Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

3

Когда внизу захлопнулась дверь и шум отъехавшей машины стал не слышен, на лестнице большого каменного дома, погружённого в сон, опять установилась глубокая тишина. Было настолько тихо, что отчётливо слышалось то постепенно замирающее, то нарастающее дребезжание незамазанного стекла где-то на самом верху узкого и высокого лестничного окна. Лестница была полутёмной. Тускло поблёскивали широкие и пологие ступеньки из белого мрамора, какие можно встретить только в старинных особняках, раньше принадлежавших очень богатым людям. На каждой лестничной площадке, словно погружённые в печаль, стояли амурчики с подсвечниками в руках. Когда-то в этих подсвечниках горели свечи, но теперь всю лестницу освещает мерцающая где-то наверху единственная электрическая лампочка.

Даже после того, как захлопнулась дверь парадного и отъехала машина, Мансур несколько минут всё ещё стоял с шапкой в руке, не двигаясь с места. Он словно окаменел, перед его глазами будто промелькнул короткий сон. Если бы отец в столь ранний час вышел из квартиры один или с приехавшим за ним шофёром, Мансур не очень удивился бы этому. Он с детства привык к тому, что профессора вызывали к больному в любое время дня и ночи. Но – Гульшагида?.. Она ведь уехала в деревню. Каким образом она очутилась в Казани, да ещё в доме у Тагировых? Может быть, она приехала за профессором? Неужели она живёт здесь?

Дверь была заперта. Мансур поискал глазами кнопку звонка, её не было на старом месте. Только белая эмалированная табличка с надписью «Профессор Абузар Гиреевич Тагиров» говорила о том, что Мансур не ошибся, что он стоит именно у той двери, которая ему нужна. Но стучать у него не поднялась рука. Постояв немного с опущенной головой, он начал медленно спускаться вниз. На площадках амурчики протягивали ему пустые подсвечники. Возле чемодана он остановился; закрыв глаза, прислонился к стене. Не успел закрыть веки, как перед глазами встала Гульшагида, и ему опять стало не по себе. В душе он задумал было – как только освоится в Казани, непременно съездить в Акъяр и хоть издали посмотреть на Гульшагиду. Но судьба свела их раньше, чем он успел войти в родной дом. Он никак не ожидал этого. И это потрясло его.

Не меньшее потрясение он пережил четыре года назад, когда Гульшагида, не простившись с ним, вдруг уехала в деревню. Однако в тот раз Мансур не мог понять собственной психологической встряски. Казалось бы, чего расстраиваться? Ведь он первый вроде бы охладел к Гульшагиде. А вот теперь – разделался с экзаменами, получил диплом. Что ещё нужно вчерашнему студенту? Однако же как тяжело было на душе, как скверно – хоть плачь…

Мансур с первого же курса учился прекрасно. У него рано проявились необходимые для врача качества: живой ум, находчивость, смелость, хладнокровие и самостоятельность. Особенно интересовался он хирургией, записался в студенческий научный кружок при кафедре хирургии и до окончания института не пропустил ни одного занятия. Пальцы его были быстрыми и чуткими, как у пианиста, зрение острым, как у художника. Работу хирурга он старался выполнять со всей тщательностью, ажурно, словно кружевница.

– Из тебя выйдет хороший хирург, – говорили ему старые специалисты, и кафедра предложила ему остаться в аспирантуре. Правда, Абузар Гиреевич был против этого, он говорил, что сначала пусть Мансур попрактикуется несколько лет врачом, аспирантура не уйдёт от него.

Мансур не противился ни тому, ни другому предложению, отдался на волю случая. Он считал – это просто два пути к одной и той же цели. Значит, не в этом причина резко нарушенного его душевного равновесия. Что же тогда?.. Гульшагида. В ней, что ли, причина?

