Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

4

Долго они стучали, пока Фатихаттай открыла дверь. Лицо у неё было заспанное, глаза слипались, голова наспех повязана платком наизнанку. Она встретила, как всегда, ворчанием:

– Ни днём, ни ночью не знаешь покоя… Только-только задремала – опять громыхают… – Увидев смущённо стоявшую за спиной профессора Гульшагиду, растерянно пробормотала: – Никак и гостья вернулась… – И извиняющимся голосом продолжала: – Ладно, не обращайте внимания на болтовню сонной дурёхи. Заходи, доченька, заходи… Ну, заходите же, не держите дверь открытой, холоду напустите! – повысила она голос, видя, что те не торопятся войти в дом.

Абузар Гиреевич тяжело перешагнул через порог. За ним Гульшагида, тоже какая-то неуверенная. Фатихаттай сунула в дверную ручку вместо засова скалку и, принимая из рук Абузара Гиреевича пальто, предостерегающе сказала:

– Не шуми, пожалуйста, не разбуди Мадину.

Уже потому, что им пришлось долго стучать, Абузар Гиреевич и Гульшагида поняли, что Мансур ушёл неизвестно куда, не заглянув в родной дом, – иначе ни Мадина-ханум, ни Фатихаттай не спали бы. Заметив их недоумённые взгляды, Фатихаттай спросила:

– Что с вами? – и ещё раз, уже повнимательнее, посмотрела на профессора. Плечи его опущены, лицо печальное. Да и Гульшагида какая-то странная: губы вот-вот задрожат, она то расстегнёт пуговицы пальто, то снова застегнёт. Платок сполз с головы, еле держится, «Чем они так расстроены? Не иначе – кто-то умер в больнице», – догадалась Фатихаттай и, прошептав молитву, сложила ладони лодочкой, огладила ими подбородок сверху вниз.

– Где он? Неужели не зашёл? – дрожащим голосом спросил Абузар Гиреевич.

– Кто это – где? Кто не зашёл? – удивилась Фатихаттай.

– Я спрашиваю: где Мансур? – перебил её Абузар Гиреевич.

Фатихаттай замахала руками:

– Бог с тобой, Абузар! О каком Мансуре говоришь? Он же далеко на Севере. Ни телеграмм, ни писем не шлёт…

Абузар Гиреевич повернулся к Гульшагиде. Может, они и вправду видели сон наяву? Однако он тут же, выдернув скалку, открыл дверь и торопливо вышел на лестницу, поднялся вверх, сошёл вниз. Мансура нигде не было. На тихой лестнице раздавались только шаги самого профессора и стояли лишь бронзовые амурчики, протягивающие пустые подсвечники.

Гульшагида тоже вышла на лестничную площадку, за ней последовала крайне удивлённая Фатихаттай.

– Что случилось, доченька Гульшагида? Что вы ищете здесь?

– Мансур приехал. Когда мы давеча выходили, он сидел вот тут, у батареи.

– И-и! – в крайнем изумлении протянула Фатихаттай. – Что же он не зашёл в дом? Куда девался?

– Не знаю, Фатихаттай.

И вдруг мозг Гульшагиды обожгла новая мысль: наверно, он не зашёл домой лишь потому, что она была здесь, ушёл, чтобы не видеть её.

– Ах, дитя, дитя! – всплеснула руками Фатихаттай. – Быть у порога родного дома и не зайти… Да что же это такое!

Быстро вернувшись в квартиру, она оделась и побежала вниз. Профессор, тяжело дыша и держась за сердце, поднимался наверх.

Фатихаттай подхватила его под руку. На помощь ей спустилась Гульшагида. В прихожей Абузар Гиреевич сел в кресло, опёрся о подлокотники. Гульшагида быстро достала из аптечки валокордин.

– Выпейте, Абузар Гиреевич!

– Спасибо, не беспокойтесь. – Он принял лекарство. Часы в зале певуче пробили семь.

Гульшагида стояла не раздеваясь. Ей не хотелось уходить, оставив профессора в таком состоянии. Наконец она сняла пальто, взяла профессора под руку.

– Идёмте, Абузар Гиреевич, прилягте.

