Текст книги "Святой флотоводец России. Жизнь и деяния святого праведного воина Федора Ушакова, адмирала непобедимого"

[3]

Союзные эскадры едва успели бросить якорь в устье Св. Маврского канала, как получено было известие, что Эпирский наместник Али-Паша вторгся внезапно с 10 000 отборного войска в Превезу, предал мечу большую часть несчастных жителей, равно как и находившийся там французский гарнизон, состоявший из 250 человек. Командовавший оным генерал Ла-Сальсет, получив известие об угрожавшей ему опасности, принял тотчас все меры, к коим краткость времени и нечаянность нападения позволяли ему прибегнуть: он вооружил внутреннюю стражу, послал снаряды суллиотам[47]47
  Суллиоты – героическое греко-албанское племя, жившее в горах южного Эпира и всегда готовое, подобно черногорцам, на борьбу с турецким владычеством.


[Закрыть], всегда готовым сражаться против неверных, сам же утвердил сильные аванпосты у Никополиса, где намеревался лично ожидать неприятеля. На рассвете (25-го октября) показались на высотах Михаличи знамена Али-Паши; он был приведен в робость, найдя французов (коих думал разбить врасплох) по эту сторону Превезы и готовых к упорной обороне. Вскоре последовала жестокая битва: в решительную эту минуту суллиоты, рассчитав, что после Превезы дойдет очередь и до них и что лучше подраться за себя, нежели за французов, сделали несколько выстрелов и ушли в свои горы. Отступление суллиотов произвело великую робость между превезянами, и некоторые подкупленные Али-Пашой изменники, воспользовавшись этим, начали кричать: «Мы погибли! Мы преданы нашему злодею!» Страх овладел всеми умами, греки начали искать спасение в бегстве, и все бремя защиты Никополиса пало на одних французов.

Долго генерал Ла-Сальсет держался и, давая войску пример собой, отражал все нападения турок, но изнуренный числом неприятеля, получавшего беспрестанно подкрепления, он принужден наконец был сдаться. Превезяне обращали оружие свое на французов, думая отчаянным этим поступком купить пощаду у лютого Али-Паши. Между тем неприятельские войска, пойдя в обход, вступили в Превезу. Город находился в самом отчаянном положении, но мог быть спасен или получить по крайней мере выгодную капитуляцию, ежели бы несколько батальонов высадного войска, отправленных из Св. Мавры на подкрепление Ла-Сальсета, не принуждены были ради подувшего вдруг сильного противного ветра возвратиться опять в Св. Мавру. В крайности сей превезенскому французскому гарнизону оставалось только заставить неприятеля дорого купить свою победу: отчаянное его сопротивление равнялось с яростью бесчисленной толпы мусульман, умножавшейся всякий час. ‹…›

Число турок, стекавшихся отовсюду для грабежа, час от часу более умножалось: они, по обыкновению своему, предавали пламени многие части города и резали жителей без пощады. Али-Паша, желая один пользоваться добычей своей, явился среди города и, став в доме французского консула, приказал прекратить на время кровопролитие.

Бесстыдство и дерзость его были столь велики, что он осмелился написать французскому коменданту в Св. Мавру и генералу Шабо в Корфу, что все, происшедшее в Превезе, последовало только от недоумения, что видя, что французы перешли границу и укрепляются в Никополисе, он боялся ответственности перед Султаном и подозрения в предательстве, ежели бы оставался в бездействии, что, услышав о приближении флота русских, общих его и Франции неприятелей, он должен был их предупредить и занять Воницу, Бутринту и Превезу, наконец, просил он французских военноначальников очистить ему Паргу, обещая способствовать во всем французам, поссорить турок с русскими и лишить под разными предлогами сих последних нужных для эскадры их продовольствий. Коварный Али в то же время уговаривал паргиотов перерезать французский гарнизон, доставить ему головы убитых, обещая им за то милость свою и покровительство.

Сплетая таким образом козни, в которые вероломный Али-Паша старался уловить и турок, и христиан, и неприятелей, и союзников своего султана, он предался в Превезе всей лютости кровожадной своей души: сев на диване под окошком, он приказал на глазах своих мучить, пытать и резать поодиночке всех несчастных превезян.

