Текст книги "Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг."

Пушкин опять приезжал ко мне и читал мне заметки, сделанные им в Одессе и в Тифлисе, во время путешествия в Эрзерум. Он хочет когда-нибудь напечатать все это. Потом он прочел мне под строгим секретом очень оригинальную вещь: «Летопись села Горюхина». Это Россия! Я сказала ему: «Цензура не пропустит этого, она угадает». Тогда Искра сказал: «Об этом не стоит говорить Государю. Ограничимся стихами». Потом он опять заговорил о мемуарах и переписке времен Людовика XIV, о Сен-Симоне, де Севинье и сказал: «Во Франции, несмотря на революции, сохраняется культ прошедшего: там печатают все, что относится к этому прошедшему, с примечаниями и подробностями. Мы в этом отношении еще дети. Императрица Екатерина II поручила Щербатову издать дневник Петра Великого. В архивах хранятся настоящие сокровища. Когда мы будем более цивилизованны, об этом подумают, но если никто не будет писать дневников, если не сохранится переписка, то все прошлое умрет в неизвестности». Я сказала ему, что вела дневник уже в институте, по совету m-lle Walsch[71]71
  Классная дама в Екатерининском институте, эмигрантка.


[Закрыть]. Мой дневник очень краток, у меня слог не выработан; я успеваю только вкратце записывать то, что меня поражает; я даже призналась ему, что записываю все наши разговоры. Пушкин отвечал: «Очень лестно для меня; но вы хорошо делаете, что сейчас же набрасываете краткие заметки. Первое впечатление всегда самое верное». Он рассказывал мне, что читает теперь переписку Port Rojal’a. Он в восторге от янсенистов: Паскаля, Николя, Арну, матери Анжелики и Буало. Их слог он предпочитает слогу Боссюэта; восхищается Фенелоном и находит, что он более поэт, чем Расин; Расина он больше уважает, чем любиг.

Бал у В. Искра любовался моим шарфом; принес мне даже стихи, в которых говорит о нем; стихи слишком лестны для меня, что я ему и сказала. Это – стихи для «Онегина». Пушкин пришел ко мне за советом. У него неприятности с X. Это – ехидна. Но Пушкин доверяет людям. Он провел четыре часа у Гоголя и дал ему сюжет для романа, который, как «Дон-Кихот», будет разделен на песни[72]72
  «Мертвые души». При этом приписано: «Пушкин просил моего покровительства Чичикову (герою) против суровости цензуры; я должна усыновить его, как Онегина и графа Нулина, хотя он очень некрасив, но портрет так хорош». Эта критика сделана гораздо позже; моя мать была уже тогда замужем.


[Закрыть]. Герой объедет провинцию; Гоголь воспользуется своими путевыми записками.

Сверчок принес мне стихи для Государя, очень хорошие. Я уверена, что они понравятся Его Величеству.

* * *

Я много говорила с Пушкиным вчера вечером у Карамзиных. Он рассказывал мне о своих планах. В 1828 году он собирался ехать в Париж и даже написал об этом Катону. Потом он хотел поехать в Дунайскую армию; затем в 1829 году он отправился в Кавказскую армию и, наконец, собирался в Китай. Я спросила его: неужели для его счастья необходимо видеть Фарфоровую башню и Великую стену? Что за идея ехать смотреть китайских божков? Он уверил меня, что мечтает об этом с тех пор, как прочел «Китайского сироту», в котором нет ничего китайского; ему хотелось бы написать китайскую драму, чтобы досадить тени Вольтера. Затем Пушкин попросил меня никому не рассказывать, что он читает мне свои стихи, потому что это сейчас же становится известным и вызывает столкновения с Катоном.

Когда в Москве, после коронации, Пушкин прочел Бориса Годунова, Катон жаловался на него. А после чтения у Лаваля граф передал об этом Императору. Государь удивился и сказал ему: «Никто не запрещает Пушкину читать свои стихи друзьям. Я его единственный цензор. Впрочем, он это знает». Лаваль передал этот разговор Сверчку, что не помешало графу Бенкендорфу во все вмешиваться. Мне кажется, что ему хотелось бы совсем упразднить русскую литературу, а он считает себя sehr gebildet (очень образованным [нем.]).

Пушкина сравнивают с Байроном только для того, чтобы уронить Пушкина и сказать, что он подражает Байрону. Чаще всего это говорят люди, никогда не читавшие Байрона, как, например, Катон.

* * *

Пушкин поднес мне «Бориса Годунова». Сегодня вечером Государь говорил о нем у Императрицы. Он сказал, что ему нравится монолог, сцена Димитрия с Мариной и сцена в монастыре, так как она обрисовывает характер Самозванца. Но Государь прибавил, что не верит тому, чтобы это был Отрепьев; он думает, что Самозванец был литвин или галицкий авантюрист: невозможно, чтобы Отрепьев, воспитывавшийся в Москве, мог говорить по-польски и знать латынь. Он был послушник, а монахи тогда были совершенно невежественны. Его Величество сказал тоже, что сцена смерти Бориса – великолепна.

* * *

Я насмешила Пушкина, рассказав ему наши прогулки в Павловске в 1827 и 1828 годах. Нарышкин и Ласунский[73]73
  Состоявшие при дворе Марии Феодоровны. Оба большие оригиналы и тогда уже оба пожилые.


[Закрыть], хотя и были большими друзьями, постоянно ссорились между собою, и, когда мы ходили вечером в «Сильвию»[74]74
  «Сильвия» – место в Павловском парке, где стоит статуя Сильвии. «Крик» – охотничий домик в Павловске. Здесь во времена Павла трубили в рог для сбора охотников.