Профессор не противился, медленно поднялся с места, и они вошли в зал. Здесь было темно. Гульшагида зажгла свет.

– Я лягу здесь, на диване, – сказал профессор, держась рукой за сердце. – Укройте меня пледом. Если можете, останьтесь здесь, вы сейчас очень нужны нам, – снова сказал он.

Дождавшись, когда профессор заснул, Гульшагида вышла на кухню.

– Один приехал или с этой, своей?.. – сразу же спросила Фатихаттай.

Гульшагида вздрогнула. Оказывается, вот чего она боялась больше всего.

– Мы видели только его… одного, – тихо ответила она и отвернулась к окну.

На улице всё ещё было темно, угадывалось, что лепит густой, мокрый снег: слышно было, как выл ветер. И в квартире холодно. У Гульшагиды совсем застыли руки. Она зажгла вторую конфорку газовой плиты, стала греть руки над голубым пламенем. «Вы сейчас очень нужны нам…» Почему Абузар Гиреевич сказал эти слова?

– Развелись, наверно, чует моё сердце, – сказала Фатихаттай, заваривая чай.

На глаза Гульшагиды почему-то набежали слёзы. Кого она жалела? Себя? Абузара Гиреевича с Мадиной-ханум? Мансура? Или ещё кого-то?.. «Развелись, наверно…» Ох и язык у этой Фатихаттай! Зачем она говорит эти слова? Чтобы утешить, обнадёжить Гульшагиду? Нет уж, пусть Фатихаттай не считает её такой бессовестной…

Наконец-то рассвело. Снаружи на подоконник сел сизый голубь, прижался в уголок. Как он согревается, бедняжка, в такую непогоду? Может быть, его напугала кошка и он покинул свой привычный укромный уголок? И вдруг, должно быть под впечатлением слов, сказанных Фатихаттай, Гульшагида представила себе, как где-то далеко-далеко на Севере осталась одинокая, покинутая Мансуром женщина. Гульшагида видела её сгорбленной от горя, похожей на этого страдающего от холода голубя.

А Фатихаттай помолчит-помолчит и опять удивлённо спросит:

– Да он ли это был? Хорошо ли вы разглядели, Гульшагида? Почему же он ушёл, если был у порога родного дома?

В зале упал стул. По-видимому, Мадина-ханум встала и идёт на кухню. Действительно, отворилась дверь, и показалась вытянутая вперёд рука.

– Правду ли он говорит?.. Ты, Гульшагида, тоже видела моего Мансура? – словно в бреду, спрашивала Мадина-ханум. – Он сидел в подъезде возле батареи?.. Да ведь в какую бы ночь-полночь ни приехал, у нас для него всегда открыта дверь.

– Давайте напою вас чаем, – ни на кого не глядя, предложила Фатихаттай. – У меня чай готов.

Когда они втроём вошли в зал, Абузар Гиреевич сидел на диване с опущенной головой, укрыв плечи пледом.

– Не убивайся так, друг мой, – сказала Мадина-ханум.

– Уж очень жаль… Опоздали на какие-то минуты… У него остались дети, жена…

Гульшагида, широко раскрыв глаза, смотрела на профессора. Она думала, что Абузар Гиреевич сокрушается о Мансуре, а оказывается, в его сердце нашлось место и для другого горя – он сожалеет об Исмагиле!

– Мы с Гульшагидой запоздали всего на несколько минут, – продолжал профессор. – Дорога была очень плоха… Теперь надо сообщить жене Исмагила. Не знаю уж, какими словами сказать…

Мадина-ханум опустилась рядом с мужем и тоже задумалась. Но у неё и своё горе хлестало через край. Сердцу женщины что может быть дороже дитяти? Ведь она давно привыкла к приёмышу Мансуру, как к своему родному детищу. Четыре года назад Мансур покинул отчий кров. Больше всех он обидел этим приёмную мать. Но именно она и жалела его больше всех на свете. Разумная природа щедро наделила женщин-матерей всепрощающим чувством к детям, наградила их великодушием, умением самозабвенно любить. И Мадина-ханум давно уже забыла, какое горе и обиду причинил ей Мансур своим неожиданным отъездом.

