Текст книги "Территория моей любви"

Сам Олег Павлович Табаков как человек – удивительный синтез обломовской лени, созерцательности с абсолютно гипертрофированным «штольцизмом». По деловым качествам, по решению организационных вопросов, будь то вопросы квартиры, помещения для театра, зарплаты ли, выбивания каких-то площадей вокруг МХАТа, которые должны стать коммерческим подспорьем для театра, – это сущий Штольц.

Работать же с Олегом просто замечательно. Он – настоящий, великий русский артист. Хотя со временем, снимаясь в картинах не лучшего качества, он кое-где и пользовался наработанными штампами, тем более что режиссеров, его снимавших, это не просто устраивало, а приводило в неистовое восхищение.

Но есть вещи, которые только Табаков умеет делать, как никто другой. Эта невероятная, детская совершенно, пронзительная искренность, так просиявшая уже в первой его картине «Шумный день».

«Родня» (1981)

Нас интересовала возможность взглянуть свежим, незамылившимся взглядом на то, с чем мы давно свыклись, на своеобразное язычество городской жизни, которое руководит нашими реакциями на окружающее, нашими проявлениями и поступками.

Скажем, спрашивая встретившегося знакомого: «Как дела?» – мы вовсе не собираемся взаправду выслушивать, как они обстоят. Вопрос: «Почему не звонишь?» – вовсе не означает, что нашего звонка с нетерпением ждут. Дружеское похлопывание по плечу и возглас: «Рад тебя видеть!» – совсем не доказательство того, что к нам питают теплые чувства. Я вовсе не собираюсь видеть источник всех зол в урбанизме, распространении принципов городской цивилизации на все наше общество – не о том речь. Но не лишнее – напомнить об опасности выдавливания из человека сердечности, сострадания, истинности отношений. Все же у людей, проживающих вдали от мегаполисов, не потерявших таинственных связей с природой, живущих в ином ритме, по-иному ощущающих себя в соотношении с бесконечностью мироздания, в большой мере сохраняется эта способность к душевному отклику.

Кроме того, нам хотелось поразмыслить над тем, что несет с собой массовая культура, скажем, музыка западных групп, для людей, переставших ощущать свои корни. Я неничего не имею против рок-музыки – все дело в том, как ее воспринимать. Для Европы, Америки это – естественное порождение. Там люди уже наелись благами жизни, они могут позволить себе (как это было с хиппи) ненадолго взбунтоваться против городской цивилизации, ее бренных ценностей или условностей. Но когда увлечение всем тем же идет лишь от подражания внешней форме, корковому слою явления, обессмысливается то реальное содержание, которое за этим стоит. И совсем не безобидно то, что люди, забывая о собственной культуре, собственных корнях, воспринимают «Led Zeppelin» или «Deep Purple», «Boney М» или «ABBA», «EMINEM» или «Linkin Park» (смотря о каком десятилетии мы говорим) как вершинные достижения мировой цивилизации.

Нам хотелось задуматься о нашей собственной жизни, посмотреть на нее с иронией и в чем-то даже с сарказмом.

Попадая в непривычную для себя среду и пытаясь поправить то, что кажется ей неправильным, наша героиня на деле не поправляет, а рушит – не намеренно, не по умыслу, а, напротив, от желания сделать людям добро. Но в этом ее разрушении – огромная сила созидания, проявляющаяся в том хотя бы, что люди встают перед необходимостью прервать автоматизм своего бега, задуматься, попытаться оглянуться, посмотреть на себя и на мир со стороны. И в этой попытке по-новому увидеть и оценить себя и заключался для нас тот необходимый катарсис, без которого я вообще не мыслю финалов своих картин.

Нонна Мордюкова в фильме «Родня»

Эту главную тему мы прослеживаем на примере разных героев: бывшего мужа нашей героини – Вовчика, их дочери Нины, мужа Нины – Стасика.

Вовчик, которого играет Иван Бортник, – человек, вырванный из села, глотнувший городского воздуха, но так и не нашедший близкого себе дела, которое могло бы сделать органичным его существование на заасфальтированной почве. Он – человек без корней, хуже того – просто спившийся человек.