[Закрыть] и к «Крику», эти два старца нас потешали комедией. Ласунский любил рассказывать разные истории из своей молодости и гордился своими икрами; он нюхал испанский табак, и его победы начались гораздо раньше Чесменского боя. Нарышкин был любимым другом моего двоюродного деда Цицианова; он был не так стар, как Ласунский, хотя нельзя сказать, чтобы он был моложе его. Как только мы приходили в «Сильвию», Ласунский начинал напевать: «J’ai trop aimé l’ingrate Sylvie»[75]75
  Знаменитый романс Мартини «Plaisir d’amour» («Радость любви» [фр.]).


[Закрыть] («Я слишком любил неблагодарную Сильвию» [фр.]). Нарышкин спрашивал его: «Которую, Ласунский, которую? Ты напоминаешь мне жареного карпа в обмороке». Старик сердился и отвечал: «Ты всегда воображал, что похож на херувима, но никогда никто не любил тебя».

Они отворачивались и надувались друг на друга.

Ласунский рассказывал мне истории про Павла I и, говоря о Бенкендорфе, которого не любил, называл его г. Ziegendrücker. Я узнала, что Павел ненавидел m-me Бенкендорф; она приехала в Россию с Императрицей-Матерью (Бенкендорфы из Вюртемберга), и Государь, когда сердился, звал ее (m-me Бенкендорф была лектрисой Императрицы гораздо раньше восшествия на престол) m-me Ziegendrücker. Катон – ее сын. Эти детали занимают Пушкина; он смеется, как ребенок. Я рассказала ему также один из фарсов Фейрса Голицына и Миклошу[76]76
  Миклошевский, малоросс, очень некрасивый, друг канцлера Горчакова. Его звали Миклошу.


[Закрыть]. Они взяли одну из плоских лодок, которые употребляются для очистки прудов, Фейрс греб; он был одет амуром, на его аттиле[77]77
  Офицерская куртка. Аттила – название австрийское.


[Закрыть] были привязаны гусиные крылья. Миклошу с бородой и с косой в руке стоял на носу лодки; они пели: «L’amour fait passer le temps» («Любовь помогает провести время» [фр.]). Затем греб Миклошу, а Фейрс пел: «Le temps fait passer l’amour» («Время помогает пережить любовь» [фр.]).

Жорж Мейендорф[78]78
  Шталмейстер Императрицы-Матери. Он сопровождал Императрицу, когда она рано утром ездила верхом. Еще за год до смерти она, по приказанию врачей, ездила верхом. Брат барона Ж. Мейендорфа – барон Петр – был нашим посланником в Вене и Берлине.


[Закрыть] подозвал нас к окну, и мы любовались этим прекрасным зрелищем. Императрица заметила, что происходит что-то необычное, подозвала меня и спросила:

– Что там в саду?

Я решила, что лучше быть откровенной, и сказала ей:

– Ваше Величество, Голицын с Миклошевским дурачатся.

Она подошла к окну, увидала их и рассмеялась. Потом она сказала;

– Вам скучно, нет молодежи. Ну, я буду приглашать раз в неделю кого-нибудь из офицеров, и вы будете танцевать в розовом павильоне[79]79
  Этот павильон исторический. В нем Императрица-Мать давала праздник Александру I в 1815 году. Тогда – среди других кантат – пели кантату Жуковского.


[Закрыть].

Она позвала Нарышкина и Ласунского и отдала им приказание, предлагая им выбрать офицеров. Мы после этого танцевали каждое воскресенье. Императрица была довольно строгая, но очень добрая, нисколько не педантка; она очень баловала нас, но рассердилась бы, если бы ей солгать. Она раз сказала мне: «Дитя мое, я люблю вашу искренность. Когда мне лгут – у меня такое чувство, что меня презирают, и я сама презираю тех, кто хочет обмануть меня»[80]80
  Я сочла нужным привести эти мелкие подробности; они кажутся мне очень характерными для двора и для Императрицы-Матери. Установлен был старинный этикет, но без утрировки; и все-таки было много добродушия. Императрица-Мать давала обеды каждое воскресенье, в три часа. В пять – все переодевались для гулянья (так как обедали в парадных туалетах) и шли гулять. В 8 часов возвращались назад. Во время прогулки закусывали в одном из павильонов. В 10 часов ужинали и сейчас же ложились спать. В 8 часов утра Императрица была уже в парке и шла навестить инвалидов Монмартра и бедных. Она ложилась поздно, ночью писала письма и дневник. Она много читала; у нее было несколько чтецов и секретарей, с которыми она работала. Все госпитали, убежища, школы, институты, воспитательный дом – были в заведовании самой Императрицы. Чтобы посещать их, она по два и по три раза в неделю ездила в город из Павловска и Петергофа. Во время ее прогулок ей подавались просьбы; секретари и чтицы (m-me Ховен и m-me Кочетова) читали их Государыне. Тут же была одна из фрейлин.


[Закрыть].

* * *

Бал у Лаваля. Скучно. Пушкин спросил меня:

– Почему Моден так ненавидит Зеленый Глаз[81]81
  Граф Кушелев-Безбородко. Он носил зеленые очки – отсюда и прозвище.


[Закрыть]?

Я ответила:

– Потому, что он женился на княжне Репниной, вместо того чтобы жениться на одной из Моден; все мамаши были вне себя и очень завидовали княжне Репниной.

