Текст книги "Войлочный век (сборник)"

Кикимора

Любимая книга – «Великорусские заклинания». Настольная практически. Пробовала я ставить ее на полку, но без толку: в ней постоянно возникает необходимость.

Читаю я ее, во‑первых, просто ради поэзии высочайшей крепости; практически спирт-ректификат. На любой странице раскрой, в любое место ткни, – «В чистом поле сидит баба сводница, у тоё у бабы у сводницы стоит печь кирпична, в той пече кирпичной стоит кунжан литр; в том кунжане литре всякая веща кипит, перекипает, горит, перегорает, сохнет и посыхает: и так бы о мне, рабе Божьем (имярек) рабица Божья (имярек) сердцем кипела, кровью горела, телом сохла и не могла бы без меня, раба Божия, ни жить, ни быть, ни дни дневать, ни часа часовать, ни едой отъестись не могла бы от меня, ни питьем отпиться, ни дутьем отдуться, ни гулянкой загулять, ни в бане отпариться».

«Подите вы, семь ветров буйных, соберите тоски тоскучие со вдов, сирот и маленьких ребят, со всего света белого, понесите к красной девице… чтобы тосковала и горевала по мне, и во сне бы она не засыпывала, в теплой паруше калиновым щелоком не смывала, шелковым веником не спаривала, пошла, слезно плакала, и казался бы я ей милее отца и матери, милее всего роду-племени, милее всего под луной Господней, скатного жемчугу, платья цветного, золотой казны».

«Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверьми, со двора в ворота, в чистое поле. В чистом поле, в зеленых кустах, в поморье стоит вертеп, в том вертепе сидит матерая жена на золотом стуле между троих дверей».

«Создай мне, Страх-Рах, семьдесят семь ветров, семьдесят семь вихорев; ветер полуденный, ветер полуночный, ветер суходушный… Пойду я не в восток, не в восточную сторону, на заднее крыльцо, в подымное окно, под гнилое бойное дерево, пойду не дорогой, а стороной, мышьей норой, собачьей тропой…»

«Посмотрю я, раб, в морскую пучину, и увижу в той морской пучине лежащий белый Латырь камень; на том на белом Латыре камне сидящую царицу, Ирода царя, во имя Соломию. У той царицы есть двенадцать дочерей: Огнея, Гнетея, Знобея, Ломея, Пухлея, Скорохода, Трясуха, Дрожуха, Говоруха, Лепчея, Сухота и Невея».

«Лежит гроб поверх земли; земля того гроба не принимает, ветер его не обдувает, с небеси дождь не поливает, лежит в том гробе опивец зубастый, собой он головастый, как гадина, в гробу распластался, язык его в темя вытягался…»

«Матушка заря утренняя Мария и вечерняя Маремьяна, приди ко младенцу, возьми ты у него полунощника и щекотуна из белого тела, из горячей крови, из ясных очей, из черных бровей, из каждой жилочки, из каждой косточки… понеси их за моря широки, за реки глубоки, за болоты зыбучи, за грязи топучи, к щуке-белуге в зубы…»

Ну и во‑вторых, заговоры и заклинания реально помогают решать жизненные проблемы.

Вот купила я принтер. Хороший, с гарантией, свеженький. Попользовалась, выключила. Снова включила – не работает. Позвонила Любимому Племяннику: как быть? – Нажми сбоку такую-то кнопочку. Нажала, заработал, спасибо.

Вот так и раз, и два, а в один непрекрасный день принтер работать отказался начисто. Звоню опять Любимому Племяннику. Кнопочку нажимала? Нажимала. Программу в компьютере обновила? Обновила. Поди в такой-то файл, сделай то-то. Сделала. Молчок. Много еще чего проделали мы с Племянником, такого, что и не снилось вашим мудрецам, но принтер отказывался работать, и Племянник попросил отпустить его душу: вот он завтра приедет и развинтит проклятый принтер до винтика. А сегодня бесполезняк.

Села я, пригорюнилась, а потом взяла себя в руки: чудес не ищу, должно быть материалистическое все же объяснение происходящему. Надо полагать, в компьютере сидит нечистая сила, смотрим Сборник Заклинаний, ищем, – какая. По всему глядя, подходит кикимора. Нашла заговор «На выживание кикиморы»:

«Ах, ты гой еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, а не то задернут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной смолой зальют».

Черная смола – это, очевидно же, картридж, – мне принтер постоянно посылает стихотворную строку: «Регулярно проверяйте уровень чернил!» Огонь-полымя – это электричество во всей силе своих 220 вольт, каленые прутья тоже внутри механизма просматриваются. Стало быть, должно сработать.

