Текст книги "Неудержимолость"

«Попробуй взглянуть по-другому на Жизнь…»

 
Попробуй взглянуть по-другому на Жизнь.
Убрать из неё чёрный цвет, слово «нет»,
падение курса валют и ножи,
я так и смотрю; это нравится мне!
 
 
Попробуй взглянуть по-другому на Смерть,
одеть ее в белый, убрать ей оскал!
и ей улыбнувшись, ответить посметь:
– «не ты меня, я тебя сам отыскал!»
 
 
Попробуй взглянуть по-другому на ту,
что глаз на тебя не посмеет поднять!
любовь выбирают не за красоту,
а за бессмертность живого Огня.
 
 
Попробуй взглянуть по-другому на всё,
и переменить эти взгляды навек.
Попробуй, и, может, ты будешь спасён
от страхов, живущих в твоей голове!
 
 
Но ты говоришь мне про руки судьбы,
и даже не слушаешь добрый совет,
и двигаешь снова назад, позабыв,
что впереди начинается свет.
 

«Я смотрю на тебя, как на древние фрески…»

 
Я смотрю на тебя, как на древние фрески,
я касаюсь тебя, как старинной святыни.
Пусть улыбки безмолвны, черты твои резки,
но я знаю, что чувство моё не остынет.
 
 
Пусть другие тебе пустословят и брешут,
что тебя во вселенной не выискать лучше,
только мне суждено залатать твои бреши.
И я знаю: они своего не получат.
 
 
Да, я знаю: меж нами огромные мили!
Все равно не расходятся наши дороги.
Мы друг друга с тобой наравне полюбили,
только в разное время и в разные сроки.
 
 
Пусть сейчас ты не любишь меня – ну и что же?
Пусть сейчас я тебе только друг дней суровых!
Я тебе докажу, что моё чувство может
сотворить для тебя, именуясь Любовью.
 
 
И, пока ты с другими, мне нету покоя.
Каждый день без тебя старит на четверть века.
Расскажите мне, люди, что это такое —
не влюбляться, а правда Любить Человека.
 

«Я все хочу узнать и все успеть хочу…»

 
Я все хочу узнать и все успеть хочу!
И мой словарь совсем не знает слова «Нет!»
Я двери подберу к огромному ключу,
лежащему в моей ладони много лет!
 
 
По всем земным путям, воздушным и морским,
подземным и иным, пройти бы мне хоть раз!
Оставшись средь людей смиренным и мирским,
увидеть весь огонь их миллиардов глаз!
 
 
Нектаром из живых и мертвых языков
мне б память напоить, чтоб не кончался он!
Сменить сто пар сапог и сотню рюкзаков,
идти всегда вперед и путать с явью сон!
 
 
И стольких полюбить и сердцем и душой,
услышать и сказать хоть пару добрых слов!
Пусть мир вокруг меня становится большой
и пусть песок в часах не сыпется назло!
 
 
Поэтому, мой друг, мне страшно умереть.
Задуманное мной – успеется, скажи?
И страшно мне: прошла на четверть или треть
шагами в темноту отмеренная Жизнь!
 
 
И страшно не успеть прожить еще чуть-чуть,
еще чуть-чуть узнать и сделать много дел!
Я все хочу узнать и все успеть хочу.
…Так дай же никогда мне не познать Предел.
 

В ложь одетые

 
Сколько было их,
в ложь одетых.
Вспоминаешь, сто лет спустя.
Человек сочиняет стихи о детях,
потому что сам ждал дитя.
Чей-то город ждёт его, как свое дитя,
и поэтому он, не спросив, уедет
по железным своим путям.
 
 
Был другой.
Он был музыкой невесомой.
Ты ему готовила борщ и фарш.
Обещал стать маршем от Мендельсона,
а сыграл похоронный марш.
Нет, живёт.
По утрам целует другую сонно.
У него растет сын.
Не ваш.
 
 
Третья
всех обещала любить до гроба.
Всем клялась на Библии и крови.
За такой нужно было смотреть в оба,
слишком многим пообещала такой любви.
У нее теперь за окном Европа.
У тебя из окна слишком жалкий вид.
 
 
Правда новорождённым щенком пищала
в клюве лжи,
распростершей свои крыла.
Я прощалась навеки, когда прощала
за нечистой души дела.
 
 
Если я ничего вам не обещала,
значит, я ни в чём вам не соврала.
 

