Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Я включил радио. Вот начали бить кремлёвские куранты. Профессор сидел на койке, свесив ноги. Я наполнил стаканы ижевской водой. Оба мы сидели молча. Я ударял себя кулаком по колену и отсчитывал бой часов: раз, два, три… Двенадцать! И мы чокаемся стаканами, поздравляем друг друга с Новым годом, желаем здоровья, счастья и успехов в труде… Затем я тушу свет. Но вскоре в темноте слышу голос Абузара Гиреевича:

– Вы не спите?

Я ответил:

– Разве в новогоднюю ночь заснёшь так скоро!

И вдруг Абузар Гиреевич заговорил… о Тукае! Я необычайно обрадовался этому; однажды профессор мельком упомянул мне, что лечил Тукая, и теперь я ждал более подробного рассказа о великом поэте.

– Когда я вспоминаю Габдуллу Тукая, – говорил профессор, – мне прежде всего представляются его глаза. Большие, чёрные, горячие, умные глаза поэта. Уже полвека прошло с тех пор, как я встречался с Тукаем, и до сих пор, из глубины десятилетий, мне будто светят яркие звёздочки. Вы поймите одно: я пришёл к Тукаю не как к великому поэту – в то время я слабо знал его стихи, – пришёл как к обычному больному. В одном из тесных номеров гостиницы «Булгар», на втором этаже, мы пробыли с ним первый раз самое большее двадцать минут. После этого была ещё одна встреча, столь же короткая. И если я, человек в те времена далёкий от поэзии, всё же до сих пор не забыл, как сияли глаза Тукая, вам должно быть ясно, сколько в них было чувства и вдохновения!.. Но исхудавшее лицо поэта было печальным, сосредоточенным…

Немного помолчав, профессор поправился:

– Если сказать точнее – в этой печали была особая одухотворённость. Лицо привлекало благородством и умом. Наши художники и скульпторы ещё не создали истинный портрет Тукая. Они почему-то стараются придать великому поэту почти что отроческий вид да ещё какую-то наивность. Между тем Тукай, невзирая на свою молодость, был зрелым, образованным и удивительно мудрым человеком. Это был подлинный мыслитель, властелин народных дум. Именно таким предстаёт Тукай в своих стихах, таков он был и в жизни, таким должен остаться в памяти народа…

Вспоминая о Тукае, Абузар Гиреевич невольно заговорил и о виднейшем татарском большевике Хусаине Ямашеве, которого поэт высоко ценил.

– Ямашев… это был умнейший и обаятельный человек. Я знал его ближе, чем Тукая. Мы даже были связаны дальним родством. Наши семьи издавна общались друг с другом. Широко известный теперь портрет его сохранился именно в нашем семейном архиве. Мы подарили его Академии наук. У Хусаина была очень красивая улыбка. Все буквально любовались им… Знал я и другого пламенного революционера – Гафура Кулахметова. Они с Хусаином были друзьями. Часто приходили к нам вместе. Несколько раз мы общей компанией бывали у кого-то в гостях, помнится – где-то на Нагорной улице. Наверно, Мадина точнее может сказать, а я вот забыл. Мне сдаётся, что мы были у них на конспиративной квартире. Там, кроме Хусаина и Гафура Кулахметова, присутствовали ещё какие-то юноши. Хусаин был превосходным собеседником, смелым, искусным оратором. А вот Гафур – этот выглядел скромным, тихим, малоразговорчивым. Трудно было разгадать в нём убеждённого, последовательного революционера. Мы узнали об этом только после Октября. Впрочем, всем, кого мы встречали на этой квартире, была присуща одна и та же черта: скромность, сдержанность в частных разговорах, умение слушать. О своих партийных делах, как выяснилось, они не говорили даже в кругу семьи. Люди удивительной выдержки…

Абузар Гиреевич, должно быть, устал рассказывать и замолк. А я продолжал лежать с открытыми глазами, глядя в темноту. Время от времени окна палаты озарялись огнями проезжавших по улице машин. Иногда освещал палату сноп зеленоватых искр, вспыхивающих на трамвайной дуге. В этот поздний час город ещё кипел жизнью. Ведь нынче в каждом доме – веселье, радость, песни, пляски. Но я ничуть не жалею, что именно сегодня лежу в палате, а то когда бы ещё довелось услышать столь живописные рассказы очевидца о Тукае, о Хусаине Ямашеве, о Гафуре Кулахметове.

