Текст книги "Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг."

– И перехитрил Талейран, – сказал Государь. – Он даже добился от папы, чтобы тот освободил его от данного обета. В конце концов он провел и Бурбонов, и Республику, и Директорию, и Наполеона, может быть, и последних Бурбонов. История покажет, сколько тут было плутовства и скрытых интриг, но это, может быть, будет лет через сто! Во всяком случае, Наполеон был гениален, а Талейран только хитер и умен. У него мелочной характер, который мне очень антипатичен. Я ненавижу хитрых, лукавых людей; вместо того, чтобы идти прямо к цели, они всегда ищут окольных путей, они всегда оставляют себе лазейку, В сущности, они ничтожны и подлы.

* * *

На вечере у Императрицы много народу, даже из непридворных. Я провела время приятно, потому что присутствовала при разговоре между стариками. Князь Петр[108]108
  Волконский, начальник Генерального штаба при Александре I, министр двора при Николае. Князь Петр и жена его, княгиня Софи, очень любили мою мать.


[Закрыть] разговаривал с Моденом, с кн. Василием Трубецким[109]109
  Он сопровождал Императора Александра на конгрессы. Он был генералом от кавалерии и был женат первым браком на кн. Анне Бирон, сестре герцогини Доротеи Саганской.


[Закрыть], Жуковским, Чернышевым[110]110
  Получивший титул графа, а потом и князя, впоследствии военный министр при Николае, флигель-адъютант Императора Александра. Он участвовал в кампании и занял Кассель. Он довез в 12 дней из Парижа в Петербург известие о вступлении союзных войск в 1814 году, что было подвигом для того времени.


[Закрыть] и Павлом Киселевым[111]111
  Гр. Павел Киселев, человек большого ума, также был флигель-адъютантом Императора Александра, министром государственных имуществ при Николае; он составил после турецкой войны 1829 года органический статут для княжеств. Он скончался в Швейцарии в очень преклонных годах. Гр. Киселев был нашим посланником в Париже со времени трактата 1856 года. Он надолго оставил по себе память в княжествах благодаря статуту.


[Закрыть]. Я взяла на себя безгласную роль. Они говорили о 1812 годе, о Наполеоне, которого Моден всегда называет Бонапартом, о Тильзите, Эрфурте, о конгрессах в Вероне, Лейбахе и Ахене. Потом подошел Ожаровский[112]112
  Гр. Ожаровский, тоже флигель-адъютант Императора Александра, был произведен в генералы от кавалерии, подобно Киселеву и Чернышеву. Фельдмаршальство было пожаловано Николаем Ожаровскому уже гораздо позже, потому что уже нечего было давать ему. Он был очень стар.


[Закрыть]. Они толковали о Кутузове, Барклае, Беннигсене, Багратионе и обо всех походах – от сражения при Йене до Ватерлоо. Волконский сказал:

– Наполеона погубило перед Ватерлоо то, что он провел ночь на своей позиции. Веллингтон, которого он выбил с позиции в Линьи и Катр-Бра, получил возможность избрать новую позицию для последнего действия трагедии.

Меня это удивило, потому что только победитель ночует на позициях противника. Когда я спросила объяснение у князя Петра, он мне ответил:

– Это правда, но предположимте, что я захотел помешать Ожаровскому войти в эту гостиную, что он даже выколол мне глаз, но если он не войдет в Малахитовую гостиную, победа будет принадлежать мне. Настоящая цель движения – победа. Сбить противника с позиции, которая ничего не дает, не есть еще победа.

Тогда Ожаровский сказал:

– Наполеон был прекрасен при Ватерлоо, он сделал более, чем возможно. О сражении судят по результату, но, как военное дело, Ватерлоо было превосходно.

– Я не верю в измену Груши, – сказал затем Волконский, – это басня.

Князь Василий[113]113
  Князь Василий Трубецкой пользовался общим уважением. Он был большим любителем живописи. Он получил чисто французское воспитание. Император Александр иногда возлагал на него миссии, и между прочим к принцу Оранскому. В Англии Трубецкой был совершенно молодым человеком. Он был хорош собою и очень изящен. Он также был послом на короновании Георга IV. Он рассказывал моей матери, что, когда он в молодости ездил в Англию, Лоуренс написал его портрет. Его предупредили, что карманные воры встречаются в большом количестве в высшем круге, в Вокзале, в Ридатто, в Ранелагс, в Пантеоне, что выкрадывали кошельки, часы, табакерки и даже вырезывали бриллиантовые пуговицы на платьях. 14 декабря 1825 года кн. Василий Трубецкой был назначен генерал-губернатором Петербурга, когда застрелили Милорадовича, стоявшего на площади рядом с Государем. Выстрел был пущен из рядов, но так и не узнали, какой именно солдат выстрелил. Государь написал на листке бумаги о назначении кн. Василия Трубецкого, дававшем ему широкие полномочия, подписал и передал ему. Этот листок бумаги сохранился в семействе Трубецких, и почерк Государя в эту важную минуту свидетельствует о его спокойствии и невозмутимой храбрости.