Стала я благословясь, пошла перекрестясь, на четыре стороны света поклонилась, на восток особо. Прочла вслух, с выражением, трижды. Нажала кнопочку – работает.

Написала Любимому Племяннику, студенту старшего курса физфака, программисту: отбой; принтер заработал. – Что ты сделала?! – Изгнала кикимору. – No comments, – ответил программист после некоторого объяснимого молчания.

Теперь уважает.

Аллегория

Что такое вокзал? Это, конечно, портал, врата, вход в иное измерение; это особое, непростое такое место, где начинается непостижимое, а именно – искривление времени и пространства, – остающийся стоит и с тоской смотрит, как бесследно растворяется в белом воздухе зимы и умолкает тот, кто только что смеялся, был живым и теплым, а этот живой и теплый суетится, не зная, как половчее приткнуть пальто, чтобы с него не капало, прикидывает, сколько вагонов придется пройти до буфета и шутит шутки с соседкой по вагону.

Вокзал – это такой храм богу движения; видимо, Гермесу; если листать каталоги античных богов, уже почти не работающих, засушенных до стрекозиной хрупкости, другого подходящего, собственно, не найду. Почта, телеграф, телефон, DHL, UPS, коричневый неспешный товарняк на запасных путях, – все это Гермес, вестник и путешественник, хотя собственно за движение он вроде бы и не ответчик. На Московском вокзале в Питере, если стоять лицом к дымной дали, куда уходят поезда, статуя Гермеса в крылатой шапочке – справа, на большом желтоватом здании, идущим вдоль путей, – пакгауз, видимо. Из седьмого вагона ее хорошо видно. Из шестого тоже.

Но вообще философия русских вокзалов как храмов Начала Пути, храмов Движения, храмов Развязывания Пространственных Узлов не проработана; нет, не проработана! Посреди Московского вокзала в Питере высится бюст Петра Первого, – ну, это понятно и оправданно, он тут все затеял и построил, а по бокам-то все косточки русские, если не считать, конечно, огромной ямы, вырытой в свое время братьями Лейбманами под какое-то строительство непонятно чего – тоже по бокам, – и так ямой много лет и остававшейся. Куда четверым Лейбманам супротив одного Петра Алексеича, он бы их одной шуйцей, повстречайся они ему.

В Москве же, на вокзале Ленинградском, тоже понятно, но не оправданно, годами торчала голова Ленина, хотя он божество подземное, дух метрополитена, но это что; вот на Киевском вокзале в той же Москве стену долгое время украшала цитата из этого же Ленина, начинавшаяся словами: «Железные дороги – это гвоздь…» – не правда ли, чувствуется профессионал какого-то дела, пока не ясно, какого именно.

Ленинградский вокзал – вообще особое сооружение; если бы я была московским мэром, я бы заказала большую аллегорическую картину «Ленинградский вокзал / станция метро “Комсомольская”», это ведь единый комплекс, и указала бы, что на ней должно быть изображено. Аллегория видится мне так: женщина (естественно), выше пояса красивая дорогостоящей красотой: сиськи в тюле и парче, царственная шея, златые непременно власы, клубящиеся эдак крутыми пожарными рукавами, диадема с миллиардом брильянтовых огней и все такое; вокруг головы, понятно, сияние, и дальше – на усмотрение художника (я же знаю, что они нарисуют купола и иконы, кому ни закажи! что Глазунов, что Шилов, что Никас Сафронов, непременно нутром почуют потребность именно так откликнуться на инициативу градоначальника; к гадалке не ходи).

Это выше пояса; а ниже пояса – клоака, блевотина, язвы, крики и муки, опять-таки на усмотрение аллегориста. Кто не москвич – поясняю.

Давеча этот вокзал реконструировали и усовершенствовали так, словно ждут на бал европейских сиятельных особ, с ногами и безногих: шесть эскалаторов и четыре лифта на второй этаж, стеклянные ограды галерей и переходов, пандусы для отягощенных саквояжами, бутики, деревья в кадках, – не знаю, живые ли, не дергала. Отбывающие на ночных плацкартах в Ижевск или Астрахань, с кутулями, малыми детьми и бестолковыми мужьями, оценят, конечно, этот блистательный сервис, наш маленький оазис, наш локальный Дубай. Прибывающих ждет иное.