Однажды Абузар Гиреевич сказал мне, что не так давно прочёл роман из жизни работников медицины. Удивительные лечебные успехи главного героя чередовались с его же горькими неудачами и разочарованиями.

– Можно подумать, что вся жизнь врача состоит из этих двух крайностей, – недовольно говорил Абузар Гиреевич. – И что между этими двумя полюсами нет ничего примечательного. А между тем эта кажущаяся пустота заполнена тревогами и заботами, противоречиями, радостями и печалями. И эта повседневная жизнь и работа врача очень важна для общества.

Тянулись дни… Я начал выводить Абузара Гиреевича под руку в коридор. Сперва мы доходили только до крайней палаты и возвращались к себе, потом стали делать пять-шесть концов.

Прогулки бодрили нас. Это был своеобразный массаж, которому профессор не уставал воздавать хвалы.

– Массаж – великое дело! – повторял он. – Не зря на Востоке с древнейших времен широко пользуются массажем. И наши старики и старухи испокон века любили, чтобы им растирали спину. Медицина – это сумма жизненного опыта, её, как и всякую науку, создала лечебная практика народа, – утверждал Абузар Гиреевич.

Недели через две мы с ним стали добираться до комнаты отдыха. Правда, один, без поддержки, он ещё не мог ходить. Тем не менее ноги у него крепли изо дня в день. Сегодня санитарки усадили его в коляску с резиновыми шинами и увезли в ванну. Оказывается, тяжёлая болезнь на долгие месяцы лишила его этого удовольствия. Вспоминая известное стихотворение Тукая, он не без горечи повторял:

– У меня как раз наоборот, чем в стихе Тукая: душа не лишена освежающей бани, а вот тело истосковалось по воде.

После ванны Абузара Гиреевича уложили в чистую постель. Несколько минут он молча наслаждался ощущением лёгкости во всем теле, а потом заговорил:

– Знаете, мне сейчас так хорошо, у меня такое блаженное состояние, какого, наверно, не испытывала даже толстовская Наташа после первого объяснения с князем Болконским! – Он очень удивил меня этим неожиданным сравнением.

Физическое облегчение растрогало и его сердце. Он впервые при мне погрузился в воспоминания своих детских лет. Вспомнил луга прекрасной реки Белой, берега Дёмы, даже песни, которые пелись в молодости при сборе ягод:

 
Собирает всех проворней ягоды
Девушка, что в платье голубом,
Не надела б платье голубое,
Если б рядом милый не ходил.
 

Эта простая народная песня как-то особенно сблизила меня с профессором. Я могу сказать, что именно с этой минуты начал глубже понимать его. Он высоко поднялся по лестнице знаний, но в душе остался непосредственным и простым, как и его деревенские сородичи, до сих пор с чувством поющие вот эту песню, и его никак уж нельзя было назвать кабинетным учёным, оторвавшимся от своего народа. Он родился и вырос на земле родной Татарии, любил народные обычаи, песни и пляски молодёжи и отдавал народу все свои знания и таланты.

В детстве Абузар Гиреевич года два учился в деревенском медресе. Затем родители переехали в Уфу. Отец его для своего времени, вероятно, был передовым человеком, он отдал сына в русскую начальную школу. Позже Абузар некоторое время обучался в частном пансионе, затем перешёл в гимназию. Мальчик старался учиться хорошо, но жестокие порядки, суровые воспитатели в гимназии, а главное – полупрезрительное отношение к «татарчонку» – всё это доставляло ему немало страданий. Часто он уединялся на берегу Белой, находил отдых в общении с родной природой.

– Как сейчас помню, – продолжал Абузар Гиреевич, размягчённый нахлынувшими воспоминаниями, – ровно пятьдесят лет тому назад я окончил университет. Когда были сданы все экзамены, нас собрали в актовом зале. Сидим тихо-тихо. Прощаемся в душе с университетом, с преподавателями, с товарищами. О, это была высокая, незабываемая минута для нас, будущих медиков! Потом в зал вошёл ректор – худой, с виду суровый старик, за ним – остальные профессора. Когда они расселись по местам, ректор обратился к нам с краткой напутственной речью:

«Никогда не уподобляйтесь средневековым лекарям, – говорил он. – Не врачуйте любую болезнь слабительным или кровопусканием. Любой недуг каждого отдельного человека требует своего подхода. Наука обладает для этого достаточно могучими средствами. А будущее науки безгранично…»

Он говорил о долге и о чести врача, затем, после паузы, поднял над головой руку, торжественно и громко произнёс:

«Клянёмся честно служить своему народу и науке!»