Отовсюду из малой и средней Албании сбегались арнауты, чтобы участвовать в грабеже, столь ими любимом особенно, когда он не сопряжен ни с какой опасностью, так что Али-Паша к вечеру видел себя окруженным десятью тысячами бродяг и разбойников, истребивших, по крайней мере, 3 000 христиан.

Пользуясь поселенным им в окрестностях ужасом, Али-Паша стал угрожать такой же участью и всем береговым жителям, а особенно паргиотам, если они не согласятся вступить добровольно в его подданство. Старшины этого города явились немедленно депутатами к адмиралу Ушакову и письменной грамотой просили, именем своих сограждан и самого Бога, защитить Паргу от лютости Али-Паши. Они неотступно умоляли его приобщить их к числу подданных Российского Императора. На эти просьбы их адмирал отозвался, что Государь Император предпринял эту войну единственно для того, чтобы освободить Ионические острова от французов, ими завладевших, и чтобы пресечь замыслы бунтовщиков, вооружающихся против законных своих Государей, но что он нимало не уполномочен приобретать для России новые земли или подданных, почему, к сожалению своему, требование жителей Парги удовлетворить не может и не в праве. Отзыв сей, сколь ни был основателен, привел несчастных депутатов в величайшее отчаяние; они пали к ногам адмирала Ушакова, зарыдали и просили опять принять их, по крайней мере, ежели не в подданство, то под покровительство России, дозволить им поднять Императорский флаг на крепости и дать им хотя одного офицера и 3-х или 4-х русских солдат, причем объяснили с великой твердостью и решимостью, что ежели они не получат сей милости, а, между тем, Али-Паша явится с войсками и будет требовать сдачи города и крепости и признания власти его, тогда они, будучи доведены до крайнего отчаяния и не имея иных средств от него избавиться, перережут жен и всех детей своих, пойдут против него с кинжалами и будут драться до тех пор, пока все падут до единого с оружием в руках. «Пусть же, – кричали злополучные паргиоты, – истребится весь несчастный род наш!»

Адмирал Ушаков, исполненный доброты, человеколюбия и с самой молодости воевавший против турок, которых всегда ненавидел, был столь тронут словами депутатов, что прослезился. Все офицеры наши, бывшие свидетелями трогательной этой сцены, стояли в безмолвном исступлении: самое молчание их, казалось, ходатайствовало за угнетенных единоверцев. Адмирал прошел раза два по каюте и, подумав несколько, объявил депутатам, что, уважая горестное положение паргиотов и желая положить пределы дерзости Али-Паши, он соглашается принять их под защиту соединенных эскадр на таковом же основании, как и освобожденные уже русскими Ионические острова, что впрочем, зная великодушие своего Государя, он ответственность всякую берет охотно на себя.[48]48
  Смотри в приложениях (XI) письмо адмирала Ушакова к графу Ф.В. Ростопчину.


[Закрыть] Депутатам дан был немедленно открытый лист за подписью начальников эскадры, и просьба их в отправлении к ним войск на помощь была вскоре удовлетворена.

Мог ли кто-нибудь предположить, что храбрые паргиоты в награду твердости своей двадцать лет позже преданы сему же Янинскому Паше Али… и кем же? – народом, ставящим любовь к отечеству выше всего, народом, защищающим во всех случаях права человека, независимость и достоинство его!.. Вся Европа была свидетельницей в XIX столетии события, достойного времен варварских. Англия за деньги предала христиан величайшему их врагу турецкому султану, признана будучи только покровительницей семи островов. Если Парга принадлежала правлению Ионическому, то какое право Англия имела отдать ее в чужую власть? Если же нет, то на чем основывалась она, действуя именем народа не воевавшего, непобежденного, независимого и не бывшего даже под покровительством Великобритании?

Несчастные паргиоты, видя приближение полчищ Али-Паши и объятые мрачным отчаянием, берутся за оружие и клянутся единодушно умереть, ежели неприятель явится прежде, нежели выполнят они последний горестный обет. По заключенному трактату, все должно было перейти в руки неверных, даже святые сосуды церквей; паргиоты, преклонив в последний раз колени свои перед образом Святой Девы, Покровительницы города, и видя вдали кладбище, вспоминают, что о прахе усопших умолчано в договоре, предавшем их туркам; они кидаются к обители вечного покоя, выкапывают гробницы, выбрасывают из оных кости и бренные останки предков своих и жгут их на масличном костре – умы воспламеняются, и все клянутся предать смерти жен своих и детей, ежели турки осквернят присутствием своим город, который должен им достаться только пустой. Англичанину одному препоручают они донести намерение свое до сведения высшего комиссара С. Томаса Майтланда; с уверением, что, если он не остановит приближение Али-Паши, то зрелище, виденное некогда в Сагунте, снова возобновится перед лицом христианской Европы.