Нина – тоже человек, потерявший свои корни: от одного берега она оторвалась, к другому не пристала. Городскую жизнь она приняла как жизнь настоящую, и все наносное, мишурное, уродливое, что есть в ней, тоже приняла безоговорочно – как единственно правильное и разумное.

Это и саму ее искалечило как личность. А Стасик (я рад был снова встретиться с играющим эту роль Юрием Богатыревым) – изначально человек городской. В этой атмосфере он чувствует себя легко и привычно. Плохо только, что сам он личность достаточно ординарная, не умеет и не ощущает необходимости взглянуть на себя со стороны.

Снимать «Родню» было трудно еще и потому, что для нас это была первая картина на современном материале. Дело в том, что он в сознании зрителя уже оброс огромным количеством киноштампов, довлеющих над восприятием. То есть существует реальная жизнь, с которой зритель повседневно встречается, и некая киножизнь, псевдожизнь, в которой все выглядит иначе, по-особому. Герои живут в небывалых квартирах, носят новые, с иголочки, отутюженные костюмы, каких никогда и не бывало на советских магазинных прилавках, перед ними с легкостью открываются возможности, в действительной жизни совершенно нереальные.

Впрочем, и в картине «Родня» зеркального отображения современности нет. Мы нередко прибегаем к гиперболам, к деформации каких-то сторон реальности, каких-то черт характеров персонажей. И если кто-то из дотошных зрителей спросит нас по поводу той или иной подробности: «Где вы такое видели?» – мы честно ему ответим: «Нигде». Но если этот зритель поймет правила игры, по которым картина строилась, примет их для себя, то и герои наши, при всех неожиданностях их проявлений, станут для него абсолютно достоверными.

«Родня» – не бытописательная картина. Мы старались приподняться над буквальной фиксацией жизни, высказать ту правду, которая видна лишь взгляду в сущность характеров. Мы вели свой рассказ тем языком, теми средствами, которые нам близки.

Рабочий момент съемок. Светлана Крючкова в роли Нины, режиссер Никита Михалков, Нонна Мордюкова в роли Марии Коноваловой

Помните, люди, которые жили в коммуналках, получив отдельные квартиры, первое время съезжались, собирались, потому что им было необходимо общение? Разобщение, которое существует сегодня в больших городах, очевидно. Соударяясь и разлетаясь в разные стороны, мы здесь словно играем в пинг-понг самими собой.

Впрочем, картина «Родня» совсем не о том, как в деревне хорошо. Я не сельский житель и не могу замахиваться на живое и во всех деталях достоверное изображение русской деревни. В литературе и киноискусстве, слава богу, есть такие люди, как Василий Макарович Шукшин или Василий Белов, ими с полным правом сказано о жизни на селе очень многое.

Я снимал картину о том, что не все хорошо в городе. Потому что вижу, обостренно чувствую, что здесь разрываются как связи между людьми, так и связь человека с природой.

Во время съемок «Родни». 1981 г.

Однажды я заметил: чтобы картина получалась как можно более живой и естественной, ей порой на пользу авторское хулиганство. (Но, конечно, только в тех сценах, где оно органично и к месту.)

И мы хулиганили. Если вы обратили внимание, все официанты ресторана в «Родне» – это мы. Повар – это Паша Лебешев (уже покойный), гениальный оператор, мой очень близкий друг. А такой официант – гладко причесанный, с чуть длинноватыми волосами и с усиками – так это вообще девушка! Это Тамара, ассистентка нашего замдиректора. Мы решили слегка похулиганить и почти всю съемочную группу, то есть тех людей, которых нет на экране обычно, всех в фильме сняли – каждого в своем маленьком эпизодике, в своем амплуа.

Закончив монтаж и озвучание «Родни», я получил по картине сто семнадцать замечаний. Из принципиальных «принес в жертву» цензуре только один план: измученные на учениях молодые солдаты едут на грузовике. Редакторы мне сказали: «У бойцов слишком измученный вид, это неправдоподобно». Я план переснял: теперь с экрана смотрели на зрителя чистые былинно-прекрасные парни, но это, как ни странно, производило еще более тягостно-реалистичное впечатление – символ стал определеннее и пронзительнее. Если измученные лица солдат ассоциировались с теми ребятами, что тогда воевали в Афганистане, и вызывали ассоциацию с возвращающимися из боя, то прекрасные, чистые лица юных неопытных воинов, их отутюженные гимнастерки говорили о том, что они только едут туда, откуда вернутся измученными или не вернутся вовсе… Это производило абсолютно обратный эффект, но у редактуры не было теперь повода для придирок. Формально их рекомендации я выполнил, а предъявить мне открытые претензии в ассоциации с войной в Афганистане они не могли. Поэтому скрепя сердце они эти кадры пропустили.