Ещё не встали из-за стола после завтрака, как в дверь постучали. Хотя они только и дожидались этого стука, все четверо вздрогнули, и все четверо, враз поднявшись на ноги, подумали, что это Мансур. Фатихаттай бегом кинулась открывать дверь, профессор – тоже, но успел сделать знак Гульшагиде, чтобы осталась возле Мадины-ханум.

Из прихожей уже доносился радостный голос Фатихаттай:

– Ах, Мансур, заждались тебя! Ну, здравствуй!.. Как доехал, сынок?.. И ты, доченька, здравствуй!..

Услышав слово «доченька», Гульшагида, не отдавая себе отчёта, быстро вошла в кабинет профессора и, вынув из висящей на стене рамки свою фотографию, сунула в карман.

От сильного волнения глаза Мадины-ханум совсем перестали видеть. Вытянув вперёд руку, она спросила:

– Гульшагида, где ты?

– Здесь, здесь, Мадина-апа, – отозвалась Гульшагида, выходя из кабинета.

– Пойдём поздороваемся.

Гульшагида взяла Мадину-ханум под руку, и они вышли в прихожую.

У порога, сняв шапку и держа на руках двух-трёхлетнюю девочку, стоял Мансур. Лицо, взгляд его были напряжёнными, словно он зашёл всего на минуту и не уверен был, стоило ли заходить. Он стал настоящим мужчиной: вытянулся, раздался в плечах, лицо обветренно, взгляд глубоко запавших глаз суров. Ребёнок, в меховой шубке и шапке похожий на маленького зверька, отчуждённо смотрел на всех, крепко держась ручонками за шею отца. Глазки у девочки голубые, но временами темнеют.

Когда прошли первые напряжённые минуты, вызвавшие у всех растерянность и смущение, Мансур опустил ребёнка на пол и, почтительно протянув обе руки, подошел к Мадине-ханум. Она дрожащими руками погладила его голову, лицо, поцеловала в лоб.

– Вот ведь, Мансур, дитя моё, и не вижу тебя толком, – дрожащим, виноватым голосом сказала она.

Мансур обнял её и поцеловал в глаза. Почувствовав, что Мадина-ханум слишком слаба, он усадил её на стул и ещё раз поздоровался с Абузаром Гиреевичем и Гульшагидой.

За это время Фатихаттай успела снять с ребёнка шапку, пальто. Девочка, только что походившая на зверушку, на глазах у всех превратилась в куклу. На плечи спадали русые локоны, на белом лице алел румянец.

– Вот это дау-ани, дау-ати, это тётя Гуля, а это я, бабушка Фатихаттай, – знакомя девочку со всеми, говорила Фатихаттай. – А тебя как зовут, дитятко?

– Гульчечек.

Наступило молчание. Все, кроме Мансура, думали об одном и том же: совсем не приедет его жена или просто обстоятельства не позволили? Абузар Гиреевич, больше других зная об Ильмире, подумал: «Наверно, всё ещё не может простить мне обиду». А Гульшагида объяснила по-своему: «Не пришла потому, что я здесь. Мансур предупредил её». Однако никто не решился спросить прямо. Мансур тоже не заговаривал об этом.

Наконец гость разделся, и все взрослые прошли в зал. Ребёнка Фатихаттай увела к себе на кухню.

– А где твоя мама? – сразу спросила она.

– Мама улетела далеко-далеко. Там заболел один мальчик. Она его вылечит и вернётся к нам, – сказала Гульчечек.

Двери были открыты, и Фатихаттай нарочно громко задала свой вопрос, чтобы в зале все услышали. Однако ответ девочки можно было понять по-разному.

Вошла Фатихаттай и унесла на кухню самовар, чтобы подогреть. Гульшагида расставила чашки на столе.

– Почему не приехала Ильмира? – наконец спросил у Мансура Абузар Гиреевич.

Сейчас Гульшагиде надо бы выйти из зала, чтобы не ставить Мансура в неловкое положение. Но женское любопытство заставляет иногда забыть о правилах приличия.

Мансур опустил голову. Лишь после продолжительной паузы глухо проговорил:

– Её уже нет… Она погибла… Гульчечек не должна знать об этом.

Мансур сказал это голосом, полным глубокой скорби. В комнате стало тихо-тихо.