Пушкин рассмеялся и ответил:

– Правда, это важная причина!

Лаваль до такой степени близорук, что, провожая Государя, он не мог найти выхода и отвешивал поклоны перед половинкой двери. Государь сам взял его за руку и запретил спускаться вниз. Его Величество сошел уже с лестницы, а бедный Лаваль все еще кланялся. Все смеялись. Благовоспитанный Пушкин подошел к нему и привел его в залу. Лаваль громко сказал ему: «Vous êtes un homme de bonne compagnie, m-eur le poète» («Вы добрый друг, господин поэт» [фр.]. – Примеч. ред.).

Графиня Нессельроде рассказывала мне, что Мортемар[82]82
  Французский посланник при Николае Павловиче.


[Закрыть] был поражен петербургским зубоскальством; он говорил ей, что у нас больше насмешничают, чем в Париже. На это Ночная Принцесса (кн. Голицына) сказала ему: «Значит, наши учителя нам принесли пользу, и мы делаем большую честь г. де Вольтеру».

Пригласила Великого Князя и Виельгорского на завтра, после вечера у Императрицы.

* * *

Вчера, когда я поднялась к себе с Alexandrine Эйлер, я застала m-lle Ninette, Сверчка и Асмодея; я и забыла позвать его, и его уведомил Пушкин. Они ждали меня терпеливо, так как болтали с Марьей Савельевной[83]83
  Эта Марья Савельевна была в своем роде знаменитостью. Она отличалась большим умом и сильным характером. Она осталась в семье моих родителей до самой смерти. Они ее очень уважали. К моей матери поместила ее Императрица-Мать. Придворная прислуга служила из поколения в поколение. Некие Матвеевы и Петровы служили со времени Елизаветы. Моя мать говорила: «Есть династии гоф-фурьеров, лакеев, даже истопников».


[Закрыть]. Плетнев привел своего упрямого хохла; прибыл и Великий Князь. Асмодей забыл своих «драконов» в карете и был очень остроумен и разговорчив. Марья Савельевна привела его в хорошее настроение; он утверждает, что моя дуэнья умна, как Сен-Симон, и чудесно знает дворцовый мир. Он зовет ее madame Carnuel[84]84
  Madame Carnuel – дама XVII века, буржуазка при дворе. О ней говорится в письмах m-me де Севинье и в мемуарах Сен-Симона. Она была очень умна и находчива; ее изречения цитируются.


[Закрыть] и советует ей писать мемуары. Она воспитывалась в коридорах Зимнего дворца и видела три царствования. Ее бабушка служила у Елизаветы Петровны, ее мать – у Императрицы Екатерины; сама она видела конец ее царствования, затем царствование Павла и покойного Государя. Чтобы поболтать с m-me Carnuel, мои друзья всегда приходят ко мне раньше, чем я поднимаюсь к себе. Она рассказывает им истории из доброго старого времени, зовет Потемкина «герой Тавриды», а Суворова «наш фельдмаршал» и знает сплетни за целые сто лет. Пушкин очень любит ее; она напоминает ему его старую няньку Арину. Он сказал мне: «Она никогда не видала другой деревни, кроме дворцовых садов, другой избы, кроме коттеджа, а все-таки от нее пахнет деревней».

* * *

Я представила хохла Великому Князю Михаилу; он был очень любезен и доволен вечером. Гоголь читал «Майскую ночь». Я была очень взволнована воспоминаниями о моей милой Малороссии. Я даже сказала Великому Князю, что желала бы, чтобы столица была в Киеве.

Гоголь читает очень хорошо, он оживляется, становится не таким неловким, смеется про себя, когда смешно; при чтении и акцент его пропадает.

Говорили о Малороссии, о гетманах. У Пушкина были целые взрывы остроумия. Когда он в ударе, это просто фейерверк. А его гомерический, заразительный смех! Во всем мире нет человека менее его рисующегося; это большая прелесть.

* * *

Императрица спросила меня: будут ли у меня сегодня вечером мои поэты? Я ответила, что у меня назначено чтение на понедельник и что они придут после вечера у Ее Величества. Государь высказал желание прийти. Я очень насмешила его. Он спросил меня: «А что вы скажете, если я приду?» Я ответила: «Что я скажу, Государь? Вам скажу спасибо за честь, а потом скажу Марье Савельевне: бегите в кофешенскую[85]85
  Государь пил вечером зеленый чай. Кофешенская – это придворный буфет, где варят кофе и чай; название осталось с царствования Анны Иоанновны, также и прочие немецкие придворные имена, переделанные на русский лад.


[Закрыть] и спросите зеленого чаю для Его Величества».

Он действительно пришел. Все мои гости были в сборе. Марья Савельевна прислуживала Государю, и он вспомнил, что знал ее мать, когда был ребенком; потом говорил с Пушкиным о его бедной Арине Родионовне[86]86
  Она тогда умерла, и поэт очень жалел ее.


[Закрыть]. Он был очень милостив к Гоголю, высказывал похвалы его дяде Трощинскому, его деятельности при Екатерине и при покойном Государе. Он разговаривал с ним о Малороссии, о гетманах, о Хмельницком и Скоропадском.

Сверчок был очень в духе; Асмодей – весел, добрый Жуковский – счастлив; Виельгорский болтал[87]87
  Виельгорский вообще был не очень разговорчив.


[Закрыть] for a wander (обо всем на свете [англ.]), Великий Князь был забавен.

