Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

– Ерунда! Дикая ерунда!.. – рассвирепел Хасан. – Оказывается, жива ещё тысячелетняя истина… Нет той порочной мысли, которая не могла бы зародиться в мозгу женщины.

Он не мигая смотрел на жену холодными, стеклянно поблёскивавшими глазами. Но, кажется, впервые за их совместную жизнь Ильшат не успокоил этот как будто прямой, не прячущийся взгляд мужа. Она пустила в ход женские уловки. Соединив вместе покорность, нежность, хитрость, – это вернейшее против мужчины оружие женщины – она, ластясь, стала уверять, что во имя любимого мужа готова отказаться от любых предложений, что покой мужа и благополучие семьи ей дороже всего на свете, что для неё нет большего счастья, как остаться луной при солнце. Хотя Хасан и был насторожен, он не заметил расставленной сети. В глубине его небольших карих глаз, спрятанных за густыми ресницами, нет-нет да вспыхивали искорки удовлетворения. Правда, он тут же гасил их, но Ильшат уже успевала «засечь» их. Да, теперь она окончательно поняла своего мужа. Внутри у неё всё захолонуло. Вот тут-то бы ей и решиться на самый смелый, самый ответственный в жизни шаг…

Но она не сделала его. Почему? Что удержало её? Какие неведомые ей самой струны зазвенели в душе?..

Однажды Хасан подсел к жене и, обняв её за плечи и поглаживая по отливающим синевой волосам, сказал своим мягким, приятным баритоном:

– Женщина, даже будучи инженером, остаётся, оказывается, женщиной. Что ты любишь возиться с тряпками, я видел, но мне никогда в голову не приходило, что у тебя копится против меня столько гадких сомнений в душе. Где ты их наскребла, Ильшат? Как ты могла предположить, что твой муж, самый близкий тебе человек, переступит тебе дорогу? Правда, я борюсь, соревнуюсь за свою карьеру… даже драться готов. Это вполне естественно. Без этого ничего не достигнешь. Я не верю, что можно хватать звёзды с неба голыми руками… Но всё это с другими. А встать поперёк дороги своей жене… Это невозможно представить… Это чудовищно! И если бы мы, муж и жена, вздумали спорить из-за какой-то должности, портили из-за неё себе кровь, нарушали покой семьи… Да иначе, как низостью, это и не назовёшь. Нас можно было бы сравнить разве с козлятами из сказки, встретившимися на узком мосточке.

Ильшат тогда была беременна вторым ребёнком. Во время первой беременности она работала вплоть до самых родов. Зато потом долго не могла встать на ноги. Напомнив ей об этом, Хасан посоветовал Ильшат быть на этот раз умнее и пойти в отпуск в положенный срок. На заводе, убеждал он, никогда делам конца не будет. Он не уставал повторять свои доводы чуть не каждый день, сам беседовал с врачом, сам ходил к директору. Ну и, как говорится, капля камень точит, уговорил-таки Ильшат, которая сначала и слышать не хотела, чтобы так рано брать отпуск. А ушла она в отпуск, не прошло и двух недель, – Хасан в один прекрасный день вернулся домой возбуждённый, с пылающим от радости лицом и, не задумываясь, какое это может произвести на жену впечатление, протянул ей выписку из приказа о назначении его помощником главного инженера.

– Что ж, я очень рада, – рассеянно сказала Ильшат.

В тот же вечер у неё начались родовые схватки.

…Вернувшись из больницы, Ильшат радовалась: скоро уже её выпишут на работу, и она пойдёт на завод. Хасан успокаивал: «Пойдёшь, конечно пойдёшь». Он просил лишь об одном: не торопиться, хорошенько поправить своё здоровье, дать окрепнуть ребёнку. На это Ильшат возражать не приходилось.

Сама Ильшат, выйдя из больницы, довольно скоро встала на ноги, но ребёнок всё хирел. После декретного отпуска Ильшат вынуждена была взять месяц дополнительно, за свой счёт, затем ещё месяц. Тут на неё свалилась новая беда: захворал желтухой старший – Альберт. Так прошло больше пяти месяцев. Ильшат чувствовала, что с каждым днём всё дальше и дальше отходит от завода, от коллектива. Её перестало тянуть на работу, она ушла с головой в мелкие семейные заботы.

