь певицы… и по распространенному мнению уже должна была познать любовь. Итак, о любви… Мени начала разговор, как заправский специалист по психоанализу:

– Закройте глаза, я буду медленно произносить слова: Любовь… Свобода… Бегство… Успех… Нежность… Усталость… Одиночество… Ребенок…

Отец… Достоинство… Семья… Мужество… Какие из этих слов вы запомнили?

– Отец. Любовь. Нежность. Мужество.

– А знакома ли вам любовь?

– Нет. Легкий флирт бывал, но настоящей любви не было. Ведь моя взрослая жизнь только начинается.

– А ведь вы поете о сильной страсти, которая сметает все преграды.

– Но это как в кинофильме. Актер играет убийцу, а в жизни он никого не убивал.

По-моему, яснее не скажешь. Однако она продолжает «допрос», добиваясь, почему я не назвала слово «одиночество».

– На сцене я себя чувствую в безопасности. Когда со мной публика, я не одинока.

– Представьте себе, что я прилетела с Марса. И спрашиваю: «Кто такая Мирей Матье?»

– Та, что поет… Как пекарь выпекает хлеб. Да, пекарь выпекает хлеб, но у него не спрашивают, спит ли он с кем-нибудь и с кем именно. Артиста же – тем самым выставляя его на всеобщее обозрение – спрашивают. А если он отказывается отвечать, подвергают допросу с пристрастием, без труда находят лжесвидетелей, как на неправом суде, предъявляют улики… фотографии! Фотоаппарат превращается в недреманное око! В ход идут даже снимки с незнакомыми людьми, потому что возле нас, артисток, вечно крутятся «очаровательные» незнакомцы. «Вы позволите (или попросту: „Ты позволишь?“), Мирей? На память!» А некто в это время щелкает фотоаппаратом. И потом я с изумлением обнаруживаю, что в Германии я слыву замужней дамой, а в Бразилии – матерью семейства…

Иногда всплывают уже не анонимные «претенденты».

Приехав в 1968 году в Лондон, я узнаю, что, оказывается, какой-то певец оставил свою профессию и стал учить меня английскому языку. А в Париже, когда я лежала в больнице после автомобильной аварии, со мной будто бы познакомился молодой американец и с тех пор мы с ним неразлучны.

Особенно «урожайным» на подобные выдумки стал 1969 год! Помимо принца Чарлза (о нем я уже упоминала) фигурировал некий господин: он каждый вечер присылал мне в гостиницу «Савой» охапку красных роз (розы мне действительно присылали!).

В 1970 или 1971 году я с интересом узнала, что веду двойную жизнь, крутя любовь с молодым врачом из очень хорошей семьи. Живет он в Лилле, и я коротаю с ним «часы досуга». Последнее выражение заставило меня расхохотаться. Примерно в это же время я принимала участие в торжественном открытии телевизионного центра в Мехико, и потому, как и следовало ожидать, появились слухи о моих любовных похождениях в этой стране. Фигурировали несколько персонажей – от безвестного студента до важного лица. Я никогда не скрывала своего возраста, и однажды некий доброхот посетовал, что я становлюсь старой девой. Мирей Матье – старая дева? Не может быть! Она, верно, уже давно пустилась во все тяжкие! Видимо, дело не обошлось без Майка Бранта. Недаром же он участвовал в моей передаче «Аист…» – красноречивый намек! Это произошло на празднестве в городе Кольмаре. И вдобавок…

В 1972 году госпожа Солей предсказала, что я встречу красивого иностранца. Их было предостаточно. В том году в городе Бразилия все мои музыканты были наряжены как футболисты. Это было сделано в честь Пеле, который стал потом одним из моих добрых друзей. Мы не раз фотографировались вместе с ним, даже в Париже! Разве это не доказательство?!

А Франсис Лей, с которым мы неразлучны с тех пор, как он написал песню «История любви», – не обо мне ли в ней говорится? А позднее он сочинил другую песню, «Все ныне изменилось под солнцем». И это неспроста! Кстати, отчего это я в этом году зачастила в Италию? В Италии полным-полно красивых молодых людей, и почти все они брюнеты, как и южане из моего окружения, как мексиканцы, как Пеле. Видать, брюнеты в моем вкусе!…

Слыша такие разговоры, я иногда смеялась, но порой выходила из себя.