Вслед за ним мы, встав с мест, также подняли руки и в один голос произнесли:

«Клянёмся честно служить своему народу и науке!»

После этого Абузар Гиреевич довольно долго молчал. А я в душе переживал всё то, о чём он с таким подъёмом рассказал…

Сразу же, как только Абузар Тагиров окончил университет, профессор Казем-бек, один из корифеев терапии, предложил ему остаться в Казани, в ординатуре, но молодой Тагиров просил направить его в деревню.

– Я учился на народные средства, – сказал он, – теперь, когда выучился, совесть повелевает мне отблагодарить народ. Хочу выполнить свою клятву. Хочу служить народу.

Умный, прогрессивно настроенный профессор Казем-бек не стал противиться благородному намерению молодого врача, но взял с Тагирова слово: ровно через два года, в этот же самый день и час, он вернётся в Казань, в клинику, и приступит к работе в ординатуре.

– Место для вас будет оставлено, – закончил он и, пожелав успеха, тепло попрощался с молодым коллегой.

За время учения Абузару Гиреевичу материально помогало Уфимское земство, и он поехал на работу в родные края – в деревню Чишма тогдашней Уфимской губернии.

Рассказ Тагирова о Чишме дышал бесконечной любовью к родным краям. В какой-то мере это походило на стихи Тукая о своём Кырлае. По словам профессора, прекраснее окрестностей Чишмы нет места не только в России, но и на всём земном шаре. Он даже высказал такую мысль: не будь Чишма Чишмой, и сам Абузар Гиреевич не был бы Абузаром Гиреевичем.

В его рассказе о чишминском периоде мне особенно запомнился один эпизод.

Чуть ли не в день приезда в Чишму Тагирова срочно вызвали в одну деревню, вёрст за тридцать. По теперешним понятиям тридцать вёрст – пустяковое расстояние, но тогда это был немалый путь. Вот молодой врач уже мчится на тройке к месту вызова. Кони – вихрь, только искры сыплются из-под копыт. Когда проезжали по деревням, женщины, дети, гуси, куры шарахались в стороны. Когда прибыли на место, там уже дожидался доктор Станкевич – заведующий санитарным отделением Уфимского земства. Абузар Гиреевич был удивлён его пунктуальностью и почувствовал себя неловко: начальник уже прибыл, а врач опоздал. Оказывается, в деревне вспыхнула эпидемия тифа. Получив это известие, Станкевич сразу же выехал на место и вытребовал молодого врача. Заодно он решил проверить его в работе.

Как только Абузар Тагиров спрыгнул с фаэтона, Станкевич вежливо, но достаточно строго сказал:

– Хорошо, что вы, коллега, сравнительно быстро явились по вызову, за это благодарю вас. Однако за тройку, – он показал на лошадей, – извините меня, я должен сделать вам замечание. Запомните на всю жизнь: крестьяне не любят врачей-барчуков! Не любят! – повторил он, подняв палец, и с минуту молчал, поджав губы.

Кучер, разумеется, не слышал этого разговора. И на обратном пути, желая угодить молодому врачу, ещё пуще гнал лошадей. У Тагирова всё же не хватило духу попросить его сбавить резвость.

Но после этого случая молодой врач уже никогда не ездил по вызовам ни на тройке, ни на паре. Обычно он просил запрячь для него обычную крестьянскую лошадку. Сменил и лихого кучера. Ему порекомендовали тихого, непьющего крестьянина по имени Валиулла. В продолжение двух лет он на своём гнедке возил доктора из деревни в деревню. Они не скакали сломя голову, но никогда и не опаздывали к больному. Доктор и кучер привязались друг к другу, Валиулла был сильным, широкоплечим мужчиной, способным ударом кулака свалить с ног лошадь, но сердце у него было кроткое. В дороге он любил вполголоса напевать одну и ту же песню – «Ашказар».