Государь говорил о старых русских слугах и о стихах, где Пушкин упоминает о своей бабушке и старой няне. Государь попросил Пушкина прочесть их. Он прочел и, разумеется, очень плохо по своей привычке, в галоп. Государь заставил его повторить и сказал ему:

– Какие восхитительные, мелодичные стихи!

На это я заметила:

– А как он плохо говорит их. Он читает галопом – марш, марш!

– Вы обращаетесь с поэтами без церемонии, вы смеетесь им прямо в лицо, – сказал мне Государь.

Пушкин ответил за меня:

– Это мой самый строгий цензор; она уважает поэзию, но не поэтов. Она третирует их свысока, но у нее музыкальное и верное ухо.

Тогда Его Величество сказал ему, чтобы он приносил свои стихи мне: Государь будет прочитывать их до цензуры; на меня возложена обязанность курьера. Уходя, Государь сказал мне:

– Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем.

Когда Государь ушел, я поздравила Сверчка с находчивостью, так как он напомнил Государю, что он его цензор с самой Москвы. А этот неблагодарный ответил мне:

– Бесконечно более снисходительный, чем вы, Донья Соль!

– Вы неблагодарны, – возразила я, – для вас я становлюсь фельдъегершей.

Пушкин хохотал во все горло. Я продолжала:

– Вы говорите, что я строгая потому, что я не люблю «Черную шаль» и «Кавказского пленника». Первая напоминает мне живые картины у Карамзиных, второй – повести Ксавье де Местра: а он надоел мне.

– Не ссорьтесь с Пушкиным за грехи его молодости, – проворчал Асмодей, – он больше не повторит их; он напишет вам оду гекзаметром, во вкусе стихов Шишкова[88]88
  Тот, что писал прокламации 1812 года; он писал в архаическом стиле.


[Закрыть]. Это вас очарует.

Тогда Пушкин попросил у Марьи Савельевны бумаги и начал писать шуточную оду на мой зеленый чай, на мои прохладительные напитки, на красоту Марьи Савельевны и великолепие моих комнат. Я хотела сохранить эти стихи, но Пушкин порвал их после того, как прочел с жестами и выкатыванием глаз, как Каратыгин (которого я ненавижу). Пушкин хотел наказать меня за недостаток вкуса.

– Я расскажу графу Ксавье, что вы зеваете за его повестью, – закончил Пушкин.

– Я сама скажу ему, если вы хотите. Я люблю «Прокаженного» и «Путешествие вокруг моей комнаты», но нахожу «Парашу» сентиментальной и не обязана всем восхищаться.

– Она на все способна, – сказал Сверчок. – Мне нечего и говорить.

Он был в восторге от вечера.

Гоголь приходил читать «Миргород». Над Пульхерией Ивановной плакали. А потом Сверчок так смеялся, что Марья Савельевна, разливая чай, объявила ему, что когда будет умирать, то для храбрости пошлет за ним. Он рассказывал нам о Кишиневе, о цыганском таборе, об Одессе и о своих милых и восторженных соседках-псковитянках. Жуковский спросил его, за сколькими провинциальными барышнями он там ухаживал. Сверчок прочел нам очаровательные стихи, написанные им для m-me Керн; он хочет, чтобы Глинка положил их на музыку[89]89
  Глинка, как известно, положил на музыку стихи к Керн и многие другие стихотворения Пушкина.


[Закрыть].

Гоголь сказал Плетневу, что думал о своей матери, когда описывал Пульхерию Ивановну.

Жуковский рассказывал нам о детстве и о своих путешествиях. Говорили о принце прусском, о Радовице, о его друге гр. Галене и о Доппельгенгере, которого он видел в Лейпциге. Вяземский говорил о Вейсгауптских иллюминатах, о Кернере, друге m-me Крюднер, и о превортской ясновидящей[90]90
  Пациентка д-ра Кернера, о которой он написал целую книгу.


[Закрыть]. Великий Князь говорил о ложах, основанных одним шотландцем, Кейтом, говорил о мартинисте Новикове, который был розенкрейцером; он был другом гр. Сперанского.

Кн. Дашкова ненавидела Новикова и была причиной опалы на него[91]91
  Президент академии Дашкова действительно способствовала этой опале; она не любила и протеже Новикова, Чулкова, издавшего русские сказки. Екатерина знала, что Дашкова задерживала их у себя, и приказала доставить книгу прямо к себе. Кн. Дашкова была женщина начитанная и независимая. Она давала чувствовать Екатерине свои заслуги при вступлении ее на престол.


[Закрыть]; но, по-видимому, Императрица очень резко проучила ее по поводу Чулкова и вообще ссорилась с княгиней-президентом время от времени. К концу дружба их стала кисло-сладкой.

У Виельгорского множество книг по франкмасонству, и он говорит: «Я боялся смерти до тех пор, пока не стал франкмасоном». Он разговаривал с Великим Князем о Сведенборге и о Якове Бёме.

Декабрист Лунин одно время очень увлекался иллюминатами. Великий Князь Константин Павлович очень ценил Лунина и жалел его. Жуковский говорил о немецком Vehmgericht. Полагают, что оно существует тайно. Говоря о Пестеле, Великий Князь сказал: «У него не было ни сердца, ни увлечения; это человек холодный, педант, резонер, умный, но парадоксальный и без установившихся принципов». Искра сказал, что он был возмущен рапортом Пестеля насчет этеристов, когда Дибич послал его в Скульяни[92]92
  В этом рапорте Дибичу Пестель заявил, что этеристы – карбонарии. Говорили, что это помешало нам занять княжества, где турки избили столько этеристов, и что главной причиной этого был рапорт Пестеля.