Джонни и тетя Ирен успокаивали меня.

– Зачем ты обращаешь на это внимание? Пусть себе болтают, – говорили они.

– Почему они не обсуждают любовные похождения какой-нибудь другой певицы?

– Потому что она, «какая-нибудь другая», ни для кого не представляет интереса. Обо всех известных актрисах сплетничают. Ты ведь была в Голливуде. Подпиши ты контракт с Пастернаком, и тебе на следующий же день приписали бы роман с каким-либо красавцем из его «команды»; ты мигом стала бы невестой, потом замужней дамой или даже, чего доброго, брошенной женой. От молвы не уйдешь… Пусть себе болтают.

– Вам легко говорить. Людей-то потом не разубедишь. Кому какое дело, страдаю я по кому-нибудь или не страдаю?

– Людям нравится думать о тебе так, как им хочется, – говорила тетушка.

– Знаю, у всех у них комплексы. А я человек простой.

– И все же, болеть из-за этих пересудов не стоит.

Увы, я не замечала, что больна-то была она сама.

Еще несколько претендентов…

Когда я вернулась в Париж, мне позвонил Ив Мурузи.

Я знала Ива, как его знают все (я имею в виду – в кругу артистов): он никогда не расставался со своим микрофоном и слыл одним из самых блестящих журналистов французского радио. Он принес на радио новый стиль, раскованный, веселый, богатый информацией. До нашей первой встречи я страшилась одной мысли о предстоящем интервью, но прошло оно как нельзя лучше. В отличие от других журналистов он сразу расположил меня к себе. Я чувствовала, что мне не грозит ни ловушка, ни каверзный вопрос. Очевидно, ему нравился мой голос, он этого не скрывал и не старался объяснить «феномен Матье» бог весть какими ухищрениями, а утверждал, что этот феномен просто существует… ведь бывает же на свете хорошая погода или ненастье. Мы виделись с ним несколько раз. Он пригласил меня участвовать в его репортаже, который теперь передавался по телевидению.

^{Джонни Старк и Франсис Лей разучивают песню с Мирей}

^{Франсис Лей, с которым мы неразлучны с тех пор, написал песню «История любви», – не обо мне ли в ней говорится?}

У него абсолютный музыкальный слух (в студенческие годы он даже дирижировал симфоническим оркестром!). Ив – страстный театрал, и даже сам может поставить спектакль, потому что у его удивительное чувство сцены. Его собственная жизнь – цепь неожиданностей. В раннем детстве он, остался круглым сиротой: его родители погибли в автомобильной катастрофе. И журналистом он стал в результате… землетрясения! Он проводил отпуск в Пиренеях, и вдруг земля стала уходить у него из-под ног; не мешкая, он бросился к телефону, чтобы сообщить французскому радио о катастрофе… и был приглашен туда на работу.

Ежеминутно я узнаю от него что-либо новое для себя. Он наделен редкостной памятью, настоящим хранилищем событий и лиц, изречений и курьезных историй. Я всегда восхищалась тем, как легко и непринужденно он беседует и с государственным деятелем, и с подметальщиком улиц. Его старались уколоть еще чаще, чем меня, и я нередко говорила себе: хорошо бы и мне быть столь же неуязвимой, как он.

– На всякий чих не наздравствуешься! – любит он повторять. – Твоя жизнь принадлежит только тебе и никому другому. Живи, как считаешь нужным.

Мне, конечно, не хватало его уверенности в себе. Но постоянно находясь в его обществе, я мало-помалу обретала силы бороться с терзавшей меня тоской. Потрясение после смерти тетушки привело к тому, что косноязычие мое усилилось… в обществе Ива я запиналась гораздо меньше. Быть может, потому, что мало говорила, а больше слушала.

Разумеется, наша тесная дружба не осталась незамеченной: ведь мы появлялись вместе на различных приемах, на театральных премьерах, на просмотрах кинофильмов… словом, на людях. И у меня появился еще один «жених». Разговоры на этот счет нас забавляли и к тому же ограждали от назойливых претендентов на мою руку.

Нас всюду встречали вдвоем. Тьерри Ле Люрон даже написал по этому поводу скетч. Сочинители песенок последовали его примеру (а возможно, и опередили, уж не знаю точно). И мы сами стали подыгрывать им, изображая семейную чету.