На шестом месяце умер её младшенький. Вконец измученная, исхудавшая, Ильшат тяжело переживала смерть ребёнка.

Чтобы хоть немного отвлечь её от мрачных мыслей, Хасан стал уговаривать поехать на курорт или в санаторий. Возможно, Ильшат постепенно и поддалась бы уговорам. Когда Хасан был уверен в необходимости чего-либо, он умел настоять на своём. Но тут из Казани пришло новое горестное известие: умерла мать Ильшат. В тот же день Ильшат самолётом улетела в Казань.

А когда она вернулась, на её место директор завода уже взял другого человека. Ильшат было очень тяжело узнать об этом, и женщина как-то сразу внутренне сникла.

Проходили дни, месяцы, годы. Ильшат окончательно превратилась в домашнюю хозяйку. У неё появились несвойственные ей прежде склонности, очень одобрительно, надо сказать, встреченные мужем: она стала отдавать много внимания устройству быта семьи. Вся её энергия, чудесный дар уразметовской породы, уходила на это: она добилась переезда на новую, прекрасную квартиру, приобрела мебель, ковры, картины, пианино, массу дорогих безделушек. Но постепенно у неё иссяк интерес и к этому занятию. Что она находила необходимым приобрести, было приобретено, где требовались доделки, было доделано. На некоторое время она увлеклась перестановкой с места на место мебели, наконец ей и это надоело. Осталось единственное дело – воспитывать ребёнка.

Немало хлопот доставлял ей плаксивый, капризный Альберт. Всё же до седьмого класса он рос послушным мальчиком. Но с восьмого его точно подменили. Альберт стал груб, перестал считаться с кем бы то ни было. Ильшат потеряла голову: в чём дело? Почему он стал таким? Она ведь всё делала для сына, разве вот жизни не отдала.

Ильшат загрустила, заскучала по Казани, по отцу, братьям, сёстрам, по друзьям юности. Захотелось к ним, на родину. Очень долго она скрывала от мужа свою тоску, свои настроения, но наконец не выдержала и однажды откровенно всё выложила ему. Хасан вскипел. Это было первое открытое крупное столкновение между ними.

– Я отсюда могу уехать единственно по приказу партии, – кричал он жене резким, недобрым голосом. – Может, партия найдёт нужным послать меня не в Казань, а на Сахалин. Я готов!

«Что ж это такое со мной творится? Точно меня подменили! Неужели я из жизни выпала, как выбыла когда-то из комсомола?»

Тяжелее всего было Ильшат, что она сама не в силах была разобраться в себе.

Да, она порой проливала горькие слёзы, порою пробовала возмущаться, ссориться с мужем, но никогда она по-настоящему не искала путей, чтобы вырваться из этого узкого мирка на широкие просторы большой жизни.

«Откуда это у меня… Это безволие… унизительное примирение? Только ли муж тут виноват? А я? Я что, чистенькая?.. За мной вины нет?..»

Впервые после многолетнего перерыва задавалась Ильшат этими вопросами.

Неожиданная перемена – назначение мужа в Казань, встречи с родными, сегодняшний крупный разговор отца с Хасаном, особенно его последние слова, обращённые уже к ней: «Болото – оно засасывает», заставили окончательно прозреть Ильшат, привыкшую за последние годы к тихой, уютной, беззаботной жизни, и она ужаснулась.

Она поняла, что напрасно всё сваливает на мужа. Его вина, может быть, и есть… конечно есть – но главная вина на ней, на Ильшат. Искренне ненавидя обывательщину и обывателей, она сама, не замечая того, скатывалась на ту же дорожку.

Ей бы радоваться своему прозрению, а она, потрясённая своим открытием, в ужасе закрыла платком глаза.

«Вся твоя красота – одна скорлупа! А внутри… внутри пусто… Пусто, как в этом флаконе из-под духов…»

Шатаясь, она сделала несколько шагов и упала на диван.

– Какое я ничтожество!.. Что ждёт меня впереди?! – разрыдалась Ильшат.

Никогда ещё она так не плакала.

6

Ожидая звонка из родильного дома, Иштуган всю ночь не отходил от телефона. Он оставил дежурной сестре свой домашний телефон, умоляя сообщить, как пройдут роды. Сестра охотно согласилась. Но почему-то всё не звонит. Забыла, что ли?