Лугнассад

 
Переливался золотом Лугнассад[7]7
  Лугнассад – кельтское название августа.


[Закрыть],
многотысячелетний камень полив дождем.
Он пришел к тебе в тенистый сливовый сад.
Виноградная кровь, и слезы его – нарзан.
Позади тебя никого, ничего не ждет.
Не ходи, не ходи назад.
Не ходи назад.
 
 
Лу [8]8
  Лу – бог огня, чье чучело в этот праздник сжигают во имя любви и искусства.


[Закрыть] сегодня умрет, чтобы ты жила,
чтобы ты была счастлива в белом и золотом,
чтобы огненный феникс распростер над тобой крыла.
Лу смеется, горя в раю.
Ты свое нашла,
так что есть ли смысл откладывать на потом?
Так что есть ли смысл оставаться той, кем была?
 
 
Колесо повернулось к осени. Стань сама
этим ярко горящим солнечным колесом.
И повсюду любви невидим, неведом сок.
Прыгай через костер, жги подол и сходи с ума!
Каждый повод грустить сегодня так невесом,
так что думать забудь, что скоро придет зима.
 
 
Стой, дурная ты кровь! Что гасишь костер водой!
Разве огонь в беде твоей виноват?
Так и хочешь остаться вечной да молодой?
Вечность вечности рознь, но твоя – превратится в ад!
И ломается колесо о твою ладонь,
догорает луг, догорает сад,
прекращается Лугнассад.
 
 
Ты идешь назад,
хоть судьбой тебе предначертано посолонь.
 
 
Лу сгорел за тебя, и тебе за него гореть.
Тот, кто шел за тобой в сады, за тобой в луга,
тот, кто Лу клал в костер, чтобы сердце твое согреть,
тот, кто тебе никогда не сумел бы ни в чем солгать,
с каждой новой зимой холоднее к тебе на треть.
 
 
И теперь тебе до него – через хмарь и гать,
через тысячи миль, чтобы только взглянуть в глаза
Не его, а тебя сжигает любовь дотла.
 
 
Ты идешь и по всей земле бьешь в колокола,
Чтобы только вернуть потерянный Лугнассад.
 

«Я хотел быть с тобой, как никто никогда…»

 
Я хотел быть с тобой, как никто никогда,
я молился на пылью покрытые фото.
Чтобы смело мне в белом ответила «Да».
Жизнь была бы похожа на утро субботы!
Но ты снова на сцене проклятой стоишь!
И негромко читаешь, руками колдуя,
превращая кабак задымленный в Париж,
отдаляешься от моего поцелуя.
 
 
Как огнями холодными светится ночь,
ты блестела, не грея. И это печально.
Ты сама от себя отвела меня прочь
и дыханье оркестра во мне замолчало.
…
 
 
Через год я пришел на тебя посмотреть
из-за спин и затылков весёлого люда.
Я еды заказал и, откушав на треть,
отодвинул невкусным вдруг ставшее блюдо!
Ты смотрела в лицо, говоря обо мне,
черный провод кольцом вкруг руки обвивался
и вдруг на пол упал. И в сплошной тишине
я услышал звучанье забытого вальса.
 
 
И не тронул ни клавиши твой пианист:
эта музыка из ниоткуда гремела!
Ты спустилась ко мне с возвышения вниз,
и зачем-то взяла меня за руку
смело!
 
 
Мы сбежали с концерта, а вальс все звучал,
и столица нам в спину дышала оркестром.
 
 
Ты вот заговорила, а я замолчал.
Я нашел тебя, но – не нашел себе места.
 

Обратная связь

 
Человек нуждается только в обратной связи.
Называй, как угодно: взаимность, фидбек, отдача.
Без неё он как будто начертан арабской вязью
и ничего особенного не значит,
если к нему получше не приглядеться
и начать различать сплетение черт и знаков.
 
 
Без обратной связи мы можем жить только в детстве,
где любой из нас одинок и тем одинаков.
Куда подевались бессонные разговоры?
Переписки, от которых не оторваться?
Их – и вас – как будто украли воры,
на себя напялили тощие оборванцы.
 
 
Все, чего я хочу, это больше обратной связи.
Без неё я, как замыкание, коротка.
Вместо леса рук – поле из жидкой грязи.
Не поднимается ни одна рука.
 
