Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Нурия не замечала слёз, бежавших по её щекам. Если бы её спросили: почему ты плачешь, ведь ты ещё никого не любишь, а о твоей детской дружбе с Маратом сестра давно знает, да ты никогда и не пыталась скрывать этого – она не сумела бы объяснить причину своих слёз.

Окончив Суворовское училище, Марат полтора месяца тому назад уехал продолжать учёбу в пехотное училище, находившееся где-то в Сибири. Этот розовый конверт был его первым письмом-приветом.

Собравшаяся на проводы Марата молодёжь, когда пришла очередь Нурии с Маратом, выпроводила их «считать звёзды»[11]11
  Молодёжная игра.


[Закрыть]. Хотя в таких случаях полагалось ждать за дверями, Марат с Нуриёй вышли в сад и остановились возле сросшейся берёзы. Тревожно, по-осеннему шумела листва. Марат достал из кармана перочинный ножик и при свете луны вырезал на отливающей белым атласом коре «М. Н. 1953».

Нурия, заглядевшись на луну, сначала не обратила внимания, чем занят Марат. Увидев же, прижала кулачки к груди и вскрикнула:

– Что ты наделал, Марат! Теперь ведь все будут знать!..

Что она говорит?.. О чём будут знать?.. Растерявшись от собственных слов, Нурия испуганно посмотрела на Марата.

– Сейчас же дай ножик, соскоблю.

Марат молчал.

– Не дашь, топор принесу… – бросилась к дому Нурия.

Марат догнал её. На протянутой ладони у Марата, упрямо не поднимавшего головы, блестел раскрытый перочинный нож…

Почему же Нурия не взяла его тогда? Почему сердце её трепыхнулось, будто сорвавшись на миг с места?.. Почему она, всегда любившая настоять на своём, известная в школе своим твёрдым характером, вдруг лишилась воли?..

После отъезда Марата Нурия в лунные ночи уже несколько раз ходила тайком к этой сросшейся берёзе. О, теперь никогда ноги её там не будет.

2

Спрятавшись за фонарный столб, Гульчира следила за Азатом, который прохаживался перед театром, то и дело с беспокойством поглядывая на ручные часы.

«Смотрите, чудак, как волнуется… Ничего, пусть подождёт ещё немножко. Долгожданное, говорят, дороже». Красивые губы девушки раздвинулись в улыбке. Сверкающие чёрные глаза видели в толпе только Азата. Наблюдая за дорогим человеком, она невольно вспомнила, как изображала его Нурия. «Нет уж, душенька Нурия, бросьте ваши преувеличения. Азат вовсе не долговязый и вовсе не жердь, а чуть разве повыше среднего роста. Губы, нос совсем не безобразны. А улыбка? Игра бровей?.. Его честная, добрая, мужественная душа… Нет, невозможно не любить его. Правду говорит дедушка Айнулла: «Будь ты всех красавцев красивее, а милый милее». Он, чудак, может, и в самом деле, глядя в зеркало, смущался своей внешности».

И Гульчира вышла из-за столба. Обрадованный Азат чуть не бегом бросился к ней.

– Гульчира!.. Наконец-то… – В его голосе было столько волнения, что девушка не могла не порадоваться в душе, что завладела сердцем этого сильного джигита.

Взявшись за руки, они побежали к театру. Торопливо разделись, оглядели себя мельком в зеркало. Прозвучал уже третий звонок, когда они вошли в зал. И, едва разыскали свои места, погас свет.

Дирижёр взмахнул палочкой. Началась увертюра. Гульчира, сжав Азату руку, чтобы он замолчал, всем телом подалась вперёд. С первыми звуками окружающее перестало существовать для неё.

Азат и Гульчира росли вместе. В одной школе учились, одновременно поступили на завод, рядом сидели в вечерней школе. И станки их стояли рядом. Вместе собирались по окончании десяти классов ехать в Москву, в институт. Но получилось иначе. У Гульчиры заболела мать. Нурия тогда была ещё слишком мала. Вся домашняя работа свалилась на Гульчиру. Посоветовавшись с отцом и вернувшимся из армии братом Иштуганом, она решила поступить в вечерний техникум.