Да, Гульшагида не случайно встретилась на его пути. Она хорошая девушка. Но, пожалуй, слишком сложная и требовательная, как он тогда считал. На свете есть много других хороших девушек, более спокойных, менее самолюбивых, – можно прожить и без Гульшагиды. То, что было между ним и Гульшагидой, – это всего лишь увлечение юности. Если это так, зачем повторять необдуманные шаги? Для чего вносить тревогу в свою жизнь и в жизнь девушки, не причинившей ему никакой обиды? Если уж по непонятным самому Мансуру причинам на душе вдруг становится беспокойно, тоскливо, то можно поехать развеяться в Займище, а наскучит Займище – он вернётся на поезде в Казань. Если же, наконец, какое-то неодолимое желание все же уводит его к берегу Волги и он, сам того не замечая, вдруг оказывается на Федосеевской дамбе и, словно ожидая кого-то, бродит, посвистывая, из конца в конец, то можно прикрикнуть на себя, потом сесть на парусную лодку с кем-либо из приятелей и прокатиться по Казанке; ну, а если не встретится такой приятель, Мансур поднимется в сад, сядет на знакомую скамейку на краю крутого обрыва, будет любоваться простором реки. Только и всего. Он так и делал… Однако… однако душа не находила себе покоя.

Однажды, когда он, охваченный смятенными мыслями, бродил по Федосеевской дамбе, ему встретилась знакомая девушка Ильмира, с которой он не виделся уже несколько лет. Они познакомились в год поступления Мансура в институт. Ильмира уже училась тогда на втором курсе. Но Мансур был рослый юноша, а Ильмира худенькая, и разница в годах совсем не чувствовалась. К тому же Ильмира заплетала свои короткие волосы в косички и завязывала концы белыми лентами. Это делало её похожей на девочку-подростка.

При встрече Мансуру показалось, что Ильмира почти не изменилась, только волосы подстригла коротко, по последней моде, да оделась нарядней.

Они очень обрадовались друг другу, возможно, Ильмира даже больше, чем Мансур. Долго бродили по дамбе, договорились встретиться завтра. Ильмира, оказывается, была проездом в Казани, точнее говоря – остановилась, возвращаясь с юга, из отпуска. Она уже второй год работает на Севере врачом. О Севере Ильмира рассказывала с какой-то особой любовью и восхищением. По её мнению, нет места прекрасней, чем Север, и высочайшая романтика, и самые смелые дела, и самые сильные духом люди, и даже самые сильные чувства, в том числе любовь, были только на Севере. Узнав, что Мансур собирается остаться в Казани, Ильмира была удивлена и, нахмурив свои выгнутые брови, сказала:

– По-моему, наша молодёжь должна сама себе прокладывать путь в жизни, не надеяться на родственников или покровителей. Идти против ветра, прячась за чью бы ни было спину, – позор. Это значит – замкнуться в скорлупу, подрезать себе крылья, обречь на мещанское прозябание. Особенно стыдно, мне кажется, не надеяться на свои силы здоровым, крепким юношам.

Мансур не ожидал такого энергичного нападения.

– Я не из папенькиных сынков, – пробурчал он в ответ.

– А всё же остаёшься в Казани! – подкольнула его Ильмира. Глаза у неё лукаво и в то же время вызывающе щурились. – Идти по проторенной дорожке легко, Мансур. А там, на Севере, всё строится заново, там приходится надеяться только на собственные силы. Трусы и неженки, привыкшие держаться за маменькин подол, туда, конечно, не поедут… К слову сказать, тебе пора возвращаться домой, – вдруг усмехнулась Ильмира, – а то как бы не заругали, что долго гуляешь.

Мансур, не подавая виду, что самолюбие его задето, отшучивался, как умел. И тут же пригласил Ильмиру посмотреть на товарищеские состязания по боксу, в которых он участвовал. Мансур хотел показать, что и он не из робких. У Ильмиры загорелись глаза. Она согласилась пойти. Однако ничего, кроме позора для Мансура, из этой затеи не вышло. Мансур бился храбро, но всё же был нокаутирован противником в первом же раунде…

Считая себя опозоренным, парень решил больше не встречаться с Ильмирой. Но предприимчивая девушка сама разыскала его и полунасмешливо спросила:

– Может, боишься, что и я нокаутирую?