 
Я еще горю, я высушу это поле,
и на нем лесополоса вновь раздастся вширь.
Хуже креста на кладбище только нолик.
И если ты это читаешь,
 
 
то напиши.
 
 
Напиши, что с тобой все в порядке, кем бы ты ни был.
Напиши мне что-нибудь прямо здесь и сейчас.
 
 
Моя вечная цифра ноль обратится нимбом,
который сумеет зажечь миллионы глаз.
 

«Ты называешь меня полным именем…»

 
Ты называешь меня полным именем,
как чтобы ругать, называют родители.
Как жаль что по паспорту, я не Любимая.
«А больше Вы, черт Вас дери, не хотите ли?»
 
 
Ты нарочито берешь меня под руку
старой подругой, знакомою шапочной!
Под руку – дешево. За руку – дорого!
«Миледи, у Вас этих средств недостаточно!»
 
 
Ты в щеку целуешь меня на прощание
и поезд отводит колеса от станции.
Но запах духов моих, как обещание
вернуться,
с тобою надолго останется!
 
 
Ты пишешь мне письма так сухо и коротко
в ответ на мои, что ничтоже сумняшеся!
Мне так не хотелось уехать из города,
который нас все-таки помнит обнявшихся!
 
 
Но, полное имя исполнив молчанием,
ты пальцы с моими сцепляешь неистово.
С умопомрачения и до отчаянья
сменяются кадры мгновеньями быстрыми.
 
 
Нет, я до тепла не сказать чтобы жадная,
но это единственный способ общения.
В такой темноте мне виднее душа твоя.
И нет ни взаимности мне, ни прощения.
 
 
И я уезжаю – зови не зови меня —
в мой город, без проводов, шума и почестей.
 
 
Ты называешь меня полным именем,
и я называю тебя Одиночеством.
 

«Я людям не верю, но верю в тебя…»

 
Я людям не верю, но верю в тебя,
в твою невозможность. В твою бесконечность.
Я верю, что дни разменяю на вечность,
не веря своим каждодневным скорбям.
 
 
Я верю: мой план превратится в планету,
где ты, разумеется, будешь со мной
в короткие зимы и долгие лета,
а жизнь на двоих обернется одной.
 
 
И пусть я сейчас не умею красиво
ни жить, ни оплачивать гамбургский счет,
я верю: у нас обнаружатся силы,
которых мы сами не знаем еще.
 
 
Я множу незамысловатые строки:
легко простотою достичь глубины.
Ты мне говоришь, что разнятся дороги,
но их перекрестки как звёзды видны!
 
 
У нас будет все, чего мы пожелаем,
до судного и неподсудного дня
я верю в тебя. И, пока я живая,
ответь мне взаимностью Веры в меня.
 

To my daughter, И. А. Бродский

Перевод Стефании Даниловой

 
Дайте вторую жизнь, и все бы во мне запело,
если бы я сидел в Кафе Рафаэлла,
или стоял в углу, словно мебель кака́я,
если бы жизнь вторую дали, мне потакая.
 
 
В новой жизни не обошлось бы без джаза под крепкий
кофе,
я бы смотрел на тебя, веснадцатилетнюю, в профиль,
сквозь пыль на стекле, на котором давно не наводят
глянца,
не переставая тебе, милая, удивляться.
 
 
В общем, помни, дочка: за неодушевленным шкапом
как за псевдонимом, может скрываться твой папа,
как за любым предметом, что стар и слегка невменяем,
приглядись повнимательней и отыщи меня в них.
 
 
Одушевленность видь – в чём то, как будто в ком-то,
может, в памяти высверком встанет мой силуэт, мой
контур,
и тогда ты, тоже деревенея от этой встречи,
поймешь наше с тобой одно на двоих наречье.
 

Вчетвером

 
Моя Любовь говорит негромко. Но слышен стекольный
звон.
Она привыкла стоять в сторонке, когда её гонят вон.
Она не плачет в рукав, когда на неё орёт адресат.
По самым наипоследним данным, она не пойдёт назад,
как бы ни гнали её оттуда, где она видит Дом.
Моя Любовь говорит: «Не буду откладывать на потом».
Она отпивает из всех бутылок, поэтому так честна.
За ней след в след и дыша в затылок, вступает в права
Весна.
 