– Чую, обманет она тебя, абы, – выпалила Нурия. – У неё и имя какое-то не настоящее – Бизяк… Мальчишечье имя…

– Не сама же она давала себе имя, – с ленивой снисходительностью улыбнулась Гульчира. – И те, кто давал имя, не могли же они знать, что она вырастет обманщицей.

– Знали, знали!.. – по-детски заупрямилась Нурия.

Иштуган, который, заложив руки назад и опустив голову, метался туда-сюда по комнате, остановился и поднял голову. Чистая, трепещущая душа Нурии проступала в каждой чёрточке её лица, свидетельствуя, что она принимает очень близко к сердцу его тревогу за Марьям. Игра розовых пятен на смуглых щеках, беспокойный блеск чёрных глаз, который она старалась скрыть от него под длинными ресницами, – всё говорило о детской непосредственности, предельной искренности её чувств.

Было уже около двух часов ночи, когда Гульчира с Нуриёй в два голоса принялись уговаривать Иштугана прилечь немного отдохнуть перед дорогой, обещая, что посидят у телефона сами. Иштуган наотрез отказался – успеет ещё отоспаться… в поезде. Гульчира тут же ушла. Нурия осталась возле брата, свернувшись калачиком на диване.

Вдруг зазвонил телефон. Иштуган бросился к трубке. Вскочила с места и Нурия. Но в телефонной трубке раздался сонный голос:

– Диспетчерская?..

– Ошибка… – с досадой бросил Иштуган и положил трубку. Через некоторое время снова раздался звонок. На этот раз кому-то понадобилось такси. После того в комнате надолго установилась глубокая тишина. Лишь тихонько поскрипывали ботинки при каждом шаге Иштугана да чуть слышно доносилось дыхание Нурии, которую наконец сморил сон.

Теперь Иштуган даже досадовал немного, что телефон молчит. Хоть бы кто милицию спросил по ошибке, что ли. Все почувствовали бы биение жизни, а то уж ему начинает казаться, что кругом всё замерло в оцепенении от этой тишины. Даже стрелки часов и те недвижны.

Потеряв терпение, Иштуган сам позвонил в родильный дом. Никто не отзывался. Он подождал-подождал и, бросив трубку на рычаг, снова принялся мерить комнату. Сердце полнилось то радостным ожиданием, то мучительным беспокойством. Ребёнок!.. У них будет ребёнок. Сколько мечтали они с Марьям об этом ребёнке. «Весь в тебя будет… Такой же смуглый. И волосёнки такие же – чёрные, кудрявенькие… И улыбка будет твоя… Улыбнётся своим беззубым ротиком, обнимет и пролепечет: «Мама». Иштуган помнил каждое слово жены. Так как первые дети жили недолго, Иштуган очень боялся за судьбу ребёнка, которого они ждали. Тосковал без детей. С другой стороны, его очень тревожили неожиданность и преждевременность начавшихся у Марьям схваток. У него уже начали зарождаться сомнения, не скрыла ли чего-нибудь от него жена. Вспомнились жёнины слова: «Если ты будешь дома, мне ничто не страшно». Почему она так сказала?.. Иштугана мучило раскаяние, почему он тогда же не спросил её об этом. Если Марьям до утра разрешится, Иштуган со спокойным сердцем уедет в командировку. А если нет? Если придётся оставить её в таком неопределённом положении?..

И Иштуган решительным шагом подошёл к телефонному аппарату. На этот раз в родильном доме подняли трубку.

– Это вы, Бизяк?

– В чём дело? – прозвучал в ответ грубый женский голос.

Выслушав Иштугана, голос кратко сообщил, что пока никаких сведений нет. «И не беспокойте зря… Утром справитесь…»

Иштуган так всю ночь и не присел ни на минуту, всё ходил по комнате.

На рассвете послышался звук открываемой двери: Иштуган вышел из дому. В парадном он остановился, поднял воротник. Едва-едва брезжил рассвет. На улице холодно, пустынно. Ни людей, ни машин. Только слышны равномерные, как стук часового механизма, удары парового копра, забивающего шпунтины на строительстве порта. «Интересно, который же теперь час?» Иштуган поднял руку и присмотрелся к стрелкам. «Стоят!.. Забыл завести. Ну и ну, товарищ Уразметов… Окончательно расклеился… Так нельзя».

