Текст книги "Неудержимолость"

Зверь

 
Он здесь. Он смотрит из закулисья,
глотая жадно табачный дым.
С оскалом волчьим. С повадкой лисьей.
Ты объясняешься с молодым
мужчиной на языке текилы
с невероятностью нулевой.
Окно похоже на пасть могилы,
когда нет выхода из него.
Вы говорите с ним, говорите.
Вы говорите с ним до утра.
Двум жёлтым точкам из-под прикрытия
видней, во сколько стрелять пора.
 
 
Когда он выстрелит, всё пропало.
Но замогильный проём окна
запорошит белый снег устало,
и вновь – матросская тишина.
Текила кончилась, объясненья
за нею вслед просочились в дверь.
Ты растираешь до покрасненья
глаза, в которых таится зверь,
две точки, жолтые, как у Блока,
два чьих-то глаза в твоих глазах.
Сегодня зверь завернулся в кокон.
Сегодня он не придёт назад.
 
 
Ты, а не он от тебя зависим.
Замкнётся комната на кольцо.
Он завтра выйдет из закулисья
и всем покажет свое лицо.
И будет взгляд, что ценней прожитых
лет – девяноста и девяти.
Тому, кто станет им вдруг прошитым,
уже не вырваться. Не уйти.
На языке куба-либре с колой
ты оставляешь ему ожог.
Готовя свой затяжной прыжок,
зверь наблюдает за вами с пола.
И сердце станет в минуту полым,
в когтях обмякнув, что твой мешок.
 
 
На грани срыва, на грани фола,
на грани риска —
 
 
беги,
дружок.
 

«Три недели пили и ничего не ели…»

 
Три недели пили и ничего не ели.
Я не вижу не то чтобы света в конце тоннеля,
но самого тоннеля не вижу тоже.
Что я могу сказать тебе, мой хороший?
Я узнала немало за эти три недели:
как ни странно, друг другу не надоели,
как ни странно, я выбрала, что дороже.
 
 
Доносись до меня сверхмузыкой отовсюду,
как последняя весть благая, господне чудо,
обволакивай белым облаком, не касаясь,
не целуй меня, как милых простых красавиц,
этим самым ты будешь ко мне так чуток,
что, сто раз возжелав тебя, сто один – не буду.
Вот к такой любви на раз возникает зависть.
 
 
И куда я теперь ни гляну, куда ни плюну,
начинает казаться мне, что себя ловлю на
чувстве, что ты – церковная акапелла
о такой любви, о какой никогда не пела,
о такой невозможно спеть, пребывая юной.
Мне отпевать колыбельной своей баюнной
ту себя, что за облаком этим белым.
 
 
Три недели пили и не хмелели.
Разве что понарошку и еле-еле.
Я хочу делить с тобой радости и печали,
а не утренний холод твоей постели.
Я, наверное, вижу свет не в конце тоннеля,
а в начале. В каком-то другом начале.
Это все происходит с нами на самом деле.
 
 
Три недели мы пили и вовсе не замечали,
что такого исхода именно мы хотели.
Я стою не в тоннеле, а на причале.
 
 
Вдруг закрытое море стало открытой мелью.
 

«Как ты изменился, смотри не по зеркалам…»

 
Как ты изменился, смотри не по зеркалам.
Это плохой телевизор, канал дурной.
Они подтверждают, что тело твое суть хлам,
жизнь – в сигарету скуренную длиной.
Часть правды найдешь в услышанном за спиной,
и это дели как минимум пополам.
 
 
Смотри не на цифру в паспорте. Не на лоб
в морщинах, автографах новых твоих идей.
Не в сертификаты. Любой – свидетельство об
облике прежнем, дрова для твоих детей.
Не в тексты, с которых ведро воды натекло
и не вышел никто сухим. Смотри на людей.
 
 
Они олицетворяют тебя везде.
В пять лет всем вокруг тебя тоже было пять.
И сказки учили тебя верховой езде,
горам сворачивать шеи, да реки вспять.
А взрослые – так, горит во лбу по звезде.
Болтают про быт, работу и быт опять.
 
 
Теперь ты – один. Теперь ты один из них.
Смотри, что они читают, какой наряд
себе выбирают, как гасят и жгут огни.
Вслушивайся в тональность и звукоряд.
Как ты изменился, расскажут они одни.
Они ведь только об этом и говорят.
 