Нарочный, отправленный с известием этим, переезжает при благополучном ветре море, вскоре возвращается с генералом Ф. Адамом, которому, при въезде в пристань, представились прежде всего костер и пламя, пожиравшее кости, трупы и гробы паргиотов, умерших до порабощения отечества их. Он сходит на землю в виду у архонтов, архимандритов и священников, которые принимают его с безмолвным почтением и объявляют, что положенное ими намерение немедленно исполнится, если он не остановит приближение албанских орд. Он старается их успокоить и входит в город: народные восклицания его не приветствуют, как прежде, всюду царствует унылая тишина, предвестница кровопролития. Пораженный англичанин заклинает паргиотов взять терпение и отправляется в лагерь неверных; турки, не менее англичан страхом объятые, соглашаются на просимую отсрочку и отклоняют тем последнее и ужаснейшее несчастье паргиотов. Вся ночь проведена была в молитве и слезах. На другой день изгнанники, унося с собой кто несколько пепла предков своих, кто частицы земли, горсти камушков или раковин, по отечественному берегу разбросанных, удаляются от родимых скал своих, рыдая и повторяя с горестью: «Прощай, отечество! – прощайте, святые алтари Бога Живого, храмы, где исповедывали мы веру христианскую! Вы будете осквернены неверными! Да будет воля Господня с нами и с жестокими гонителями нашими!» 10-е мая 1819-го года будет днем незабвенным для Греции. С этого времени можно считать совершенное порабощение греков. (Pouqueville. Histoire de la regeneration de la Greese).

Последние ужасные кровопролития Али-Паши и наглый поступок его против Российского в Превезе консула майора Ламброса заставляли адмирала Ушакова вящшее принять участие в судьбе паргиотов, а потому и решился он немедленно, с согласия товарища своего Кадыр-Бея, послать в Паргу гарнизон, несколько орудий и военное судно. Адмирал Ушаков написал к Али-Паше письмо и отправил меня с оным в Превезу, дав мне устное приказание привезти с собой непременно консула Амброса, которого он схватил изменнически и держал скованного на своей галере.

Означенное письмо, писанное на греческом языке, было следующего содержания:

«Жители города Парги прислали ко мне своих депутатов, прося от союзных эскадр помощи и защиты против покушений Ваших их поработить. Ваше Превосходительство угрожаете им теми же бедствиями, которые нанесли войска Ваши несчастным жителям Превезы.

Я обязанным себя нахожу защищать их, потому что они, подняв на стенах своих флаги соединенных эскадр, объявили себя тем под защитой Союзных Империй. Я, с общего согласия турецкого адмирала Кадыр-Бея, товарища моего, посылаю к ним отряд морских солдат с частью турецких войск, несколько орудий и военное судно.

Узнал я также, к крайнему моему негодованию, что, при штурмовании войсками Вашего Превосходительства города Превезы, Вы заполонили пребывавшего там Российского консула, майора Ламброса, которого содержите в галере Вашей скованного в железах. Я требую от Вас настоятельно, чтобы Вы чиновника сего освободили немедленно и передали его посылаемому от меня к Вашему Превосходительству лейтенанту Метаксе, в противном же случае я отправлю нарочного курьера в Константинополь и извещу Его Султанское Величество о неприязненных Ваших поступках и доведу оные также до сведения Его Императорского Величества Всемилостивейшего моего Государя».

Имею часть быть и пр.

Подписано – Ушаков 29-го октября 1798 года.