Самым сильным моим впечатлением от обсуждений картины было обсуждение на парткоме, куда меня вызвали, хотя никогда я членом партии не был и даже сам на себя писал левой рукой доносы, когда случайно узнал, что властями запускается новая волна «привлечения в коммунистическую партию молодых творческих сил».

Так вот, получив приглашение зайти в партком, я первый раз в жизни воспользовался таким устройством, как диктофон. В то время они были более громоздкие, чем сейчас, но тем не менее уже такого размера, что можно было спрятать при желании в карман или в папку.

Итак, началось обсуждение картины, потом меня попросили выйти. Я вышел и, на свой страх и риск, диктофон оставил в комнате вместе с моими бумагами. Когда же меня пригласили обратно и сказали, что решение будет вынесено, я собрал все свои бумаги и папки (разумеется, со всем их содержимым) со стола и благополучно покинул кабинет парткома. Сел в машину, поехал на дачу и всю дорогу слушал продолжение этого заседания.

Вот это, доложу я вам, произвело сильное впечатление. Вдруг я увидел этих людей (и человека вообще) в таком свете, в таких проявлениях, о которых прежде и не догадывался. Немыслимое, невероятное двуличие, изощреннейшее фарисейство. Что там это беззубое определение – «двойные стандарты»…

Главным же итогом этого совещания в мое отсутствие была констатация того, что «картину вырезками не исправить». Да, да, она сама по себе, изнутри порочна, то есть порочна сама ее ткань. Из ста семнадцати поправок я выполнил примерно девяносто пять, но для парткома это было «мелочовкой». И потому решено было считать картину завершенной: студия должна была за нее отчитаться финансово и получить деньги, но разрешительное удостоверение, необходимое для запуска в кинопрокат, картине не светило. Запрещено было даже соваться с фильмом в кинематографическое министерство (для прохождения обычных тогда по завершении монтажа картины процедур), а было вынесено тайное решение – поручить кому-нибудь картину переделать. (Забегая вперед, скажу, что никто из моих коллег ничего «переделывать» не согласился.)

Тогда по дороге домой я увидел в небе, словно иллюстрацию к диктофонным откровениям, тяжелые тучи. В воздухе нагнеталось страшное предгрозовое напряжение… И тут я увидел храм в селе Уборы, который весь был в тени, и один лишь луч солнца падал на крест, и крест чистым золотом сиял в темном небе. Мне как-то сразу стало легче. Я приехал домой, меня встретила мама, я начал изливать ей душу, жаловаться… А она меня приобняла и сказала: «Значит, так надо».

И я понял, что это одно из самых мудрых правил жизни: относиться к происходящему с простым смирением. Не пассивным унынием, а смирением: «Значит, так надо». Оценивая то, что происходит, спокойно делать выводы и продолжать жить и работать.

Я всегда отношусь очень философски к любому сопротивлению в отношении своего творчества.

Когда чуть ли не с самого начала горбачевской «гласности» и «перестройки» все вдруг начали кричать, как их притесняли, я нигде не говорил, что «Родню» продержали три года на полке. А выпустили ее только потому, что я отправил на «Мосфильм» телеграмму, что не вернусь из Америки, если мне выставят еще сто поправок! Конечно же, я блефовал, но это неожиданно сработало!

«Без свидетелей» (1983)

Первоначально это была идея (увы, несостоявшаяся) снять фильм и поставить спектакль одновременно, с одними и теми же актерами, но различными концепциями постановки.

Это был своеобразный эксперимент по жесткому самоограничению. Два человека и полтора часа действия в обычной квартире на окраине города. Без приключенческого или детективного сюжета, тысячной массовки, карет и коней, танков и вертолетов. И даже без вольного воздуха русских пейзажей и выразительных интерьеров дворянских усадеб. Мы сознательно лишили себя тех средств, которые использовали в других картинах, создав условия полного аскетизма. Поместив себя вовне того умения, за которое научились прятаться. Имеются в виду и операторские, режиссерские приемы, перенос ответственности за энергетику сцены на музыку и многое другое.