– В ушах у меня до сих пор звучит этот задушевный напев… – Абузар Гиреевич вдруг затянул негромко:

 
Ой, да реченька вьётся Ашказар,
Ой, как ленточка шелкова, Ашказар…
 

Добрая слава о молодом враче быстро распространилась по округе. Татары, башкиры, русские, марийцы, удмурты, чуваши – все шли к нему. Проснётся утром, а вокруг больницы, как на базаре, полно телег, лошадей. Вон один башкир привёз жену и, должно быть думая, что доктор разговаривает только по-русски, старается объяснить русскими словами:

– Моя баба много лет стал завсим бальной…

Однажды во время приёма в кабинет к Тагирову ворвался запыхавшийся юноша-башкир в войлочной шляпе, с кнутом в руке.

– Атай[17]17
  Атай – отец.


[Закрыть] помирать собрался, вот письмо прислал, – торопливо говорил он, протягивая лист бумаги.

Абузар Гиреевич развернул, а на бумаге ни одной буквы не написано, совершенно чистый лист. Должно быть, больной решил, что даже чистый лист бумаги явится убедительным свидетельством тяжёлой болезни. Абузар Гиреевич, закончив приём, велел Валиулле запрячь лошадь и тронулся в путь.

– Совершенно чистый лист бумаги и – взволнованный юноша-башкир с кнутом в руке… Это не скоро забывается! – не раз повторил в своём рассказе Абузар Гиреевич.

Прошлое похоже на ночное небо. Оно, как звёздами, заполнено бесчисленными воспоминаниями – одни ярче, другие бледнее. Мне казалось, что Абузар Гиреевич лежит, глядя в это таинственное звёздное небо, и останавливает взгляд то на одной, то на другой звезде.

В те времена в деревнях довольно часто вспыхивала холера. Врачей не хватало. Да и вообще в этих случаях тёмный народ не доверял врачам. Холеру считали карой, ниспосланной богом за какие-то тяжкие грехи людей. Так поучали муллы, ишаны, попы, призывая положиться на божью волю, чтобы не накликать более жестокую беду.

Как-то Абузар Тагиров поехал в одну из таких деревень, чтобы проверить, достаточно ли энергичные дезинфекционные меры принял местный фельдшер. Доктор вошёл в крайнюю избу. Вдруг, почуяв что-то недоброе, мгновенно обернулся. Смотрит, – а у порога, подняв топор, стоит старик с широкой, как лопата, бородой, глаза вылезли из орбит, лицо перекошено злобой.

– Что вы делаете! – успел крикнуть Абузар Гиреевич, и топор выпал из рук старика.

– Если б я опоздал хоть на секунду, он проломил бы мне череп! – тяжело вздохнув, вспоминает Абузар Гиреевич. И по привычке повторяет, желая подчеркнуть необычность случая: – Бородатый старик с топором в руке… Это не забывается!..

Абузар Гиреевич долго глядит в потолок, я не перебиваю его размышлений, – в такие минуты нельзя вторгаться в душу человека.

– Да, были времена… – продолжает профессор. – Ты идёшь к людям, чтобы помочь, невзирая на опасность смертельно заразиться, а тебя могут встретить топором или вилами… Кто может сосчитать, сколько в те годы погибло врачей от холеры, чумы, самосудов тёмной, фанатичной толпы?! Начиная от великих подвижников науки, которые проводили на себе опыты, чтобы проверить новое средство, избавляющее человечество от ужасных болезней, кончая рядовыми фельдшерами, бесстрашно приходившими к остро заразным больным, – все, за очень редким исключением, проявляли одинаковый героизм, даже рисковали здоровьем своих близких, подчиняясь самому высокому человеческому закону – голосу долга и совести. Они сгорали, как свечи, отдавая свой свет народу. Благодарный народ увековечил их имена в своей памяти.

Рассказав об очередном эпизоде, профессор помолчит, давая себе отдых или собираясь с мыслями. Впрочем, перерывы в беседах случались по разным причинам: то наступит обеденное время, то явится врач, сестра или кто-нибудь из учеников профессора. Случалось и так, что у рассказчика или у слушателя ухудшалось состояние. Тогда паузы в наших беседах длились два-три дня. Впрочем, это не имеет прямого отношения к моим запискам…

– В те годы, – начинал Абузар Гиреевич с каким-то особенно тёплым чувством, – слава полюбившейся мне Чишмы была очень громкой. Из разных уголков России тысячи людей приезжали туда пить кумыс, в надежде избавиться от туберкулёза. Однажды привезли одного больного офицера. Он прибыл очень издалека, кажется, с афганской границы.