[Закрыть] отвечал:

– Обвиняли в измене Дюмурье, Моро и Бернадотта. Во времена революции всякий генерал, которого постигла неудача, считался изменником. Говорили также, что республиканские войска сражались из-за свободы. Это вздор; во-первых, потому, что войска всегда охотно сражаются, а во-вторых, не будь кадров королевских войск, наскоро собранные рекруты никогда не были бы в состоянии совершить такие походы. Что же касается измен и обвинений, то это все та же старая история карфагенских генералов: их даже убивали, когда они бывали побеждены.

Моден проворчал:

– Как мы тогда подражали римлянам, так они подражали карфагенянам. Это совершенно то, что делалось в Риме: Вар, отдай мне мои легионы.

– Какой вы классик, Моден, – сказал ему Ожаровский, – впрочем, есть доля правды в том, что вы говорите.

Князь Трубецкой заметил:

– Англичане также обвинили и даже судили адмиралов, которые потерпели поражение во времена Георгов. Барятинский[114]114
  Кн. Иван Барятинский, сперва женившийся в Англии на мисс Детон, дочери лорда Шерборна, от которой у него родилась дочь, оставшаяся навсегда в Англии. Во втором браке он был женат на гр. Келлер. От нее у него родился сын (фельдмаршал Александр Барятинский, победитель Шамиля) и, кроме того, еще три сына и три дочери.


[Закрыть] передавал мне, что ему говорили, что тории и виги как бы дрались между собою адмиралами и генералами. Обвиняли даже лорда Норта, что он, желая избавиться от неспособных вигов и раздражавших его ториев, отсылал их в Канаду.

– Среди военных всегда будет зависть; это существует со времен «Илиады», – проговорил Ожаровский. – Это похоже на польские сеймы. Немало хлопот было Наполеону с его маршалами и генералами. Он дарил герцогства и княжества, чтобы зажать им рты, награждал даже титулами этих республиканцев! Он разрезал Европу, как пирог, и создал королевства.

Князь Петр отвечал Модену:

– А когда король такого королевства действовал как король относительно своих подданных, Наполеон жаловался, что ему изменили. Он обвинял короля Жозефа, Мюрата, даже всех своих братьев.

– Единственный человек, которого он не хотел сделать королем, был королем, – это Бернадотт, – сказал Жуковский.

На это князь Петр заметил:

– И даже очень хорошим королем. Кроме того, он настоящий воин и очень умный дипломат. Даву был человек с большими достоинствами, гораздо значительнее и Келлермана и Массена, но все они бледнеют пред ним. Наполеон был гениален во всем, он ослеплял. Я удивлялся, когда слушал его. Какая разница между ним и Талейраном, который был главным образом ловок.

Жуковский сказал мне шепотом:

– Разница между гением и умом та же, что между Пушкиным и Крыловым. Но Пушкин и умен, и гениален.

Князь Петр спросил его, отчего я засмеялась.

Я отвечала:

– Оттого, что Жуковский мне объяснил разницу между гением и умом.

– Хотите знать разницу между хорошим полководцем и хорошим генералом? – спросил меня князь Павел Киселев.

Я отвечала, что хочу.

– Полководец называется Наполеоном, Юлием Цезарем, Помпеем, Аннибалом, Мальборо, Тюреном, Конде, Суворовым, а хорошими генералами – все мы.

– Полководцами были – Кутузов, Багратион и Барклай, – сказал Волконский.

– Барклай? – спросил Чернышев, удивленный мнением Волконского.

Тот ему ответил:

– Да, и ему воздадут должное; он заслужил свое место перед Казанским собором.

Я отправилась ужинать за тот стол, где важно расселся Жуковский. Он был очень голоден.

– Надо передать этот важный разговор Пушкину, – сказал мне Жуковский, – и главным образом конец, так как он восхищается благородством Барклая.

Я обещала ему записать; это был настоящий урок военной истории.

Меня заинтересовал военный разговор, и я спросила у Киселева его мнение о Фридрихе Великом. Это его удивило, и он спросил: отчего этот вопрос меня интересует? Я ответила:

– Потому что в царствование Елизаветы мы победили его, а он слыл за великого полководца.

– Мы также победили и Карла XII, – возразил Киселев, – и Наполеона еще до Веллингтона; мы воспользовались уроками. Карл XII нас победил, но зато Петр Великий тогда научился военному искусству; что было суждено России, то и должно было случиться. Как творческий гений, по-своему, Петр Великий выше Наполеона, так как Петр не имел ни его образования, ни того положения, которое революция создала для Бонапарта. Только военный генерал мог в то время захватить власть, и об этом мечтало несколько человек: Дюмурье и другие. Это носилось в воздухе.

– А что вы думаете о Карле XII?

– Он гораздо ниже Густава Адольфа. Он уничтожил то, что Густав Адольф создал в Швеции. Это рубака, солдат, иной раз совершенно сумасшедший; он опоздал родиться: это человек XIII века, Петр же Великий по своим идеям был на сто лет впереди своего века… Настоящий гений!

– А Фридрих Великий?