– Давно? – спросил после долгого молчания Абузар Гиреевич.

– Скоро год…

Гульшагида чуть не выронила чашку из рук. Опять ей почему-то вспомнился зябнущий голубь за окном.

– Меня по моей просьбе перевели в Казань, – продолжал Мансур. – Бабушка Гульчечек написала, чтобы я привёз ребёнка к ней. Они живут в деревне.

Мадина-ханум беззвучно заплакала. То ли жалела Ильмиру и раскаивалась в своих суровых словах, однажды сказанных о ней, то ли ей жаль было рано овдовевшего сына, – трудно сказать.

А с кухни доносился звонкий смех и топот резвившейся там девочки. Затем она вбежала в зал, спросила у отца:

– Папочка, а Ирочка сегодня придёт?

Ирочка была дочерью женщины-попутчицы. Все вместе они ехали в поезде, в одном и том же купе.

Ночью, чтобы не будить заснувшую девочку, Мансур оставил её вместе с этой женщиной на вокзале, в комнате матери и ребёнка.

Гульшагида уже не слушала дальнейшего рассказа. Она вышла на кухню, посмотрела в окно. Голубя на карнизе уже не было.

5

Утро. Улицы заполнены народом… Все спешат, местами скапливаются небольшие толпы. У каждого свои дела и свои заботы, свои радости и горе. Среди этих тысяч людей невозможно выделить тех, чьё горе неизмеримо. Лучше бы совсем не было таких людей. Но у жизни – свои суровые законы. Сегодня хоронят Анису Чиберкееву. Жена труженика Исмагила сегодня встречает своё первое вдовье утро. Дети её стали полусиротами. «Вдовий день – бесконечная ночь», – говорят старики. Надо думать, найдутся добрые люди – скрасят эту ночь. Но не всякое горе и заботы легко обнаружить. Порою идёт себе человек, и, глядя на него со стороны, ничего не узнаешь. Вот и Гульшагида – молодая, красивая, хорошо одетая женщина – может показаться очень довольной своей жизнью. Правда, на лице у неё бледность, глаза немного покраснели. Но ведь это вполне естественно – можно предположить, что она возвращается с работы, с ночной смены. Отдохнёт и вновь засияет, как солнце…

День серый, на улице слякоть, грязь. Растаявший снег превратился в чёрную кашицу. Только на заборах и карнизах ещё кое-где видны белые каёмки. С крыш падают крупные капли. Холодная сырость пронизывает всё тело.

Гульшагида идёт по мокрым улицам, и всё ей представляются то Мансур, то Гульчечек, то бесприютный голубь на карнизе. Можно сравнить с этим голубем бедненькую Гульчечек, но всё же у неё есть отец, дед и бабушка. Нет, если уж дать волю горьким раздумьям, то сама Гульшагида похожа на птицу с подбитым крылом.

Это неожиданное открытие так больно ударило в сердце, что Гульшагида остановилась и, словно желая прийти в себя, огляделась по сторонам. Вон куда забрела она! А ведь шла на дежурство, в больницу. Это же Кремлёвская! Часы на Спасской башне показывали, что до девяти часов осталось всего двадцать минут. Неужели она, сама того не сознавая, направлялась к Федосеевской дамбе?! Опомнившись, Гульшагида быстро повернула в нужную сторону. Если не удастся остановить какую-нибудь машину, она опоздает в больницу. Но машины, не обращая внимания на её поднятую руку, одна за другой проносились мимо, разбрызгивая грязь.

Наконец одна «Волга», резко затормозив, остановилась возле неё. Гульшагида хотела было обратиться с просьбой к человеку, сидевшему рядом с шофёром, но, узнав доцента Янгуру, растерянно пробормотала:

– Извините, я думала – такси…

– В такое время трудно поймать такси, Гульшагида-ханум, – весело сказал Янгура. Он вышел из машины и, сняв шляпу, поздоровался с молодой женщиной. Затем, распахнув дверцу, пригласил: – Садитесь, пожалуйста!

– На работу опаздываю, – оправдывалась Гульшагида, в то же время не переставая извиняться за причинённое беспокойство.