– Доктор, я очень плохо чувствую себя, – прерывающимся голосом, тяжко дыша, заговорил он, как только его ввели в кабинет. – Дайте стакан кумыса… Я задыхаюсь…

– Ему дали кумыс… Но он не выпил даже полстакана – дальняя дорога отняла у него последние силы. Он скончался в моём кабинете… Ехать за многие тысячи километров только ради того, чтобы перед самой смертью выпить полстакана кумыса… – Абузар Гиреевич покачал головой, – этого, знаете, нельзя забыть!..

Но вот истекли два года. Абузар Тагиров помнит о слове, данном своему учителю Казем-беку. Надо ехать в Казань. Его коллеги – земские врачи – не одобряют этого намерения. Ярый приверженец Пирогова, Станкевич укоризненно сказал:

– Мы надеялись, что вы станете народным врачом. А вы едете лечить казанских богачей. Неужели забота о своём кошельке одержала верх?

– Нет, я и в Казани буду лечить трудовой народ, – твёрдо ответил Абузар Гиреевич, не обижаясь на упрёк, высказанный в столь резкой форме.

Валиулла отвёз его на станцию. При расставании этот широкоплечий, сильный мужчина расплакался.

– Зачем ты нас покидаешь? – говорил он Абузару Гиреевичу. – Может, не угодили чем тебе или не по сердцу пришлись?

Валиулла, с кнутом под мышкой, долго стоял возле подводы, печальный, как большой осиротевший ребёнок; он не мог и не хотел понять доводов Абузара Гиреевича, который говорил, что ему необходимо учиться дальше: чем больше он получит знаний, тем лучше будет лечить людей. Валиулла твердил своё: «Ты прочёл столько книг, неужто всё мало?»

В последнюю минуту у Абузара Гиреевича тоже навернулись слёзы на глаза. Из окна вагона он махал рукой Валиулле, пока за поворотом не скрылась станция.

В Казани Абузар Гиреевич в назначенный день и час явился в клинику Казем-бека. Но в душе он сомневался. Ему казалось, что профессор и сам позабыл о слове, взятом со студента Тагирова. Но Казем-бек встретил его на пороге кабинета, держа часы в руках, и, прежде чем поздороваться с Абузаром Тагировым, проговорил с упрёком:

– Уважаемый коллега, вы явились с опозданием на пятнадцать минут. А потом – как вы одеты?! – Абузар Гиреевич ради торжественного случая принарядился. – Ведь вы не щёголь, а врач. Наденьте сейчас же халат! Больные не должны видеть вас в этом, простите, легкомысленном костюме. Они могут подумать, что в клинику явился пустозвон какой-нибудь… – Сделав это внушение, он закончил: – Итак, идите, больные ждут вас. Прошу в следующий раз быть более аккуратным…

– Спустя два года упрекнуть за опоздание на пятнадцать минут и сейчас же приказать: «Идите, больные вас ждут!» – Абузар Гиреевич поднял указательный палец и произнёс своё многозначительное: «Гм!» А помолчав, добавил: – Это – незабываемо!

В своих рассказах Абузар Гиреевич не щадил именитых казанских баев за их невежество, кичливость, самодурство.

– По делу ли собрался бай, в гости ли, в баню ли – всё равно сядет на резвого рысака, обряженного в дорогую сбрую, и едет, задрав голову, как говорят в народе, – глядя в небо ноздрями. Шагу не пройдёт пешком. На голове – расшитая бисером тюбетейка, сам в чесучовой рубашке, в камзоле без рукавов, поверх камзола – бешмет, на бешмете, в зависимости от времени года, либо лёгкий джилян, либо лисья шуба. На ногах ичиги с калошами… Козлиная бородка, подбритые свисающие усы…

Однажды Абузара Гиреевича пригласили осмотреть одного из таких спесивых богачей.

– Зашёл я к нему в дом, поздоровался. Кто, спрашиваю, болен?