– Ума в избытке, характер легкий, принципов не хватало и на двадцать четыре часа. Натура антипатичная, но он создал военную Пруссию, и она останется военной; это вошло в ее плоть и кровь.

– Мы ее разбили!

– Это восхищает вас?

– Да, потому что это случилось в царствование женщины.

Киселев расхохотался и сказал мне:

– Женские царствования часто бывали славны. Елизавета Английская, наша Елизавета, Екатерина – по-моему, блестящие царствования. Слава Екатерины немного затемняет Елизавету Петровну, но ей воздадут должное; Россия процветала в ее время…

Государь заметил, что я разговариваю в углу с Киселевым, и подошел к нам, осведомился о предмете нашей беседы, много смеялся, когда Киселев все рассказал ему, и сказал мне:

– Я не подозревал в вас военного человека.

– Отец мой находился под начальством Потемкина при Измаиле, Ваше Величество, и под начальством Суворова под Очаковом, а дед мой Лорер сражался на Кавказе во времена Цицианова.

– Причины прекрасные, тем более что ваш отец был георгиевским кавалером, а дед ваш Цицианов был двоюродным братом знаменитого генерала. Но я надеюсь, что вы не любите войну? Я ненавижу ее; это остаток варварства, самая грустная необходимость, и я никогда не мог понять Наполеона. Если бы он остановился до 1812 года, то, по моему мнению, он выказал бы больше гениальности. Надо уметь останавливаться вовремя; уметь ограничить себя – большая мудрость.

Как только он отпустил меня, я скорее убежала к себе, чтобы записать все это; все для «Феникса» Sweet William’a.

* * *

Я спрашивала Великого Князя Михаила, что он думает о Наполеоне и Бернадотте. Он ответил мне:

– Бернадотт не любил Наполеона, но все-таки давал ему хорошие советы; после Эрфурта и Тильзита величие вскружило голову Наполеону. Мне часто вспоминается одно замечание моей матери: думая об этом человеке, и необыкновенном и даже сумасбродном, она говорила: «Только на высотах и является головокружение». У Наполеона не хватало правильности в суждениях, здравого смысла и умеренности. У Петра Великого, у Императрицы Екатерины – моей бабушки был верный взгляд и удивительный здравый смысл. При поражениях Наполеон никогда не терял головы, но победы, особенно Йенская, совершенно вскружили ему голову. Он даже с королевой Луизой поступил как выскочка; он был мелок в победе. Вы слишком молоды, чтобы знать все это, но он оскорбил королеву, женщину в королеве.

Я спросила, может ли он мне сказать, что думал покойный Государь о Наполеоне. Он отвечал мне:

– Государь был ослеплен его гением, его умом, но его коробило от того, как Наполеон обращался с побежденными; великодушие Государя было возмущено. Представьте себе: он забрал себе в голову жениться на моей сестре Екатерине; сестре Анне и пятнадцати лет тогда не было (в Эрфурте, в Тильзите). Конечно, Государь ответил ему правду, то есть что только от нашей матери зависят браки ее дочерей. Это была и правда, и вежливая манера ответа. Впрочем, эпоха политических браков уже миновала, а у Государя не было средневековых понятий, ему это было противно. Когда он возвратился, он все рассказал Великой Княжне Екатерине. Она ему ответила: «Я выйду замуж за двоюродного брата, за принца Ольденбургского. Теперь я решила». Она не любила Ольденбургского, а чувствовала к нему только дружеское уважение, но ей было страшно, что Наполеон будет из-за нее делать неприятности России, так как в Париже она слыла очаровательной красавицей; там воспроизвели даже ее портрет. Уверяли, что она очень нравится Наполеону. Государь ездил в Мальмезон повидаться с несчастной Императрицей Жозефиной. У нее уже болело горло, но она непременно хотела показать ему сад. Государь должен был опять приехать навестить ее, но два дня спустя после этого визита она умерла от ангины. Развод принес несчастье Наполеону; с ним он потерял единственное существо, которое еще говорило ему правду и искренне любило его. Талейран уговорил его жениться на эрцгерцогине, но это ни к чему не привело. Впрочем, в Вене Наполеон был такой же грубый, как и в Пруссии. У него закружилась голова от величия и высоты. Бернадотт предвидел это. Они не любили друг друга, но Бернадотт был преданнее Наполеону, чем Талейран; последний ненавидел его, и это чувствовалось. Я считаю Талейрана гораздо нечестнее относительно Наполеона, чем Моро, потому что он служил империи и интриговал против того, кому служил. Нельзя быть преданным человеку, которого ненавидишь; тогда уж лучше порвать с ним отношения. Государь отлично понял, что такое Талейран; он видел его в Эрфурте и Тильзите. Он мог судить о них обоих, особенно после разговора с глазу на глаз с каждым из них. Государь был гораздо дальновиднее, чем они думали. Потому-то он и не доверился Талейрану, точно так же, как в 1814 и 1815 годах. Но в 1814 и 1815 годах Государю казался возможным и законным для Франции только Людовик XVIII. Даже подумывали о сыне Филиппа Эгалите, но только не Государь. Людовик XVIII был большим скептиком, так же как и Талейран. В конце концов, из двоих – министра и Наполеона – последний был менее антипатичен моему брату, чем первый. Наполеон хитер, а тот прямо нечестный. Ненавидеть человека и служить ему, обманывая его, – гнусно. По-моему, даже революционер лучше. Нельзя было говорить, что служишь Франции, а не Наполеону, так как Наполеон был всем во Франции и, конечно, служили ему.