– Какое платье ты наденешь вечером, когда пойдем в театр на премьеру?…

– Почему ты спрашиваешь?

– Черт побери, должен же я знать, какой выбрать галстук!

Подобные сценки были рассчитаны на публику. Но я твердо знала, что, если мной овладеет хандра, я могу позвонить Иву в любой час. И он подбадривал меня:

– Голос у тебя не пропал? Вот и отлично! А то ты меня напугала! На все остальное – наплевать!

Однажды он мне сказал:

– У меня есть для тебя хорошая новость. Будешь петь в Большом театре.

Я уже привыкла к его шуточкам и пропустила эти слова мимо ушей.

И напрасно: Ив сказал правду. Когда имеешь дело с ним, не следует ничему удивляться.

По его инициативе французское телевидение решило провести Франко-советскую неделю. В ее программу входило интервью с Брежневым, предусматривалось посещение городка космонавтов, кабинета Гагарина (там находятся часы, остановленные в минуту его гибели), куда непременно приходят те, кто отправляется в космический полет. Была намечена и встреча со спортсменами, которые готовились принять участие в Олимпийских играх. А закончиться должна была эта неделя, по замыслу Ива, концертом в Большом театре с участием балетной школы, известных певцов и танцоров, а также Ансамбля песни и пляски Советской Армии. И впервые на этой величественной сцене выступит артистка французской эстрады (двойная премьера!). Я спросила у Мурузи, не хватил ли он через край.

– Отнюдь! Разве ты хуже оперной хористки?!

Мы приехали накануне концерта, и меня в тот же день записали на советском телевидении для трех передач. Во время моего выступления в нашем оркестре недоставало двух музыкантов: присланный за ними небольшой автобус оказался слишком тесным для 14 человек с музыкальными инструментами, и эти двое предпочли отправиться пешком, надеясь самостоятельно найти дорогу в Большой театр. Между тем пошел снег, и они заблудились! В это время Ив, сидевший на 20-м этаже гостиницы «Интурист» в своем двухкомнатном номере, предназначенном для связи, выходил из себя: связь быта потеряна (вышел из строя радиолокатор).

Как всегда, выступление в новой обстановке таит в себе нечто чудесное. Однажды я призналась, что с удовольствием спела бы на сцене Большого театра. И теперь, очутившись там, испытала подлинное потрясение: громадный зал, огромные хрустальные люстры, отзывчивая публика, хор из 200 человек, занятый в сцене коронования из оперы «Борис Годунов», оркестровая яма, с трудом вмещающая множество музыкантов… от всего этого у меня дух захватило.

В моем репертуаре были две песни, уже знакомые советским слушателям: «Жизнь в розовом свете» и «Марсельеза».

– Не волнуйся! Если ты даже запнешься, зрители тебе подскажут слова! – пошутил Ив.

Этого не потребовалось, но зато они сделали мне замечательный подарок: вместо цветов на сцену принесли большого плюшевого медвежонка, ростом почти с меня. Это было весьма кстати. Уткнувшись лицом в его мех, я незаметно вытерла потекший по щекам грим (сказалось волнение).

Думаю, я одной из первых узнала, что Ив влюбился. Увидев Веронику, я сразу поняла, что она воплощает его идеал женщины: она, как и он, занималась спортом – ездила верхом, на мотоцикле, водила машину; как и он, любила скорость (в отличие от меня!), внимательно следила за модой, интересовалась всем и не боялась ничего на свете. Полная мне противоположность. Вероятно, потому я ее так люблю. Я тут же заявила, что буду крестной матерью их первого ребенка. В положенный срок на свет появилась малышка Софи. Об их свадьбе писали в газетах, но обряд крещения проходил в узком кругу. Церковь святого Роха охраняли, не было сделано ни одной фотографии. Впервые Ив и я не фигурировали на одном снимке! Остановившись с восковой свечой в руках возле моей крестницы – эта на диво прелестная крошка таращила глазенки с таким видом, будто понимала смысл происходящей церемонии, – я спела для группы собравшихся близких друзей без музыкального сопровождения «Ave Maria». Думаю, я еще никогда не исполняла эту молитву с таким вдохновением.