Корабль Св. Павел на рейде при Св. Мавре

[3]

Скользкое это препоручение, данное мне только по знанию мной греческого языка, немало меня позабавило. Путешествие около всего земного шара показалось бы мне с меньшими опасностями сопряженным, нежели поездка, столь близкая, для переговоров с человеком, каков был Али-Паша. Последние происшествия в Превезе, поразив воображение всех, были причиной, что на эскадре нашей об ином не говорили, как о лютом нраве и о кровавых подвигах турецкого Пугачева. Чрезмерная моя молодость и неопытность в делах (особенно такого рода) заставили бы меня может быть желать уступить опасности и славу этого препоручения другому, ежели бы не дан был мне адмиралом опытный и умный товарищ.

Я был сопровождаем Каймаканом Калфоглу, который, по должности своей военного комиссара при Российском Адмирале, имел снестись с Али-Пашой относительно продовольствия эскадр. Он взял с собой Султанский фирман[49]49
  Именной указ Султана.


[Закрыть], по сему предмету последовавший, и мы пустились в путь на адмиральском катере. Жители Св. Мавры проложили нам фарватер на некоторое расстояние по каналу двумя рядами прутьев, по причине мелководья, простирающегося от крепости Св. Мавры до Акарнанийского берега.

[3]

Калфоглу в этом кратком нашем путешествии дал мне полное понятие не только об Али-Паше, но и вообще о положении турецкой империи во всех ее отношениях. Ему было тогда около 70 лет от роду, и седины, его покрывавшие, давали ему почтеннейший вид. Он был родом из Константинопольских греческих дворян и с молодых лет служил почти всегда, по разным должностям, при Молдавских и Валахских государях. Карфоглу говорил совершенно по-гречески, по-французски, по-итальянски и по-турецки, имел обширные сведения, был любезен в обществе и душевно предан русским. Почтенный этот старец со слезами вспомнил о благодеяниях, оказанных ему фельдмаршалом графом П.А. Румянцевым-Задунайским, у которого он имел счастье (говорил он) находиться в плену несколько месяцев.

Около одиннадцати часов пристали мы к Превезе. Едва сошли мы на берег, как поражены были зрелищем самым отвратительным: толпа арнаутов[50]50
  Арнауты суть албанцы магометанского исповедания.


[Закрыть] сопровождала связанных волосяными веревками христиан разного пола и возраста и продавала их проходящим за несколько пиастров. Эти несчастные простирали к нам свои руки, рыдали и просили нас выкупить их из неволи. Я до того был поражен картиной этой, напоминающей истязания, претерпеваемые неграми в Индии, что, забыв, в какой нахожусь земле, выхватил веревку у стоявшего подле меня арнаута и хотел силой освободить несчастных этих мучеников, но товарищ мой сказал мне по-французски: «Что вы делаете? Бога ради, не трогайте их, мы подвергаем себя опасности быть изрубленными этими варварами!..» Страх не уступил бы сильному состраданию, коим душа моя была объята, но вспомнив, что я имел поручение по службе, я удовольствовался отдать на выкуп бедных этих невольников все деньги, которые были со мной, и продолжал путь в горестной задумчивости.

Когда мы подошли к дому, занимаемому Али-Пашой и принадлежавшему прежде французскому консулу де-Ласалю, с прочими ее соотчичами тут погибшему, нам представилось другое зрелище, еще ужаснейшее прежнего: по сторонам большой лестницы этого дома поставлены были пирамидально, наподобие ядер перед арсеналами, человеческие головы, служившие трофеями жестокому победителю злополучной Превезы. Кто не видал обагренной кровью отрубленной человеческой головы с открытыми глазами, тот не может представить себе, каким ощущениям предалась душа моя при доме Али-Паши!..

Пораженное мое воображение было увлечено столь далеко, что мне казалось слышать стоны и вопли неодушевленных этих голов, призывавших месть и сострадание. На третьей ступени несносный смрад, присоединясь к ужасу, столь сильно подействовали на растроганные чувства мои, что я принужден был остановиться. Мне сделалось дурно, я сел, был объят холодным потом и внезапно волнение желчи причинило мне сильную рвоту, избавившую меня от тяжкой болезни, а может быть и от самой смерти. Между тем толпа арнаутов и турок, окружив лестницу и пашинский дом, смотрели на меня свирепо, не постигая, как невинно пролитая кровь нескольких сотен христиан может возбуждать такое сострадание в сердце постороннего человека. Почтенный Калфоглу поддерживал меня и приказал подать мне воды; освежась оной, я продолжал путь, и мы вошли в вертеп кровожадного Али-Паши.