Мансур промолчал, но уши его отчаянно горели. Они шли по направлению к Казанке и до самой реки больше не разговаривали. Здесь Мансур пригласил Ильмиру покататься на лодке.

– Не поеду, – смеясь, ответила девушка, – ещё утопишь.

– А ведь угадала! – Мансур тоже перешёл на сердито-шутливый тон. – Я и в самом деле хотел выбросить тебя из лодки на середине реки.

– Тогда поехали! Если мне суждено утонуть, от судьбы, говорят, не уйдёшь, – и девушка смело прыгнула в лодку.

Ветер надул парус, и лодка легко заскользила, удаляясь от берега. Ильмира опустила руку в воду, в прищуренных, испытующих глазах – лукавая улыбка. Мансур мрачен, губы крепко сжаты.

– Ну, исполняй своё жестокое намерение, Стенька Разин, бросай княжну в воду, – подзадорила Ильмира и громко рассмеялась. Потом уже другим, серьёзным тоном добавила: – А маменькины сыночки, оказывается, не стойки перед неудачами. Сразу вешают нос.

Нет, Мансур не обижался. Он просто не понимал, что с ним происходит. Казалось, он сам тонет, а не Ильмира… Почему же она так насмешлива? На какой поступок вызывает его?.. В этой худенькой, коротко остриженной девушке, загоревшей на южном солнце, была какая-то неотразимая сила. В голубых её глазах сочетались и нежность, и суровость, и лёгкая насмешливость. Его окончательно покинула находчивость, язык словно отнялся.

Эти встречи закончились тем, чего, по-видимому, добивалась Ильмира. Однажды Мансур решительно заявил родителям, что едет работать на Север. Это вызвало в доме полную растерянность. Если Абузар Гиреевич, считавший, что молодому врачу надо несколько лет поработать в клинике, хотя не обязательно на Севере, сумел остаться по-мужски спокойным и хладнокровным, Мадина-ханум действовала, руководствуясь женским, материнским чувством жалости. Она обвиняла Мансура в легкомыслии, в неблагодарности, даже в безумстве.

– Ты не подготовлен для такого испытания, – убеждала она. – Ты ещё ни одного дня не прожил самостоятельно. Ты погибнешь там.

– Не пропаду. Нас двое, – тихо сказал Мансур.

– И спутник твой столь же легкомыслен, как и ты?

– Нет, – умнее и опытнее меня.

– Хорошо, если умнее. Но что вы оба можете знать о Севере? Ведь вы не в кино идёте – смотреть картину о Севере, на экране-то холодный снег выглядит как мягкая вата.

– Мой спутник[13]13
  В татарском языке нет родов.


[Закрыть] уже работает там.

– Там? Кем же?

– Врачом.

У Мансура тяжёлая привычка: слова надо вытягивать из него клещами. Нет чтобы, как делают другие люди, рассказать обо всем по порядку, – бросается отдельными словами, выдёргивая их откуда-то из середины. Если понятлив – поймёшь, а не поймёшь – не взыщи.

Вдруг Мадина-ханум, осенённая догадкой, с ужасом спросила:

– А спутник твой… не женщина ли?!

Мансур утвердительно кивнул. Мадина-ханум так и села на стул, хлопнув себя руками по коленям.

– Вот глупец, вот простак! Ведь ей, наверно, нужен муж, вот она и хочет обкрутить тебя.

У Мансура ещё не возникло желание посмотреть на Ильмиру как на женщину, поэтому слова матери и удивили и рассердили его. Однако из врождённого чувства уважения к дау-ани он не стал спорить, только сказал:

– Нет, не думаю. Она не такая.

– Да разве ты сумеешь распознать женскую хитрость!

– Дау-ани, не оскорбляйте её, а то я уйду, – твёрдо сказал Мансур, вставая с места.

Мадина-ханум заплакала.

– Растили, заботились – и вот благодарность!

– Подожди, родная, – мягко сказал Абузар Гиреевич, успокаивая жену, и, сделав знак Мансуру, увёл его к себе в кабинет, закрыл дверь.