[Закрыть]. Он тогда выдал их. Великий Князь ответил: «Вы видите, я имею основание говорить, что это был человек без твердых убеждений».

Рассказывали анекдоты насчет ссоры Дашковой с Нарышкиным. Лев Нарышкин смеялся над ней, и это забавляло Великую Екатерину. Великий Князь читал дневник Храповицкого; он зовет секретаря Екатерины «Данжо[93]93
  Маркиз де Данжо, автор знаменитых «Мемуаров» (1638–1720).


[Закрыть] царствования моей бабушки». Он был ее наперсником, когда женился Мамонов.

Пушкин сказал о греках:

– Я в них разочаровался, когда был в Одессе.

Великий Князь ответил ему:

– Это фанариоты; настоящие греки не там. Инсиланти был честный, благородный человек; к несчастью, его окружающие были очень дурные люди. Я очень жалел Каподистрию; греки запятнали себя убийством его. Это был умница и человек замечательный во всем, такой рыцарь, такой добрый! Все оплакивали его; это незаменимая потеря для Греции.

Великий Князь также хвалил Стурдзу и его сестру, гр. Эдлинг, бывшую фрейлиной при Императрице Елизавете. Александр I очень уважал ее; она была женщина умная. Каподистрия хотел жениться на ней, и неизвестно, почему этот брак не состоялся. Она была очень дружна с m-me Крюднер, хотя была гораздо умнее и благочестивее ее. M-me Крюднер была очень экзальтированная женщина и притом окружала себя недостойными людьми, не умела выбирать друзей. Ее также немало эксплуатировали и обманывали.

– Каподистрия был прежде всего патриот, – сказал Пушкин.

– И государственный человек, – прибавил Великий Князь.

Жуковский рассказал анекдот о Рихтере и его остроту о греках: «Ils sent les très petits enfants de leurs très grands ancêtres»[94]94
  «Они очень маленькие потомки своих великих предков». (Примеч. переводчика изд. 1894 г.)


[Закрыть].

Бычок воспользовался этим, чтобы повторить свой излюбленный рассказ о неудаче Рихтера у великого герцога Веймарского. Он передал его в углу Великому Князю и потом каждому отдельно. Это забавляет его, как ребенка.

Вчера все были в духе.

* * *

У меня опять был литературный вечер. Собрался весь обычный кружок. Я спросила Великого Князя: правда ли то, что рассказывают о встрече Ипсиланти с покойным Государем? Он улыбнулся и ответил: «Говорят»[95]95
  Рассказывали, что Ипсиланти перед отъездом в Грецию ждал какого-нибудь приказания от Императора Александра; он пошел в «Аллею вздохов» в Царском Селе, где по утрам гулял Государь, который будто бы сказал ему: «Я узнал, что вы едете путешествовать, князь. Куда?» Ипсиланти ответил ему: «Je vais où va toute chose, où va la feuille de rose…» («Я иду туда, куда все идет, куда улетает лепесток розы…» [фр.]), a Государь прервал его, подал ему ветку сирени и докончил стихи: «Et la feuille de laurier (И лист лавра [фр.]). Счастливого пути, князь». Ипсиланти после этого и уехал. Se non è vero… Во всяком случае, этот анекдот совершенно в романтическом стиле 1820 года.


[Закрыть].

Великий Князь получил письмо из Стокгольма и сказал мне: «Принц Оскар[96]96
  Принц Оскар приезжал в Петергоф; ему были рады; он произвел очень хорошее впечатление. Он восхищался моей матерью и посылал ей ноты. Ее дразнили этим, называя m-lle Мальвина. Оссиан был в моде. Баратынский написал тогда свою поэму «Эдда».


[Закрыть] спрашивает меня о Южной Ласточке. Думает ли она когда-нибудь о нем? Он скоро пришлет вам ноты, m-lle Мальвина».

Жуковский передал нам скандинавские легенды, которые он узнал от принца Оскара; принц занимается поэзией не меньше, чем музыкой. Великий Князь сказал про него: «Он нисколько не похож на отца! Бернадотт не только хороший воин, но и тонкий дипломат».

Пушкин прочел мне две сцены из «Моцарта и Сальери». Идея прекрасна, он составил план драмы. Одоевский представил мне у Карамзиных Улыбышева, он пишет биографию Моцарта. Глинка говорил мне о молодом композиторе, у которого он находил более таланта, чем у Верстовского; его фамилия Даргомыжский. Глинка говорит, что ему надо бы поехать учиться в Вену, где есть знаменитый контрапунктист, из прежних, друг Вебера[97]97
  Это контрапунктист Пиксис, он жил еще в Вене; моя мать познакомилась с ним позже, в Париже.


[Закрыть]. Даргомыжский собрал песни; я посоветовала ему попросить Гоголя выписать для него «Думы». Надо бы их собрать; кобзари поют лучше, чем русские мужики. В Малороссии голоса красивее; в певческой капелле много хохлов, особенно хороши басы.

* * *

Гумбольдт бывает каждый вечер у Ее Величества. Жуковский очень доволен. Пушкин в восторге; он полагает, что Гумбольдт так умен, что наводит страх на Профессора, которого Сверчок недолюбливает[98]98
  Пушкин не любил Уварова (профессора), позже ставшего министром народного просвещения.