 
Страшней всего – не бомжи, наркоманы, дно,
или – интеллигенты, зонты, понты,
страшнее всего – ни с кем не быть заодно,
и знать, что все изменились. Не то, что ты.
 
 
Туши сигарету. Всматривайся в окно.
Попробуй увидеть отсутствие пустоты.
 

Ты не имеешь границы

 
Посмотри: я еще начинаю свой путь
и в начало пути не смогу войти дважды.
Но уже я сумел для себя подчеркнуть
что есть, было и будет действительно важно.
Я тебе не скажу, как понять всех и вся,
сделать так, чтоб не грелись за пазухой змеи,
что всегда будет можно и что нам нельзя,
как любить без потерь, – я и сам не умею!
 
 
Я тебе расскажу про начало пути;
начиная свой путь, ты поймешь эти строки.
Не живи прошлым днем, дай былому уйти
со своей настоящей прекрасной дороги.
Не завидуй другому. Люби его так,
как любил бы ты самого близкого друга,
И тогда ты поймешь: эта зависть – пустяк.
Создан круг для того, чтобы выйти из круга!
 
 
Бойся тех, у кого ничего за душой.
Кто ни злом, ни добром никогда не ответит.
Если не с кем идти – подожди. Мир большой
Есть и солнце, и море, и звезды, и ветер.
И не бойся идти в одиночку, мой друг.
Потеряв – обретёшь, раз тебе правда нужно.
И тогда ты не выпустишь это из рук,
и поверишь в Любовь, и уверуешь в Дружбу.
 
 
Если жить – то размашисто и широко
даже если в пределах тетрадной страницы.
И в попытке объять необъятность рукой
ты поймешь, что и Ты
не имеешь границы.
 

«почему время лечит?..»

 
почему время лечит?
потому что давным-давно
у него спросили, что делает, мол, оно
и сказало время им «я лечу»
и крылом похлопало по плечу
 
 
значит, время не лечит
оно летит
а за ним несется собачий лай
так вперед
не дай же ему уйти
брось лассо гарпун
подбей его
оседлай
 
 
я кидаюсь ему на шею
оно же прочь
не дается выскальзывает хитрит
а потом
в очередную ночь
понимаешь времени целых три
и одно представь летит
у тебя внутри
 
 
если что-то летит внутри
значит небо – ты
и надеюсь что у тебя орёл
а не решка
летает, и с высоты
видит, что терял ты
и приобрёл
 
 
птичьи стаи – прошлые времена
тех кто умер
патриций или плебей
это мелочь
делая променад
покорми пожалуйста
голубей
 

Первое зимнее письмо тебе

 
Предпоследние письма по следу идут за тобой.
Здравствуй, первая буква заморского праалфавита.
И, конечно, проснись, и, конечно, без голоса пой.
И опять не люби ни меня, ни мою agra vita[5]5
  Agra vita – в противовес dolce vita, кислая жизнь.


[Закрыть]*.
Ты мне давеча снился, как снится служивым покой,
ты держал мою руку, и сердце, как поезд, стучало,
я рассталась легко бы и с сердцем, и с этой рукой,
и с тобой, но как может конец распрощаться с началом?
 
 
Стоит только представить, что мы с тобой где-то вдвоём
на сетчатках прохожих мы вышиты будто по ткани,
или пойманы в омут шотландского виски живьём
в привокзальном кафе, в прошлогоднем октябрьском стакане?
Вон, стоят на мостах, и картинно уставились вниз:
Посейдон по сей день валерьянкой балтийскою поит.
Ты и сам по себе – парапет, и канат, и карниз.
Я гуляю по ним и кручу огнехвостое пои,
 
 
где бы я ни была, с кем бы я ни делила свой быт.
Третью зиму вот как разоралась душа муэдзином.
Как же ей не орать? Как же ей замолчать и забыть,
если щурится также, как ты, старый завмагазином,
однокурсница также смеется, как можешь и ты,
да вот только не хочешь – со мною смеяться не хочешь…
Если ты – в королях, то меня не берешь и в шуты.
Не удостоишь и дня; нету речи о ночи.
 
 
Я не жду ничего. У меня есть и Он, и Они,
и Она, и Оно, – как в словарике местоимений.
Опускаются руки, зато поднимаются дни
по растрескавшимся, напоёнными снегом ступеням
до бордовой двери. Но ты больше за ней не живёшь.
Обессильевский остров, наверно, тебя обессилил.
Если не дождь и ветер – то значит, там ветер и дождь.
Как тебя мои игры словесные часто бесили!
 