Пушкин присутствовал при этом разговоре и попросил меня расспросить Великого Князя; он думал, что самому ему нельзя расспрашивать. А с моей стороны это ни к чему не обязывало. Великий Князь знает, что я люблю расспрашивать об исторических событиях и о войнах Наполеона.

Тогда Великий Князь сказал Пушкину:

– Вы написали прекрасные стихи на смерть Наполеона, прекрасные и верные. Если бы он положился на великодушие Государя, он бы не отправился умирать на остров Св. Елены. Наполеон сказал о моем брате, что он был «византиец», но около него был настоящий византиец экс-епискон Отэнский, великий курфюрст, князь Беневентский – Талейран.

– Он был таким же епископом, как Гонди кардинал Ретц, – сказал Пушкин, – они удивительно похожи.

– Правда, – заметил Великий Князь, – это мне не приходило в голову… Во всяком случае, у них были одинаковые взгляды на религию и политику.

Затем Пушкин спросил:

– Что могли бы сделать с Наполеоном в России? Трудно было бы найти ему помещение. Нельзя было посадить его ни на Эльбу, ни даже на Корсику.

– Да, трудно было бы поместить его, – сказал улыбаясь Великий Князь. – Можно бы оставить ему жену и сына, хотя бы сына. Мы могли бы отправить его на Кавказ драться с черкесами. Во всяком случае, было бы оригинально иметь на русской службе «солнце Аустерлица».

Пушкин спросил: кто была m-me Талейран? Великий Князь ответил, что она английская креолка, разведенная, очень красивая и довольно легкомысленная. Говорили, что Наполеон заставил Талейрана на ней жениться.

Затем Великий Князь очень хвалил королеву Луизу, Штейна, Горденберга, Йорка, к которому, как и к Барклаю, были очень несправедливы.

Он говорил о Шарнгорсте и прибавил:

– Меттерних ненавидел Наполеона, он не поддался ему в Дрездене. Татищев рассказывал сцену, происшедшую в Дрездене, в Японском дворце. В 1813 году надо было заключить мир; все генералы это чувствовали. Меттерних приехал в Дрезден. В приемной зале его ждал генеральный штаб, его умоляли уговорить Наполеона поставить возможные условия мира. Меттерних обратился к Бертье и сказал: «Отчего вы не скажете все это ему самому?»

Бертье пожал плечами и сказал с раздражением: «Сказать ему? Это больше невозможно; он не слушает, а только кричит».

«Надо дать ему покричать, – ответил Меттерних, – а потом доказать ему, что он ошибается».

«Попробуйте», – последовал ответ.

Меттерних привез с собою очень хороший проект договора. Когда Наполеон прочел его, он разозлился, закричал, затопал ногами и объявил, что его войска теперь лучше, чем когда-либо. Меттерних ответил ему: «Ваше Величество изволили потерять немало старого войска в России».

Наполеон вздохнул и сказал: «Увы! Моих гренадеров нет больше! Только их я и жалею. К остальным, так же как и к союзным войскам, я равнодушен; это – пушечное мясо!»

На площади происходило ученье. Меттерних открыл окно и сказал: «Ваше Величество, желаете, чтобы я передал им ваше мнение?»

Наполеон расхохотался, взял договор и сказал, что он напишет контрпроект. В сущности, этот контрпроект был гораздо менее благоприятный. Его просматривали втроем: Наполеон, Бертье и Меттерних. Уходя, Бертье сказал князю: «Он взял две трети того, что просили вы, а то, что прибавил сам, менее благоприятно. Но это его проект, он диктовал его всю ночь. Кажется, он сходит с ума; он требует, прежде всего, чтобы исполнялась его воля и на земле и на небесах».

– Она не исполнялась уже после Лейпцига и Дрездена, – заметил Пушкин.

Великий Князь улыбнулся и сказал:

– Как многие ему изменили в несчастье! Я очень уважаю Раппа, Рустана и Маршана за то, что они поехали за ним на Св. Елену. Наполеон вызывал увлечение, восторг, но любовь никогда. У него не было благородного величия в победах; это омрачило его славу и даже дало ему замашки выскочки. Он никогда не мог забыть, что он поручик Бонапарт, ставший императором. Один принц Евгений остался ему верен; это был благородный человек, рыцарь.

Пушкин был в восторге от этого разговора и советовал мне записать его. Он говорил, что я даже запоминаю слова, а не только вещи и события. У него самого удивительная память, особенно на стихи; прозу он, по его словам, запоминает хуже. Как только есть размер, рифма, – слова укладываются в его голове. Он говорил мне: «Они устанавливаются в ряды, как солдаты на параде».