 
Моя Надежда, как дошколёнок, не пишет ещё слова.
Она в зелёном для всех влюблённых пребудет всегда
жива.
Ее забрасывали камнями тысячи тысяч лет,
в ночи бежали за ней с огнями, и все потеряли след.
Из всех возможных горячих точек натравливали собак,
собаки их растерзали в клочья с улыбкою на зубах.
Пойдет, конечно, за ней по следу ещё не один злодей.
Моя Надежда умрёт последней, последней из всех
людей.
 
 
А Вера крепче меня в три раза и старше своих сестёр.
У Веры три разноцветных глаза и каждый из них остёр.
Она вытаскивает меня из всей моей черноты.
Когда мои взгляды на жизнь менялись и были глаза
пусты,
когда голоса заменяло эхо, страшнейшее на Земле,
молчало всё – от стиха до смеха, от первого
до после…
Когда сказавший, что время лечит, мне, оказалось,
врёт,
то Вера взваливала на плечи меня и несла вперёд.
 
 
Моя Любовь не придёт, наверно… Она на краю Земли.
Я вновь лежу на плече у Веры.
Надежда стоит вдали.
Ее зелёное платье флагом вздымается на ветру.
Сегодня я зарекаюсь плакать.
Сегодня я не умру.
Сегодня будет длиною в Вечность и качеством в 10 D.
Нам не страшна никакая нечисть, живущая впереди.
 
 
Любовь идёт ко мне отовсюду, со всех четырёх сторон,
в пустых ладонях сверкает Чудо.
 
 
Мы справимся вчетвером.
 

«были в детстве сказки, страшные, верь – не верь…»

 
были в детстве сказки, страшные, верь – не верь
там все время куда-то входить было запрещено
в старом замке всегда оказывается дверь,
и за ней кто-то выл, скулил, совсем как щенок
ну, войти-то можно; но выйдешь не без потерь
не ходи до поры, не ходи, не ходи, сынок
открываешь, а там, как водится, лютый зверь,
пожалеешь сто раз, что вообще ступил на порог
 
 
был один мальчик, который сказки читал с конца
там, где, как правило, все у всех хорошо
у других детей страх не сходил с лица
от этой сказки, набрасывал капюшон
а мальчик был своенравный – ну, весь в отца
мол, открою-ка дверь, и гляну, как там и что
он взялся за ручку большого дверного кольца
и сильно толкнул, открылось, и он вошёл
 
 
а за дверью не зверь, а девица сидит без глаз
не глазницы – пещеры, и пламень в них неземной
как кричала она – наверное, целый час,
мол, несмышлёныш, зачем ты пришел за мной?
я же еще не случилась, не родилась,
оставалось немного – я бы стала тебе родной,
власть была друг над другом у нас – да пропала власть
я теперь только сон, только сон, только сон дурной
 
 
испугался герой в кавычках и дверь закрыл
и все снилась и снилась позже ему она
словно ангел была она безо всяких крыл
и все снилось и снилось, что это его жена
мать, сестрица и дочь, что в землю он сам зарыл
он вернулся к двери, а там – холодна стена
ни намека даже на то, что там кто-то был
 
 
годы шли в пустоту, и сам он стремился к ней
и душа его стыла в той комнате взаперти
как другую любить, есть и пить при чужом огне?
как смотреть ей в глаза, сидя с ней супротив?
если вдруг происходит что-то тебя сильней,
не мешай ему быть,
не стой на его пути
 
 
были страшные сказки в детстве и есть – во мне,
я тебе расскажу еще,
поседей со мной,
посиди
 

Символ детства, тебя и вечности

 
Я могу перебирать волосы.
Я могу держать тебя за руку.
Я не слышу твоего голоса.
Доктора только кормят «завтраком».
Ты лежишь и смотришь невидяще.
Потолок во взгляде не отражается.
Я, ни жестом себя не выдавший,
плачу небом, что крыши ржавятся.
 
 
Я прошу тебя – встань, хорошая.
И – встаёшь. И – как будто светишься.
И идешь по нашему прошлому,
как теплеющий южный ветер вся.
Я всё жду тебя у настоящего,
что расскажешь мне много доброго.
 
 
Я заснул головой на ящике,
с медицинской гремучей коброю,
и проснусь – в полуодиночестве.
Ты – цела здесь,
Я – половинчатый.
Где берут по матери отчество?
Где-то – точно,
недавно
вычитал.
 