Попытавшись максимально обнажить сущность явлений человеческой психики, мы, в общем-то, сознательно поставили себя под удары критики. Хотя в этой работе нас и хвалят не за то, и ругают не за то. Это как пишущего роман ругать за плохой почерк.

Эта работа стала для меня одной из самых трудных и поучительных.

Все действие мы сконцентрировали лишь на двух людях, на их движениях, словах, поступках.

Я вообще считаю, что в кино важно правильно поставить вопрос, потому что за вопросом есть душевное движение, а оно требует размышлений. От уровня вопроса зависит диалог. Поэтому я не хочу снимать фильмы, ориентируясь на средний уровень зрителя. Я буду работать так, как этого требует гражданская и профессиональная позиция, и буду надеяться, что кто-то захочет разделить мою точку зрения (а вернее, нашу – ведь я работаю только с единомышленниками).

Некоторые мои коллеги высказываются в том смысле, что финал картины получился искусственно счастливым. По логике вещей, дескать, в последней сцене лицо героини не должен был озарить свет внезапного счастья.

Что на это сказать? Да, в ее одиночестве было бы больше бытовой правды, но меня эта локальная, низинная правда не удовлетворяет. Есть правда быта и есть истина бытия.

Я выбрал героине счастливый финал, потому что она его нравственно и духовно заслужила. В этом мое авторское право.

И даже с точки зрения художественной композиции картины – именно остросчастливый финал одним ярким мазком уравновешивает все эти тягостные тучи и вязкие вихри, которые клубятся между нашими героями на протяжении всего предыдущего действия.

Рабочий момент съемок. Режиссер Никита Михалков и актеры Ирина Купченко и Михаил Ульянов

Молния среди грозовых облаков тоже может показаться неестественной тому, кто впервые ее видит. Тем не менее это очень естественное явление в облачном небе. Оно обусловлено законами природы. Просто их надо знать. А лучше чувствовать.

Впрочем, не будем забывать и о том, что герой фильма в отличие от героини оставлен нами глубоко несчастным. Именно в герое очень «гармонично» встречается здесь правда быта и бытия. Потому что именно быт, вернее, крайняя обытовленность его устремлений в конечном счете убивает в нем ту истину, которую он знал когда-то. Он наказал себя сам. А отлученный от истины бытия, получи он хоть тысячи регалий и научных степеней, дач, машин и квартир, – не узнает радости.

«Очи черные» (1987)

В восемьдесят шестом возник импульс: я совершенно неожиданно узнал, что Мастроянни хотел бы со мной работать. Это меня очень удивило, я совершенно не представлял, что он видел мои картины.

Мы встретились в Париже и договорились, что будем вместе что-то делать.

Конечно, несуразно было бы мне снимать картину о Франции или Италии… С другой стороны, вариант снимать картину с Мастроянни, играющим русского, тоже не имел под собой твердой почвы.

Самому Мастроянни очень хотелось сыграть кого-либо из персонажей Чехова – и мы с Александром Адабашьяном решили сделать трансформацию: такой парафраз Чехова для Мастроянни. За основу мы взяли «Даму с собачкой», но героя сделали не русским, а итальянцем, который влюбляется в русскую на итальянском курорте. То есть это не экранизация Чехова в полном смысле, там даже в титрах написано: «По мотивам А. П. Чехова». Это самостоятельное произведение, но с чеховской атмосферой.

Сначала мы назвали фильм «Пароход «Улисс», но потом заменили на «Очи черные»…

К моему большому удивлению, эта картина имела огромный успех в мире. Она получила «Пальмовую ветвь» в Каннах – за лучшую мужскую роль. Хотя шла прямиком и на главный приз. Тогда Элем Климов заявил на закрытом заседании фестиваля: либо «Очи черные» не получат «Гран-при», либо он уходит из жюри. Об этом первым мне поведал Ив Монтан, бывший в тот год председателем жюри Каннского кинофестиваля…

Марчелло Мастроянни, Никита Михалков и Елена Сафонова на съемочной площадке фильма «Очи черные»

Картина имела номинацию на «Оскар», что очень престижно. И была масса всяких призов: лучшая иностранная картина года Италии, лучшая иностранная картина года Испании. И… полная обструкция в СССР. Издевательски-иронический тон «перестроечной» критики. Фильм мало показывали, задерживали его прокат по стране, просто игнорировали, думая, что это меня как-то унизит или сломит.