Его не было дома, он делал смотр коннице своей, находившейся в лагере, расстоянием от города верстах в трех. Я имел время отдохнуть, собраться с духом и приготовить себя к свиданию, столь для меня малоприятному. Через полчаса пушечные и ружейные выстрелы, топот конницы, звук литавр и труб возвестили возвращение Али из лагеря. Во все это время три чиновника пашинские занимали нас в передней комнате разными вопросами, касательно плавания нашего из Константинополя и островов, нами от французов освобожденных.

С четверть часа спустя после прибытия Паши с заднего маленького крыльца означенные чиновники повели нас к нему в угольную комнату, которая была обита наскоро разной парчой и убрана малиновым бархатом.

Али-Паша сидел на диване, держа в одной руке трубку, а в другой четки дорогой цены. Он был одет весьма богато: пуговицы, покрывавшие его зеленую бархатную куртку, были бриллиантовые, кинжал также осыпан крупными драгоценными каменьями, накинутая на него шуба была из черных соболей, а голова была обвита зеленой шалью. Али-Паша среднего роста, довольно плотен и лет около пятидесяти[51]51
  Надо понимать, что Али-Паше по внешнему виду можно было дать около 50 лет; в действительности в это время ему было 58 лет.


[Закрыть]; большие его глаза каштанового цвета сверкали как огонь и были в беспрестанном движении; лицо у него круглое, черты правильные, усы и борода темно-русые и румянец во всю щеку.

Я сделал ему обыкновенный поклон и вручил письмо, сказав по-гречески: «Адмирал Ушаков, находящийся теперь в Св. Мавре и командующий соединенными Российской и Турецкой эскадрами, послал меня к Вашему Превосходительству пожелать Вам здоровья. Я имею также приказание вручить Вам сие письмо и требовать на оное ответ».

Али-Паша привстал, принял от меня письмо и сказал: «Добро пожаловать». Г. Калфоглу, по турецкому обряду, поцеловал его полу и стал перед ним на колени. По стенам комнаты стояло несколько арапов и арнаутов, все вооруженные и весьма богато одетые. Один из сих последних подал мне большие кресла, обитые малиновым бархатом, и я сел рядом с товарищем моим Калфоглу, который, на турецком языке, изложил причины нашего приезда. Али-паша отвечал ему несколько слов также по-турецки, потом, оборотясь ко мне, спросил по-гречески о здоровье адмирала, и тот ли это Ушаков, который разбил на Черном море славного мореходца Сеид-Али[52]52
  Сеид-Али или Саит-Али, Алжирский паша, славившийся в конце XVIII века в Средиземном море своей необыкновенной предприимчивостью и храбростью. – Турция, теряя надежду одолеть Ушакова на Черном море, вызывала Саит-Али в 1791 году на помощь турецкому флоту. – Но последний был окончательно разбит Ушаковым при Калиакрии и алжирский мореходец едва успел убежать со своим кораблем в Константинополь, куда обещал привезти «Ушака-пашу» в цепях.


[Закрыть].

Я отвечал, что тот самый, что он же разбил при Хаджибее самого Гассана-Пашу[53]53
  Нужно читать Гуссейна, турецкого капудан-пашу (генерал-адмирала). – В бою 29-го августа 1790 года у Хаджибея Ушаков разбил его флот, причем одно судно «Капитание» (адмиральское) сжег, а другое – «Мелехи Бахри» взял в плен. – С Гассан-Пашой, выдающимся турецким адмиралом и предшественником Гуссейна, Ушаков победоносно сражался в 1788 г. у острова Фидосини.


[Закрыть], взял в плен 80-пушечное судно и сжег Пашинский корабль.

«Ваш Государь, – присовокупил Али-Паша, – знал, кого сюда послать! А сколько адмиралу Вашему лет?» – «Пятьдесят семь»[54]54
  Ушакову было 53 года. В этом диалоге собеседники не имели в виду точно определять года!


[Закрыть]. «Так он гораздо старее меня», – сказал Али-Паша. – «Вашему превосходительству, – отвечал я, – не можно дать более сорока лет, Вы еще молоды!» – «Нет! Мне сорок шесть лет», – прибавил Али, с видом удовольствия.