– Садись, – приказал он и сам сел на диван напротив сына. – Давай поговорим как мужчина с мужчиной, Мансур. По-моему, ты не очень обдуманно поступаешь. Ты ведь внутренне не подготовлен к этому ответственному шагу в жизни. Верно?

– Не знаю, – честно признался Мансур. – Я ведь ещё не проверял свои силы, дау-ати. Вот и хочу испытать. Рано или поздно надо сделать это.

– Верно, совершенно верно. Человек должен знать меру своих сил. Молодому врачу полезно поработать в клинике. И если бы ты действовал лишь с этой целью, я не возражал бы. Но ты, Мансур, пускаешься в дальний жизненный путь, следуя за случайно встретившейся женщиной. Вот этого я не могу одобрить!

– Это не совсем так, дау-ати. Я не первый день знаю её.

– Она окончила наш институт?

– Нет, московский.

Профессор задумался.

– Ты её любишь? – спросил он, посмотрев прямо в глаза юноши.

Мансур спокойно покачал головой.

– Я не отношусь к ней как к женщине, она для меня верный товарищ, спутник.

– В твоём возрасте, Мансур, человек не может уйти от естественных чувств и желаний. Я не хочу вмешиваться в твои личные дела… Но у меня есть один вопрос: какие у вас отношения с Гульшагидой?

– Никаких, – ответил Мансур, но сердце его ёкнуло и на лице выступила краска.

– Гм… – пробурчал профессор, покачав головой. – Может быть, мы поговорим завтра? Сегодня тебе, кажется, не очень-то хочется разговаривать. Возможно, ты слишком разволновался. И мне, и твоей матери тоже надо собраться с мыслями.

– Утром я уезжаю, дау-ати.

– Так спешно?

– Да, уже куплены билеты на самолёт.

– А как отнеслись к этому в Министерстве здравоохранения? Им ведь не безразлично, где будет работать молодой врач.

– Обо всем уже договорились. Есть приказ.

– Значит, ты не вчера надумал поехать? Почему же не сказал нам, не посоветовался?

– Не хотелось беспокоить раньше времени.

– Гм… В таком случае, – профессор встал и развёл руками, – нам уже нечего сказать. – Абузар Гиреевич переложил на столе книги с одного места на другое, затем сделал по тесному кабинету два шага вперёд, два назад. – Ты не сказал нам даже имени этой девушки, не показал нам её. Как же это получается, Мансур?

– Я не виноват. Она сама не хочет встречи с вами.

– Почему?

– Вы её обидели.

– Я? Значит, я её знаю? Чем же я её обидел?

– Вы не пожелали присмотреться к ней на экзаменах, сказали, что из неё никогда не получится врач.

– И тогда она поехала сдавать в Москву?

– Она настойчива.

Абузар Гиреевич сел, постучал пальцами по столу. Затем откинулся к спинке стула и, глядя куда-то вверх, проговорил:

– Возможно, что и был такой случай. Я считаю, что в медицину должны приходить по призванию только одарённые люди, энтузиасты. Бесталанные и легкомысленные субъекты, если даже они заработали усидчивостью диплом, во всяком деле только тянут назад, вниз, как гири. В медицине они приносят неизмеримый вред. Врачи имеют дело с человеком, а у человека только одна жизнь. Загубить её легче всего, а вернуть – не в наших силах… Не исключено, что в отдельных случаях по отношению к тем или другим людям я несправедлив. Я не святой. Если осознаю, что ошибся, не посчитаю для себя зазорным извиниться.

Мансур поднял голову и впервые за время этой беседы прямо взглянул на отца.

– Если бы можно было этим всё исправить… Но вы просто не сможете загладить все тревоги, испытания и обиды, которые ей пришлось перетерпеть. Поэтому не думайте, что её нежелание прийти к нам в дом просто каприз или злопамятство. Нет, нет! Признайте за ней право в этом случае поступить, как она хочет…

– Постой, – торопливо сказал профессор, словно спеша закончить какую-то свою мысль. – Если я не ошибаюсь, ты хочешь загладить зло, которое я, возможно, невольно причинил этой девушке?

– Нет, дау-ати, я думаю, каждый отвечает только за себя.