После женитьбы Ива появилось еще несколько «претендентов». Полагаю, что единственным среди них, кто мог – и не без причины – устоять против чар, которые мне приписывают, был… аббат Галли, священник из Санари. Я познакомилась с ним давно, во время летних гастролей. Кто-то меня спросил тогда:

– Неужели вы не знаете аббата Галли? Он ведь снялся в фильме «Человек с „Испано“!»

В фильме участвовала Югетта Дюфло, чье имя мне тоже ничего не говорило; итак, Жоржа Галли я не знала, после нескольких весьма далеких от религии фильмов он неожиданно принял духовный сан. Поэтому у меня осталось лишь воспоминание об уже немолодом священнике с очень кротким, смиренным лицом. Я попросила у него благословения.

После смерти моей дорогой тетушки, которая постоянно воскресала в моем сознании, парижские вечера, проведенные в обществе Ива, не смогли полностью исцелить меня. Мне теперь хотелось петь, но не в передачах столичного телевидения, в которых мне то и дело предлагали принять участие, а где-нибудь далеко-далеко от Парижа. В апреле компания «Эр Франс» открывала новую авиалинию, Париж – Кайенна – Манаус – Лима. По этому случаю должен был состояться большой гала-концерт в знаменитом оперном театре города Манаус. Мы вылетели туда. Меня сопровождала Венсанс.

Стоявшая в тех краях жара не слишком бодрила и не прибавляла сил; когда мы вышли из самолета в Кайенне, там было 35 градусов по Цельсию. В аэропорту было полно солдат Иностранного легиона, я раздала столько автографов, что трудно представить!

Манаус. Город-призрак. Город-мираж. И здесь, в самом сердце Амазонии, находится оперный театр – уменьшенная копия Парижской оперы. Там мне и предстояло петь в зале, где оживала в памяти роскошь былых времен: женщины были в вечерних туалетах, мужчины – в белых костюмах. Я вспомнила о тех временах, когда Сара Бернар выступала тут перед зрителями во фраках.

Я одеваюсь в ее бывшей артистической уборной. Изысканный стиль конца прошлого века, зеркало в резной раме… На сцене – красный занавес; когда он поднимается, взору предстают позолоченные кариатиды и кресла, обтянутые уже слегка потертым бархатом. И никаких кондиционеров. Здание старой постройки. Жарко, как в бане, температура – 45 градусов. Как говорят в наших краях, «по мне струится вода»! Мне легче, чем другим, я в открытом платье. Но бедные мои музыканты в полном изнеможении, и в антракте Джонни им говорит:

– Ладно! Хоть это и гала-концерт, сбросьте пиджаки!

Здание нашей гостиницы даже не наводит на мысль об архитектуре будущего века. И это мне по душе. Ему присуще невыразимое очарование «колониального» стиля начала нашего столетия: окаймленные витым узором балюстрады, веранды прихотливых очертаний… Мы живем в одной комнате с Венсанс. Среди ночи я бужу ее, услышав странный шорох – похоже, будто по потолку бегают какие-то твари. В смежной комнате спит Джонни, Венсанс бежит туда и торопливо будит отца; он входит в наш номер и зажигает свет: в самом деле, над нашими головами бегают саламандры, выходит, не зря я пряталась под простыней!

На следующий день представитель местных властей приглашает нас совершить прогулку на пароходе. Подобного колесного парохода я не видела ни разу в жизни – такие встречаются только в старых фильмах. Мы покидаем порт и плывем по течению реки, которая прячется среди джунглей; нас покоряет музыка леса: пение невиданных птиц и голоса неведомых зверей. Сочетание красоты и уродства. Блестящее, необычайное, великолепное оперение птиц и отталкивающий вид игуан, аллигаторов, броненосцев… От этого пестрого зрелища нас отрывает радушный хозяин, он приглашает позавтракать в роскошно отделанной в стиле прошлого века кают-компании. Оказывается, он взял с собой на судно уйму собственных поваров, чтобы достойно обслужить нас как важных персон.

– Хорошо бы, – шепчет мне Джонни, – если б можно было заодно съесть и рой этих назойливых москитов!

В этой католической стране полно всяких суеверий. И уж кому-кому, а мне это понятно! (Недаром же я ношу рядом со своим заветным крестиком и «кукиш» – сжатый кулачок, причем большой палец просунут между указательным и средним: по поверью, этот талисман хранит от беды.)