Какой он оригинальный! Я уверена, что он и думает, и сны видит в стихах.

Великий Князь говорил со мной о Гоголе; он прозвал его «Малоросс, прирученный Доньей Соль».

Он находит в нем много юмора, оригинальности, веселости, а также поэзии.

* * *

Вчера вечером у меня были гости. Говорили о школах, о Песталоцци, о Фенелоне, о Великом Дофине, о Сен-Сире, о Бецком[115]115
  Он был послан в Сен-Сир Елизаветой.


[Закрыть], о m-me де Ментенон. Жуковский восхищается Фенелоном. Великий Князь сказал: «В m-me де Ментенон было больше педантизма, чем набожности. Но что за властная женщина!» Он рассказывал о приезде Петра Великого в Сен-Сир; m-me де Ментенон была в постели, Петр отдернул занавеску, посмотрел на нее, ничего не сказал, поклонился и уехал. Визит к маленькому королю очень любопытен. Петр поцеловал его и посадил к себе на колени. Он играл с ним и не разговаривал с регентом, чтобы показать, что он приехал к королю. Для Петра было приготовлено кресло, ниже кресла короля. Петр разрешил этот вопрос тем, что посадил короля к себе на колени. Великий Князь заметил: «Он был очень тонок, несмотря на простоту внешних приемов». Затем он рассказал, что генерал Je[116]116
  Генерал О. Его в 1812 году прозвали Je. Он вел атаку, его окружили и отвели в главную квартиру французов. Наполеон сказал: «Генерал, ведший атаку, – храбрец. Что, он убит? Как его зовут?» – «Je, c’est Je, Sire» («Жё, это Жё, Сир» [фр.]). Император повторил: «Генерал Жё – храбрец». Тогда О. пояснил: «Je – это я». – «А я думал, – воскликнул Наполеон, – что его фамилия Je. Поздравляю вас, блестящая атака!» Тот же генерал О. говорил: «Ce couchement du soleil est pithagore». Великий Князь Михаил поправил его: «Генерал! говорят: pittoresque». О., не смущаясь, ответил: «Pithagore ou pittoresque sont synagogues». Великий Князь засмеялся и сказал: «Вам не далась грамматика, но вы познали военное искусство». Этот же генерал О. уродовал все французские пословицы. (В данном случае идет речь о закате солнца и приводится непереводимая игра слов. Генерал путает понятия из-за близкого звучания слов. – Примеч. ред.)


[Закрыть], возвратясь из Парижа (после 1815 года), так рассказывал о своих впечатлениях: я был в Fontain-bleue, видел портреты m-me La-Volière, m-me de-Maintenant, mademoiselle Valentino и m-me Ventradour.

Кн. Александр Николаевич Голицын рассказал Великому Князю подробности посещения Государем Овэна[117]117
  Позже Государь рассказывал при моей матери о своем посещении Овэна, о впечатлении, сделанном им на него. Он даже сочувствовал некоторым идеям Овэна.


[Закрыть]. Покойный Император послал его в Ланарк; философ произвел громадное впечатление на Николая Павловича, и сам Овэн был поражен им. Он сказал о Государе: «Он создан, чтобы повелевать». Это было в 1814 году, и никто еще не подозревал, что он будет царствовать когда-нибудь. Константин Павлович тогда еще не отказывался от престола и еще не был женат на кн. Lowicz.

Только по возвращении из Англии Сперанский и кн. Голицын заговорили о Ланкастерском обучении. До тех пор у нас была принята главным образом система Песталоцци. В России были школы двух систем: английской и немецкой. Их ввели и в военных поселениях Аракчеева. Великий Князь Михаил не любил Аракчеева. Государь тоже отдалил его от себя. После убийства Настасьи Минкиной Аракчеев точно с ума сошел: он превратился в хищного зверя.

Говорили также о бунте в военных поселениях. Солдаты неистовствовали, потому что были наконец выведены из терпения и обезумели.

* * *

Государыня была слишком утомлена[118]118
  Она была тогда беременна.


[Закрыть]; вечера не было. Мы[119]119
  Мы, то есть А.А. Эйлер и моя мать.


[Закрыть] воспользовались этим, чтобы пригласить Жуковского, так как m-me Гирт обещала привезти к нам своего друга, баронессу Клебек, а баронесса должна была спеть Жуковскому его любимую арию: Land meiner seligslen Gefühle («Страна моих блаженнейших чувств» [нем.]).

Мне кажется, что этот романс Вейхрауха напоминает Жуковскому его идеальную кузину М.М. Во время пения вошел Пушкин. Он был у Sweet William’a[120]120
  Я нашла происхождение этого прозвища Жуковского. В Англии так называют дикую гвоздику. Раз Жуковский поднес моей матери гвоздику, а мисс Скугель (гувернантка младшей дочери Карамзиных) спросила его: «Вы знаете, как называется этот цветок?» На другой день Жуковский подписал шутливую записку к моей матери: Sweet William.