* * *

Север встретил их злыми нескончаемыми метелями, сбивающими с ног ветрами, долгими, не знающими просвета ночами и… грандиозными стройками, преобразующими этот очень суровый край. Но Мансур был невесел. Необычайная радость, душевный подъём Ильмиры, вернувшейся в знакомый край, нисколько не улучшили его настроения. То и дело вспоминалась Гульшагида. Каждый раз, когда Мансур вспоминал о ней, в душе его возникало сложное чувство грусти, раскаяния, тоски; угнетало ещё какое-то неопределённое чувство, которому и названия-то нет.

В одну из таких тяжких минут Мансур стоял у замёрзшего окна. На улице, в кромешной тьме, бушевала метель. Казалось, будто какие-то существа целой стаей столпились у окна – воют, ревут, умоляя пустить их в дом. В такие минуты одиночество давило особенно сильно.

Правда, Ильмира в соседней комнате. Но Мансуру не хотелось видеть её, тем более делиться с ней чем-то заповедным, – должно быть, всё же где-то в мозгу засели слова дау-ани о коварстве женщин. Сложность их отношений была ещё и в том, что Ильмира не прибегала к легкомысленному кокетству, – в этом случае Мансур сразу же отвернулся бы от неё, сочтя её пустой, недостойной малейшего уважения. У Ильмиры достаточно было ума, чтобы держаться в известных рамках, и Мансур в какой-то мере стал привыкать к ней, чувствовал, что она входит в его жизнь неотделимой частицей. Без Ильмиры Север был бы совсем невыносим для Мансура.

Его душевное состояние было удивительно похоже на первые вешние воды: кажется, вот-вот побегут весёлыми ручейками, – ан нет, опять нагрянул мороз. В такие минуты ему хотелось пойти куда-нибудь на люди – в кино, театр или клуб, побыть в какой-либо интересной компании. Помедлив немного, он отошёл от окна, надел шубу и шапку-ушанку. Вышел на крыльцо. В тихие вечера отсюда хорошо были видны сияющие огни стройки, а сегодня – ни одной лампочки! В двух шагах ничего не разберёшь. Только вихрится снег, свистит ветер да нависла вокруг жуткая, непроницаемая мгла, – хоть глаз выколи, ничего не видно. Мансур невольно сделал шаг назад. Казалось, вот сейчас ветер подхватит его, сожмёт в своих холодных объятиях и, воя, скуля, как шурале, унесёт неведомо куда.

Мансур долго наблюдал за этой взбесившейся стихией. Но чувство страха, охватившее его в первую секунду, прошло. В душе родилось неизведанное чувство: захотелось с неудержимым, яростным торжеством закричать кому-то: «ого-го-го!!! Ты вызываешь меня на бой? Что ж, я готов!»

И он, отдавшись этому чувству, сошёл с крыльца. Но уже через несколько шагов перестал видеть дом и потерял направление. Закрыв лицо рукавицей, он сделал было ещё несколько шагов, но ветер сбил его с ног. Нет, он не позволит восторжествовать злому врагу! В каких-нибудь ста шагах больница, чуть подальше – корпуса строящегося гигантского завода. Чего бояться? Он громко, вызывающе захохотал и запел.

Ветер прижал его к какому-то забору. Холод уже начал ощупывать его ледяными пальцами. Мансур понял всем существом – ему ни в коем случае нельзя отрываться от забора. А то замёрзнешь, погибнешь. Он уже не кричал и не смеялся. Цепляясь за забор, он шаг за шагом продвигался вперёд, нащупывая вход в дом.

Он с головы до ног был засыпан снегом, когда на пороге дома его встретила крайне встревоженная, с фонарём в руках, уже одевшаяся Ильмира.

– Ты что, с ума сошёл?! – закричала она. – Разве можно выходить из дома в такой буран! Это тебе не улица Баумана в Казани. Смотри, у тебя побелели нос и щёки. Отморозил ведь!