В городе на любом перекрестке, чуть ли не на каждом шагу, можно встретить алтарь под открытым небом или нишу со статуей святого. И мое первое побуждение – поставить там свечу. И потому в одной из газет я увидела свою фотографию с такой подписью: «Она молится за здравие своего жениха…» Одним претендентом больше. Надо сказать, что среди всех журналистов мира первое место по находчивости, дерзости и изобретательности, на мой взгляд, занимают римские репортеры.

В том же году, когда я побывала в Манаусе, где стояла удушающая жара, меня после поездки в Бразилию ожидало знойное лето в Италии. Я должна была там записать для Эннио Морриконе песню для телесериала «Моисей». Было также решено, что мы подготовим альбом лучших песен на его музыку из кинофильмов.

Мне всегда нравилось исполнять песни из кинофильмов: они так богаты образами. Последнюю из них я спела всего полгода назад – это песня из фильма Гранье-Дефера «Поезд».

Я несколько раз смотрела эпизоды из этой кинокартины, чтобы проникнуться тем волнением, с каким играют в ней Роми Шнайдер и Трентиньян. Эдди Марией написал слова на очень красивую музыку Филиппа Сарда:

 
Сказали мне:
«Ваш возраст все заметней,
Весна сорокалетней
Так на зиму походит!»
И все же,
Хоть луны на небе нет,
С милым встречусь – вспыхнет свет,
И счастье к нам приходит.
 

С Эннио Морриконе мы записали песни не только на музыку из широко известных фильмов «Однажды на Дальнем Западе» и «Однажды произошла революция» режиссера Серджо Леоне, но также на музыку из фильмов «Халиффа», «От любви умирают», «На заре пятого дня»… Слова для марша из фильма «Сакко и Ванцетти» были написаны Мустаки:

 
О вас мы память в сердце сохраним.
В час смерти были вы одни,
Но смерть поправ, вы – с нами.
 

Для фильма «Романс» Пьер Деланоэ написал слова к удивительно романтической музыке:

 
Мелодия… расскажет обо всем, что я таю:
Я о любви к тебе пою.
Ты слышишь песню нежную мою?…
 

Мощная, хорошо оркестрованная музыка Эннио подчеркивала простоту взволнованных слов. Такова, например, песня из фильма «Однажды на дальнем Западе».

^{В репертуаре Мирей Матье была и песня из фильма «Поезд» с неподражаемыми Роми Шнайдер и Жаном-Луи Трентиньяном}

^{Мне всегда нравилось исполнять песни из кинофильмов}

 
Когда уходит солнца луч за окоём,
Воспоминанье душу мне терзает…
А вечером, едва приходит тьма в наш дом,
Мне так твоих объятий не хватает!
Но ты еще придешь…
Знай: без тебя цветы не расцветают,
И вспомни обо мне…
 

А вот слова, написанные для мелодии со сложной тесситурой, где низкие звуки чередуются с высокими:

 
Всего один случайный взгляд
Тобой был брошен, будто наугад,
И в тот же миг я поняла,
Что сразу, словно чудом, обрела
И солнца свет, и синий небосвод, -
И это все живет
В слепящем блеске глаз твоих…
 

Партитуры были сложные. Потребовалась огромная работа, она заняла июль и август. Записывали меня через день, и происходило это в заброшенной часовне, которую Эннио приспособил под студию. Поразительная студия с великолепной акустикой!

– Такая акустика бывает только в часовне! – утверждал он.

В свободный от записи день я готовилась к ней, работая над двумя текстами – французским и итальянским. Джонни, следуя своему уже не раз испытанному правилу, снял для меня загородный дом в 35 километрах от Рима. В такой сказочной обстановке я еще ни разу не жила! Дом принадлежал одному из магнатов итальянской прессы и был известен тем, что тут нередко снимали фильмы. Здесь все к этому располагало: необычайно красивая вилла, обширный парк, бассейн, куда поступала вода из насыщенного газом источника, – погружаешься в него, будто в ванну с минеральной водой! Мне казалось, что крошечные пузырьки удерживают меня на поверхности. Только в этот бассейн я отваживалась входить без спасательного круга!

