Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

– Поосторожнее на поворотах, Алёша, – подхватил шутку Гаязов. – Как бы атака не захлебнулась.

– Хороший парень, только молод… Маловато партийного опыта, – сказал Назиров, когда отошли от Сидорина.

– Да и вы не из стариков, – заметил Гаязов.

– В том-то вся и беда. Оба иногда промахиваемся – по горячности да по молодости лет. Будь один постарше, куда бы сподручнее было.

– Не торопитесь, – сказал Гаязов. – Старость, она незваная приходит. А молодости назад не вернёшь.

У лестницы, ведущей в конторку, к ним снова присоединился директор. Втроём они поднялись по железным ступенькам наверх.

Когда в двери конторки показался директор с Гаязовым, застигнутая врасплох Надежда Николаевна, писавшая что-то за столиком, непроизвольным движением поправила волосы, проверила, в порядке ли воротничок. Чуть вспыхнув, она встала, вышла из-за стола и, не глядя на Гаязова, глаза которого вдруг затеплились каким-то особенным светом, пожала руку ему, потом директору.

Муртазину нетрудно было заметить, что Гаязов разговаривает с Надеждой Николаевной иначе, чем с остальными.

«Неужели между ними что-то есть? – подумал он, ещё раз посмотрев на Яснову, на сей раз по-мужски оценивающим взглядом, и заключил про себя: – А у Гаязова губа не дура».

Он отошёл к окну и несколько минут глядел на огромный цех сверху. Отсутствие чётких линий в расстановке станков было отсюда ещё заметнее: бесчисленные станки сгрудились тут и там, словно льдины весной на Волге в местах больших заторов.

«Да, Назиров прав, в этом хаосе технологию не так-то просто выправить. Тут надо основательно всё переворошить».

Вдруг цех ярко озарился – это вышло из-за туч солнце – и в нём стало сразу просторнее, веселее. На каком-то станке алмазом засверкала свежевыточенная деталь, на другом поблёскивал вращающийся шкив, на третьем брызгами летели белые, совсем будто шёлковые стружки, – там вытачивали алюминиевые детали. Отчётливо были видны сосредоточенные лица рабочих. Вон опять бегает начальник сборочного цеха. Вон согнулся над своим станком Матвей Яковлевич. Лица его, правда, не видно – он стоит к Муртазину спиной, но по этой согнутой спине можно прочесть, как глубоко сосредоточен старый токарь на любимой работе. Встреча с ним дала Муртазину некоторое облегчение. И всё же его сердце продолжало точить глухое гнетущее чувство: как мог он допустить со стариком такой непростительный промах? «Может, ещё раз подойти к нему, сказать что-нибудь поласковее?»

Разрезая полосы солнечного света, пугая голубей, грозно и шумно двигался, прижимаясь к потолку, кран-мост.

Муртазин со своего места продолжал украдкой разглядывать Яснову. В волосах уже серебрятся седые нити, но лицо выглядит поразительно молодо… Совершенно не похожа на замужнюю, успевшую даже овдоветь женщину… Что-то девичье сохранилось в ней. И Хасану невольно вспомнилась жена. Ильшат тоже, правда, моложаво выглядит, а здоровьем, пожалуй, даже превзойдёт Яснову, но от прежнего девичьего изящества и следа не осталось. Вся она как-то отяжелела. Почему это так?..

Впервые в жизни задавался Муртазин такими вопросами, впервые, думая о жене, сравнивал её с другой женщиной. Ему вспомнилось, Ильшат говорила, что Надежда Николаевна – подруга её юности. «И я, должно быть, видел её в своё время у Ильшат». Но точно припомнить Хасан не мог. В памяти возникло анонимное письмо, которое он отдал давеча Гаязову. Исподтишка покосился на Гаязова: «Не он ли то самое «одно высокопоставленное лицо»?..»

Всё это промелькнуло в сознании Муртазина за короткие мгновения. Тряхнув головой, точно желая избавиться от назойливых мыслей, Муртазин обратился к начальнику цеха с просьбой показать проект, кстати пожурив Назирова за то, что тот так и не зашёл к нему после их разговора в кабинете.

Покрасневший Назиров стал уверять, что они с Ясновой собирались на этих днях к нему с полным докладом.

– Об этом договоримся позже. А сейчас неплохо хотя бы бегло просмотреть проект. Верно, товарищ Гаязов?

Назиров провёл их в другую комнату, поменьше и посветлее. Там на стене висела составленная по новому проекту схема цеха. Надежда Николаевна принесла папку расчётов.

Гаязов пояснения Назирова слушал молча, зато Муртазин загорелся, начал засыпать его вопросами. Тут же проверил некоторые расчёты. Гаязова восхищала эта расторопная деловитость.

«Нет, у такого директора проект не залежится», – с удовлетворением подумал он.