 
Ты лежишь, как святая старица.
Тишина от солнца – напевная.
Даже в сотню лет не состарится
для меня лицо, в жизни – первое,
что увидел я, новорожденный,
закричав не от страха – от радости.
Столько было с тобою прожито,
что у смерти хочу украсть тебя,
 
 
вот – краду. По секунде. Капельке.
Вдоху, выдоху. По движеньицу.
Твой сынок все такой же маленький,
хоть и скоро, дай Бог, поженится.
Вот бы – чудо, чтоб чадо увидела,
да на мир посмотрела заново!
Я не строил из тебя идола,
каждый идол
падает замертво!
 
 
Я могу перебирать волосы,
что всегда для меня каштановы,
я могу, не срывая голоса,
возвращения долгожданного
жаждать,
ждать
и молить, как будто бы
без тебя этот мир – хоть в печь нести!..
 
 
На столе – букет с незабудками.
Символ детства.
Тебя.
И вечности.
 

«Просто запомни себя влюбленной. Вот как сейчас…»

 
Просто запомни себя влюбленной. Вот как сейчас.
Когда сплошная terra incognita твой мерзавец.
Когда ещё никак на нём не сказалась.
Потом в костяшках к самой себе побелеет зависть.
И каждый раз – ну, конечно, последний раз.
 
 
Фотографируй, каким красивым открылся мир,
свою улыбку, что наподобие Гуинплена,
и как проблемы ломаются прутиком об колено,
запомни прочно, как ты минорна, как ты манерна,
врежь в память этот двухдневный-трехдневный миг.
 
 
Никто тебя не научит так жить и ждать,
так верить в то, что не так легко описать словами,
лететь по первому зову птицей над головами,
тренировать находчивость, ум и память,
чтоб обрести искомую благодать.
 
 
Рисуй, пока не поблекнут краски в твоих глазах.
Пиши, покуда твои чернила не высыхают.
Танцуй и пой во весь голос. Никто тебя не охает,
а лишь заохают да заахают, повздыхают,
засунут в руки кулёк советов идти назад.
 
 
Без разницы, ответит он или нет.
Попало в точку твоё к нему – или всё пустое,
взойдёт побег, или все останется сухостоем.
 
 
Запомни накрепко, что любого исхода стоит
короткий миг перед столкновением двух планет.
 

Переписки

 
Ты открываешь свои давнишние переписки,
лет пять назад. Или шесть. Что не так уж важно,
когда не помнишь, кого из них ты считала близким.
Их имяреки – имя реки «не входите дважды».
 
 
Просматриваешь их фотографии и профайлы.
Сияет вечно, как Бетельгейзе, их чистый разум.
Они с тобою зарплату пропили и пропали
с твоих радаров, и ты пропала для всех и сразу.
 
 
Как послевкусие полусладкого и полыни,
вступает в силу большая горечь о настоящем.
Что, если те, с кем сейчас идёшь из огня в полымя,
однажды так же сыграют в памяти чёрный ящик?
 
 
Через пять лет. Или шесть. Что не так уж важно,
как имена, что хотелось бы помнить вечно.
И ты боишься, что их, идущих с тобой, однажды
захочешь вспомнить,
 
 
а будет нечем.
 

Счастливого цвета

 
С тобой кто угодно поделится смертью,
дав прикурить и глотнуть алкоголя.
Еду не дают по бухгалтерской смете,
кури и узнай промо-акции боли.
 
 
Поделятся счастьем, поделятся горем,
а после поделят имущество в пользу
себя же любимых. Укатят на море.
А ты убивайся. А ты беспокойся.
 
 
Поделятся телом, – не все. Или духом,
но не боевым, как хотел, а тлетворным.
Подай на них жалобу в органы слуха,
покуда они не увяли покорно.
 
 
Поделят на сто, вызывай неотложку.
Поделят на ноль, поломав калькулятор.
Мне больно смотреть на такую дележку.
Да чтоб их самих поломало, треклятых.
 
 
Я жизнью хочу поделиться с тобою.
Без донорства, яств и дурацких советов.
И ты не смешаешься больше с толпою,
лицом став другого, счастливого цвета.
 

«Сердце, paloma negra, в воздухе чертит грифелем…»

 
Сердце, paloma negra, в воздухе чертит грифелем
почерком полупушкинским тексты умалишённые.
Каждая буква – падальщик, вороном станет, грифом
ли —
каждая буква падает, дыры оставив жжёные.
 