Доцент Янгура был хорошо известным человеком среди врачей. Гульшагида неоднократно видела его и знала в лицо. Но официально они не были знакомы. И Гульшагиду немало удивило, что Янгура назвал её по имени.

Янгура усадил Гульшагиду за заднее сиденье и сам пересел к ней – так было удобней разговаривать.

– Жизнь в Казани имеет свои трудности, – с лёгкой усмешкой рассуждал он. – Приходится ездить из конца в конец города, спешить, толкаться в потоке пешеходов. А в деревне ничего не случится, если и опоздаешь немного…

«Откуда он знает, что я живу в деревне? Странно», – удивлялась Гульшагида. А вслух рассказала о ночных событиях, о приезде Мансура.

– О, значит, у нашего профессора большая радость! – воскликнул Янгура. – Между прочим, я давно предрекал, что Мансур должен вернуться! Если быть откровенным, я даже говорил с министром по этому поводу. Зачем молодому способному врачу прозябать чуть ли не на полюсе, среди белых медведей? Мы, медики, должны поддерживать друг друга. На Север можно послать любого врача. Там не требуется знание татарского языка. – Янгура некоторое время молча смотрел в окно, потом спросил: – А что, он один приехал или с женой?

– С ребёнком, – ответила Гульшагида. – Жена погибла во время авиакатастрофы…

Янгура посочувствовал: это очень печально; надо будет навестить Мансура, выразить соболезнование. Сказав это, поспешил заговорить о другом. Начал расспрашивать Гульшагиду о жизни и работе в деревне. Как бы между прочим, полюбопытствовал:

– Наверно, скучновато вам в деревне?

Гульшагида, не заметив ловушки, полушутливо, но с оттенком горечи сказала:

– Не по кому мне там скучать.

– А по нему? – сейчас же воспользовался её промашкой Янгура и многозначительно улыбнулся.

Гульшагида выругала себя за неосмотрительность и покраснела, прижалась в угол.

Янгура, заметив её смущение, опять тактично перевёл разговор на другое. «А он, пожалуй, чуткий», – подумала Гульшагида о собеседнике.

– Как только увидите Абузара Гиреевича, передайте ему, – сказал Янгура, – пусть не волнуется за Мансура. Я намерен всерьёз позаботиться о судьбе этого джигита. Как вы на это смотрите?

– Трудно судить со стороны, Фазылджан Джангирович. Думаю, что это было бы благородно с вашей стороны.

Проехали памятник Тукаю, оставшийся слева, затем показалась серая поверхность озера Кабан, подёрнутая «салом». Опять повалил снег крупными хлопьями.

– Вы не собираетесь перебраться на работу в город? – спросил вдруг Янгура.

Гульшагида чуть заметно покачала головой.

– Если все переедут в город, здесь места не хватит.

Даже в этот серый, пасмурный день красота Гульшагиды ослепляла Янгуру. И хотелось говорить с этой интересной молоденькой женщиной тепло и откровенно.

– Для вас-то нашлось бы местечко, – уверенно сказал Янгура. – К тому же и Абузар Гиреевич хорошего мнения о вас. А с его мнением в Казани считаются. Если понадобится, то и другие замолвят за вас словечко где надо. Да, да! – уже твёрдо продолжал он. – Вам надо непременно работать в городе: здесь и практика интересней, и знания свои усовершенствуете.

«Вот сколько ходатаев за меня», – с лёгкой усмешкой подумала Гульшагида. А вслух сказала:

– Абузар Гиреевич говорил об этом со мной, да у меня сейчас что-то желания нет оставаться в городе.

Янгура сделал вид, что не придает её словам особого значения.

– Желание появится, – уверенно сказал он. – Деревня ведь усыпляет. Так было испокон веков. Вы прислушайтесь к советам Абузара Гиреевича, Гульшагида-ханум, не ошибётесь. Татары – скромный народ. Мы не привыкли шуметь о наших учёных. А ведь профессор Тагиров – мировая величина. Работа под его руководством даст вам очень многое. Было бы непростительно упускать такую возможность. И потом, насколько я понял, у вас нет ничего такого… личного, что привязывало бы вас к деревне.

Колёса, видно, угодили в рытвину, машина сильно подпрыгнула, у Янгуры чуть не слетела шляпа.