Письма Азат посылал часто, но они не выходили за пределы обычной дружеской переписки. Первое время разлука сказывалась очень тяжело, но постепенно они к ней настолько привыкли, что не беспокоились друг за друга даже тогда, когда писем не было месяцами. Нельзя, конечно, сказать, чтобы не было минут, когда сердце разрывалось от тоски. Такие минуты бывали. И слова обиды, случалось, хранили конверты. Но все обиды как-то очень быстро, подобно летнему туману, испарялись. И напрочно забывались. Но после того, как они по окончании учёбы опять стали работать вместе, отношения между ними резко изменились. Исчезла прежняя беспечность, когда они могли не встречаться неделями, даже месяцами. Теперь уже Гульчира как ни старалась внушить себе: «И чего это я… День-два пройдёт – и успокоюсь, сколько уже были в разлуке», – но победить сердца не могла. Поначалу она боялась своего чувства. Ей приходилось делать неимоверные усилия, чтобы скрыть его от посторонних глаз. А молодой начальник цеха, пользуясь любым поводом, а иногда и без всякого повода по нескольку раз на день заглядывал в отдел, где работала Гульчира, или звонил ей по телефону. С каждым его появлением Гульчира давала себе клятвенное обещание положить этому конец, отважиться и сказать: «Чтобы это было в последний раз… Прекрати эти хождения…» Но стоило Назирову появиться – и решительный разговор откладывался на следующий раз.

Но тайна девичьего сердца – это тайна соловья… Когда приходит его весна, оно не может не петь.

Гульчира ещё некоторое время пыталась избегать Азата. Она боялась сквозняков, но придвинула свой стол к самому окну, чтобы вовремя заметить приход Азата и исчезнуть. Она не отвечала на телефонные звонки, если интуиция подсказывала ей, что звонит Назиров. Но эти искусственные преграды не возымели своего действия. Вместе на заводе, вместе в драмкружке, вместе на комсомольском собрании, на вечерах в клубе – всё это, конечно, поневоле вело их к сближению. Прошло немного времени, и они раскрыли друг другу сердца.

Очень скоро после того Гульчира обнаружила в себе новое, доселе не изведанное чувство. Таилось ли оно и раньше в потаённых уголках её сердца или родилось как следствие объяснения в любви, Гульчира сама того не знала, но только она начала ревновать.

Толки, которые беспокоили Надежду Николаевну, дошли наконец и до Гульчиры. В них имя Азата произносилось рядом с именем Идмас, жены Авана Акчурина. Как ни сильны были её мучения, говорить о них с Азатом она считала ниже своего достоинства. Мешала девичья брезгливость к подобным вещам. Но и носить в себе это готовое взорваться в любую минуту, подобное пороху чувство тоже было страшновато, а для такой своенравной, знавшей в своих привязанностях только крайности, не желавшей никого близко подпускать к своему счастью, даже опасно. И Гульчира, насилуя свою гордость, нашла в себе силы для откровенного разговора с Азатом. Назиров поклялся, что между ним и Идмас никогда ничего не было и не будет.

…Медленно опустился бархатный занавес. Стихли, как бы затерявшись в нём, последние аккорды. Мгновение тишины – и зал загремел аплодисментами.

Пока звуки торжествовали над людьми, Гульчира сидела затаив дыхание. Теперь же она так пылко и самозабвенно аплодировала, что невольно привлекала к себе внимание. И далеко не одного Азата.

– Ты как порох… Чуть что – загораешься… – вздохнул Азат, беря её под руку.

– А ты хочешь, чтобы я тлела, как сырое осиновое полено?.. – прижалась к нему Гульчира.

В фойе они влились в движущийся по кругу людской поток.

– Ты не поняла меня, Гульчира, – шёпотом, чтобы не слышали соседние парочки, сказал Азат. – Я завидую… почему у меня так не выходит.

– И совершенно напрасно… – нежно улыбнулась ему девушка.