На углу он посмотрел на электрические часы. Было начало пятого.

Иштуган подвёл свои часы и зашагал вдоль улицы. Через некоторое время он уже стоял у садовой решётки знакомого белого здания – родильного дома. Кое-где в окнах горел свет. За которым, интересно, лежит Марьям?

– Товарищ, не одолжите спички?.. Забыл свои.

Иштуган обернулся и увидел молоденького лейтенанта.

– Пожалуйста. – Он достал из кармана пальто коробок в металлической оправе и протянул лейтенанту.

Лейтенант прикурил и, повертев в руках металлическую коробку, спросил:

– Вы, случаем, не слесарь?.. Я тоже до армии работал слесарем-инструментальщиком в Челябинске. И тоже в свободное время такими поделками тешился.

Иштуган вгляделся в него повнимательнее, – круглолицый паренёк, едва успевший выйти из мальчишеского возраста. Даже глаза вспыхивают по-озорному, как у забияки мальчишки.

– Мальчика или девочку ждёшь? – спросил Иштуган, чтобы завязать разговор.

Круглое лицо лейтенанта засияло.

– Только мальчика.

– А если девочка?

– Не может того быть…

У парадного остановился легковой автомобиль. Из машины выскочил средних лет мужчина в шляпе и принялся изо всех сил колотить в дверь.

– Ещё один… – кивнул в его сторону лейтенант. – Десятый сегодня…

Когда мужчина в шляпе, поддерживая жену, скрылся в дверях, Иштуган с лейтенантом юркнули туда же. В вестибюле, кроме только что вошедшего мужчины, никого не было. Увидев вошедших, он приподнял шляпу и, ища сочувствия, заговорил:

– Насилу нашёл машину. Такси нет… «Скорая помощь» рожениц не берёт. А попробуйте-ка найти машину глухой ночью, да вдобавок на окраине. Я однажды уже был за повивальную бабку… – Он махнул рукой. – Безобразие! Мало того, что женщина девять месяцев носит в утробе ребёнка, мало ей мук во время родов – ещё в таком пустяковом деле не можем создать ей удобств. – Вдруг он прервал свою речь и посмотрел на лейтенанта. – И вы недавно привезли?

Посмотрев на часы, лейтенант тревожно покачал головой:

– Уже четыре часа, как…

– Почему же домой не идёте?

Лейтенант многозначительно хмыкнул и спросил:

– Вы которого ждёте?

– Четвёртого, – ответил мужчина в шляпе.

– А я первого!..

Тёмно-синие стёкла окон начали бледнеть. Донёсся шум первого трамвая, – неподалёку находился трамвайный парк.

Пожилая сестра вынесла ворох одежды, сунула его мужчине в шляпе и, заметив лейтенанта, с грубоватой приветливостью сказала:

– Поздравляю вас с дочкой.

– Не может быть!.. – крикнул лейтенант.

Его сильно покрасневшее лицо отразило такую растерянность и столько недоверия, что Иштуган и мужчина в шляпе не выдержали и расхохотались. Свернув кое-как одежду жены, человек в шляпе попрощался и ушёл.

– А вашей как фамилия?

– Уразметова Марьям. – Язык с трудом слушался Иштугана.

Большие глаза сестры чуть расширились.

– А, так это вы всю ночь не давали нам покою?.. Посмотреть на вас – мужчина вроде как мужчина… – Она хотела ещё что-то добавить, но, увидев, каким нетерпением блестят чёрные глаза Иштугана, оборвала себя на полуслове: – Вас пока ничем порадовать не могу.

Домашние ещё спали, когда Иштуган вернулся домой. Сняв пальто, он прошёл на кухню и поставил на плитку чайник.

Услышав его шаги, поднялась с дивана Нурия. Вскоре и Гульчира была на ногах. Вышел из своей комнаты Сулейман. По всему было ясно – он тоже провёл сегодня беспокойную ночь: лицо помятое, под глазами мешки.

– Сынок, ты уходил куда-то?.. – спросил он Иштугана. – Не к невестке?.. Как её состояние?

– Говорят, без изменений… по-прежнему.

В голосе Иштугана звучало скрытое беспокойство. Сулейману жаль стало сына.