«Больной не убежит, – отвечает бай, – а ты сперва скажи, кто тебе платит жалованье?»

«Казна».

«Понятно, – кивнул бай. – А как платит – помесячно или подённо? И сколько, скажем, за день или в месяц?»

Я объяснил ему, что получаю от казны сорок три рубля пятьдесят копеек в месяц. Бай насмешливо и высокомерно посмотрел на меня, пренебрежительно махнув рукой, заявил:

«Я не нуждаюсь в твоих услугах, любезный. Мне нужен не дешёвый, а дорогой доктор, потому что я дорого ценю своё здоровье. Вон Микулай Карпич, говорят, загребает у казны пятьсот рублей в месяц. Скажи там, чтоб прислали Микулая Карпича».

Доктор Абузар Тагиров откланялся и вышел.

Был и ещё случай. Доктора опять позвали к известному в Казани богачу. Отказаться нельзя – больному ведь не легче оттого, что у него кошелёк толстый. Всё же Тагиров решил: «Если и этот спросит о жалованье, скажу, что получаю тысячу рублей, – по крайней мере, не натерплюсь унижений».

На сей раз вопроса не последовало. Оказывается, хозяин старается жить на «аурапийский»[18]18
  Европейский (искаж.).


[Закрыть] лад. С виду здоровяк, каких мало.

– Где больной? – спросил доктор.

– Предположим, я и есть больной, – ответил хозяин.

– На что жалуетесь?

– А вот сейчас узнаем, – невозмутимо говорит хозяин.

– У кого же узнавать? – удивился доктор.

– У моей жены узнаем…

Оказывается, болен-то не сам бай, а его жена.

– Тогда пройдёмте к больной, – предложил доктор. – Может быть, ей нельзя вставать с постели.

– Что значит нельзя?! – оскорбился бай. – Если прикажу, значит, можно.

Он велел прислуге ввести жену. С трудом приковыляла исхудавшая женщина, села в сторонке, – лицо её прикрыто.

Абузар Гиреевич хотел подойти к ней, чтоб осмотреть.

Бай подскочил как ужаленный.

– Нельзя!.. Нельзя притрагиваться к чужой жене. Это великий грех, мы мусульмане. Ты смотри и спрашивай со своего места.

Из расспросов выяснилось, что у женщины уже давно болит живот. Надо бы исследовать.

Но бай и близко не подпускает к своей жене:

– Я сам ощупаю. А ты смотри и слушай.

Он принялся тыкать кулаком в живот больной. Тычет и спрашивает:

– Здесь болит?.. А здесь?..

Абузар Гиреевич закончил свой рассказ:

– Смех и грех!.. Злейшая трагикомедия. Но вам, – заявил он мне с простодушной откровенностью, – этого не описать. Тут нужно перо классиков татарской литературы – Галиасгара Камала или Фатыха Амирхана…

Каждый день открывал мне новые стороны характера Абузара Гиреевича.

По своей наивности, а, возможно, и косности, я полагал, что у старого профессора, вся жизнь которого прошла в больницах, среди стонов и страданий, крови и слёз, душа окостенела, сердце очерствело и стало безразличным к прекрасным картинам природы. Как я ошибался! Абузар Гиреевич оказался человеком тонких чувств, страстно любящим живую природу. Зрение его не притупилось, сердце отнюдь не окаменело. Он наизусть читал отрывки из произведений певца дальневосточной природы Арсеньева. С огромной любовью и восхищением говорил о Дерсу Узала. Вспоминая о том, как Дерсу в последний раз прощался с Арсеньевым и как умирал, Абузар Гиреевич не мог удержаться от слёз. Как-то он рассказал мне удивительную историю о «золотой реке».

– В русском и татарском фольклоре часто встречаются сказки о золотых реках. Вы думаете, всё это только мечты, выдумки? Нет! Я видел золотую реку собственными глазами.