Вдруг Гульчира заметила по другую сторону движущегося круга Идмас под руку с Шамсиёй Зонтик. Обе, улыбнувшись, поклонились. У Гульчиры даже ресничка не дрогнула. Вспомнив, что рассказывала ей сегодня Нурия о дочери Шамсии, она с холодным поклоном прошла мимо. Делая второй круг, Гульчира с Идмас обменялись беглым, по-женски цепким взглядом. Как ни ревнуй, а на белое не скажешь, что чёрное. Гульчира вынуждена была признать, что Идмас очаровательна. Поразительно, как ей удалось сохранить девичью стройность стана, необычайную свежесть кожи, лицо, по нежности красок напоминающее розу, – ведь она мать двоих детей. Сегодня на ней были блестящие, крохотные, совсем игрушечные туфельки на очень высоких каблуках-столбиках и длинное, вышитое бисером бархатное платье, ещё больше оттенявшее стройность и лёгкость её фигуры и белизну кожи. А если прибавить к этому взгляд огромных бездонных глаз под прямыми бровями и лишающую мужчин рассудка улыбку опытной кокетки, то вряд ли нашёлся бы человек, посмевший отрицать, что она в этой непрестанно движущейся замкнутой людской цепи подобна камню на перстне. Только такой ревнивый женский глаз, как глаз Гульчиры, мог подметить на лице Идмас признаки увядания. «Ты осенью расцветшая яблоня», – подумала девушка и в душе порадовалась своему неоспоримому преимуществу – молодости.

«Мастерица, видно, на женские хитрости и уловки. И недобрая», – решила Гульчира.

Шамсия не представляла для Гульчиры никакого интереса. «Претендующая на молодость, пышно, но безвкусно одетая женщина, прикрывающая своё бесстыдное кокетство «светскими манерами», – мельком определила Гульчира. – Поэтому, вероятно, и закрепилось за ней прозвище Зонтик».

Между Идмас и Гульчирой шла молчаливая дуэль. Презрительный взгляд Гульчиры как бы говорил: «Не испортить тебе наших отношений. Наша любовь не знает, что такое низость и грязь. Сколько ни старайся, не отнять тебе у меня Азата. Мой он! И вечно будет моим!»

Но глаза Идмас с их ложно-таинственным мерцанием с каждой встречей всё глубже вонзали в Гульчиру свои ядовитые стрелы: «Несчастная, что ты понимаешь… С кем вздумала тягаться… Захочу – и твой Азат будет у моих ног».

Однако от Идмас не ускользнуло ничего из того, что давало Гульчире огромное преимущество. Гульчира молода и красива. Ей идёт это строгое чёрное платье, скромно украшенное всего лишь простенькой брошкой. Какую естественную прелесть придают ей иссиня-чёрные косы, собранные на затылке в высокую причёску. Какой широкий и гладкий лоб, ресницы, брови, губы – ни капли краски. От них так и веет невинной свежестью. Идмас, чтобы выглядеть лучше и моложе своих лет, часами должна простаивать перед зеркалом. Всё, начиная от старательно закрученного локона на лбу, – искусно наложенный слой косметики на лице, кольца на пальцах, изящный браслет на оголённой руке, белая роза на слегка обнажённой груди – всё было продуманно направлено этой женщиной на то, чтобы усилить очарование своей красоты. А Гульчира явно недостаточно, по мнению Идмас, думала о своей внешности, довольствуясь тем, чем одарила её природа. Но как тонко она умела, оставаясь гордой и холодной, сохранять в то же время скромный, немного даже наивный вид, что придаёт женщине особую прелесть. «Где, когда, у кого научилась так держаться эта девчонка», – с завистью думала Идмас. Стало жаль своей уходящей молодости. Вспомнились девичьи мечты, из которых ни одной так и не пришлось осуществиться. Взгляд её ожесточился. И опять полетели ядовитые стрелы в неискушённую в подобных битвах Гульчиру. «Ты ещё не знаешь мужчин, красавица-гордячка. Вся твоя сила в доверии, ты непоколебимо веришь в своего Азата. Но стоит мне чуточку шатнуть твою опору – и ты растеряешься. Твоя душа чиста, но и не успела закалиться. Она не терпит грубого прикосновения, как первый снежок. Любимому ты веришь больше, чем себе. Наивная, бесхитростная простушка!.. Не верь ни одному мужчине… От души советую, хоть ты и враг мне… жалеючи твою молодость. Помни, молодость не возвращается».