Когда Назиров закончил свои объяснения, Муртазин всё с тем же живым интересом спросил:

– Ну, а теперь скажите, но только уговор, конкретно: когда сможете прийти с исчерпывающим докладом?

– Да, думаю, на днях… – сказал Назиров чуть смущённо.

С тех пор как у него испортились отношения с Гульчирой, он совершенно забросил проект. По той же причине он и директору на глаза не показывался.

– Так не пойдёт, давайте говорить точнее. Через два дня… Устраивает вас? Тянуть нельзя.

Назиров посмотрел на Надежду Николаевну и, увидев, что та утвердительно кивает ему, не очень решительно произнёс:

– Хорошо…

Муртазин выходил из конторки в приподнятом настроении.

– Смело задумано… – сказал он Гаязову. – Люблю смелых людей.

Гаязов усмехнулся.

– Значит, вы хотите двинуть проект?

– Дело не в том, хочу ли я… Время требует.

– Оно и раньше требовало. Но проходили месяцы, и всё затихало.

– Нет, теперь не затихнет.

Тут директору сообщили, что его требует к телефону Москва. Оставшись один, Гаязов свернул к станку Кукушкина.

– Вы, Андрей Павлыч, кажется, и здесь хотите вырастить сад? – показал он на горшки с цветами вокруг станка и поинтересовался, как идёт работа, не мешает ли что.

– Мешает многое, товарищ секретарь. Но прежде всего мешают мне уши и язык мой, – ответил тот без улыбки.

– Я вас не совсем понимаю, Андрей Павлыч…

– И понимать тут особенно нечего, – угрюмо буркнул Кукушкин. – Будь я глухой-немой, вряд ли ко мне кто подошёл бы. А так за день-то человек сорок подойдёт, и каждый считает своим долгом оторвать от работы. Один из парткома, другой из горкома, третий от завкома, четвёртый из редакции. Конца-краю нет… Целыми днями только и делаю, что даю интервью.

Гаязов никак не ожидал такого ответа, его узкое лицо покраснело.

– Простите, Андрей Павлыч, – сказал он.

– Бог простит, целый вечер, кажется, вчера толковали о внутренних резервах…

Из механического цеха Гаязов выходил с таким ощущением, точно рубаха на нём полыхала. Он не обиделся, нет! Просто он только сейчас со всей отчётливостью понял чрезвычайно важную истину: если рабочему на каждом собрании, в каждом докладе внушается, что его святой долг – отдать производству своё рабочее время полностью, то прежде всего нужно гнать от него всех бездельников, отнимающих драгоценное рабочее время. Да, гнать… К стоящему у станка рабочему никто, кроме мастера, подходить не должен.

Гаязов быстрыми шагами направился в партком.

7

Тот день, когда Гаязову удавалось хотя бы мельком увидеть Надежду Николаевну, его не покидало ощущение праздничности. Правда, любовь мужчины, который перешагнул за сорок, загружен ответственной работой да к тому же ещё должен заботиться об осиротевшем ребёнке, не похожа на пылкое увлечение восемнадцатилетнего юноши. И всё же в чувстве его к Ясновой было много такого, что сохранилось от юности, от той поры, когда зарождалась эта первая в его жизни и, в сущности, единственная любовь.

Но сегодня в этот дорогой ему, обособленный мирок врывался помимо воли Гаязова далёкий, давно забытый образ другой девушки, которую он никогда не любил, но робкая любовь которой оставила в сердце Гаязова глубокий след, словно по нему прошлись зазубренной горячей стружкой. Всё время, пока ходил с Муртазиным по цехам, даже тогда, когда разговаривал с Надеждой Николаевной, он подсознательно не переставал думать об Ильшат. А когда остался один на один с собой, воспоминания захлестнули его. Он видел Волгу, видел на скамейке рядом с собой стройную, с длинными чёрными косами девушку, одетую во всё белое. Покусывая мелкими зубками стебелёк, Ильшат смотрела себе под ноги. Во всей её чуть подавшейся вперёд фигуре, в трепетных вздохах были ожидание, зов, мольба.

– Зариф… – прошептала девушка, и её смуглое лицо порозовело.

Робко подняв длинные ресницы, она посмотрела на него долгим взглядом. Её глаза выражали ту же тоскливую мольбу.

Гаязову стало не по себе под взглядом девушки. «Мой долг сейчас же честно всё сказать ей… Нельзя же поддерживать в ней ложные надежды».

Но жестокие слова не шли с языка, он медлил. Да и юношеское самолюбие его, надо сознаться, приятно щекотала мысль, что бедняжка совсем потеряла рассудок из-за него, хотелось, чтобы девушка ещё и ещё смотрела на него молящими глазами.

– Зариф, почему вы такой… каменный… – прошептала девушка. Побелевшие губы её дрожали. На лице читалась такая боль, такая безнадёжность, что Гаязов не в силах был дольше молчать.