– Ты, сынок, очень не раскисай, – сказал он мягко. – Такой уж наш род уразметовский, – много он трудностей доставляет, рождаясь на свет. Бабушка ваша, покойница, рассказывала – три дня мучилась, прежде чем разродиться мной. Да и ты, сынок, и Ильмурза, и Гульчира много беспокойства доставили, пока свет белый увидели. Одну Нурию ваша мать так родила, что и не почувствовала.

Нурия вся расцвела от радости, точно ребёнок, которому конфетку дали, задорно подняла свой хорошенький носик: «Видели, какая я!»

Прежде чем уехать на вокзал, Иштуган кликнул к себе Нурию.

– Прошу тебя… Почаще наведывайся к Марьям. А когда родится ребёнок, дай мне телеграмму-молнию. Сюенче – велосипед – за мной…

– Слово, абы!.. – подняла разгоревшиеся глаза Нурия.

Иштуган схватил чемодан. Надо было торопиться. Тяжело ему было оставлять в такой момент Марьям одну.

Глава четвёртая

1

Нурия сдержала слово. Ежедневно – по дороге в школу и из школы – она обязательно забегала в родильный дом. Чуть не каждую перемену по телефону звонила, но вести получала всё безрадостные. Марьям мучилась уже третьи сутки. И третьи сутки носила Нурия в своём портфеле заранее заготовленный бланк телеграммы-молнии.

Нурия жалела брата, жалела и сноху. Но что же она могла поделать? Охать да ахать? Это было не в её характере.

А сегодня в их классе произошла большая неприятность, и Нурия не смогла даже выбрать времечка, чтобы забежать в родильный дом. Она позвонила старшей сестре Ильшат, прося заменить её и зайти к Марьям.

А неприятность была вот какая. Нина Алексеевна Макарова, их классная руководительница, решила сходить к матери Розалии Якуповой, чтобы поговорить с ней о плохих отметках дочери. А мать Розалии, Шамсия, по прозвищу Зонтик, подняла шум: «Моя дочь учится совсем не плохо, зачем клевещете на сироту? Она и без того обижена судьбой». И заявила, что очень тщательно следит за дневником, о чём можно судить по подписи в нём. Тут-то и выяснилось, что у Розалии было два дневника. Матери она показывала подложный.

Нурие ни чуточку не было жаль Розалию. Так ей и надо. Если она не постеснялась обмануть мать, учительницу, пусть теперь хлопает глазами и краснеет. Это ещё цветочки. Одними слезами ей не отделаться. Нурия поставит вопрос о ней на обсуждение классного собрания.

Дома возмущённая Нурия поделилась своими неприятностями с Гульчирой. А Гульчира равнодушно выслушала её и, пожав плечами, сказала:

– Ничего удивительного, раз она дочь Шамсии Зонтик.

– Так что? – изумилась Нурия.

Но Гульчира ничего не ответила, только скривила презрительно свои красивые губы. Нурия впилась в неё долгим взглядом, но спрашивать больше ни о чём не стала. Слишком хорошо она знала характер сестры: если не хочет сказать – ничем её не заставишь.

Да и то подумать, Гульчира собирается в театр. До того ли ей, чтобы заниматься какой-то Шамсиёй Зонтик!

Нурия пообедала – на этот раз совсем одна в просторной зале – и, взяв книгу, забилась в угол дивана. Прочитав несколько страниц, она положила раскрытую книгу на колени и молча стала наблюдать, как, мурлыча песенку, одевается сестра. Нурия любила в такие минуты наблюдать за ней.

Во всех движениях Гульчиры сегодня, в том, что она порхала между гардеробом и зеркалом, как, нежно и мило улыбаясь собственному отражению, примеряла то одно, то другое платье, Нурия читала невыразимое ликование. Сестра точно светилась вся изнутри. Казалось, комната полна была не тонкого аромата духов Гульчиры, а пьянящей радости счастливой любви.

Нурия знала, с кем идёт сегодня сестра в театр, и прекрасно понимала, почему она в таком приподнятом настроении. В Новый год или, самое позднее, Первого мая будет её свадьба с начальником механического цеха Азатом Назировым. Азат уже получил прекрасную двухкомнатную квартиру. Гульчира, кажется, даже смотрела её. А Нурия пока что живёт одними мечтами. Никому она не нужна, никто о ней не думает! Родная сестра и та забыла… Разливается себе пташкой, собирается в театр. Видно, счастье распирает её, не умещается в груди – вот она, как дурочка, то пританцовывать начнёт, то беспричинно кидается целовать Нурию. Жаром от нее так и пышет.