Тут же, на крыльце, они оба долго оттирали снегом обмороженное лицо Мансура. Наконец, усталые, зашли в комнату. Мансур почувствовал, что у него горят щёки и нос. Потом к нему вернулось прежнее странное чувство озорства, бесшабашности, желание повеселиться.

– А ведь здесь хорошо! – воскликнул он и в первый раз со дня отъезда из Казани широко улыбнулся. Затем включил радиолу и подошёл к притихшей Ильмире. – Давай потанцуем, Ильмирочка.

И они, даже не сняв верхнюю тяжёлую одежду, пустились танцевать.

В комнате Мансура, кроме раскладушки, стола, двух-трёх стульев и поставленного на ящик радиоприёмника, ничего не было. Недавно он сам смастерил книжную полку. Под нею прикрепил кнопками к стене фотографию своего дау-ати.

На работу они ходили в одни и те же дни. Больница довольно большая, но больных было мало. Здесь народ крепкий, здоровый. Со времени приезда Мансур сделал всего две-три несложные операции. Хирург, его предшественник, спеша поскорее уехать отсюда и, в то же время опасаясь, как бы этот молодой человек не передумал оставаться здесь, успокаивающе говорил:

– Здесь всегда так. Работы почти нет, больные не беспокоят, а деньги идут. Сам никогда бы не уехал отсюда, да жена все уши прожужжала: «Вернёмся в Ленинград». Желаю вам всяческих успехов. Вы больше не нуждаетесь в моей консультации, вполне можете работать самостоятельно. В случае чего вызывайте самолётом из Ленинграда более опытного хирурга.

Однако благополучие в больнице не могло быть бесконечным. Север есть Север. Здесь следует всегда быть готовым к неприятным сюрпризам. Поступила радиограмма. Несчастье, срочно требуется хирург.

– Где этот посёлок? – спросил Мансур у Ильмиры, разглядывая карту.

– Да совсем рядом. Чуть к северу от нас.

– Вот так рядом! – воскликнул Мансур. – До него самое меньшее пятьсот километров.

– Ну и что ж? – улыбнулась Ильмира. – Настоящий мужской размах. – Ей нельзя было отказать в самообладании и смелости.

– Не сообщили даже, что за несчастье, – беспокойно ворчал Мансур.

– Хирург должен быть готов к любой неожиданности, – уже серьёзно сказала Ильмира. И, немного подумав, должно быть усомнившись в уверенности Мансура, добавила: – Я полечу с тобой. – И, чтобы не ущемить самолюбия Мансура, пояснила: – Я давно туда собиралась. Очень кстати пришлось.

На аэродроме синоптики сказали им:

– Ожидается буря, может, переждёте?

– Там несчастье. Нужна срочная помощь, – ответил Мансур.

Под крыльями самолёта раскинулось бескрайнее белое море снега. Не видно ни единого чёрного пятнышка. Ильмира сидит молча, уткнув нос в воротник шубы. На голове у неё тоже меховая шапка. Она напоминает Мансуру бухарскую кошку, когда-то жившую в доме Тагировых. У Ильмиры закрыты глаза; она то ли дремлет, то ли просто задумалась. О чём она может думать? Как она в действительности относится к Мансуру? Если бы нашлись охотники до сплетен, наболтали бы всякое об их странных отношениях. Кажется, Ильмира совсем не стремится броситься в объятия Мансура и нисколько не кокетничает с ним, и это не тревожит, не раздражает его.

Мансур взглянул на часы. Минут через десять-пятнадцать должны прибыть на место. Теперь небо ясное, самолет летит ровно, буря, очевидно, ушла в сторону. Но Мансур ещё не знает Севера. Не прошло и пяти-десяти минут, как небо опять потемнело, самолёт снова закачало. Ильмира продолжала сидеть спокойно. Должно быть почувствовав на себе взгляд Мансура, повернула к нему голову. «Трусишь, парень?» – казалось, говорил её озорной взгляд.

Что было потом – трудно передать. Самолёт вдруг обо что-то ударился, подпрыгнул, опять ударился. В ту же секунду стало темно, мотор заглох, и… послышался стон.

Мансур быстро засветил карманный фонарик. Луч света упал на побелевшее лицо Ильмиры.