[Закрыть] и узнал, что тот у нас. Пушкин вошел и сказал:

– Не принимайте меня как татарина! Жуковскому – все преимущества. Его одного приглашают; я тоже люблю музыку!

Пушкин рассказывал нам о Тане из московского табора, рассказывал, как он плакал, слушая ее, как ездил в табор есть блины. Он спросил меня, прислал ли мне его друг Нащокин те романсы, которые мы должны были пустить в ход? Он попросил баронессу Клебек спеть «Красный сарафан» Цыганова. Пушкин очень любит этот романс.

– Он, конечно, напоминает тебе Тригорское и Евпраксию? – спросил его Жуковский.

– Нисколько, – ответил Пушкин, – он напоминает мне один вечер в Москве, где была и моя жена; я уже был влюблен, и мне очень хотелось сказать ей: «Не говорите вашей матушке того, что говорит в этом романсе девушка своей матери, потому что если вы не выйдете за меня, я уйду в святогорские монахи, не буду писать стихов и русские хрестоматии очень много потеряют от этого… Вы же, как Татьяна, выйдете замуж за генерала, и он будет гораздо ревнивее, чем я».

– И ты сказал? – спросил его Жуковский.

– Нет, – ответил Пушкин, – побоялся… Впрочем, она тогда так ласково посмотрела на меня, что во мне зародилась надежда…

М-me Гирт показала Пушкину старую немецко-штирийскую песню, которую она принесла мне. Слова ее очаровали Пушкина:

 
Das macht es hat die Nachtigall
Zu Tode Sich gesungen,
Von all dem Lieder Schale —
Ist ihr das Herz zersprungen.
 

 
(Что с тобой, соловушко, стряслось?
Пел так упоенно ты и сладко,
Выплеснул все песни без остатка —
Сердце у тебя разорвалось
 

[пер. с нем. К. Ковальджи].)

M-me Гирт рассказала Пушкину, что эта штирийская песня очень нравилась Бетховену и что он написал «Филомелу» на эти слова. Затем она заиграла «Филомелу». Пушкин попросил ее повторить последние такты и сказал:

– Вот где сердце бедного соловья разрывается от песни? Это прелестно и верно!

М-me Гирт и m-lle Клебек были поражены его беседой и музыкальным чутьем.

* * *

Пушкин оставил у меня стихи для передачи Его Величеству. Он написал поэму под названием «Стенька Разин». Государь встретил Пушкина в Летнем саду и приказал ему передать эти стихи мне. Они много беседовали. Он сообщил Пушкину, что Пугачев рассказывал своим казакам, будто бы Петр Великий пожелал поклониться праху Стеньки Разина и для этого велел вскрыть его курган. Это вымысел: Разин был четвертован, и так как народ считал его колдуном, то труп Стеньки был сожжен и прах рассеян. Говорят, что Пугачев зарыл в землю деньги. Их и до сих пор разыскивают в той местности. Его Величество сказал: «Если это правда, – значит, он был скуп, и, значит, его можно было бы подкупить». Они также говорили об Отрепьеве. Пушкин верит в рассказ Карамзина, Государь же сомневается, чтобы он мог сыграть роль самозванца: его слишком хорошо знали в Москве, и если б спасли Димитрия, то его предъявили бы до избрания Годунова, так как хотели избрать даже вдову царя Федора. Ребенка отвели бы к Ирине, Дума ненавидела Годунова, его избрал патриарх Иов. Государь полагает, что король польский знал, кто был Димитрий. Он был белокурый. Иван IV был совершенно смуглый. Второй Тушинский Вор был смуглый, хромой, пьяница и без всякого образования. Первый самозванец был образован, знал польский язык, даже латынь, чего не знали ни Отрепьев, ни Тушинский Вор.

* * *

Старуха X. сказала Великому Князю Михаилу Павловичу:

– Я не хочу умереть внезапно, потому что не желаю явиться на небо запыхавшись и растерянною, а я хочу обратиться к Господу Богу с четырьмя вопросами: кто были самозванцы? Кто был «Железная Маска»? Был ли Шевалье д’Эон мужчиной или женщиной и был ли Людовик XVII похищен из Темпля? Говорят, что его унесли в бельевой корзинке. М-me де Турцель этого не знала, когда я с нею виделась.

– Разве вы уверены, что попадете в рай? – спросил ее Великий Князь.

Старуха обиделась и очень кисло ответила:

– Неужели вы думаете, что я рождена для того, чтобы сидеть и ждать в чистилище?

X. еще прежних времен: она настоящая вольтерианка, хотя и ходит к обедне. Пушкин много разговаривает со старушкой X. Она ему рассказывает невозможные истории про доброе старое время, про Потемкина, Суворова, княжну Д., за которой ухаживал Потемкин, про всех фаворитов и всю историю их.