 
Этот город стоит на своём, как большой кенотаф[6]6
  Кенотаф – надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила.


[Закрыть]
для любви, что могла бы случиться, но как-то не вышло
у растерянных нас. Так, никем для тебя и не став,
я под небом хожу, и оно не становится выше.
Предпоследние письма по следу идут за тобой.
А за ними уже не бредёт их потерянный автор,
только бредит и бредит он этой волшебной тропой.
Нет тебя для него ни вчера, ни сегодня, ни завтра.
 

«Мы говорим на разных языках…»

 
Мы говорим на разных языках.
Я – нежное, ты – грубое наречье.
Мне тесно в этих ласковых руках,
что не меня обнимут в тот же вечер.
Друг друга мы оставим в дураках!
 
 
Ты обнимаешь черноту ночей.
Друзей, смеющихся над пустотою!
Я для тебя – нет, ничего не стою.
Тепло, что в холод выгнано тобою!
Я – обмельчавший в засухе ручей.
 
 
Дай время мне, и я совсем исчезну —
Как под дождями языки огня.
Соседствуют со мной день ото дня
Мой смех, моя естественность и честность.
Ты никогда не влюбишься в меня!
 
 
Мы говорим на разных языках,
и здесь помочь лингвистика не в силах.
Люби пустоголовых и красивых.
Оставь мне небо синим-синим-синим
И не держи журавликом в руках.
 
 
По-петербургски злые фонари
чужие лица превращают в рожи.
Представь, как будем мы с тобой похожи,
Когда на языке одном и том же
с тобой
как на родном
заговорим!
 

«Я сам для себя – и твердыня, и резчик…»

 
Я сам для себя – и твердыня, и резчик
по каменной коже себя самого!
Смотри, как черты проявляются резче,
я с детства, приятель, желал одного:
 
 
Чтобы из камня, которым являюсь,
которым стою неприступной стеной,
был выстроен город: другим не на зависть,
на радость,
на долгие лета со мной.
 
 
Чтоб в городе жили веселые люди,
раскрасив в любой полюбившийся цвет
все камни
и сами поверили в чудо:
мол, камень стоял, а теперь его нет!
 
 
И город явился из серой твердыни:
я высек в нем сам каждый маленький дом!
Но люди сказали, что в камне воды нет,
и не обещали вернуться потом.
 
 
Я бился над городом днями, ночами!
Я ждал в нем людей, но они все не шли.
Они, словно камни, сурово молчали…
….но чистый фонтан вдруг забил из земли!
 
 
И каменный город наполнился людом,
я с радостью в этой Любви утону;
при вере в меня как условии чуда,
 
 
мой город
за час
превратится
в страну.
 

«Мне снилось, ты меня меняешь на…»

 
Мне снилось, ты меня меняешь на
молчание уснувшего подъезда.
Твоей души ленивую сиесту
не потревожит эта тишина.
Как правило: ни сердца, ни руки
не предлагаю прежде дальних странствий,
они покажут, кто «прощай», кто «здравствуй
мне скажет непогоде вопреки.
 
 
Ты говоришь, что ты устал идти.
Ты говоришь, что дом всего милее.
Моё лицо становится белее в зиме,
что не должна произойти.
Я отправляюсь в путь совсем одна;
билет купила, будучи не пьяной,
ронять слова в глубины океана —
мне разве не на это жизнь дана?
 
 
Но ты во мне не слышишь ни волны,
ни капли моря в синеватом взгляде.
Не стоит в спину мне бросать проклятье:
друг друга мы держаться не вольны.
Моя поездка не отменена;
я засыпаю, и мне снится что-то…
 
 
…мне снилось, я тебя меняю на
большие корабли и самолёты.
 

«Февраль, а нет ни чернил, ни слез…»

 
Февраль, а нет ни чернил, ни слез;
а у меня для тебя есть Слово:
давай построим Своё всерьез,
прогоним мёртвое из живого,
давай уедем на морвокзал,
умчимся в синюю путь-дорогу!
И ожидания полный зал
нас в путь проводит глазами Бога.
 
 
Мы улыбнемся чужим портам,
шум волн проникнет в любой динамик.
Давай шататься по городам,
пока рассвет не придет за нами!
Давай встречать незнакомых нам
людей и делать их нам родными!
Плыть с ними по голубым волнам
из городского огня в полымя
 
 
синего пламени всех морей,
что понесут серебристый лайнер!
Станем счастливыми побыстрей,
чем это значилось в наших планах.
Февраль как время оживших грёз
над понедельниками вознёсся.
 