– Ты жива?

– А ты?

Теперь Мансур направил луч в кабину лётчика. У пилота руки лежали на штурвале, а голова свесилась набок. Мансур пробрался к нему.

– Мы близко… Держитесь севера… Вон там ракетница… я радиро… – это всё, что успел сказать пилот, перед тем как потерять сознание.

К чести Мансура, он совсем не растерялся. Вдвоём они быстро перевязали раненого, спустили с самолета, уложили на волокушу. Мансур пустил в небо несколько ракет. Но в разбушевавшейся метели ракеты вспыхивали всего на секунду и сразу гасли.

Тащить волокушу было очень тяжело. А главное – приходилось продвигаться наугад. Они очень скоро начали выбиваться из сил. Ильмира устала первая, отставала всё чаще. Мансур запустил последнюю ракету. А ветер всё усиливался… Пилот говорил, что посёлок где-то близко, но не видно ни огонька. Правильно ли они идут? Ведь здесь нет того спасительного забора, за который держался Мансур, когда впервые захотел сразиться с северным ураганом и чуть не замёрз у порога дома.

– Нельзя останавливаться! – изо всех сил кричал Ильмире Мансур. Он схватил её за руки, поднял на ноги, сильно встряхнул. – Ильмира! Слышишь? Нельзя останавливаться. Соберись с силами!

Таща волокушу, согнувшись в три погибели и часто отдыхая, они шли ещё минут десять-двадцать. Когда Ильмира свалилась, Мансур снял с неё лямку.

– Держись за меня! Идём!

Сделали ещё сотню шагов. И тут сквозь метель замелькали огоньки.

– Ильмира, огни! – обрадованно крикнул Мансур.

Окончательно выбившаяся из сил девушка всё же открыла глаза и, чтобы не упасть, вцепилась в руку Мансура.

В медпункте Мансур прежде всего оказал помощь пилоту. Ранение его было не из серьёзных. Потом занялся больным, ради которого его вызвали. Это был мужчина средних лет, обросший бородой. Он по неосторожности попал под трактор и сильно покалечил ногу. Рана была сложная и запущенная. Уже началась гангрена.

Мансур велел сейчас же готовить пострадавшего к операции, а себе попросил стакан горячего чая. Тут он впервые внимательно посмотрел на Ильмиру. Она сидела на стуле, прислонясь к стене. Глаза её были закрыты, в лице ни кровинки. В душе Мансура проснулось чувство жалости к ней.

– Выпей чайку, – сказал он, – легче станет.

– Посмотри рану, – тихо промолвила Ильмира. – Правая нога…

Нога выше колена была крепко перевязана платком. (Когда только Ильмира успела сделать себе перевязку?) И платок и стёганая штанина были пропитаны кровью.

– Почему ты сразу не сказала, что ранена? – сердито и тревожно крикнул Мансур. – Как ты с неперевязанной раной…

К счастью, повреждена была лишь мягкая ткань. Но когда Мансур начал обрабатывать рану, лицо Ильмиры покрылось холодным потом. Всё же она ни разу не вскрикнула, даже не застонала.

Больному, попавшему под трактор, ногу пришлось ампутировать…

Тяжёлый выдался день. Может быть, в будущем Мансуру придётся делать более сложные и ответственные операции, может быть, он станет известным учёным и знаменитым хирургом, но этот день, полный тревог и волнений, он не забудет никогда. Правда, сейчас он ещё не может дать оценку своей работе, не может сказать, что тут главное, решающее – его знание и умение или всего лишь инстинктивное понимание жестокой необходимости. Позднее к нему придут и удивление, и удовлетворённость сделанным, и тревога за исход операций. А сейчас он, уставший, но спокойный, сидел у изголовья Ильмиры и разглаживал упавшие на лоб, спутанные волосы девушки. Ильмира открыла глаза.

– Как ты себя чувствуешь?

Вместо ответа Ильмира взяла его руку и прижала к щеке.