Это было на Байкале. Я находился в длительной служебной командировке в Иркутске. Почти каждое воскресенье уходил в горы. Однажды брожу в сопках и вижу: по крутому склону течёт золотая река… настоящая! Так хорошо видно, что ошибиться невозможно. Я решил подобраться к берегу чудесной реки. Взбирался, взбирался – вершинам конца-края нет; поднимешься на одну – дальше возникает другая, ещё выше. Выбился я из сил. А «золотая река» нисколько не приблизилась – всё течёт и течёт вдали, завораживая взор… Старые сибиряки потом объяснили мне. Оказывается, в сибирских горах есть залежи прозрачной слюды. Она-то и сверкает на солнце, как золото. А теперь представьте на моём месте какого-нибудь охотника, жившего сотни лет тому назад. Преследуя зверя, он нечаянно натолкнулся взором на такую же золотую реку. Остановился, смотрит, любуется – и трепещет от восторга и страха. Возвратившись к соплеменникам, сидя у костра, рассказывает об изумительном видении. Разумеется, он несколько приукрасил всё, что видел. И этот его рассказ, переходя из уст в уста, из поколения в поколение, превратился в легенду. Каждое последующее поколение в свою очередь дополняет и расцвечивает легенду. Но какой бы фантастичной ни была она, где-то в природе, в жизни, существует её реальная основа…

Из сибирских воспоминаний Абузара Гиреевича хочется привести ещё два эпизода.

Возвращаясь от больного, Тагиров завернул на иркутский базар. Посреди площади стоит в своей живописной национальной одежде богатырь-бурят, охотник. У ног его – огромных размеров куропатка. Не куропатка – орёл, каждое крыло чуть не в аршин.

– Сколько стоит? – спросил охотника Абузар Гиреевич.

– Миллион! – ответил тот гордо, опершись на своё ружьё.

Это было вскоре после окончания гражданской войны, деньги, особенно в Сибири, ещё дёшево ценились. Подумал-подумал профессор и всё же ушёл с базара с пустыми руками: дорога куропатка! А потом всю жизнь жалел, что не купил эту чудесную птицу.

Второй эпизод уже отнюдь не забавный. Это случилось с профессором в том же Иркутске. Однажды его срочно вызывают к ректору местного университета Бушканову. Входит, а возле ректора с одной стороны стоит военком, с другой – несколько знакомых врачей.

– Вы верующий? – спрашивает военком.

– Нет, – ответил Абузар Гиреевич на этот странный вопрос.

– В таком случае, – говорит военком тоном приказа, – поедёмте с нами вскрывать мощи святого Иннокентия.

В восьмидесяти километрах от Иркутска, в глухом лесу, находился женский монастырь. По призывам монашек, народ ходил в этот монастырь поклоняться «нетленным мощам святого Иннокентия», что приносило обители немалый доход. Советским органам стало доподлинно известно, что никаких мощей в монастыре нет: в гробу лежит мумифицированный труп. Чтобы разоблачить в глазах народа обман служителей культа, предстояло вскрыть гроб. Но дело это было не из простых: тёмные, одурманенные религией крестьяне и крестьянки могли подняться против «осквернителей мощей». Дело осложнялось ещё тем, что вопрос о вскрытии мощей впервые возник на Всебурятском съезде Советов. В глазах местного населения буряты были «иноверцами». Кроме того, местные власти, решая столь деликатный вопрос, наверняка не проявят должной осторожности и такта. Неудивительно, что некоторые местные врачи под разными предлогами отказывались участвовать при вскрытии мощей. Со своей стороны Абузар Гиреевич высказал веское соображение:

– По национальности я татарин, и мне вряд ли удобно вмешиваться в дела христианской религии.

– Всё же обдумайте хорошенько своё решение, – предупредил военком.

Улучив минуту, профессор Бушканов откровенно высказался перед Тагировым:

– Должен признаться вам, коллега, мы, здешние врачи, побаиваемся: а вдруг колчаковцы вернутся в Иркутск, – они непременно повесят участников вскрытия. Вы – другое дело. Вы временно здесь, скоро вернётесь в Казань. Почему бы вам, дорогой коллега, не выручить нас в столь трудном и деликатном случае?

Теперь Абузар Гиреевич не долго думал. Вернулся к военкому и выразил согласие участвовать при вскрытии мощей.

Утром члены комиссии, сопровождаемые вооружёнными красноармейцами, на нескольких подводах приехали в монастырь. Монашки окружили гроб. Лица мрачные, испуганные, озлобленные. В сторонке стоят представители местного населения – преимущественно буряты в своих национальных одеждах.