 
Давай построим Своё всерьёз
и понарошку
домой
вернёмся.
«Ничего легче нет, чем быть на меня похожим…»
Ничего легче нет, чем быть на меня похожим.
Потому что я сам на весь этот мир похож.
Мир – в тех, кто был когда-то в моей прихожей.
Мир – в отпечатках стёршихся их подошв.
Я умею быть кем угодно и чем угодно,
лакмусовый листочек, хамелеон,
из меня можешь ты себя воссоздать свободно
и еще таких – сотню, тысячу, миллион.
Мне близки все привычки – добрые и дурные,
все наречья и все оттенки любой мечты.
 
 
Мне известно все, что есть на Земле доныне,
оттого я – любой на свете.
Возможно, ты.
 
 
Ничего легче нет, чем быть на меня похожим.
Ничего нет сложней, чем быть непохожим на
окружившее нас,
пробравшееся под кожу,
закрутившее, захлебнувшее,
как волна.
 

«Мой дом, начавшись в сердце, вырос вдруг…»

 
Мой дом, начавшись в сердце, вырос вдруг
до двухэтажной маленькой планеты.
Он помнит столько отпечатков рук,
счастливее которых в мире нету.
И кто в нем был – заведомо мне друг,
чей смех дороже мне, чем звон монеты.
 
 
Из этажерок разноцветных книг,
из воздуха, нагретого от счастья,
из музыки и слов мой дом возник
и стал моей незаменимой частью.
Мирок рабоче-винтичной возни
здесь надо мной ни капельки не властен.
 
 
Вечнозелёным летом обнесён,
перед любой невзгодою бесстрашен,
мой дом всегда дает мне сил на все,
что я еще не выдумала даже.
Мой дух очаровательно спасён
от громкой суеты многоэтажек.
 
 
И если я забуду всё, как сон,
мой дом мне
обязательно
расскажет.
 

«Ты рядом, и снятся мне сны нехорошие…»

 
Ты рядом, и снятся мне сны нехорошие:
приходят они и воруют мой сон,
нежданные гости из темного прошлого;
поют об ошибках моих в унисон.
Об улицах, где были наши свидания,
квартирах, где мы ощущались одним.
И надо мной эти черные здания
смеются за те несчастливые дни.
 
 
Вот здесь я была год назад кем-то брошена,
а тут я бросала кого-то сама.
Зачем снова здесь эти гости из прошлого?
Зачем они все меня сводят сума?
Оставьте, прошу вас, зачем вам возмездие?
Я счастлива здесь и любима сейчас.
Не суйтесь в мои дорогие предместия,
Не надо тревожить вам тихий мой час.
 
 
И шепчет мне голос недобрым пророчеством
о чем-то плохом, но о чем, не пойму.
Так дай мне поверить, что все это кончится
и призраки прошлого сгинут во тьму!
Дай руку, дай Веру, во все Настоящее;
во Счастье, в Добро и в Любовь без Потерь!
Дай всем им понять, что нельзя так навязчиво
стучаться без спроса в закрытую дверь.
 
 
Пусть мне снится сон о родном и таинственном
и сквозь темноту пробивается свет,
Пусть утром простая откроется истина:
ты рядом со мной;
значит, прошлого нет.
 

Страдания юного Санкт-Вертербурга

 
чем ты больше живёшь здесь, тем больше – Бродская,
станция метро извинигородская,
в тридесятый раз никого-не-спасская,
ты идешь, оглядываясь с опаскою,
воскрестовский остров, скорпионерская,
и расстроена старой гитарой нервская,
алкогорьковская, танатонавтово —
а на площадь ужаса правда надо вам?
далеко, в обращаться-к-тебе-на-выборгской,
девяносто честного года выпуска
ты стоишь и хочешь на обессильевский,
то ль понять тебя этот город силится,
то ли ты его
плывет супротив течения
весь проспект народного обречения
ты сойдёшь с ума здесь и поезд тронется
выдох – в город
к улице похоронницкой
 

«Окраины хранят…»

 
Окраины хранят
мое цветное детство
простых, как два рубля,
то радостей, то бед.
– От памяти моей
мне никуда не деться, —
в ладони сжав ладонь,
я говорю тебе.
 
 
Я вдоль и поперек
запомнила все тропки,
все голоса моих
потерянных друзей!
Как будто бы из рук
упала вдруг коробка
и выпал из неё
игрушечный музей!
 