Но важно ведь не то, как ты выглядишь перед кем-то, важно, как ты выглядишь перед Богом. Для чего я снимал картину? За валюту, за деньги? Чтобы поездить за границу? Никогда меня это не волновало, не прельщало, у меня никогда не было вожделенной мысли уехать за границу и снимать там. К тому же я задавал себе вопрос: снимал бы я эту картину, если бы не было Мастроянни? И однозначно отвечал: да, снимал бы.

Картина «Очи черные» – по сути, итальянский фильм, который снимал приглашенный итальянской стороной советский кинорежиссер. Однако в работе участвовали знаменитые советские актеры, и многие съемки велись в нашей стране.

В свое время продюсер фильма Сильвио д’Амичи предложил вместо оплаты валютой съемок в нашей стране отдать нам право на прокат картины в СССР. Наши организации отказались от этого предложения, мотивируя отказ тем, что стране необходима «живая валюта». Но после успеха фильма на фестивалях стоимость картины значительно возросла, и чтобы приобрести ленту для проката в нашей стране, требовались и большие суммы, и проведение огромной работы, которой вынужден был заниматься «Совэкспортфильм». По-моему, эта история была для всех наших киночиновников хорошим уроком. Ведь все надо решать профессионально. По крайней мере расставлять все финансовые акценты в начале пути, а не потом, когда «отзвучали трубы».

После съемок «Очей черных» я вернулся домой с колоссальным новым жизненным опытом, как будто после армии. Именно так, обе эти поездки – на Запад, на съемки, и в армию – по обогащению определенным багажом были сравнимы.

Условно говоря, приехал я на Запад с молочными зубами, а вернулся оттуда с железной вставной челюстью. Там был получен очень важный для меня опыт: мы сами даем повод обращаться с нами, как с отребьем. Я сначала этого не понимал, а когда понял, началась совершенно другая эпоха моих отношений с многими людьми.

Дело в том, что как нам не прощали в семье лжи, так я не прощаю унижения. А то унижение, которые испытывали мы все во время съемок за границей, получая «суточные», фактически побираясь, было омерзительно. Для меня всегда было критерием мужчины – то, как он ведет себя на охоте, в застолье и на теннисном корте, если играет. А в те времена я еще к этому перечню прибавил – как ведет он себя за границей. Во что он там превращается? Ведь там относятся к тебе так, как ты это позволяешь.

Рабочий момент съемок. Никита Михалков и Марчелло Мастроянни

И когда, например, на съемках «Очей черных» со мной попытались обращаться именно так, я поначалу было даже плюнул – мол, мы выше этого!.. А потом подумал: а почему, собственно? Почему так со мной обращаются или с Сашей Адабашьяном?

И мы сыграли ва‑банк: или будет, как у всех, или не будет никак.

Поэтому сегодня, когда у них возникают вопросы – приглашать или не приглашать и на каких условиях, то разговор мои агенты начинают с совершенно базовых кондиций. Чем мне лететь, в каких отелях жить, сколько это будет стоить.

Вы хотите пригласить маэстро? Вот вам условия. Вам не нужно? И нам не нужно.

И это касается всех ребят, с которыми я работаю.

И на картине «Очи черные», и на «Урге», и на «Утомленных солнцем», когда мы работали с зарубежными партнерами, и на «Сибирском цирюльнике», и на «Солнечном ударе» мы поставили законом: команда, которая приезжает туда, приезжает на принятом международном уровне. И пусть я прослыву человеком с тяжелым характером, но действует это безотказно.

Я горжусь тем, что дорого стою. И еще более горжусь тем, что мне платят там. Не за то, что я кому-то там служу, а за то, что я и мои товарищи делаем нечто, что оценивается высоко.

И я считаю это большим достижением. Мы на правильном пути, если национальный продукт пользуется спросом. И заметьте: не недра, лес или нефть, а то, что сделано своими руками и у себя на Родине.