Совести и чести ради, вас готовили заранее, вам были знаки и символы, невидимая рука железнодорожного царя чертила вам свои мене, текел, фарес загодя, еще при выезде, скажем, из того же Петербурга. В Петербурге, на вокзале Московском, полюбовавшись на заносимого снегом Гермеса, вы подкатываете свой багаж к вагону скоростного поезда «Сапсан» – удобного, приветливого, с пакетиками негорячего чая «Липтон» по 120 рублей, а что вы хотели, всем сейчас нелегко.

Вы обнаруживаете, что между скользкой платформой и вагоном зияет провал. Немалый такой провал, скорее ущелье. Бездна и харибда, если уж мы про греческую мифологию. Вы на каблуках и в узкой юбке. У вас две тяжелые сумки. Вы понимаете, что вы уже не Елена Исинбаева, и ваш прыжок закончится в харибде: провалитесь по самые трусы, и хорошо если кружевные. Варианты есть: можно засучить юбку, позволив ноге шагнуть. При этом сумки надо поставить, согнуться, кому спина позволяет, руку протянуть далеко вперед и там ухватиться за поручень. Хоп! Молодец. Теперь сумки. Как их достать? Я тут, а они там! Волк, коза и капуста! К счастью, проводницы, несмотря на свою кажущуюся хрупкость, всегда помогают с сумками, это даже удивительно. В запасе также есть чужие любезные мужчины. Но зачем мучить чужих мужчин и проводниц? Можно же, казалось бы, перекинуть мостки!

На прямой вопрос про мостки железнодорожные люди отвечают: мостки есть, но только для инвалидов, в шестом вагоне. – Ну так настелите их. – Нет, они только для инвалидов! То есть пока вы не провалились в харибду, не ободрали нежные части себя, не сломали что-нибудь и не получили инвалидность, вас ничего хорошего не ждет. Вот вам текел, и вот вам фарес.

Десять вагонов по шестьдесят человек, это шестьсот. Восемь рейсов в день. Есть двойные составы, но мы округлим. Пять тысяч прыжков в одном только Питере, на одних только «Сапсанах», пять тысяч антраша – трепещи, балет «Жизель», мы город культурный!

Умножим на два: тот же прыжок над пропастью во ржи вы вновь совершите через четыре часа, на вокзале Ленинградском. А не надо было надевать каблуки! Сияние и блеск стеклянных галерей и огни дорогих бутиков можно встретить и в чунях! А на чуни можно навинтить противоскользящие капканы с шипами или присосками! Юбку пошире, на резинке, и через сверкающую залу: чвак-чвак, чвак-чвак. Если, конечно, вас встречает возлюбленный с белыми гвоздиками, он посмотрит на вас и, может быть, выберет альтернативные планы на вечер или вообще на будущее. А если не встречает, дальше вам будет тоже интересно.

Обернитесь, покидая теплый сияющий зал с лифтами, пандусами и воздушными галереями! Крепко, конечно, придерживайте сумочку и два чемодана, но обернитесь! Помашите, – а, нет, руки заняты, – помотайте подбородком, что ли – деревцам в кадках. Верхняя половина аллегории осталась позади; вас ждет нижняя.

Сначала холодный предбанник, тяжелые двери и несколько ступеней вниз, где еще одни тяжелые двери. У вас два чемодана! Архитектор Тон, строивший вокзал, думал, что вы, такая вся душистая, в вуальке и с турнюром, прошелестите вниз, чуть приподняв подол, а ваши дорожные сундуки подхватит и не украдет носильщик. В белом фартуке и с бляхой. Но это Тон так думал. А в наше время думают иначе. Поверх ступеней приварены две металлических полосы разной ширины. Обе – слева по ходу, если вам вниз. Что можно поставить на эти страшные рельсы, какой прибор, с какой конфигурацией колес – неведомо. Никто ими и не пользуется.

Хорошо, вы справились. У вас всего лишь два чемодана, вы, слава богу, без детей, потому что они выросли! А если бы не выросли? Не надо думать о страшном. Вон там, в двадцати метрах, приветливые огни павильона метро! Скорее туда! Ха-ха-ха.

Ха-ха-ха-ха-ха. Щас прямо. Так она в метро и вошла, корова понаехавшая! Не-е-ет, текел тебе на роду написан и фарес. И упарсин, упарсин! И еще раз упарсин! Тут закрыто! Ага! Навеки заколочено! Иди в обход! На разъезжающихся ногах, с двумя внезапно потяжелевшими чемоданами, придерживая сумочку зубами, вы спускаетесь к остановке такси (дюжина ступеней). Вам радостно сообщают цены, у вас темнеет в глазах; нет, как-нибудь доберусь на метро, думаете вы, ведь всего две остановки.