– Осторожней, пожалуйста, – сказал он шофёру, – так недолго и шею сломать. – И, опять перейдя на татарский, продолжал: – Мою свояченицу тоже хотят направить в деревню, но она – ни в какую. У современной молодёжи маловато деревенского патриотизма. Каждый старается прежде всего устроиться в городе. Здесь условия жизни лучше…

Машина остановилась у железных ворот больницы. Янгура сначала вышел сам, потом помог выйти Гульшагиде, снял шляпу, очень тепло попрощался с ней.

В эти минуты Гульшагиде казалось, что все знаки внимания со стороны известного хирурга она воспринимает совершенно равнодушно, но когда, уже надев белый халат, поднималась по лестнице, у неё почему-то перехватило дыхание. Она вспомнила: Янгура, прощаясь, дольше, чем следовало, задержал её руку, слишком уж пристальным взглядом посмотрел ей в глаза! А когда мужчины смотрят так пристально, женщинам всё понятно. Раньше в подобных случаях Гульшагиду охватывали гнев и брезгливость, она спешила вымыть руки горячей водой. В этот раз она даже забыла обидеться, не говоря уж о гневе, только покраснела на миг и тяжело перевела дыхание. Именно в эту минуту, как назло, встретился Салах Саматов, которого Гульшагида невзлюбила с первого дня приезда. Скользкий, как налим, он и в разговоре был неуловим: то колючий, то слащавый, то грубый, то льстивый, – не поймёшь, что у него настоящее.

Вначале он даже пытался ухаживать за Гульшагидой. Но она недвусмысленно дала понять ему: не утруждайте себя напрасно. Конечно, этот первый отпор не мог бы остановить опытного и настойчивого Салаха. Но, должно быть, во взгляде Гульшагиды он заметил нечто уничтожающее, и вскоре свою внимательность переменил на затаённую злость. Теперь он всегда считал непременной своей обязанностью бросить Гульшагиде какую-нибудь обидную колкость. То же самое повторилось и сейчас.

– А, Гульшагида! – воскликнул он насмешливо. – Вас подвёз на машине милейший Джан-Джан? Между прочим, он мой близкий друг, – и Салах плутовато подмигнул.

Гульшагида не знала до сих пор, что ближайшие друзья называли между собой Фазылджана Джангировича Янгуру просто Джан-Джаном… Но и сейчас она не поняла Саматова, настолько развязность его была в понимании Гульшагиды неуместна в разговоре о солидном Янгуре. Она только смутно догадывалась, что Саматов намекает на что-то оскорбительное, и, неприязненно взглянув на него, ответила гордо:

– Ваши ближайшие друзья ничуть не интересуют меня!

Резко повернулась и направилась к своим однокурсникам, толпившимся в коридоре. Но по пути её перехватила медсестра:

– Гульшагида-апа, идите к Алексею Лукичу, вы нужны ему.

Гульшагида удивилась. Главврач больницы почти не общался с молодыми врачами, приехавшими на курсы усовершенствования. И с Гульшагидой тоже он раньше никогда отдельно не разговаривал. По пути в кабинет Алексея Лукича она мимолётно повстречалась с Диляфруз. Именно в эту минуту где-то в отдалении послышался громкий, возмущённый голос Саматова. Диляфруз вздрогнула при звуке этого голоса, сказала, как бы про себя, но так, что услышала Гульшагида:

– Салаха-абы с работы снимают.

– И правильно делают, – безжалостно отозвалась Гульшагида. – Под белым халатом не может таиться каменное сердце.

– Это неправда! – возмутилась Диляфруз. – Нельзя чернить невинного!

С таким жаром можно защищать только очень близкого человека. Гульшагида поняла это, и ей стало неловко. Пришлось извиниться перед Диляфруз.

У доски приказов стояла группа врачей, они что-то горячо обсуждали. Кто-то спросил, знает ли Гульшагида о новом приказе. Оказывается, Салаха Саматова не увольняли, а за безответственное отношение к делу переводили в приёмный покой. Конечно, это было суровое наказание, но, по мнению Гульшагиды, вполне заслуженное.

В кабинете у главврача уже находился и Саматов. По рассеянности Гульшагида вошла не постучавшись.