[Закрыть]. Я нахожу Гумбольдта очень болтливым, иногда утомительным[99]99
  Гумбольдт был болтлив. В Берлине рассказывали, что одна из принцесс написала ему во время Крымской войны: «Придите мне рассказать в двух словах, чем все это кончится». Она не подозревала в этом насмешки, но язвительные берлинцы заявили, что еще ни разу в жизни этот ученый не мог ничего сказать в двух словах.


[Закрыть]. Его брат менее знаменит, но беседует лучше. Недавно говорили о Рашели Варнгаген[100]100
  Салон Рашели Варнгаген слыл тогда в Берлине за передовой салон поэтов и философов. К ней перешли традиции Мендельсона, Герца и Левальдов. «Померанское юнкерство» туда не ездило. Тевтонскими Афинами был Веймар. Фридрих Вильгельм славился литературным и артистическим вкусом, он был очень остроумен. Раз он гулял по улицам столицы. Это было в 1847 году. Министерство было крайне непопулярно. Какой-то шутник написал на стене:
  Der König trinckt,
  Das Ministerium stinckt!
  (Король пьянствует,
  Министерство воняет! [нем.].)
  Король зашел в лавку, спросил уголек и прибавил еще строчку:
  Und Spandau winckt.
  (А Шпандау выжидает [нем.])
  Он поставил возле полицейского и приказал сохранить эти три строчки в продолжение трех дней. Весь Берлин прочел это, а сам король являлся каждое утро и забавлялся своей выдумкой. После этого уже не писали стихов на стенах. Это был пролог 1848 года. В 1846 году Пруссия воевала с герцогствами, что очень не одобрялось Императором Николаем. Когда известие об этой войне дошло до Петербурга, Николай Павлович спросил: «Кто командует армией короля?» Ему ответили: «Генерал Виллиэен, прозванный der schmutziger Eduard (Грязный Эдуард [нем.]), потому что он всегда такой неопрятный». – «Имя подходящее для человека, делающего политическую неопрятность», – резко проговорил Государь.


[Закрыть], от которой был без ума Гейне. Она относилась к нему как к гениальному ребенку.

Жуковский много раз видел Брентано. Он находит Беттину очень аффектированной, но Рашели Варнгаген он придает большое значение.

Гёте позволяет Беттине обожать себя; это его занимает. Жуковский говорит, что он не эгоист, не равнодушный, а просто не любит сентиментальностей. Он уважал Карамзина и серьезно интересовался нашими писателями.

* * *

Пушкин читал нам «Онегина». Много смеялись над описанием вечеров, оно забавно; но всего нельзя будет напечатать. Он отлично изобразил Императрицу, «крылатую лилию Лалла-Рук», это совершенно обрисовывает ее.

Вяземский объявил мне, что с этого вечера будет звать меня Венерою Невы, а Жуковский промычал: «Надо заметить, что она особенно соблазнительна, когда бывает в белом; она напоминает мне муху в молоке». Мы смеялись до слез. После этого Жуковский объявил мне, что должен спросить у меня совета: обижаться ли ему на то, что его не приглашают каждый вечер ужинать? Вяземский полагает, что его достоинство требует, чтобы он оскорблялся, и я должна решить. И я решила, что его не приглашают, потому что он родился приглашенным, и что это забывчивость лакея. Я спросила: «Вы оскорблены?» – «Нисколько», – ответил Жуковский.

* * *

Я была права, что это просто забывчивость. Гумбольдт был на вечере. Государь получил из Парижа рулетку, и все мы играли. Он (Государь) держал банк. Императрица нам позволила играть и была так добра, что сказала нам:

– Не очень увлекайтесь, вы можете играть изредка, я буду платить ваши долги, я дам распоряжение Шамбо и Гримму[101]101
  Шамбо – гугенот, пришедший в Пруссию, частный секретарь Императрицы. У него была печать Ее Величества, он распоряжался частной корреспонденцией Императрицы. Гримм – первый камердинер; его старший брат был при Императрице-Матери, а другой брат – при Государе. И Гримма, и Шамбо очень уважали при дворе.


[Закрыть], мой кошелек у них.

Гумбольдт не играет, Императрица разговаривала с дамами; больше никого не было, и Гумбольдт скитался со скучающим видом. Я пошла в залу к Шамбо за деньгами и застала Гумбольдта, горячо разговаривавшего с Шамбо и Гриммом, он знал их по Берлину. Я сейчас же пошла сказать Императрице, что ученому не с кем разговаривать сегодня. Она ответила:

– Неужели и Жуковский тоже играет в рулетку? Мой добрый Жуковский тоже развращается?

Тогда я сказала Императрице, что Жуковского приглашают не каждый день. Она удивилась и возразила мне:

– Но это невероятно! Я думала, он знает, что его не надо приглашать, что он свой. Пошлите за ним Гримма, сейчас же.

Когда Жуковский пришел, Императрица побранила его и сказала ему:

– Мне кажется, что вы родились приглашенным ко мне. Когда Великий Князь уходит и вы не возвращаетесь, я думаю, что вы отправляетесь к своим друзьям Карамзиным или хотите поработать. Помните раз навсегда, что вы у меня не приглашенный, а всегда желанный гость. – Она попросила его занимать Гумбольдта, когда есть чужой народ и когда говорят о таких вещах, которые не могут интересовать ученого. Она прибавила: – Рулетка занимает молодежь, и Государь отдыхает за ней, но это не надолго; я и двух недель не потерплю этого нового изобретения тратить деньги. Моим фрейлинам не везет в игре; они все проиграли, и я плачу их долги.