Еще двадцать две ступени вниз, с чемоданами, в смрадный подземный проход. Сумочку вы уже повесили себе на шею, так, чтобы она болталась спереди, так как спина и бока у вас не защищены. В подземном проходе воняет мочой, блевотиной, пивом и смертью. Группа граждан с синими или малиновыми отеками на лицах живописно расположилась вдоль стены, в лужах вышеперечисленного. Вы вспоминаете санитарно-гигиенические нравоучительные плакаты на тему скорости и дальности распространения микробов при кашле. Вы задаетесь научными вопросами о том, путешествуют ли вирусы с той же скоростью, что и бактерии? А вот палочка Коха, она как? На крыльях ветра?

Сто метров клоаки; ваши сапожки на каблуках процокали по чужой гепатитной моче, колеса ваших чемоданов прокатились по туберкулезным лужам, шубка пропиталась тяжкой вонью сложного органического происхождения. Сто метров, но вон там свет и кассы. Турникеты. И двадцать шесть – двадцать шесть, да – ступеней вверх. С двумя, неподъемными уже, чемоданами. Вверх – туда, в тот павильон, куда можно было раньше, в кровавые советские времена, шагнуть с улицы, без труда и мучений. Потому что это вокзал, знаете, с него едут во все стороны света с чемоданами, понимаете. С детьми, чемоданами, безропотными подневольными мужьями, в Воронеж, в Челябинск, в Тьмутаракань или на другие вокзалы, и не все миллионеры, понимаете, и вот для этого строили метро. «Чтоб солнце улыбалось бетону-кирпичу, и Лазарь Каганович нас хлопал по плечу!»

Печальными коровьими глазами вы оглядываете подземные окрестности. Силы ваши на исходе. Му-у… мужчины!.. Дж… джентльмены!.. Ау!.. Но мужчины тут тоже подземные, тертые и темные, с непростыми судьбами, и доверить их ручищам свои чугунные чемоданы, тоже, знаете ли… Они на вокзал приехали не парфюм нюхать, не модели машинок выбирать, не азалию в горшке покупать. Не было у них такого порыва: а брошусь-ка я на вокзал и куплю азалию!..

Я вас оставлю там, под землей, постойте минут десять. А потом давайте вместе, вскладчину, напишем челобитную в московскую мэрию: дорогой господин градоначальник, дайте указание нарисовать Аллегорию, чтобы от пупка, значит, вверх всё розы, кудри, диадемы, два лифта и шесть эскалаторов в блеске и яблоневом дыме, а от пупка вниз чтоб инферно с аспидами, василисками и бурлением говн. И чтоб установить в центре Храма.

Должна ведь в бюджете быть статья расхода на Аллегорию, не может не быть.

Папуа

Не всех гостей «Школы злословия» мы приглашали в свою программу с целью приобщиться к Прекрасному (поэты-писатели), или к Знанию (историки, социологи, экономисты), или к Мировой Закулисе (политики и все такое). Не всех.

Иногда мотивы, руководившие нами, – как минимум, мной – были совершенно другого порядка. Просто, скажем так, низменные были мотивы. Например, сенатора Петренко, Валентину Александровну, я зазвала в «ШЗ» с мотивами самыми безобразными.

Мне совершенно не интересно было, как сенатор Петренко руководит страной и населяющими ее народами со своего высокого поста, и руководит ли вообще, какие доступные рычаги она приводит в действие, насколько эффективно поворачивает кормило, у которого она вроде как стоит наряду с другими олимпийскими богами, крупными и мелкими. На моей повседневной жизни это кормило не так чтобы сказывалось, да и вообще я верю в то, что тайные пути, по которым движется Родина, свистя, дымя и раскачиваясь, никак не от Совета Федерации зависят.

Не интересны мне были и обвинения, предъявлявшиеся сенатору Петренко, Валентине Александровне, в том, что свою докторскую диссертацию она частично скоммуниздила из других каких-то трудов. Ну, скоммуниздила. И что? Кому нужна эта труха, диссертация ее? Я вам назову тему этой диссертации, и вы сами скажете, куда их нужно засунуть, бумажки эти. «Теоретические и организационно-педагогические основы системы социализации учащейся молодежи» – вот какая тема.

И?

Обхохочешься. Писала бы про что-нибудь конкретное, нужное – например, «Вредители рапсовых культур: крестоцветные клопы, рапсовый пилильщик, скрытнохоботник и др. Проблемы борьбы». У них же там, в Ростовской области, этих пилильщиков и скрытнохоботников – мамаевы полчища.