– Простите, Алексей Лукич, мне передали, что вы…

– Садитесь, – сказал главврач и снова повернулся к взбешённому Саматову: – Вы ещё должны сказать мне спасибо, Салах Саматович. Я бы мог привлечь вас к судебной ответственности. Прошу не горячиться и не забываться. Передайте дела Ирине Семёновне, а сами извольте перейти в приёмный покой. Всё.

Саматов бросил на Гульшагиду взгляд, полный злобы, будто она во всём была виновата, и опять начал пререкаться, даже угрожать. Он сетовал, что на него сваливают вину Магиры Хабировны, что он, Саматов, теперь ни с чем не посчитается, ославит на весь мир профессора, который одних незаслуженно возвышает, других столь же несправедливо топит. «Должно быть, профессор освобождает местечко вот для этой мадонны!» – он презрительно кивнул в сторону Гульшагиды, после чего, хлопнув дверью, вышел.

– Какое отношение я имею ко всему этому? – спросила возмущённая Гульшагида.

Закурив папиросу, Алексей Лукич несколько раз затянулся, снова предложил Гульшагиде сесть.

– Я вызвал вас, товарищ Сафина, вот зачем, – спокойно начал он. – Как видите, у нас случились большие неприятности. Вдобавок ко всему Магира Хабировна, возвращаясь сегодня утром домой, упала и сильно повредила ногу.

– Что вы говорите, Алексей Лукич?! Опасно повредила?

– Не могу сказать. Сейчас съезжу и посмотрю… Вы ведь знаете больных в её палатах. Очень прошу вас на несколько дней взять их на себя. С Абузаром Гиреевичем и с другими я уже договорился. Вашей учёбе это особенно не повредит. И Магира Хабировна тоже просит вас.

– После того, что я слышала от Салаха Саматовича…

– Не обращайте внимания, Гульшагида Бадриевна. Если будут затруднения, советуйтесь со мной и со своими старшими коллегами. Не стесняйтесь. Для начала переговорите с Магирой Хабировной. У неё домашний телефон перенесён к кровати.

Гульшагида задумалась. Она не очень-то была готова принять такую нагрузку. Но и отступать не хотелось. Она тут же поднялась наверх, вызвала Диляфруз. Оказывается, Диляфруз уже ко всему подготовилась, выложила перед Гульшагидой объёмистую папку историй болезней:

– Вот, Магира Хабировна просила передать вам.

Гульшагида принялась изучать последние записи лечащих врачей. Диляфруз то выходила, то возвращалась. Гульшагида попросила её рассказать, как больные провели ночь. Сестра рассказывала подробно, с полным знанием дела, но было заметно: она хочет добавить ещё что-то своё. Гульшагида уже догадывалась, что Диляфруз попытается говорить в защиту Саматова. Это не сулило ничего приятного, и Гульшагида умышленно затягивала расспросы о больных. Диляфруз доложила в числе прочего, что больной Ханзафаров измучил своими капризами дежурившую ночью сестру, у бедняжки глаза распухли от слёз.

– В чём дело? – насторожилась Гульшагида.

– Поговорите с ним сами. Он какой-то странный. Всего боится. Ежеминутно нажимает на сигнальную кнопку. Если сестра чуть задержится, начинает браниться, грозить: «Тебя выгонят с работы!» Вы знаете, Лена ещё новенькая, очень нервничает…

– Хорошо, я займусь этим, – пообещала Гульшагида.

Потом позвонила Магире-ханум, спросила, как самочувствие, передала жалобу Диляфруз на Ханзафарова. Магира Хабировна посоветовала перевести беспокойного больного в четвёртую палату – там вчера освободилась койка, да и сёстры более опытные.

Через несколько минут Гульшагида в сопровождении Диляфруз уже начала обход больных. Прежде всего они зашли на «Сахалин».