Вяземский сообщил мне одну остроту Императрицы Екатерины. Однажды Императрице представлялся прибывший из провинции малоизвестный и очень старый генерал. «Я вас еще не знаю», – сказала она ему. «Я также не знал Вашего Величества». – «Что же делать, – отвечала Екатерина Великая, – я ведь не более как бедная вдова, откуда вам меня знать». Это мило. На днях говорили про Императрицу Елизавету Петровну. Она хотела выйти замуж за Людовика XV, который был гораздо моложе ее. Говорят, будто бы она велела поставить императорскую корону на купол церкви, в которой она в Москве венчалась с Алексеем Разумовским, и что корона существует там и до сих пор. Впоследствии Разумовский сжег акт о венчании. Он был человек оригинальный, умный, нечестолюбивый, истинный патриот, очень тонкий и в то же время с сильным характером. Эти подробности рассказал мне Пушкин. Он видел в Москве эту церковь. Он говорил про нее с Его Величеством, который хвалил Разумовского, говорил о сожженном акте о венчании и прибавил: «Разумовский был благородный человек». Кроме того, Государь просил Пушкина прочитать ему «Стансы»[121]121
  Стихотворение 1828 года, в котором поэт напоминает Его Величеству, что Петр Великий не мстил Як. Долгорукову.


[Закрыть], говорил про Якова Долгорукова, относительно которого Голиков ошибся в своих воспоминаниях. Это сообщил Государю Голицын. Голиков не любил Як. Долгорукова. Государь также посоветовал Пушкину прочитать все воспоминания того времени о Петре Великом и его дневник. Он прочел все это, так же как и архив, осмотрел и проекты, между прочим, проект канала между Волгой и Доном. Государь хочет прорыть этот канал. Он восторгается Петром Великим. Он говорил о его сотрудниках: Брюсе, Репнине, Меншикове и других. Затем он говорил о деле Волынского и Бирона, о Потемкине, Суворове и даже о валдайских горячих ключах, открытых в XIV столетии настоятелем монастыря. Эти ключи находятся невдалеке от монастыря, где некоторое время покоился Тихон Задонский[122]122
  Преподобный Тихон Задонский, мистический писатель прошлого столетия. Умер настоятелем монастыря.


[Закрыть]. Пушкин был поражен памятью Государя, всем, что он знает и что читал о царе Алексее Михайловиче и Петре I. Искра говорил с ним, наконец, о царевиче Алексее. Государь сказал ему: «Этот несчастный юноша был негодяй. Прочти письмо Петра Великого к своему сыну; он пожертвовал им для России, долг Государя повелел ему это. Страна, которой управляешь, должна быть дороже семьи. Царь Алексей Михайлович, – прибавил Государь, – подготовил царствование Петра Великого. Петр следовал уже по данному направлению. Восторжествуй царевна Софья, Россия пропала бы!» Пушкин сказал Государю, что он хочет написать трагедию из жизни царевны Софьи. Государь обещал разрешить ему доступ в кремлевские архивы, даже в секретные, где хранятся дела, касающиеся Стрелецкого бунта. Государь говорил с ним про Годунова, которого порицал за крепостное право, совершенно бесполезное для поднятия земледелия. Он не разделяет мнения Карамзина о необходимости этой меры в XVII столетии. Он сожалеет, что Михаил Федорович его не уничтожил, и одобряет правителя Д. Трубецкого, который хотел уничтожить крепостное право, говоря, что у него был правильный и разумный взгляд. Государь желает выкупить крепостных, но представляются большие затруднения, потому что при этом мелкие помещики будут разорены. Он много об этом думает. Он считает, что английский сквайр (squire) полезен, а у нас они заменяют третье сословие (sic). Его Величество говорил также о прежней русской буржуазии. Он очень восторгается Кузьмой Мининым гораздо более, чем Пожарским, который был прежде всего вояка. Он сказал Пушкину, что Скопин-Шуйский, прозванный народом Отцом Отечества, может годиться для трагедии; рассказал, что и жену Василия Шуйского обвиняли в отравлении Скопина. Затем Государь сказал Пушкину: «Ржевский – герой; он пожертвовал собственною жизнью для Ляпунова, хотя ненавидел его; он считал его нужным для отечества. Вот тебе еще тема для трагедии». Потом Государь говорил о Петре I, выражая сожаление, что он сохранил крепостное право, существовавшее тогда в Германии, откуда Петр Великий позаимствовал много хорошего и много дурного. Когда Петр Великий советовался с Лейбницем, составлявшим Табель о рангах, этот великий философ ни одним словом не высказался против крепостного нрава[123]123
  Видно, что Государь с первых же лет своего царствования был очень озабочен уничтожением крепостного права и откровенно толковал об этом с близкими. Видно также, что энциклопедисты подорвали доверие к философии вообще.


[Закрыть]. Императрица Екатерина советовалась с другим философом, Дидро, написавшим проект конституции и воспоминания. По мнению Государя, Екатерина II сделала крупную ошибку, закрепостив крестьян в Украйне. Государь кончил словами: «Философы не научат царствовать. Моя бабка была умнее этих краснобаев в тех случаях, когда она слушалась своего сердца и здравого смысла. Но в те времена все ловились на их фразы. Они советовали ей освободить крестьян без наделов; это – безумие».