Нет, мною двигали самые непотребные и темные желания. Мне хотелось возложить обе руки на голову сенатору Петренко и пожамкать ее прическу. А какая у нее прическа – вы все сами знаете.

Вообще, иногда хочется погладить человека по голове, правда же? Ну, неприлично, ну и что? Скажем, лысый. Совсем лысый, не обритый, а такой, что называется, биллиардный шар. Когда люстры и точечные светильники отражаются в этой гладкой плеши, удваивая освещенность в помещении. Или наоборот, когда волосы ежиком, тоже очень интересно, каков этот ворс на ощупь.

Но обычно как-то сдерживаешься, мало ли чего кому хочется. А тут вот просто нестерпимо захотелось.

Изучив картинки в интернете, я убедилась, что Валентина Александровна всегда отличалась повышенной мелкокурчавостью, но в свои юные, обкомовские годы сдерживала буйный рост волос и носила прическу вполне объяснимую, типа пчелиный рой. Личико хорошенькое, ей шло. Но по мере карьерного роста курчавость сенатора нарастала (чему можно только позавидовать, конечно), пока голова не превратилась в папаху из каракуля. При этом высота папахи варьировалась, но неизменным оставалась диковинная форма.

То ли это такое ростовское брокколи – ставили мичуринские эксперименты, да и лажанулись немножко, скрестили сенатора с капустой. (Все ведь смотрели фильм «Муха-2»? Мой любимый!) То ли Валентина Александровна держит в подвале на цепи какого-то особого парикмахера, может быть, из Папуа-Новой Гвинеи?

Кстати, Папуа в переводе с малайского значит «курчавый». Миклухо-Маклай в своих дневниках пишет, что страсть как хочет поймать папуасского мальчишку и вырезать у него с головы лоскут кожи с волосами. Чтобы посмотреть, как же они там растут, курчавые такие. Кустиками или ровненькими рядками высажены? Скальпировать парнишку хотел. Но не решался, так как за ним бдительно следили родители мальчика, тоже людоеды. Вот так и я – прямо руки чесались – хотела разобраться с головой сенатора.

То есть так чесались – я передать не могу. Что-то я там ее спрашивала, что-то она там отвечала, я ничего не слышала; мы уж привыкли, когда надо, вести программу на автомате, делать заинтересованные лица и изображать необыкновенный интерес и пристальное внимание, когда гость попадается бессмысленный и неинтересный, а уже всё, поздняк метаться. Ничего я не слышала, а только думала: под каким бы предлогом ее исследовать?.. «Ой, Валентина Александровна, на вас муха села!» или «Ай, ай, из вас там, кажется, скрытнохоботник выползает!» Или так невзначай положить ей на голову что-нибудь весом грамм на триста, посмотреть, спружинит или провалится? Она рассказывает нам про какую-то там человечность и культуру, а я думаю: что бы на триста грамм подобрать такое? Чашку с блюдцем? Или туфлю снять?

Как сквозь тяжелый сон слышу, что сенатор чирикает про женственность и красоту, а сама прикидываю: вот она пойдет после записи в гримерку, а по дороге-то темно, и кабели толстые поперек пола протянуты. Обычно мы говорим: осторожно, не споткнитесь! тут кабели! А вот не сказать ей про кабели, она споткнется, а я ее подхвачу: ой, Валентина Александровна!.. – а сама за волосы ее хвать! Будто бы в темноте промахнулась. Ну, немножко попортится женственность, но зато воссияет Истина!

Или вообще головой стукнется. Можно ей лед к голове тогда приложить, или траумелем смазать шишку, я буду в первых рядах. Или даже прооперировать придется. Чур, я буду при операции присутствовать. Наркоз ведь дадут? – тут можно и выяснить, как оно там у нее растет. Если оно не парик, что вряд ли.

Не знаю, как я выдержала час записи. Как не бросилась и не вцепилась. И после записи тоже. Как дала сенатору уйти. Не знаю. Только сила воли. Только она. Но напряжение непереносимое. Вот сейчас рассказала, и полегчало немножко.

А Совету Федерации каково? Как вы думаете, как они там государством управляют? Тропическим нашим лесом с араукариями, колдунами и райскими птицами? Утверждают безумные законы, придуманные полоумными парламентариями? Как можно чем-то управлять и не думать ежеминутно про голову Валентины Александровны?

Вот поэтому у нас все вот так.