– О благодатный день! – приветливо встретил их сидевший на кровати артист. – То-то всё утро у меня чесалась правая бровь, – оказывается, это к счастью – к вашему приходу, Гульшагида-ханум. Вы сегодня замечательно выглядите, – как говорят татары, словно четырнадцатый день луны. Я только что рассказывал своим соседям, – он кивнул на Зиннурова и инженера Балашова, – какую предварительную подготовку мы проделываем на сцене перед выходом главной героини, чтобы получился необходимый эффект. А вы, Гульшагида-ханум, вошли без всякой подготовки и, можно сказать, озарили нашу палату. Не сделали ли вы ошибку, став врачом? Вам надо было поступить на сцену…

Если дать волю этому неугомонному говоруну, он не перестанет болтать весь день. Гульшагида из приличия послушала немного, а потом, попросив внимания, сообщила больным о несчастье с Магирой-ханум и о том, что лечение их временно возложено на неё. И тут же заявила, что посторонние разговоры сейчас неуместны. Потом расспросила Николая Максимовича о самочувствии, проверила пульс, послушала сердце, проследила кривую температуры, ознакомилась с анализами крови, с прописанными лекарствами. В заключение дала Диляфруз дополнительные указания. Но артист всё ещё искал случая поболтать.

– Если бы обход делал Абузар Гиреевич или Магира Хабировна, я, старый дурак, кое на что пожаловался бы. А вам, Гульшагида-ханум, могу сказать одно – готов на кадриль!

– И очень плохо делаете! – строго сказала Гульшагида. – С сегодняшнего дня не сводите мои слова к шутке. Я ведь ваш лечащий врач, Николай Максимович.

– Уразумел, – ответил старый артист, прижав руку к груди.

– У меня, как лечащего врача, есть к вам, Николай Максимович, да и к вашим соседям одна просьба. – И она рассказала о намерении перевести Ханзафарова на «Сахалин».

– Не очень-то лакомый кусочек, – поморщился артист. И обратился к Балашову и Зиннурову: – Ну как, друзья, принимаем в артель? Возможно, ему с нами легче будет.

– Надо принять, – ответили соседи.

Гульшагида перешла к Балашову. Этому уже разрешили сидеть на кровати. Состояние его намного улучшилось. Он ни на что не жаловался, кроме слабости. Но Гульшагида, послушав его сердце и пульс, заключила:

– Андрей Андреевич, ваше конструкторское бюро придётся на время закрыть.

– Гульшагида Бадриевна, пожалуйста, не отнимайте у меня работу! – взмолился Балашов.

– Нет, Андрей Андреевич, нельзя. Диляфруз, книги отобрать, чертёжную доску отнести на склад.

– Так его, так, крапивой! – разошёлся артист. – А то все шишки падают только на меня. Знаете, Гульшагида Бадриевна, чем занимается Андрюша? Он составляет проект дачи… из песка!

Не обращая внимания на выходки актёра, Гульшагида сказала:

– Андрей Андреевич, до завтрашнего дня полежите спокойно, а завтра посмотрим.

Зиннуров всё ещё не поднимался. Тоны сердца были уже чистые, пульс нормальный, температура тоже хорошая. Осмотрев его, Гульшагида осталась довольна. Даже слегка улыбнулась.

– Вы тоже работаете?

За Зиннурова ответил всё тот же надоедливый Николай Максимович:

– Он здесь, Гульшагида-ханум, в творческой командировке. Вы читали письмо, посланное им отсюда на собрание писателей? И в газете было, и по радио передавали.

– Вам тоже пока надо соблюдать осторожность, Хайдар-абы.

– Поэтому и лежу – боюсь шелохнуться, – чуть улыбнулся Зиннуров.

Когда Гульшагида поднялась с места, актёр опять распустил язык:

– И всё же, товарищ врач, вы не очень справедливый человек. Нас с Андрюшей как-никак порадовали, а Хайдара и пряником не наградили.

– Еще раз повторяю: вам нельзя так много говорить, Николай Максимович, – уже строго заметила Гульшагида.

– Э, полноте, Гульшагида-ханум… Лучше уж меня хлебом не кормите, только не обрекайте на молчание. Эх, было время – красивые девушки охапками носили мне за кулисы цветы. А сейчас вся радость – горькие таблетки да клизма… – И когда Гульшагида, махнув рукой, вышла, артист с пафосом закончил: – Господи, сколько ты создал прекрасных женщин, а для меня, раба твоего, только больничную койку отпустил. Это ли твоё божественное всемогущество и справедливость?!