Стояла сильная жара, но в доме, облицованном мрамором, было прохладно. Я жила в комнате, которую занимала Лиз Тейлор, когда снимался фильм с ее участием. В таких условиях можно было работать быстро и хорошо. На вилле проживали также учитель итальянского языка, шофер, двое слуг и замечательная повариха Пим-Пам-Пум. Я прозвала ее так потому, что эта дородная женщина всегда шумно топала. Ее большая голова казалась еще больше, потому что у нее были, хотя и короткие, но очень густые курчавые волосы. Своими похожими на колбаски пальцами она удивительно ловко управлялась со свежими пирогами. Чудо-пироги! Я готова поверить, что Джонни специально приезжал из Парижа, чтобы их отведать. Не меньшим гурманом, чем дядя Джо, был Серджо Леоне. Этот близкий друг Эннио живо интересовался тем, как подвигается запись. Он был явно зачарован нашей работой.

Между Эннио и мной царило полное согласие.

– Как странно, – говорил он, – я не раз слышал по радио твои выступления, видел твои фотографии и полагал, что хорошо тебя знаю. Думал, что красивое личико и прекрасный голос – это все, чем ты обладаешь; когда же мы начали записывать в нашей студии пластинку, я обнаружил, Что ты способна на гораздо большее, чем я рассчитывал! Я очень удивлен. Ты преодолеваешь трудности, с которыми нелегко справиться человеку без музыкального образования. Тебе удается исполнять даже те мелодии, которые предназначались для музыкальных инструментов. Повторяю, я удивлен и благодарен тебе за то безграничное доверие, с каким ты следуешь моим указаниям. За твою решимость. За твою страстную и глубоко человечную любовь к музыке. За ту простодушию веру, с которой ты относишься к моему творчеству. И все это происходит потому, что ты и сама уверена: тот, кто сидит в стеклянной кабине посреди студии, внимательно слушает и испытывает к тебе величайшую признательность.

Я так хорошо помню слова Эннио, потому что он их мне написал.

Я действительно люблю его музыку, которая изумительно гармонирует с образами и помогает исполнителю донести их до слушателя. Ценю его тонкое чувство мелодии, его лиризм… Я не замечала, как летит время.

По правде сказать, я теперь совсем иначе отношусь к записи пластинок, чем прежде. В начале моей артистической карьеры мне нравилось петь только на сцене; но мало-помалу я почувствовала вкус к звукозаписи: работа в хорошо оборудованной студии позволяет достичь более совершенного звучания. Здесь песню шлифуешь. Гранишь ее, как драгоценный камень. К счастью, человеческий голос не машина! Он зависит от твоего настроения, певцу необходимо добиться душевного равновесия. Порой лучше всего удаются первые пробы, потому что в них больше импровизации, а порой бывает и наоборот. Внезапно замечаешь в своем исполнении нечто «лишнее», и не сразу удается понять, что именно. Так же трудно понять, почему вдруг распускается цветок, и распускается именно так. Но разве цветок задается подобными вопросами? Тобой владеют разноречивые чувства. Раньше я плакала, когда запись песни не получалась. Теперь я плачу, когда песня, которую записываю, меня волнует. И это тоже «лишнее». Но хуже всего, когда запись не ладится, когда у меня не возникает нужного контакта с оркестром. Случается, я записываю песни, пластинку прослушивают и отвергают: ей так и не суждено увидеть свет. Конечно, я испытываю при этом разочарование, потому что эти песни мне нравились, только такие я и пою. Иногда Джонни мне говорит: «Попробуй все-таки исполнить эту песню, Мирей». И я повторяю про себя: «Попробуй, Мирей. Быть может, ты и ошиблась». Я вовсе не так упряма, как утверждают. Ведь над песней трудится целая «команда», и я прислушиваюсь к тем, кто вместе со мной работает.

Если запись никак не идет, мы ее прекращаем: утро вечера мудренее. Назавтра снова попробуем.

Назавтра я вновь в студии, за стеклянной перегородкой. И знаю, что в кабине сидит Джонни, который всегда стремится к совершенству. Обычно я прошу погасить верхний свет, освещают только меня. Мне нужна такая обстановка, я тогда чувствую себя изолированной, как на сцене.