Нурия хочет рассказать сестре, что Ильмурза собирается уезжать в деревню, но Нурия не слепая, она видит, что Гульчира вся во власти своего чувства. И девушка раздумала – всё равно ничего не поймёт. Было у Нурии и другое соображение: Гульчира недолюбливает Ильмурзу. Вечно чем-то недовольна, придирается к нему. Ильмурза старается держаться от неё подальше. Если ему что надо, говорит с Нуриёй. Никто не приносит ей так часто билеты – то в кино, то в театр.

И Нурия любит его. Ей нравится независимая манера Ильмурзы держать себя, его стремление жить, не связывая крылья. В этом ей чудилась какая-то нерядовая смелость, свободные взлёты души. Хочет – на заводе работает, хочет – в деревню едет… Может, Нурие тоже захочется уехать куда-нибудь далеко-далеко… после окончания десятилетки…

Нурия невольно вздохнула.

– Апа, взяла бы меня как-нибудь в театр.

– Сказала бы раньше – и сегодня взяла бы.

– На что идёте? На «Семью Тараса» или на «Лауренсию»? «Алтынчеч»[10]10
  «Алтынчеч» («Золотоволосая») – опера татарского композитора Н. Жиганова.


[Закрыть] ведь пока не идёт ещё…

– На балет «Шурале»…

– Ах, на «Шурале»!.. Яруллина! Душу бы отдала за его музыку.

– Кому только твоя душа нужна? – посмеялась Гульчира.

Нурие тоже захотелось чем-нибудь задеть сестру.

– Знаешь, что я тебе скажу, апа? Чем на «Шурале», не пойти ли тебе в театр имени Качалова? Там сегодня «День чудесных обманов».

– Лучше уж я для тебя возьму билет на эти самые «Чудесные обманы».

– Дождёшься от тебя, – отпарировала Нурия, надув губки и разыгрывая обиженную. – Ты и думать забыла, что у тебя есть на свете сестрёнка. Этот Азат целиком тебя заполонил. Не люблю я его, апа. Так и тянет, как увижу его, кричать «караул»… А то на столб вскарабкаться от страха.

Видя, что сестра пропускает мимо ушей её шпильки и продолжает вертеться перед зеркалом, сияя счастливой улыбкой, Нурия сдвинула брови, ища слова поколючее:

– Ростом с жердь, губы как гречишные оладьи, нос что деревянная ложка, точно одолжил у бедуина. Бедуины – те хоть чернявые, а чернявым к лицу широкие носы, а если ещё серьгу продеть, совсем симпатично получается. А твой Азат рыжий, как лошадь. Рыжий – и вдруг нос как деревянная ложка. Фу!.. Караул! Не представляю, как я буду называть зятем такое страшилище. Язык не повернётся. Вот Хасан-джан – зять так зять, есть на что посмотреть. Представительный, интересный…

Нурия была озадачена. Гульчира продолжала улыбаться. Такой заряд убийственных «комплиментов» в адрес её Азатика – и всё мимо цели. «Нет, не на таковскую напала».

– Напрасно стараешься, между прочим… Всё равно не удастся разозлить меня сегодня. Это некоторые шестнадцати-семнадцатилетние легкомысленные девчонки-голубятницы любят за внешний вид. А в двадцать три не забивают себе голову подобными глупостями. В двадцать три ищут в человеке внутреннюю красоту.

– Нет, ты не права, апа. Даже в песне поётся: «Если любишь, то люби красивого». Народ, он знает, что поёт. А твой Азат Назиров, как глиняный китайский богдыхан, даже чуточку некрасивей. Мне неизвестно, какой он инженер… Может, одно горе, а не инженер. Ты, апа, не в него влюбилась, а в его положение. Начальник цеха всё же… лауреат.

В ответ на все её подковырки Гульчира так мило улыбнулась, что Нурия не выдержала, отбросила книжку и, подбежав к стоявшей перед зеркалом полуодетой сестре, крепко обвила руками её тонкую талию.