 
Я помню каждый дом
и каждый переулок,
и что стояло здесь
пять лет тому назад!
А с первых этажей
всё тот же запах булок,
и старый ветер мне
бьёт в новые глаза!
 
 
Как здорово, что ты
живешь с того же года,
в краях, известных мне
с беспамятного дня!
Захлестывает грудь
забытая свобода
и благодарность, что
ты мне
вернул
меня.
 

«Меня вели к тебе старинные места…»

 
Меня вели к тебе старинные места;
года переплетались волосами на ветру!
Впервые речь моя отчетливо проста!
Мне нарисуют грусть,
а я ее сотру!
Я не хочу грустить. Я создана, чтоб петь
и танцевать в Ночи в обветренных садах.
Так мало было Лиц в раскованной Толпе!
Так много было «Нет»,
в отличие от «Да»!
 
 
До самых до краев беспамятной земли,
горящих городов, погашенных дождем
старинные места туда меня вели,
где летом мы стоим и ничего не ждем;
где верные Слова идут как старики
и не приходят в срок, приходят с опозда…
…в нерукотворный свет на берегу Реки,
куда падёт сейчас
холодная Звезда.
 
 
Старинные места меня вели к тебе.
и говорила Ночь в сто тысяч голосов —
– ветров, что маются без сна в печной трубе!
– бессонницей больных,
терявших перья сов!
Мол, счастье позади! скорей иди Назад!
не знай, что впереди! Не смей идти Вперед!
 
 
Меня смешили эти чужие голоса!
Тебя целуя, Ей
я закрывала рот!
 

«Я что-то безусловно обрела…»

 
Я что-то безусловно обрела
и что-то безусловно потеряла;
и на пол сброшенное одеяло
напоминало белых два крыла.
 
 
Ты понимал меня, как мало кто,
ведь я единственная понимала,
насколько мир тебе казался малым
в твоем безмерно дорогом пальто!
 
 
Язык ночной – то пламенный язык,
заставивший язык дневной отняться.
Как сложно было утренне обняться —
сложней чем ночью было нам, в разы.
 
 
Но город твой забудет обо мне
скорей, чем я забуду этот город.
Меня отыщут здесь, так скоро, скоро —
скорей, чем у тебя начнет темнеть.
 
 
Я буду счастлива, когда мы с ним
заговорим на языке вечернем.
И где-то запоют виолончели
и загорятся новые огни.
 
 
Не спрашивай, как у меня дела:
обхватит вечер крепче одеяла!
 
 
Я что-то безусловно потеряла
и что-то безусловно обрела.
 

«Нам с тобой никем не стать друг другу…»

 
Нам с тобой никем не стать друг другу,
Это знаю я наверняка.
Лямка рюкзака ложится в руку
органичней, чем твоя рука.
 
 
Называй, раз хочешь, недотрогой.
Мне не нужно этого огня.
Я люблю дорогу, и дорога
влюблена по-рыцарски в меня.
 
 
Мне дорога столько показала,
что и в книгах не упомянут.
От пустот сердечных до вокзала
остается несколько минут!
 
 
Я сажусь в ночной зеленый поезд,
для себя тебя похоронив.
И сугробы поезду по пояс
слушают колёс простой мотив:
 
 
«Нам с тобой никем не стать друг другу…»
Снившиеся прежде города
прочь ведут из замкнутого круга,
прочь ведут
неведомо
куда!
 

«Вот что зовут любовью с первого взгляда…»

 
Вот что зовут любовью с первого взгляда,
что так отчаянно, не-по детски похож на твой.
Вот это. Да. Так, что потом – никакой не надо.
Я двадцать лет дышу на санкт-петербургский ладан
и даже Бог от него чихает над головой.
 
 
Но детям свойственно набирать высоту и силу.
Фокусировать взгляд, настраивать свет и звук.
Когда меня чьи-то чужие губы зовут красивой,
я вся – спасибо, большое тебе спасибо.
За то, кто я. За то, как меня зовут.
 
 
Мне очень страшно, что происходит там, в нашем доме,
чьи окна светят мне маяком у большой реки.
Его значение для меня приравнено к аксиоме,
когда я где-то за тысячу вёрст набираю номер
и раздаются протяжно гудки, гудки.
 
 
Ничья рука, что не держала мою с рожденья,
ни чье-то сердце, что бьется пылко и горячо,
не уберегут меня от возможной потери тени,
от финки страха, пырнувшей в солнечное сплетенье,
от жизни, прожитой непонятно и ни о чем.
 