Я знала, что Эннио столь же требователен, как Джонни. Когда я приходила в часовню, он уже сидел за пианино или письменным столом – сочинял либо записывал музыку. Какие это были счастливые дни! Я и думать забыла о строгом соблюдении режима: попробуй соблюдать диету, когда Пим-Пам-Пум каждый день готовит новые паштеты и печет новые пироги! А ко всему еще Серджо Леоне несколько раз увозил нас в конце недели в Рим. Мы приезжали в его излюбленный кабачок, один из тех, где обедают на свежем воздухе в беседке, увитой виноградом; до сих пор вспоминаю эти шумные веселые застолья, в которых принимали участие знакомые артисты. На них царила праздничная атмосфера и, разумеется, я пела, мы все пели за десертом. Серджо настаивал, чтобы я непременно усаживалась в его «Роллс-Ройс», снабженный кондиционером. Это была чудесная машина, но в ней приходилось надевать пуловер! Эннио бурно протестовал. И я усаживалась в «Мерседес», который нанял для меня Джонни. Он строго-настрого запретил шоферу включать кондиционер. Серджо не обижался на меня. Он даже решил сопроводить мою пластинку пояснительным текстом, украсив его своей размашистой подписью: «Прелестная женщина может очаровать сразу несколько мужчин, певица с неповторимым голосом может принести счастье тысячам людей. Скажу без колебаний: Мирей сделала меня счастливым».

Вполне понятно, что моя дружба с одним из самых известных композиторов и с одним из самых знаменитых режиссеров привлекла к себе внимание падких на сенсации газет.

Джонни снял этот загородный дом для того, чтобы я могла укрыться в нем от любопытных и спокойно работать. Обычно я заучивала тексты песен, записанных на магнитофон, устроившись с наушниками на голове в шезлонге, стоявшем в парке; при этом, чтобы спастись от солнечных лучей, я (по примеру туарегов) опускала на лицо платок из голубой кисеи.

Однажды нам пришлось прогнать какого-то репортера: взобравшись на ограду парка, он с помощью телеобъектива фотографировал меня, когда я купалась в бассейне… в том самом бассейне, где в свое время купалась Лиз Тейлор!

Несколько дней спустя я так сосредоточенно заучивала песню, что не придала особого значения гулу вертолета. Надин, которая всегда заменяет мне глаза и уши, всполошилась:

– Откуда взялся этот вертолет и что он тут делает?

Мы довольно скоро это узнали, развернув какую-то газету. Она сообщала и вправду сенсационную новость. Взглянув на заголовок и подпись под фотоснимком, я узнала, что прячусь на роскошной вилле, так как скрываю постигшую меня ужасную беду: растянувшись в шезлонге, я оберегаю лицо от дневного света, потому что мне грозит… СЛЕПОТА!

Иногда мной овладевает хандра. Нет, не ужасная, не беспросветная. Такого со мной не бывает, для этого я слишком здоровый человек. Это, скорее, назойливая тоска, она рождает желание куда-то уйти, уехать.

Ее первый признак: я не могу усидеть на месте. Как-то жила в Мюнхене; город этот я очень люблю, и обычно я там весела. Однажды туда приехали навестить меня Кристиана и Матита. Не успели мы усесться за столик в соседнем ресторане, как я тут же поднялась со стула.

– Какая муха тебя укусила? – спросила Матита.

– Я ухожу.

– Ты заболела?

– Нет. Но я возвращаюсь к себе.

Странное ощущение: мне как будто не хватает воздуха. Хочется вдохнуть его всей грудью, но только не там, где я нахожусь. Хуже всего, когда такое накатывает на меня в студии.

Еще пример: мне нужно было за четыре дня записать новую программу и выступить с ней перед публикой. Репетиции проходили трудно.

– Что с тобой? – спрашивал меня Джонни.

– Ничего.

– Что значит «ничего»? Ты больна?

– Нет. То есть, да… мне нездоровится. Я хочу уехать.

– Но, послушай, Мирей… это невозможно… ведь соберется публика.

В самом деле, я не могу себе этого позволить. Публика… В зале будет всего человек сто. Но сто человек или даже меньше, все равно – это ПУБЛИКА, и она для меня священна. Эти четыре дня были каким-то кошмаром! Наконец все осталось позади.

Затем предстояло записать пластинку на немецком языке. Джонни решил, что перед тем мне полезно будет немного подышать горным воздухом. Ведь после смерти тети Ирен – а она скончалась три с половиной года тому назад – у меня не было ни дня передышки: я все время колесила по свету. Я сама так хотела. Перемена мест не спасает от горя: усопшие путешествуют вместе с тобой. Но гастроли заставляют тебя работать.