– Апа, ты не представляешь, как ты хороша… Афродита!.. Люди удивляются, с чего яблони зацвели второй раз, им и невдомёк, что в нашей Заречной слободе живёт богиня весны. Право, честное комсомольское… – совсем закружила сестру девушка.

– Дурочка ты, Нурия, – залилась безудержным смехом Гульчира. – И откуда в твою сумасбродную голову приходят подобные сравнения?

Гульчира остановила свой выбор на длинном вечернем платье. Нурия, прижав руки к груди, воскликнула:

– Ой, королева!.. – И, дурачась, добавила жеманным, скрипучим голосом: – Какая страшная несправедливость!.. Голоса у наших оперных актрис чудесные, так сами как ведьмы. О, если бы ты, апа, пела в опере, я бы ходила туда каждый день. Нет, конечно, не для того, чтобы слушать твои арии, они мне и дома достаточно надоели, – ходила бы я, апа, чтобы любоваться твоей стройной фигуркой и твоими красивыми платьями, которых дома не принято носить.

До сознания Гульчиры дошло наконец, что с Нуриёй творится что-то неладное. Что за странная фантазия – все эти подковырки?.. Несколько минут Гульчира приглядывалась к сестре. Нет, определённо в ней произошла какая-то перемена.

– Уж не ревнуешь ли ты, Нурия?..

По лицу Нурии пробежало выражение растерянности, почти что испуга и тут же исчезло под напором брызжущей через край шаловливой жизнерадостности.

– Фи!.. Если есть хоть капелька правды в том, что я ревную к этому рыжему бедуину Азату, пусть я умру, споткнувшись на ровном месте. Вот если бы ты влюбилась в Гену Антонова, того, что недавно приходил к брату Иштугану, может, и приревновала бы. Одни усы чего стоят… А лицо – белое-белое!.. А глаза? Он теперь в механическом цехе работает. Увидит тебя – непременно влюбится… Вызовет Назирова на дуэль. И отправит твоего рыжего бедуина на тот свет, как Печорин Грушницкого.

– Ты в самом деле ревнуешь, Нурия! – воскликнула Гульчира.

– Нет, апа, сейчас для меня какая-нибудь формула дороже тысячи парней. А окончу десятилетку – встанет забота о сопромате. Ой, как вспомню, что Иштуган-абы ночами корпит над этим сопроматом, – куда ж сон бежит. Предпочитаю проглотить скалку и умереть. А когда читаю отцу о вибрации, у меня тоже в мозгах зачинается вибрация. С ума, верно, сойду, когда придётся самой изучать её. Смеёшься? Ничего, настанет день, сумасшедший ветер вибрации коснётся и тебя. Особенно нос не задирай.

Хотя у Гульчиры у самой опыт в сердечных делах был пока очень ограничен, ей нетрудно было почувствовать, что с сестрой творится что-то неладное. Это порхание опалившего крылышки мотылька с цветка на цветок – с темы на тему, внезапные переходы от одной незаконченной мысли к другой, бессвязная речь – всё подтверждало её догадки.

– Постой-ка, Нурия, не началась ли вибрация в твоём сердечке? – И, увидев, как вдруг притихла Нурия, с красноречивой улыбкой достала из шкафа розовый конверт и протянула его сестре. – Нашла у себя в кармане, когда гладила платье. Чего это тебе вздумалось прятать свои письма в моём кармане?

Целый вихрь чувств сменился за одно мгновение на лице бедняжки. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она прошептала чуть слышно:

– Ты прочитала?

В отместку за недавние насмешки Гульчира сказала:

– Конечно!

Нурия вся сжалась, втянула голову в плечи, и у неё вырвалось с искренним возмущением:

– Бессовестная!

– Почему? Я ведь начала читать его, думая, что это мне письмо…

Поражённая коварством Гульчиры, Нурия сказала, сдерживая слёзы обиды:

– Я же твоих писем не читаю.

– Так я их не прячу в твои карманы. И если тебе так хочется, читай, пожалуйста. Вон… в шкатулке.

Нурия разрыдалась.

Гульчире стало жаль свою озорную и всё же такую чистую, простодушную сестрёнку.

– Ну вот и обиделась… – дрогнувшим голосом произнесла она и, нежно сжав в руках головку Нурии, заглянула в её полные слёз глаза. – Нурия, что с тобой, глупышка!