«Верно, молодость не возвращается, – отвечал ей открытый, светлый взгляд Гульчиры, – а всё твое богатство – в красоте, поэтому ты так и страшишься увядания. А у меня есть будущее, я живу светлой, неувядаемой мечтой. И мечта эта претворится в жизнь… У меня есть друг, плечом к плечу с которым я собираюсь пройти дорогу жизни. А у тебя нет никого. Муж у тебя хороший человек, но ты ему чужая, как чужд и он тебе… Имеешь мужа, детей, а гоняешься за другими мужчинами, ревнуешь их. Низкая, жалкая женщина!»

И она чувствовала даже некоторое удовлетворение, что сегодняшним вечером хоть в малой мере отомстятся Идмас пережитые ею до объяснения с Азатом муки.

Тут Идмас с Шамсиёй вышли из круга прогуливающихся по фойе зрителей. «Так вам и надо!» – подумала торжествующая Гульчира. И в ту же минуту она заметила, что те, укрывшись за публику, подавали Азату какие-то знаки. Похоже, просили подойти к ним. Гульчира ужа открыла рот, чтобы сказать: «Не ходи, Азат!» – но девичья гордость воспротивилась.

«Пусть не думают, что я силой удерживаю его возле себя. Азат и без того не пойдёт, не оставит меня одну. Он же понимает, что творится у меня в душе».

И тут произошло то, чего она никак не ожидала.

– Азат Хайбуллович, – послышался голос Идмас, – на одну минуточку.

Не успела Гульчира опомниться, как Азат, попросив извинения, шагнул к Идмас.

Смуглое личико Гульчиры побелело, сердце на миг остановилось. Её забила лихорадка.

Она не слышала, что сказала Идмас Азату, да и не хотела слышать. Она только видела, как Идмас, жеманно улыбаясь, кончиком красного ногтя стряхнула соринку с костюма Азата. Гульчира отпрянула. Будто это не соринку, а саму Гульчиру, соринкой приставшую к Азату, стряхнула Идмас своим красным ногтем.

Резко отвернувшись, Гульчира пошла в зал, там уже гасили свет.

«Оставить меня одну… на их глазах… Думала, сплетни… не верила…»

В голове гудела кровь, мысли путались. Она не слышала, как Азат опустился в кресло рядом. А когда он зашептал ей что-то на ухо, она резко, даже грубо бросила ему: «Оставь!» – и с отвращением отодвинулась.

На этот раз и музыка не оказала своего благодатного действия, не смогла заставить Гульчиру отвлечься от беспорядочного вихря чувств. Не дожидаясь конца второго действия, она вышла из зала.

Поспешивший следом Назиров пытался что-то говорить, но Гульчира ничего слышать не хотела. В её чёрных глазах метались гневные огоньки.

Гульчира возвращалась по пустынным улицам города одна. Из открытых форточек, словно преследуя её, неслась знакомая музыка. Вот, думалось, уже стихла, конец… И вдруг опять, с новой силой лилась она из чьего-нибудь открытого окна, со столба на углу сада.

Гульчира уже свернула на свою улицу, когда перед ней снова появился Назиров, умоляя её объясниться.

Гульчира бросила на него ненавидящий взгляд и прошла мимо своей гордой стремительной походкой. Она не сомневалась, что у неё хватит сил на всё, на всё… Но, когда она стала подниматься на третий этаж, силы оставили её. Цепляясь за перила, с трудом преодолела она последние ступеньки. Достала из сумки ключ, но он выпал из её рук…

Свет был погашен, и в окно глядела полная луна. На полу, на шкафах, на кроватях млело, чуть колыхаясь, узорчатое отражение оконных занавесей.

Не снимая пальто, Гульчира опустилась на стул возле двери. Тусклый свет, казалось, подчёркивал печать горя на её лице.

Медленно, вяло стянула она перчатки с рук и положила, не поворачивая головы, на край стола. Теми же медленными, вялыми движениями сняла шляпу, расстегнула пуговицы.

Если бы кто-нибудь увидел в этот момент всегда энергичную, весёлую, подвижную Гульчиру сидящей в полутёмной комнате и не имеющей сил шевельнуть даже пальцем, он подумал бы, что Гульчира репетирует роль из какой-то пьесы.