 
Любая сутра читается мной без приставки «кама».
Когда, высь рассекая, я рассекаю бровь,
тогда становится дом приравнен ко храму.
 
 
Я обещаю вернуться скорее, мама.
Вернусь. И уеду. Чтобы вернуться вновь.
 

A song, И. А. Бродский

Перевод Стефании Даниловой

 
Взяться б тебе, мое чудо,
рядом из ниоткуда.
Ты будешь сидеть на диване,
а я не буду.
И были бы голубы
на твоем платке мои слезы,
хотя это могло бы быть
и наоборот, серьёзно.
 
 
Тебе бы радовать глаз мой.
Мне бы не знать отказа.
Ты будешь в моей машине
жать на педаль газа.
Отыщемся в бездорожьях,
непознанных побережьях.
Или вернемся, хорошая,
где счастливы были прежде.
 
 
Стань мне благою вестью,
хочу быть вместе.
С тобою смотреть на звезды,
забыв имена созвездий,
на падение в водные недра
луны с щербатым краем,
как падает в щель монета,
когда тебя набираю.
 
 
Хочу быть тобой согретым
в полушарии этом,
где пью на крыльце пиво
зимой и летом.
Смеркается. Чайки с мальчишками
соревнуются в оре.
Что, если забыв, услышу
смерть, поющую в хоре?
 

«Серый плацкарт, чёрный перрон, белокаменный город…»

 
Серый плацкарт, чёрный перрон, белокаменный город.
Больше не рвется сердца капрон и не болит горло.
Черная куртка, рюкзак, джинса, новенькие ботинки.
Городу смело глядишь в глаза, чтоб до нервного тика
его довести, так, как он умел, будучи в том искусным.
Снег по вкусу похож на мел. (В школе он был вкусным).
 
 
Щуришься, как заправский пират. Куришь почти как он же.
Город не то чтоб тебе рад, но выгнать уже не сможет.
Ты выбираешь себе путь, не он тебя выбирает.
Если ты хочешь здесь быть – будь. Кто тебя покарает?
Разве что прошлогодний ты, которого все бросали
в центр созвездия Пустоты эхом в концертном зале.
 
 
Вот он ты, младше на пару лет, и горизонт завален.
Встал лучший друг на чужой след, и поминай как звали.
Вот он ты – месяца три назад, на этой же самой станции —
друзья вдарили по газам и не смогли остаться.
Вот ты – вчера. Полуслеп, слаб. А говорил, что сильный.
Прошу, не держи на нее зла. Ты – красный, она – синий.
 
 
Ты обнимаешь себя всех. И говоришь – полно.
Ты слышишь свой оживлённый смех, себя поднимая с пола,
стирая пыль с исхудалых щёк, как с фотографий старых.
Значит, можно идти ещё.
Своё забирать – даром.
 
 
Город взрывается
на твой
счёт
индустриальным паром
– чёт и нечет / нечет и чёт
ярость
по жилам
метро
течёт
ветром
в лицо тебе —
 
 
но, чёрт,
ты держишь его удары.
 

«С корабля убегали крысы, скрипу ломаной мачты вторя…»

 
С корабля убегали крысы, скрипу ломаной мачты вторя.
От судьбы не сбежишь быстро. Все равно своё возьмёт
море.
Город падал горящей грудой, хоть столетия стоял гордо.
Я могу, значит, я буду
воплощать собой целый город.
Древо жизни с недавних пор превращается в смерти
уголь.
Кто поднял на него топор, на того подниму руку.
 
 
Смысл утрачен для обречённых, равно как и мольбы о
чуде.
Смысла нету вообще ни в чём, но
я не стану бежать отсюда.
 
 
Пока поёт хоть одна птица, я не срублю древа.
И с земли в небеса спуститься проще, чем потерять
веру.
Пока свеча – хоть в одном окне, я не стану покидать
город,
пусть даже целое небо мне опрокинет дожди за ворот.
Пока цела хоть одна доска корабельного смоляного
бока,
я на ней сумею доплыть до скал
и опять обрести Бога.
 
 
И если город мой догорит, древо падёт и корабль
утонет —
сердце не потеряет ритм
десятистишья твоих ладоней.
 
 
И, значит, выстроим что-то снова.
На пепелище запоют птицы.
 
 
Где первый камень заложен Словом,
мы сможем выстоять и продлиться.