– Если не знаешь, куда деваться от счастья, это ещё не значит, что надо насмехаться над другими, – проговорила Нурия сквозь слёзы.

Скажи Гульчира ещё несколько тёплых слов, Нурия бы, вероятно, на том и успокоилась. Мало того, поведала бы, возможно, старшей сестре тайну своего сердца, а ушла бы сестра, посидела-помечтала бы, притихшая, часок-другой, а потом, рассмеявшись над собственным ребячеством, вскочила бы с дивана и села за уроки. Но, переставшая что-либо замечать вокруг, кроме переполнявшего её чувства, Гульчира не поняла всей глубины переживаний младшей сестрёнки. Не разглядела первых слёз зарождающейся любви, нежных побегов того робкого чувства, которое в будущем должно было расцвести в большую, настоящую любовь, не оценила, не осознала всей святости его и чистоты.

– Проболтала с тобой и чуть не опоздала, – ахнула она, взглянув на часы, и убежала.

Нурия открыла балконную дверь и, прислушиваясь к донёсшейся откуда-то вместе с уличным шумом музыке, прислонилась к дверному косяку. Вечерний ветер, словно желая отвлечь девушку от грустных мыслей, играл белой тюлевой занавесью на двери, набрасывая её то на волосы, то на плечи девушки.

Нурия не видела ни того, как Гульчира выпорхнула из парадного на улицу, ни того, как её остановил, справляясь о чём-то, дедушка Айнулла, державший под мышкой шашки. Её взор был далеко, там, где земля сливалась с меркнущим небом. Солнце уже зашло, на город быстро спускалась темнота. Только чуть выше крон деревьев парка стлалась ещё узкая золотая тесёмка. Нурие мерещилось, что это – речка, текущая где-то далеко-далеко, в песчаной пустыне, в жаркой стране.

Нурия не отрывала от неё глаз, пока мрак окончательно не поглотил эту изумительную золотую речку. Тогда она вернулась в комнату. Выключила свет и пристроилась в уголке дивана, положив локти на валик. Музыка всё ещё звучала. Тихо-тихо. Занавески на балконной двери, как бы заигрывая с Нуриёй, вытягивались чуть не до середины комнаты, но, так и не достигнув девушки, обессилев, падали вниз, но с каждым новым порывом ветра опять и опять тянулись к Нурие.

Иногда люди, видя, как бьётся крылышками о железную решётку пичужка, жалеют: «Сказать что-то хочет, а дара слова бедненькой не дано». Сердце Нурии было сейчас подобно такой пташке, – стремилось выразить то, что томило его, но не знало ещё нужных слов.

Гульчира, наверное, уже дошла до театра. Перед театром, как всегда, суета. Кто-то кого-то ждёт, нетерпеливо посматривая на часы, кто-то летит стремглав, как Гульчира, торопится к толпе поджидающих. Одна Нурия никуда не торопится. И завтра не будет торопиться, и послезавтра, и всегда. Ей некуда идти, никто её не поджидает.

На уголке стола лежал розовый конверт. Ещё вчера, ещё несколько часов назад Нурия готова была за этим письмом прыгнуть с пятого этажа. Оно было ей дороже всего на свете. Несколько раз читала и перечитывала она его и с каждым разом находила в нём что-нибудь новое. О любви в этом письме не говорилось ни слова. Будь там что-нибудь подобное, Нурия давно бы разорвала его, бросила в огонь. Нет, письмо это было дорого ей совсем не потому, – Нурия ещё сама не осознала своей любви, – оно было дорого ей своей недосказанностью, тем, что таилось между строк. Дорого обещаниями чего то неведомого… тайными надеждами… Будто этот розовый конверт скрывал от посторонних глаз не скромное письмо, написанное на прозаическом листке из ученической тетради, а само счастье. Вчера Нурия опять было достала его из потаённого местечка, чтобы перечитать ещё разок, но тут её окликнул отец, и она второпях сунула его, оказывается, в карман сестриного платья.

Поступок Гульчиры, осмелившейся коснуться этого письма, даже прочитать его, представлялся Нурие чудовищным, гадким, словно своим прикосновением она осквернила его, и это совсем недавно рождавшее в ней невыразимо радостное волнение письмо стало в её глазах ненужной бумажкой.