После этого краткого разговора он распечатал письмо адмирала и просил показать ему, где его подпись; я привстал и показал ему ее. Потом позвал он одного из своих секретарей (из греков), которому и отдал письмо, сказав ему что-то по алански. Нам подали трубки и кофе в золотых чашках.

Али-Паша вступил в разговор с товарищем моим. Калфоглу вынул из пазухи Султанский фирман и вручил ему оный; он улыбнулся, подержал его несколько времени в руках, посмотрел на своих секретарей и, возвратив фирман Каймакану, велел читать содержание вслух. Г. Калфоглу начал читать фирман, а Паша подозвал в это время одного из предстоящих арнаутов, которому приказал (как мы то после узнали) угостить нас обедом в назначенной им комнате; что же касалось до Султанского фирмана, то он не обратил ни малейшего внимания на чтение оного и не дал никакого удовлетворительного ответа военному комиссару Оттоманской Порты. После этого вошел секретарь и стал подле него на колено. Али-Паша нагнулся к нему, а тот на ухо прошептал ему по-албански перевод с письма, мной привезенного.

Али-Паша выслушал секретаря своего с большим вниманием и потом сказал мне, усмехнувшись: «Жаль, что адмирал Ушаков не знает меня так, как бы должен знать! Он добрый человек, но верит всяким бродягам, преданным французам и действующим только ко вреду Султана и России».

Я ему отвечал, что адмирал не руководствуется ничьими доносами, а выполняет только повеления Государя Императора и Султана, Его союзника, что он не может не сознаться сам в истине всего того, что заключается в письме адмирала Ушакова…

«Хорошо, – сказал Али-Паша, прервав мою речь, – я с Вами поговорю ужо обо всем наедине».

После сего посадил он меня рядом с собой на диван, тут произошел между нами следующий разговор.

– Как вы называетесь?

– Я называюсь Метакса.

– Вы должны быть, если не ошибаюсь, уроженец острова Цефалонии?

– Мой отец родом из Цефалонии, а я родился на острове Кандии.

– Как же вы попали в Россию?

– Нас трое братьев: отец отправил нас в разные времена в Россию, где мы и были воспитаны. Императрица Екатерина II щедротами своими основала в Санкт-Петербурге корпус для воспитания 200 чужестранных единоверцев. Мы так, как и большая часть соотчичей наших, по окончании нашего образования остались в России и вступили в Российскую службу.

– Какое жалование получаете вы?..

– В моем чине получают 300 рублей в год, а когда бываем в походе, нам выдаются сверх жалованья еще столовые деньги; впрочем никто не служит Императору из денег, а единственно из усердия и благодарности.

– Рейзы, управляющие моими купеческими кораблями, получают от меня до 5000 пиастров…

– Верю очень Вашему Превосходительству, но коммерческие обороты и военная служба суть две вещи, совсем различные.

– Почему?

– Рейзы ваши ищут корысти и добыч, а мы – славы и случая положить жизнь нашу за Государя («Слышите ли?» – говорил Али предстоявшим). Быть может, что шкипера Ваши более имеют доходов, нежели сам адмирал Ушаков, но зато они целуют Вашу полу, стоят перед Вами на коленях, а я, простой лейтенант, сижу рядом с визирем Али на одном диване, и сей почести обязан я только мундиру российскому, который имею счастье носить.

Али-Паша, слушавший меня очень внимательно, захохотал, потрепал меня по плечу и прибавил: «Нам много надобно будет с тобою говорить!» Потом, встав, сказал он мне и Калфоглу: «Ну! Ступайте кушать; вы, франки, обедаете в полдень, а мы в 9 часов. Я пойду наверх отдыхать, а вас позову после, дам вам ответ и отпущу вас домой».

Чиновник пашинский повел нас в другую комнату, где на полу, подле маленького дивана, поставлен был на скамейке оловянный круглый столик в полтора аршина в диаметре, на котором лежали хлеб, две роговые ложки и одна серебряная вилка. Я сел на диван, а товарищ мой против меня на полу, обитом ковром: несколько арапов стояли за нами, и каждый из них держал по оловянному покрытому блюду. Длинное кисейное полотенце служило нам обоим вместо салфетки. Арапы начали нас угощать: прежде подали обыкновенный турецкий суп (чорба), который я и в привычке был есть у Кадыр-Бея, но тут почти ничего не мог взять в рот, расстроен будучи кровавыми украшениями пашинской лестницы, которую я все видел перед собой.