* * *

После возвращения в свой посёлок жизнь вошла в прежнюю колею. Впрочем, это только внешне походило на старое. Теперь они, сами того не замечая, всё сильнее тянулись друг к другу и вечерами подолгу просиживали за столом, около лампы. Вместе читали новые книги, журналы, газеты. Когда удавалось «поймать» Казань, с удовольствием слушали родную татарскую музыку, татарские песни.

Мансур учился в русской школе и был воспитан на русской литературе и искусстве. По-татарски он умел только разговаривать, но не читал. В татарский театр и на татарские концерты ходил редко. Уступая просьбам Мадины-ханум, он иногда брал в руки татарские книги; его дау-ани любила татарскую литературу, и поэтому в доме было много книг на родном языке. Однако большинство из них были напечатаны старым, арабским шрифтом. Мансур однажды начал было изучать этот шрифт, но потом забросил и уж больше не принимался.

Всё же благодаря матери – она читала маленькому Мансуру вслух – в душу его глубоко запал Тукай, а его дау-ати любил рассказывать о том, как не раз лечил болезненного Тукая, какими красивыми и выразительными были глаза поэта. И всё же в ту пору Мансур не проникся настоящей, глубокой любовью к произведениям татарской литературы; прочитав одну-две страницы, ставил книгу на место, с тем чтобы долго не брать её в руки. Непонимание многих слов, замедленное чтение или чтение с заметным русским акцентом расхолаживали его, потому что, стоило ему начать читать вслух по-татарски, даже Фатихаттай принималась хохотать.

Но здесь, на далёком Севере, увидев среди книг Ильмиры томик Тукая, Мансур испытал уже иное, более глубокое и волнующее чувство. Ему вспомнилось детство, дау-ани, которая, закутавшись в тёплый пуховый платок, читала ему «Шурале», «Мияубике», «Таз», «Шакирды медресе», «Кисек-баш»[14]14
  Произведения Г. Тукая.


[Закрыть]. Это были дорогие сердцу, вовеки незабываемые картины детства. На какой-то момент исчезло расстояние, и он словно вернулся в Казань, к себе домой. И потом тоска по дому заставляла его каждый вечер брать в руки томик Тукая. Стараясь правильно произносить татарские слова, он читал вслух. Иногда Ильмира, подперев руками маленький упрямый подбородок, внимательно слушала его, а иногда смеялась до упаду: «Перестань коверкать слова!» – и принималась читать сама. Ильмира окончила татарскую среднюю школу и хорошо владела родным языком, к тому же обладала и некоторой артистичностью, слушать её доставляло Мансуру большое удовольствие.

У Мансура с детства осталась хорошая привычка: постоянство в увлечениях. Если уж увлечётся чем-нибудь, не бросит на полдороге. Так получилось и с Тукаем. Он решил по-настоящему изучить Тукая, и, в конце концов, был изумлён великим талантом поэта, которого здесь, на Севере, «открыл» для себя. Самое главное – он понял обеднённость, неполноценность своей культуры, ибо не был приобщён по-настоящему к громадному духовному богатству своего народа. Талант Тукая показался ему таким же необъятным и могучим, как снежные северные просторы, раскинувшиеся от края посёлка на тысячи километров. Душа его озарилась поэзией Тукая, и грусть по родным краям стала как бы светлее, легче, чище. И что ещё удивляло его: с влюблённостью в Тукая ничуть не померкла его горячая любовь к русскому языку, русской литературе и музыке, наоборот, душа его как бы стала просторней, в ней стало больше места для прекрасного.

Рана Ильмиры довольно быстро зажила; но именно за это короткое время в сердцах молодых людей вспыхнула любовь. Через год они поженились. У них родилась дочь. По желанию Мансура её назвали Гульчечек.

Однажды, после вылета Ильмиры к очередному больному, Мансур, направляясь в больницу, обратил внимание на горизонт. Там зияла узкая полоска света. Остальная часть неба была затянута тяжёлой чёрной тучей. Эта плотная, мрачная туча, казалось, давила своей неимоверной тяжестью на полоску света. Светлая лента на глазах Мансура всё сужалась и сужалась, наконец совсем исчезла. На небе осталась только непроницаемо чёрная туча…