Потом она спросила меня: кто выигрывает? Я ответила, что к концу вечера в выигрыше всегда Орлов, Виельгорский и Суворов. Моден, не игравший, заметил своим жеманным тоном:

– Они несчастны в любви.

Я прибавила то, что мне сказал Гримм:

– Государь в конце концов всегда в проигрыше и платит всем, а Виельгорский даже сорвал вчера банк.

Гумбольдт и Жуковский тоже хотели играть. Они поставили по золотому и проиграли. Тогда Государь сказал им:

– Ступайте, господа, ступайте; эта игра не для вас, а для нас, чтобы убить время… Вам этого не надо.

Но с этого вечера уже играли без увлечения. Государь сказал за ужином:

– Какая глупая игра. И говорят, что разоряются из-за нее, что открывают игорные дома. Я никогда не позволю этого в России. Орлов полагает, что есть какой-то расчет и что если узнать его, то можно выиграть. Я думаю, что это заблуждение.

Императрица очень смеялась, рассказывая Его Величеству, что Гумбольдт скучал и пошел поболтать с Шамбо и Гриммом и что я нашла величайшего в мире ученого, обреченного из-за рулетки на такую муку.

* * *

Гёте обещает русской литературе великую будущность. Жуковский видел у него Шлегелей и говорил о нашей славянской поэзии, о наших песнях; говорили об Оссиане и Мак-Ферсоне.

Жуковский сказал, что Гёте относится иронически к немецким философам и что он наименее немец изо всех немцев; он больше думает, чем мечтает (schwärmt). Пушкин показал мне перо Гёте; ему очень хочется видеть Гёте. Он читал стихотворения Гейне и восхищается ими. Жуковский говорит, что теперь только у него одного и есть поэтический талант, соединенный с остроумием. Говорят, что на Гейне очень плохо смотрят в Берлине[102]102
  На Гейне везде плохо смотрели. Когда в 1837 году моя мать жила в Пирмонте, Гейне был изгнан властями в тот же день, как приехал Пирмонтский принц. Впрочем, с ним и до сих пор поступают в Германии строго. Один из братьев Гейне был врачом и принимал участие в Турецкой кампании 1828–1829 годов с нашими войсками.


[Закрыть].

Вчера у Государыни было сердцебиение и вечер не состоялся; я пригласила обедать m-me Гирт[103]103
  Учительница музыки моей матери. Она подарила ей Andante с примечаниями Бетховена. Этот автограф у меня. Я ребенком знала m-me Гирт; она долго жила в Петербурге.


[Закрыть] и Alexandrine Эйлер. Мы играли Бетховена в четыре руки, когда явились мои друзья вместе с Виельгорским. Когда они узнали, что m-me Гирт ученица Бетховена, что она хорошо его знала, они засыпали ее расспросами о его глухоте, о его меланхолии, о его оригинальных идеях, о слепой девушке, для которой он сочинил «Mondschein» («Лунный свет» [нем.]), сонату («Quasi una fantasia», «Почти фантазия» [ит.]), которую он у этой молодой девушки и сымпровизировал. М-me Гирт обещала Виельгорскому автограф Бетховена и сыграла ему Andante.

Пушкин говорил о музыке, как музыкант; он очаровал m-me Гирт. Он говорил и о Бахе, фуги которого ему играл Одоевский. Сверчок во всем – единственный: он всем интересуется.

* * *

У Императрицы читали «Фауста». После вечера[104]104
  Эти вечера кончались в 11 часов.


[Закрыть] я поехала к Карамзиным.

Днем Пушкин заехал ко мне после визита к Катону. Он был доволен; он не поддается Б. Я рассказывала Пушкину о чтении, потому что он перевел одну сцену «Фауста», если можно это назвать переводом (так это оригинально). Ему бы очень хотелось поехать путешествовать и повидать Гёте, но семейные и разные другие препятствия – против этого.

* * *

Государь любит Пушкина и всегда справедлив к нему. Мне поручено посоветовать ему быть благоразумнее: «Не задирать людей». Его Величество жаловались на него. Правда, он кусается. Жуковский ворчал. Он утверждает, что это моя вина, что я поощряю его Сверчка; это потому, что я цитировала Гамлета[105]105
  Моя мать приводит по-французски стих: Qui sc sent morveux se mouche (На воре и шапка горит [перенос. фр.]).


[Закрыть] и осмелилась сказать, что на воре шапка горит. Вот когда добряк рассердился и замычал, как бык. Нов конце концов он рассмеялся, когда Сверчок уверил его, что он не нуждается в поощрении и что он неизлечим: ему надо говорить, чтобы отвести душу, ему необходимо говорить. Впрочем, Государь совсем не сердится; я успокоила Жуковского, рассказав ему, что я переписала стихи Сверчка для Императрицы. Жуковский так любит Искру, что похож на курицу, высидевшую утенка. Вечером я рассказала Его Величеству, что Сверчок дал Гоголю сюжет для комедии: какой-то игрок приезжает в провинцию, и его принимают за важное лицо; эта история не выдуманная. Его Величество рассказывал нам о театре при Екатерине Великой, о Фон-Визине, о Капнисте, о Грибоедове, о Петре Великом и о театре в его время, также и об Эрмитажном театре. Государь был очень весел и разговорчив. На вечере были только Великий Князь, Сесиль[106]106
  Баронесса Фридерикс, друг детства Императрицы.


[Закрыть], Виельгорский и я. Государыня была утомлена.