Пушкин был на седьмом небе, что случайно утром встретил Государя в Летнем саду. Он шел вдоль Фонтанки между Петровским дворцом и Цепным мостом. Увидев Пушкина, Государь подозвал его и сказал: «Поговорим!» В саду никого не было. В разговоре Его Величество сказал ему: «Ты знаешь, что я всегда гуляю рано утром и здесь ты меня часто будешь встречать, – но это между нами». Пушкин понял и после этого встречал Государя несколько раз (все случайно). Вернувшись домой, он записывал их разговоры. Пушкин считал долгом чести доложить об этом Государю и обещал перед смертью сжечь эти заметки. Государь ответил: «Ты умрешь после меня, ты молод, но во всяком случае благодарю тебя. Про наши беседы говори только с людьми верными, например с Жуковским. Иначе скажут, что ты хочешь влезть ко мне в доверие, что ты ищешь милостей и хочешь интриговать, а это тебе повредит. Я знаю, что у тебя намерения хорошие, но у тебя есть недоброжелатели. Всех тех, с кем я разговариваю и кого отличаю, считают интриганами. Мне известно все, что говорят». Пушкин разрешил мне записать все, что он мне рассказал, прося никому об этом не говорить, кроме Жуковского, которому он сам все говорит. Я знаю, что при дворе и в свете много завистников, я, конечно, буду молчать обо всем, что Пушкин рассказывает мне про свои встречи с Его Величеством. Государь рассказал ему также, что царевич Алексей похоронен в крепости, в той части, которая называется Алексеевским равелином. Иоанн Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны, похоронен там же. Он был совершеннейший идиот и никогда не мог бы царствовать. Он был даже глупее слабоумного брата Петра I (Ивана V). Он сначала был заключен в Шлиссельбургской крепости, но умер в Петербурге. Его отец, Антон Ульрих Брауншвейгский, и его сестры, совершенно неразвитые, жили в Коле, окруженные карлицами и служанками. Глюк, лютеранский пастор, состоявший при них, оставил свои мемуары, они хранятся в архиве. Пушкин сообщил Его Величеству, что о них сочинен роман и что можно было бы напечатать эти мемуары. «К чему, – ответил Государь, – они не представляют никакого исторического интереса, не более чем записки так называемой княжны Таракановой[124]124
  Шальмель Лакур написал во Франции ее историю («Revue des deux Mondes»).


[Закрыть]. Она также была заключена в Шлиссельбурге, а умерла в Петербурге и похоронена в крепости». Пушкин спросил у Его Величества: кто она такая? Его Величество рассказал, что, по судебным документам, девушка эта не могла быть дочерью Императрицы Елизаветы Петровны, так как была слишком молода; она была простого звания, родилась во Франкфурте. Потом она сделалась любовницей знаменитого барона Тренка-Пандура. Впоследствии она содержала игорный дом в Венеции и стала выдавать себя за дочь Императрицы, чтобы выманивать деньги. Она была недурна собой, большая интриганка и без образования. В Болонье, во Флоренции, а потом в Пизе ей удалось многих одурачить. Императрица Елизавета Петровна имела двух детей от Разумовского: сына, умершего ребенком, и дочь, поступившую в Москве, до женитьбы Петра III, в монастырь. Она умерла уже не в молодых годах, не пожелав, вследствие несчастной любви, выйти замуж. Она завещала монастырю имение, подаренное Императрицей. Елизавета Петровна была очень набожна. Императрица Екатерина видела эту монахиню, умершую уже после истории с Таракановой. Впрочем, эта дочь Елизаветы Петровны не имела бы никакого права на престол. Авантюристка Тараканова была совсем молодая женщина, а дочь Елизаветы и Разумовского была гораздо старше. Рассказывали, что эта девушка, которая себя называла Амалией Шейнфельс, утонула в каземате, во время наводнения. Это неверно, так как во время наводнения она находилась в Шлиссельбурге. Пушкин говорит, что из всех этих подробностей видно, что тут было просто желание выманивать деньги. Воображали, что Россия выкупит Тараканову, которая была агентом каких-нибудь разорившихся авантюристов. Тут был замешан брат Пандура-Тренка. Орлов увез ее в Ливорно, а Австрия в свою очередь засадила второго Тренка[125]125
  Братья Тренк, особенно старший, славились силой и жестокостью.


[Закрыть]. Пушкин читал их мемуары. Государь говорил ему про Волынского. Это был человек способный, но дурно окруженный; он имел известные взгляды, идеи, но был резок и непоследователен. Бирон отличался хитростью, постыдными пороками, страшною алчностью, холодною жестокостью и ненавистью к русским. Он был спесив, как все выскочки. Он ненавидел Россию, смекнул, что Волынский проник в его замыслы, и опасался прав Елизаветы Петровны на престол при содействии русской партии. Правительница была недалека, а муж ее, отличавшийся глупостью, тем не менее ненавидел Бирона, который обращался с ним очень скверно. Его Величество говорил также о Соловецких застенках, которые он велел заделать; они были ужасны. Интересная подробность, касающаяся крепостных синодиков. В крепости служат панихиды по царевиче Алексее и Иоанне Антоновиче и даже по Таракановой в день именин их.