Глаза Гульчиры были широко раскрыты, но они ничего не видели. Прошло довольно много времени, пока она наконец заметила, что постель Нурии не раскрыта, а сама Нурия спит, скорчившись и положив голову на валик дивана.

Встревоженная Гульчира торопливо включила свет. Нурия не сдвинулась с того места, где её оставила Гульчира. Значит, она не ужинала даже.

Книга валялась на полу, розовый конверт, который Гульчира в спешке бросила на угол стола, лежал на прежнем месте. Значит, Нурия и к нему не прикоснулась. «Неужели же она, глупышка, и в самом деле поверила, что я прочитала письмо?»

У Гульчиры возникли в памяти слова, сказанные с такой обидой Нуриёй: «Если не знаешь, куда деваться от счастья, это ещё не значит…» Гульчира глубоко вздохнула. «Нет, Нурия, родная моя, я очень-очень несчастлива. Зато ты вот счастлива… только не знаешь ещё о своём счастье».

Словно пытаясь сбросить навалившееся на сердце чёрным камнем горе, Гульчира резким, сильным движением скинула пальто. Зеркало отразило её стройную фигуру в длинном вечернем платье. «Королева…» – горько скривила губы Гульчира. Вспомнилась ей и ещё одна фраза, брошенная Нуриёй: «Настанет день – коснётся и тебя сумасшедший ветер вибрации…»

И сумасшедший ветер коснулся её.

«У тебя, Нурия, не только язычок колючий, ты ещё и ворожея…»

3

Назиров долго ломал голову над причиной такой резкой перемены в Гульчире. С чего она вдруг посредине действия кинулась от него прочь, ушла из театра? Что с ней? Что могло её так обидеть? Весь вечер они не расставались. Буквально на минуту, да и то с извинением, оставил он её, когда его окликнула Идмас… Но ведь и раньше приходилось ему разговаривать с Идмас, в драмкружке они даже играли как-то влюблённых – Гульчира и не думала даже протестовать.

Ошибка Назирова была в том, что он искал причину размолвки в странностях её характера. О себе он и не подумал. Когда же туман растерянности от бешеного потока догадок стал немного рассеиваться, он попытался посмотреть на себя со стороны: а что, если бы они с Идмас оказались где-нибудь на лесной поляне или в комнате – и совершенно одни?.. И едва Назиров представил себе это, его в жар бросило, кумачом загорелись уши, лицо, шея. Значит, обманул он тогда Гульчиру, не сказал всей правды. Видно, там, в театре, Гульчира и почувствовала скрытое тепло, таившееся в Назирове к этой женщине, к её ослепляющей красоте. Но как могла она почувствовать, когда сам Назиров не подозревал этого в себе, оно едва заметно тлело где-то в самых дальних глубинах его души.

Всю ночь не спал Назиров, шагал как сумасшедший из угла в угол и наконец сел к столу, решив написать Гульчире. С трудом вывел он всего лишь одно слово: «Гульчира» – и, не зная, что писать дальше, снова заметался по комнате.

На столе в резной раме стоял фотопортрет Гульчиры. Азат сделал этот снимок на Лебяжьем озере. В тот день он впервые поцеловал её, впервые увидел так близко её чёрные глаза и… заблудился в их глубине.

Взяв портрет в руки, Назиров всматривался в милое лицо. На губах Гульчиры играла слабая улыбка. Раньше Назиров видел в этой улыбке скромность, милую застенчивость, скрываемые из девичьей гордости мечты, желания. А сейчас улыбка Гульчиры казалась ему полной горькой иронии, насмешки, безжалостного, жестокого презрения. Гульчира как бы говорила этой улыбкой: «Тебе ли умирать из-за любви к девушке! Тебя же тянет к этой развращённой женщине…»

И вдруг рядом с Гульчирой возник образ Идмас. Назиров, не раздеваясь, бросился на кровать и долго лежал так вниз лицом, без движения. Потом вскочил и сел за письмо. На этот раз будто плотину прорвало – не переводя дыхания он исписал пять-шесть листов. Ему казалось, бумага и та должна бы заполыхать от хлынувших неудержимым потоком пылких, полных душевного жара слов. Но едва начал перечитывать написанное, как почувствовал, что от письма веет холодом. С болью и гневом он разорвал его. Если бы это возможно было, он, думается, разорвал бы и самого себя вот так же, в мелкие клочки.