* * *

Интересный вечер. Государь долго говорил с Жуковским; он рассказывал подробности о Наполеоне, все, что произошло между ним и Гёте. Сестра Николая Павловича, Марья Павловна, рассказывала ему, что Наполеон ненавидел великую герцогиню Веймарскую, приятельницу Гёте, и не хотел к ней ездить. Он говорил о Таците с Гёте и с Виландом. Он сказал им, что ненавидит этого историка. Государь заметил:

– Я понимаю, что Наполеон не любил Тацита, потому что он, как и Людовик XIV, не любил уроков, а то, что Тацит говорит о Цезарях, часто приложимо и к Наполеону. Ему не только нужны были придворные стихотворцы, но и придворные историки. Он хотел принудить Виланда и Гёте согласиться с собою, но это ему не удалось.

Я спросила Государя, что он думает о наполеоновских маршалах и генералах. Он ответил:

– Ни один из них не был на высоте положения: ни Клебер, ни Бернадотт, который, впрочем, был лучшим дипломатом, чем воином, ни Даву. Ней, Мюрат, Лассаль, Массена, Мармон – все они были очень блестящи. Республика имела превосходных генералов: Кюстин, Келлерман, Марсо, Гош Дюмурье, сделавший славную кампанию (хотя единственная победа и не считается). Впрочем, войска и молодые офицеры так хорошо дрались. В Наполеоне жил гений сражений. Каждый раз, как он командовал лично, он побеждал всех. До 1812 года он был точно вдохновлен свыше, хотя его лучшая кампания – это отступление к Парижу в 1813 году. Жомини изучил эту кампанию и находит ее еще выше итальянской и египетской, потому что нет ничего труднее, как отступать, сражаясь.

– Он командовал и при Лейпциге, и при Дрездене, – сказала Императрица.

– Да, но после 1812 года войско было уж не то, уж это не была армия «солнца Аустерлица». К 1812 году гений Наполеона ослаб; в нем самом произошла перемена; это было после развода, после убийства герцога Ангьенского и др.

Моден говорил об испанских инфантах.

– Они были приговорены заранее, – сказал Государь, – надо было ждать этого. После французского и неаполитанского Наполеон должен был захватить и испанский трон, тем более что это в таком близком соседстве. Он стеснял его.

Жуковский говорил о Тильзите и Эрфурте. Государь заметил:

– В нем сидел отчасти Цезарь, отчасти Людовик XIV. Ему надо было командовать даже на сцене; он любил Тальму и давал ему советы. Все, что он делал, – он делал пушечными выстрелами.

– Потому что он воображал себя Цезарем и Августом… А трагедии всегда кончаются катастрофами.

Государь улыбнулся и ответил Модену:

– Цезарем – да, Августом – нет.

– Да, он был неспособен сказать: «Будем друзьями, Цинна». Вы правы, Ваше Величество.

– Браво, Моден! Какая память и какая находчивость.

Очень польщенный, Моден поклонился и продолжал:

– Он, как настоящий выскочка, любил производить впечатление на коронованных зрителей. Он сам выбрал пьесы для Тильзита и Эрфурта, пьесы, где были намеки: Цинна, Магомет. «Дружба великого человека – благодать богов!» А «Британика» не играли.

– Во всяком случае, он никогда не был Александром Великим, – сказала Императрица очень спокойно.

Она ненавидит, когда говорят о Наполеоне; относительно него у нее остались самые ужасные воспоминания[107]107
  Императрица живо помнила свое пребывание в Мемеле, когда по бедности не могли топить старый замок, а она должна была носить всю зиму летние ситцевые платья, старую соломенную шляпу и красный платок; под ноги детям и в их кровати клали горячие кирпичи. Она, как ее брат Вильгельм, сохранила культ матери и знала, как ужасно обошелся с ней Наполеон и что делали войска в Берлине и Кенигсберге, не говоря о других германских городах. Она раз сказала моей матери; «Император Наполеон был корсиканец и не принимал патриотизма; он не предугадал, что в один прекрасный день воспрянет патриотизм в Германии, в России и в Испании. Его собственное отечество ничего не говорило ему, потому что Франция была для него только троном, а не отечеством».


[Закрыть].

Государь ответил:

– Он не Карл Великий, не Александр Великий, не Карл Пятый. Этот последний был рыцарь. У Наполеона в победах не было ни рыцарства, ни великодушия. У него были дурные манеры; он был высокомерен и фамильярен, а его генералы во всем подражали ему. Очень немногие из них были благовоспитанны. Даву, Бернадотт, Мармон и еще некоторые были воспитанны; у Нея было много естественного благородства, такими родятся, а не делаются. А все-таки изо всего двора Наполеона для меня самый несимпатичный Талейран, несмотря на всю свою благовоспитанность. Я убежден, что он очень рано предал Наполеона; он мечтал об этом даже до Аустерлица.

– Как? Уже тогда? – спросила Императрица.

Государь продолжал:

– В 1809 году они поссорились; Талейран не одобрял дела испанских инфантов. Я думаю, это была комедия, потому что их прислали к нему же в деревню и, по всей вероятности, его предупредили об этом. И эта комедия заставляет меня думать, что он собирался перейти к Бурбонам, как только Наполеона побьют.

– Был заговор, – сказал Моден, – между Дюмурье, Моро и Пишегрю, который так внезапно умер. Наполеон был очень тонок, даже хитер; папа назвал его комедиантом и был прав. Они оба с Талейраном пошли на хитрости – кто кого обманет.