 
Сердце, paloma roja, билось о запотевшие
стекла очков рэйбеновских, окон чужой усадебки.
Пала голубка оземь, сколько ты там ни тешь её —
так, не отмыв от крови, и закопали в садике.
 
 
Сердце – paloma blanca, маленькая паломница
в сари белого цвета, как бы его ни пачкали.
Тысячу лет не плачется и тысячу лиц не помнится.
А раньше было так просто курить по кому-то пачками.
 
 
Ты составляешь здравые мысли и предложения,
смысл их мне открывается только при взгляде
издали.
Этот случайный текст – просто переложение
старого фолианта в книге, недавно изданной.
 
 
Сердце проходит молча длительную випассану[9]9
  Випассана – медитативная практика 10-дневного молчания.


[Закрыть],
пасмурный Петербург смутно похож на Индию.
Слишком его слова были огнеопасные,
чтобы бросать их в воздух бомбами по наитию.
 
 
Сердце молчит, скрывая голос переродившийся.
Будто бы сам Мидас его обращает в золото.
 
 
Я вместе с ним молчу. Тише, прошу вас, тише все.
Это не так-то просто – стать стариками смолоду.
 
 
В сердце поломка планки.
Кончится медитация
через одну минуту, тридцать секунд… Прощение.
Я доезжаю до вечнозелёной станции
и открываю дверь
знакомого
помещения.
 
 
Тысяча лет расплачется санкт-петербургским дождиком
в тысячу лиц, что вспомнятся, о тысяче дел несделанных.
 
 
Я бы хотела стать глухонемым художником.
 
 
И оставлять листы, как моё сердце,
белыми.
 

«Здесь шумно так, что я себя не слышу…»

 
Здесь шумно так, что я себя не слышу.
Мне нужно в небо взмыть, нырнуть под лёд,
уйти кошачьей поступью по крыше,
которая готовится на взлёт.
Сознание выходит за пределы
и нить луча протягивает мне.
Я выхожу из собственного тела
и говорю на полной тишине,
что, будучи праязыка древнее,
на все вопросы даст один ответ.
Я каменею и деревенею
и отражаю водной гладью свет.
И, чтоб понять взволнованное море,
я превращаюсь в ракушку на дне,
транслируя поток его историй
на самой чистой в мире тишине.
И, чтоб понять другого человека,
я вслушиваюсь в сердца рваный ритм
и всматриваюсь в заспанное веко,
и я не слышу, что он говорит.
И, чтоб понять все то, что не под силу
казалось бы, понять в мои года,
я превращаюсь в абсолютный синий
цвет глаз и остаюсь в нем навсегда.
Я – в тихом океане тихий остров,
бархан в пустыне, мерзлота тайги,
я никогда не чувствовал так остро,
как по воде расходятся круги.
Сознание обратно возвратится
ко мне, песками времени пыля,
и сделанные из бумаги птицы
усядутся на шляпные поля.
Я искренне желаю тем, кому вдруг
мои слова покажутся смешны,
узнать однажды, как же это мудро —
придумать эквалайзер тишины.
Пусть тишина из моды вышла ныне,
и делаются громче голоса!
Привет, дела. Вы больше не страшны мне.
Я с вами разберусь за полчаса.
 

«Это будет зал с большими окнами…»

 
Это будет зал с большими окнами.
Непременно с видом на Неву.
Выйдя из прокуренного кокона,
Я на сцене этой оживу.
 
 
В зале будут вешние и летние,
зимние, осенние и Вы.
Я спою для Вас, двадцатилетняя,
песню трехсотлетней синевы.
 
 
Я спою без голоса, без музыки.
Избегая чтения с листа.
И слова мои простые, русские
все расскажут, что могло бы стать
 
 
легче, переливчатей, красивее,
чем оно на самом деле есть.
Серое на самом деле синее,
платье цвета “мне сегодня шесть”.
 
 
Мне отныне вечно в этот свет расти,
Не познать начала и конца.
Благородной маленькою серостью —
цвет волны, костюма и свинца!
 
 
И никто не вызнает ни имени,
ни откуда Вы вообще взялись…
Я прочту Вам текст не про “люби меня”,
сор ведь не несут из-за кулис.
 
 
А о чём стихи, совсем не важно, ведь
я могу и так слова ронять.
 
 
Это будет зал с глазами Вашими.
Непременно с видом на меня.