Лишь совсем под утро и то на очень короткое время сомкнул он глаза. На завод он побежал раньше обычного. Он знал, что в цехе его ждали тысячи дел: нужно было ознакомиться с рапортами мастеров вчерашней вечерней смены, обеспечить дневную смену всем необходимым, зайти в литейный и заготовительный цехи, заглянуть на центральный склад, повидать главного инженера, потолковать с начальником производства, связаться с плановым отделом, с технологами. Обычно Назиров появлялся в цехе за пятнадцать-двадцать минут до начала смены. Но сегодня он задержался в двухстах шагах от заводских ворот, на углу, под старым, растерявшим от осенних ветров все свои листья тополем и, нетерпеливо поглядывая на часы, стараясь, чтобы проходящие не заметили, что он кого-то поджидает, делал вид, будто остановился лишь затем, чтобы закурить.

Ночью были сильные заморозки. На теневой стороне почерневшая травка, росшая по краям тротуара у садовых заборов, была ещё покрыта мелкой снежной крупкой, словно её полили серебряной водой, но на солнечной стороне всё уже успело высохнуть. Только на нижних листиках сверкали ещё мелкие капельки.

Валом валившие к заводским воротам рабочие поначалу не обращали на него особого внимания. Люди здоровались и торопливо проходили мимо. Но чем ближе к началу смены, тем всё чаще и чаще стали задерживаться на нём недоуменные взгляды рабочих механического цеха. Некоторые, качая головой, многозначительно улыбались. Женщины побойчее не стеснялись даже и шпильку подпустить!

– Рано назначили свидание, товарищ начальник!

Можно бы этим языкастым ответить острым словцом, а шутникам – шуткой, но Назиров помалкивал, прекрасно понимая, насколько он смешон в глазах подчинённых. Он уже не раз и не два зарекался: «Вот подожду ещё минутку-две и пойду», – и всякий раз снова и снова нарушал данное себе слово.

Мастер сборочного цеха давно уже прошагал мимо, приподняв помятую шляпу и недоуменно глянув на него сквозь свои мудрёные очки, и сейчас, небось, – благо некого стесняться, – снуёт по механическому цеху, словно заяц, забравшийся в яблоневый сад. При одной мысли об этом у Назирова внутри всё перевернулось.

И только когда прошёл Сулейман-абзы, Назиров наконец вздохнул с облегчением: вслед за ним должна была вскоре показаться Гульчира. «Верно, вместе с Иштуганом идут», – подумал Назиров. Но вот прошёл и Иштуган, только сегодня ночью вернувшийся из командировки. Гульчира всё не показывалась. Беспокойство Назирова возрастало. Как бы не натворила чего после вчерашнего! Назирову припомнился её последний взгляд, последние слова.

Алёша Сидорин, как всегда в бушлате и морской фуражке, остановился в удивлении, увидев под старым тополем Назирова.

– Что такое, товарищ начальник?.. – пошутил он. – Почему в такой мелкой бухте якорь бросил? Разве не видишь – подводные камни… Подует ветер, и твой корабль сейчас же получит пробоину. Вставай в кильватер, пошли.

– Иди, я сейчас.

Матрос подмигнул.

– Ждёшь?

– Алёша!

Сидорин усмехнулся и поднял указательный палец.

– Вон, смотри, ветер с моря… Матросу все секреты раскрылись… Вечером ещё успеешь повидать, не убежит. А сейчас… – сказал он уже тише, – каждый прохожий на тебя смотрит. Знаешь, какая баталия поднимается. Берегись бабьих языков.

В ту же минуту тревожно бегающий взгляд Назирова поймал вдали красно-жёлтый с зелёным платок. Гульчира! И он, не отвечая Сидорину, бросился навстречу, протянул руку. Но Гульчира, высоко подняв голову, прошла мимо, будто не замечая его, и подала руку приподнявшему шляпу Гене Антонову. Рука Назирова повисла в воздухе. И тут Сидорин увидел – к Назирову спешила другая женщина. Подойдя, она прильнула, к его рукаву.