Абузар Гиреевич вежливо обращается к монашкам с просьбой вскрыть раку[19]19
  Обычно так назывались гроб и надгробие, в которых находились «нетленные мощи».


[Закрыть].

Лишь после повторного обращения монашки дрожащими руками сняли с надгробия расшитое серебром покрывало. Затем с великой осторожностью приподняли крышки усыпальницы. Мощи были спелёнуты шёлковой материей. Снимают один слой, другой, третий… всего девять покрывал! Наконец присутствующие увидели обильно набальзамированный каким-то снадобьем мумифицированный труп мужчины с окладистой рыжей бородой. И всё же – ноги до колен истлели.

– Вот видите, – обратился военком к народу, – ни какие это не мощи, сплошной обман.

А монашки хором кричат:

– Мощи, мощи!

Но люди проходили мимо раки, сомнительно покачивая головой. Теперь всем стал ясен обман церковнослужителей.

Иркутские газеты тогда писали, что при вскрытии мощей святого Иннокентия присутствовал профессор Тагиров.

Абузар Гиреевич добавил с улыбкой:

– Между прочим, газеты почтили меня на три года раньше, чем я официально получил звание профессора.

Возвращаясь из Сибири, Абузар Тагиров проезжал через родные края – мимо Чишмы. Он прильнул к окну вагона: ему казалось, будто Валиулла всё ещё стоит со своей лошадью около вокзала. Тагиров вышел на перрон. Жаркий летний день. Когда-то шумная, оживлённая станция пуста, поблизости не видно ни деревни, ни людей. Всех разогнала, многих загубила гражданская война, разруха, голод. Доктор Тагиров с тяжёлым чувством одиноко бродил по перрону. Начальник станции, вышедший встретить поезд, сейчас же скрылся куда-то. Неожиданно Абузар Гиреевич заметил одинокого человека, прижавшегося к стене вокзального помещения. Он опух от голода, стоит и покачивается. Безумный взгляд устремлён в опалённую солнцем степь. На одну минуту Тагирову показалось, что это Валиулла. Доктор протянул было руки, позвал: «Валиулла, Валиулла!» Человек даже не шелохнулся. Он всё смотрел в степь, где колыхалось чёрное марево.

Кто бы ни был этот человек, несомненно одно: от голода, от пережитых страданий он, вероятно, тронулся умом…

Поезду дали отправление. А одинокий человек остался стоять на прежнем месте. Его не интересовал ни поезд, ни едущие в нём люди.

В 1935 году Абузару Гиреевичу снова пришлось проезжать мимо Чишмы. Была лунная ночь. Блестели бесчисленные рельсы. На всех путях цистерны с нефтью и… вагоны, вагоны, вагоны, гружённые зерном. Несмотря на позднюю ночь, всюду сновали озабоченные, занятые делом люди…

Чем чаще я общался с профессором, тем больше открывал в нём новые, интересные черты. Абузар Гиреевич оказался охотником. Этому можно было бы не придавать значения. Но в склонностях и привычках одарённых людей нет ничего случайного. Каждая мелочь дополняет своеобразный, сильный, самобытный характер человека.

– Я прирождённый охотник, – как-то признался Абузар Гиреевич, необычайно удивившись тому, что я не интересуюсь ни рыбной ловлей, ни охотой. – Потому и на курорты езжу крайне редко. Да и стоит ли ездить за тридевять земель, когда в наших краях есть замечательные места – Кама, Волга, Вятка, Белая… Это же изумительные реки!

Разве плохо отдохнуть на Каме, у Ижевского источника! Заливные луга тянутся на пятнадцать-двадцать вёрст. А переливающаяся на солнце, прекрасная Кама! Знаете, это изумительная картина! Глаз не оторвёшь. И потом – этот шум волн… Ведь Кама шумит по-своему. Будто она шёпотом ведёт нескончаемый свой спор с берегом. О чём этот спор – никто не знает. Может, это и не спор, может, река поверяет берегу свои тайны… Я много раз сидел на крутом берегу Камы и слушал всплески её волн. Это не похоже ни на гул морского прибоя, ни на волнение Белой или Волги. Шум камских волн своеобразен, как хорошая музыка. На берегу Камы хочется писать стихи, но не громкие, не трескучие, а тихие, умиротворяющие сердце и пробуждающие любовь.