Менее нежели в полчаса подали нам около тридцати блюд, одно после другого, и мы, следуя азиатскому обычаю, должны были отведывать или по крайней мере брать всякого кушанья. Первое и последнее блюдо, именуемое плаф [плов][55]55
  Оно составлено из риса с мелко накрошенными кусками баранины и любимо всеми восточными народами.


[Закрыть], служит для насыщения желудка, а прочие для одних только губ. Кружка воды была единственным напитком во весь обед. У турок подают фрукты, варенья и конфеты в беседах, а за столом никогда. Потом подчивали нас умываньем, трубкой и кофеем.

После обеда Али-Паша позвал одного моего товарища, а меня обступили его любимцы, удивлявшиеся скромному моему обмундированию, состоявшему из одной форменной шпаги, шляпы и трости. Приметив между окружавшими меня секретаря, переводившего доставленное мною Али-Паше письмо, я спросил его, где содержится консул наш Ламброс, но он не дал мне никакого ответа. Наскуча обществом сим, пошел я на пристань к катеру, спросить, накормлены ли наши гребцы, а более для того, чтобы узнать, не причинена ли им какая-нибудь наглость лютыми арнаутами. Гребцы были сытее нас: им, по приказанию Паши, принесены были два жареные барана, хлеб, сыр и ведро вина. Люди наши не выходили вовсе на берег, а стояли на дреке под тентом.

На обратном пути к пашинскому дому, окруженному всегда вооруженной и многочисленной стражей, зашел я по дороге посмотреть соборную церковь Св. Харалампия, где стояла отборная конница Али-Паши, но едва я успел перекреститься, как прислал он за мной арапа, и меня привели вверх, где была пашинская обсерватория. Войдя в маленькую комнату, служащую местом отдохновения Али, нашел я его переодетого в домашнее платье, с одной только красной шапочкой на голове; он занимался рассматриванием завоеванного им у французского консула телескопа: пробовал его, поворачивал во все стороны и, не умея обходиться с ним, сердился на слуг своих, думая, что они, конечно, его испортили, перенося с одного места на другое, однако же мне казалось, что телескоп был в исправности.

Али-Паше было пересказано все то, что со мной происходило на лестнице. Как скоро я вошел в комнату, он мне сказал: «Ты худо обедал, знаю от чего, знаю все, – но я тут совсем не виноват. Превезяне сами навлекли на себя гнев мой, действуя заодно с французами». Я ему ничего не отвечал; он бросил телескоп, посадил меня подле себя на диван, принял вдруг весьма суровый вид и прибавил: «Адмирал Ваш худо знает Али-Пашу и вмешивается не в свои дела. Я имею фирман от Порты, коим предписывается мне завладеть Превезой, Паргой, Воницой и Бутринтом. Земли эти составляют часть матерого берега, мне подвластного. Он Адмирал, и ему предоставлено завоевание одних островов… Какое ему дело до матерого берега? Я сам Визирь[56]56
  Али-Паша не имел еще только звания Визиря, но он охотно присваивал себе уже сие высокое достоинство.


[Закрыть] султана Селима и владею несколькими его областями. Я ему одному обязан отчетом в моих деяниях и никому другому не подчинен. Я мог, да и хотел было занять остров Св. Мавру, отстоящий от меня на ружейный выстрел, но увидев приближение союзных флотов, я отступил, – а Ваш Адмирал не допускает меня овладеть Паргой!.. Что он думает?»

– Вашему Превосходительству, – отвечал я, – стоит только отписать обо всем к адмиралу Ушакову и сообщить ему копию с Султанского фирмана, он, конечно, сообразится с данными в оном предписаниями. Адмиралу нашему вовсе неизвестны повеления, кои Вы имеете касательно матерого берега.

– Я никому не обязан сообщать Султанские фирманы, – возразил Али-Паша, – не для того, чтобы я чего-нибудь страшился, – я страха не знаю, но я не хочу поссорить турок с русскими. Мне от этого пользы никакой не будет; адмирал Ушаков напрасно меня огорчает. Знайте, что он во сто крат более будет иметь надобности во мне, нежели я в нем. Я Вам это говорю…

– Поверьте, Ваше Превосходительство, – отвечал я, – что адмирал Ушаков не ищет сделать Вам ни малейшего оскорбления, напротив того он желает снискать дружбу Вашу; но поступка Вашего с консулом Ламбросом он терпеть не может и не должен.