– О бог морей! – воскликнул Сидорин сочувственно, но не без насмешки, и своей походочкой вразвалку направился к проходной.

Перед Назировым стояла сияющая Идмас. Тёмно-синий костюм хорошо облегал её стройную фигуру. На голове была лёгкая шляпка с белым пером, слегка колеблющимся от слабого утреннего ветерка. Улыбающиеся губы её напоминали только что раскрывшийся цветок шиповника, длинные подведённые ресницы были томно полуопущены, будто не решаясь разом открыть собеседнику всю притягательную силу прячущихся под ними огромных глаз.

– Ай, кто это так обидел моего маленького мальчика? – сказала она Назирову милым, тоненьким голоском.

Невозможно было оттолкнуть женщину, которая обращается к тебе с такой нежной ласковостью в голосе, ей можно было только подчиниться. Поймав себя на этой мысли, Назиров растерялся.

– Ну что с вами делать, Азат Хайбуллович? – продолжала мурлыкать Идмас. – Почему вчера бросили нас? Разве можно так? Хорошо ещё, что я не умею обижаться.

Чувствуя всю неловкость создавшегося положения, смущённый устремлёнными на них со всех сторон взглядами, стремясь как можно скорее избавиться от Идмас, всё ещё державшейся за рукав, Назиров отстранил её руку, но Идмас, воспользовавшись этим коротким мгновением, успела ответить многозначительным пожатием, заглянув ему в самые глаза. Всё это было проделано настолько молниеносно, что даже самому внимательному наблюдателю не к чему было придраться, но сколько страстного томления было в этом пожатии, как многообещающ был этот взгляд!

«Вот смотри и учись, – как бы говорил он, – ведь я же никого не боюсь! Так тебе ли, мужчине, стесняться. Не бойся, со мной не пропадёшь. Я умею любить жарче иных девушек. Гульчира – девушка красивая, пылкая, но куда ей тягаться со мной!..»

Назиров вздрогнул.

– Простите, – пробормотал он, не соображая, что говорит.

Тут к ним подошёл муж Идмас Аван Акчурин. Назиров готов был провалиться сквозь землю, но Идмас не растерялась.

– Аван, – защебетала она как ни в чём не бывало, улыбаясь мужу. – У Азатика большая неприятность: поссорился с любимой. Я его учу, как угождать нашей сестре, да что-то не очень толковый ученик, – рассмеялась она.

– Девичья память короткая, Азат, – улыбнулся Акчурин. – Поцелуешь вечерком – всё забудется….

– Вот-вот, я ему то же говорю… – подхватила Идмас и, смеясь уголками глаз, бросила многозначительный взгляд на Назирова.

На заводском дворе, отстав немного от мужа, Идмас шепнула:

– Ну, что ты так растерялся… Будь смелей. Он телёнок… всё равно ничего не поймёт…

Назиров ушам своим не поверил. Втянув голову в плечи, он поспешно свернул к своему цеху. Он вошёл туда не через основную дверь, а через большие ворота литейного цеха. Надо было хоть немного отдышаться, собраться с мыслями. «Он телёнок…» Сказать так о муже!

Смена ещё не начала работу. Назиров торопливо зашагал по цеху, напуская на себя деловитую озабоченность.

Майя Жаворонкова, Саша Уваров и Баламир Вафин прикрепляли к барьеру мостового крана новый лозунг. «Товарищи рабочие, инженеры и техники! Превратим свой завод в передовое предприятие страны», – прочёл Назиров. И ему стало не по себе от сознания, что он так далёк от всего этого в данную минуту. По стенам тоже были развешаны новые плакаты и лозунги. Одни призывали беречь минуты рабочего времени, потому что из минут складываются часы. Другие гласили, что брак – бич производства, третьи – что бракодел вредит не только себе, но и государству. Много было небольших плакатов, исполненных заводскими художниками-любителями. Среди них Назиров увидел дружеский шарж на Сулеймана Уразметова. В надетой козырьком назад фуражке, тот, склонившись с лупой в руках над станком, искал «секреты вибрации». А вот Андрей Павлович Кукушкин. Лица его почти не видно из-за огромного букета цветов. Вот похожий на медвежонка Саша Уваров, поднимающий на пальце огромный картер. Не забыли и пьянчугу Аухадиева, и бракодела Лизу Самарину.