– Ламброс, – возразил Али-Паша с гневом, – виноват кругом! Он знал давно, что я предпринимал покорение Превезы. Зачем не убрался он на острова?.. Нет! Он остался вместо того здесь, он давал советы французам и приверженцам их против меня! В доме Ламброса злодеи мои, а именно Христаки, производили все совещания и переговоры с французами. – Ламброс – изменник, он не достоин ни Вашего покровительства, ни моей пощады!..

– Может быть, неприятели Ламброса обнесли его перед Вами напрасно. Какая ему польза брать сторону французов против Вашего Превосходительства? Он, как и все консулы наши, имел официальное извещение о войне против французов и о тесном союзе между Россией и Турцией; он предуведомлен также был о прибытии к сим берегам соединенных эскадр. Зачем было ему уезжать? Он оставался здесь, в полном уверении, что уважен будет как чиновник, принадлежащий дружественной с Портой державе, а вместо того его ограбили, обругали и он, скованный в цепях, сидит по сей час на галере. Сей поступок оскорбляет лично Государя Императора и всю Россию. Ваше Превосходительство поведением таким доказываете явно неприязнь Вашу ко всем русским вообще.

– Неправда! Я русских очень люблю, я уважаю храбрый сей народ, – отвечал Али-Паша. – Вашему князю Потемкину имел я случай оказывать важные услуги. – Вот был человек! Он умел ценить меня. Во всех письмах своих объяснялся со мной, как с искренним своим другом. Я получал от него драгоценнейшие подарки, жаль что нет их теперь со мною, я бы тебе показал! О! Потемкин был великий, необыкновенный человек! Он знал людей, знал как с кем обходиться. Ежели бы он был жив теперь, Ваш Адмирал иначе бы поступал со мною.[57]57
  Покойный князь Потемкин-Таврический был, конечно, одарен необыкновенными качествами, но здесь корыстолюбивый Али похвалы свои основывал только на полученных от Светлейшего князя подарках. Он, вероятно, хотел дать почувствовать, что от адмирала Ушакова зависело бы сделаться также великим человеком. Впоследствии видно будет, что Ушаков не пренебрег внушений алчного Али, но подарки имели целью только пользу службы Государя Императора.


[Закрыть]

– Будьте уверены, что и князь Потемкин принял бы такое же участие в российском Консуле, какое принимает теперь адмирал Ушаков. Консул не есть частное лицо: он доверенная особа Государя и принадлежит целой России; кто его оскорбит, тот оскорбляет всех русских.

– Очень хорошо! Я велю его освободить. Быть так! Но адмирал Ушаков должен оступиться от Парги и не вмешиваться в мои дела.

– Он этого сделать не может, не подвергая себя гневу Императора: он обязан защитить паргиотов; они не были никогда подвластны Оттоманской Порте: от Венеции перешли они к французам; сии их оставили, и Парга предала себя великодушию союзных империй, на стенах же своих подняла флаги соединенных эскадр. Адмирал Ушаков и товарищ его Кадыр-Бей не могут не признать ее независимости после воззваний, ими обнародованных к жителям Ионических островов, в противном случае союзные начальники могут быть подозреваемы в вероломстве.

– Я сам оплошал, – прервал Али-Паша, – ежели бы я ускорил взятие Превезы пятью днями, то и Парга была бы теперь в моих руках. Я не посмотрел бы на неприступность ее гор и атаковал бы оные также с моря.

– Ваше Превосходительство сильно разгневаны на паргиотов.

– И имею на то важные причины, – ответствовал Али-Паша, – они причиняют величайшее зло мне и Султану. Они укрывают моих злодеев, моих ослушников; они пособляют во всем бунтовщикам суллиотам, доставляют им порох и всякие снаряды. – Парга есть разбойническое гнездо, в нем составляются все заговоры против меня… я не пожалел бы двадцати тысяч венецианских червонных и готов заплатить их сейчас тому, который уговорит адмирала Ушакова отступиться от Парги… (смягчив голос) скажи мне откровенно, кто у него всем ворочает, кто его первый любимец?