Был и ещё один плакат, который заставил Назирова остановиться, – большой трёхцветный типографский плакат – фотография Гены Антонова у токарного станка. Внизу вершковыми красными буквами напечатано: «Осваивайте передовой метод Геннадия Антонова!»

Назиров долго смотрел на станок на плакате, на резец в руках Антонова, но сколько ни смотрел, не мог понять, в чём же его новаторство. Зато о многом говорило лицо Антонова. Он улыбался, готовый, казалось, вот-вот панибратски подмигнуть начальнику механического цеха. Во взгляде, в улыбке читались ум, но вместе с тем и некоторая хитрость. Назиров обратил внимание ещё на одну вещь: на рисунке Антонов был без усов. Значит, плакат сделан не теперь, должно быть, с прежнего места работы хранился у него.

«Как мог согласиться Антонов повесить этот бессмысленный плакат?» – возмутился Назиров. Впрочем, что ж тут удивительного, если принять во внимание, как много шумит об этом, совсем недавно принятом на завод токаре-новичке директор, а за ним и ещё кое-кто, как силятся искусственно продвинуть его в новаторы, пытаясь противопоставить его всему коллективу цеха. А вспомнив, как Гульчира первая подала ему руку, Назиров и вовсе загорелся ненавистью к этому щёголю.

«Вопрос ясен… – терзался он. – Новый директор растит себе свояка… Вот почему он из кожи вон лезет, старается сделать из Антонова новатора. Правда, оказывается, говорят, будто директор, пригласив на завод, пообещал Антонову, что даст ему квартиру и невесту в придачу. Дерево без ветра не шумит…»

От этих невесёлых мыслей Назирова оторвал раздавшийся за спиной голос:

– Что, и ты, товарищ начальник, обратил внимание на этого красавчика, га?

Обернувшись, Назиров увидел Сулеймана Уразметова.

Когда Антонов пришёл в цех, Сулейман Уразметов, да и не он один, тишком, чтобы тому незаметно было, стал приглядываться к работе «знатного токаря». Токари – они вроде бы как художники – ценят красоту отделки, точность, искусство, виртуозность, с какой сделана деталь, и не почитают за унижение, если приходится склонить голову перед золотыми руками. Но прежде чем дать высокую оценку, они кропотливо, ревниво проверяют качество работы. Стреляного воробья на мякине не проведёшь, так и их – ни на какие увёртки не возьмёшь.

И хотя работу Антонова хаять не приходилось, но не видно было и того, чтобы он чем-то выделялся среди остальных. То было мнение не одного Сулеймана, но и большинства токарей. А Назирову, мозг которого был затуманен неожиданно проснувшейся ревностью, почудился в этих словах Сулеймана какой-то подвох.

– Да, Сулейман-абзы, – как видите, – протянул он с кривой усмешкой, – только сдаётся мне, кое-какие отцы, имеющие взрослых дочерей, куда раньше меня обратили на него своё благосклонное внимание.

И, избегая встретиться со стариком глазами, ушёл.

– Та-ак! – сказал Сулейман, глядя ему вслед. – Наговорил с три короба, ишаку на клёцки…

Завыла сирена. Сулейман подошёл к своему рабочему месту и, с сердцем толкнув рубильник, включил станок.

4

Ровно в восемь Муртазин вышел из дому. У подъезда его ждала старенькая «Победа» с Петушковым у руля. Она показалась Муртазину настолько потрёпанной и жалкой, что у него даже сердце заныло. Невольно явственно представился изящный, застланный дорогим ковром автомобиль с белыми шёлковыми шторками, что ежедневно приезжал за ним в Москве и встречал весёлой музыкой.

Муртазин поздоровался с любезно открывшим дверцу Петушковым и сел рядом. Впервые он по-настоящему разглядел своего шофёра. Василию Степановичу Петушкову было уже под сорок. Но синие глаза под белёсыми бровями и мягкий взгляд сильно молодили его, а верхняя губа, рассечённая осколком на фронте, потешно подрагивавшая при разговоре, делала его похожим на разобиженного парнишку.