– Ильшат, – признался он, – у меня, видно, и впрямь нет сердца. Не обижайтесь на меня…

Ильшат отпрянула от него, закусив до крови губу.

– Не говорите, не говорите! – вырвалось у неё. И, вскочив со скамьи, она что было сил пустилась вдоль берега.

Зариф заторопился следом, испугавшись, как бы обезумевшая девушка не сделала чего над собой, но Ильшат на бегу полуобернулась назад и, подавляя рыдания, выкрикнула:

– Не ходите за мной… Я не хочу вас больше видеть!..

А спустя два года, уже работая на «Казмаше», Гаязов сам влюбился в Надежду Яснову, только что окончившую тогда техникум. Надежда как будто ничем не превосходила Ильшат, скорее уступала ей, и кто скажет, почему эта светловолосая сероглазая девушка с такой силой вторглась в его сердце, заставив затрепетать его…

 
Если сердце мук не знает, ран любовных и тревог,
То оно лишь только мяса бесполезного комок… –
 

вспомнились ему строки Тукая.

Вначале ему представлялось не столь трудным делом решиться на объяснение с Надей. Вспомнилась Ильшат. Раз уж девушка смогла, пусть полунамёками, отважиться на признание, неужели же он, мужчина, окажется слабее?.. Надо только, чтобы случай подвернулся.

Но чем дальше, тем всё сильнее охватывала его робость при встречах с Надей. Он терялся, бледнел, точно не знающий урока мальчишка. Пытаясь хоть чем-то оправдать свою нерешительность, он твердил уже другие строки Тукая:

 
Сладко тайное страданье, жар любовного огня!
Кто на свете понимает это более меня?[13]13
  Эти и последующие стихи даются в переводе Александра Шпирта.


[Закрыть]
 

Но однажды до него дошёл слух, что Надя Яснова дружит с токарем Харрасом Сайфуллиным. И чувство ревности железным обручем сжало ему сердце. Ему хотелось уверить себя, что слухи эти ложны, но всё чаще и чаще приходилось ему наблюдать, как они вместе уходят с завода, как сидят рядышком на вечерах. Однажды он даже пробродил украдкой за ними чуть не всю ночь.

И Гаязов понял, что откладывать дальше объяснение невозможно. Вскоре выпал и подходящий для этого случай. Комсомольцы устраивали массовку с выездом на Лебяжье озеро и, конечно, пригласили парторга.

В небе торжествовало июльское солнце. По глади озера, окаймлённого тёмно-зелёными соснами, там, где когда-то гордо бороздили поверхность исчезнувшие впоследствии лебеди, теперь медленно плыли белые кудрявые облака. У берегов в голубой воде дремотно застыли перевёрнутые отражения сосен. Из лесу доносились духовая музыка, задорные переливы гармошки. Звенели русские и татарские песни. Шумно играли в мяч, купались.

Пока Надя плескалась в воде, загорала на солнце, Гаязов стеснялся подойти к ней. Несколько раз он ловил себя на том, что не сводит с неё глаз, и мучительно краснел. Он понимал, что ему вести себя как мальчишке не подобает, но взгляд его, помимо воли, снова и снова тянулся к девушке.

А Надя, чувствуя это, точно ошалела: беспрестанно разражалась звонким смехом, пела, а то уплывала сажёнками далеко-далеко к маленькому, похожему на шапку, зелёному островку на середине озера и оттуда на всё озеро кричала: «А-у!..» И возвращалась с белыми лилиями.

Харраса на массовке не было: ещё в конце мая его призвали на военные сборы. Гаязов надеялся, что Надя забыла его.

К вечеру, когда народ начал понемногу расходиться, Надя сама подошла к нему:

– Зариф, пойдёмте прогуляемся по берегу озера… Вы что такой грустный?..

Они пошли вдоль озера. Песни, гармошка, весёлые голоса – всё осталось позади. Сосняк кончился, они шли молодой берёзовой рощей. Розоватое от закатных лучей солнца озеро то поблёскивало где-то сбоку, то исчезало в зелёной чаще. Вскоре опять начался сосняк. Сосны тихо шумели, тень и свет в лесу гонялись друг за другом, точно играли в прятки.

Чем дальше уходили они, тем чаще стали попадаться озёра, одно другого красивее, тальники, тихие поляны, зелёные лужайки. На одной полянке они долго стояли, любуясь пятью соснами, выросшими из одного корня. Полянка была вся усеяна цветами – алыми, жёлтыми, голубыми, белыми, синими, и каждый как бы умолял: «Сорви меня!»

Вдруг Надя коснулась руки Зарифа, словно приглашая: «Лови меня!», и побежала к озеру.

Большое красное солнце висело над самой водой, казалось, оно вот-вот коснётся зеркальной её поверхности. Водная гладь в центре озера, там, где отражалось вечернее небо и прибрежная тёмно-зелёная кайма, – всё было облито розовым сиянием. Особенно красивы были высокие, стройные стволы сосен, точно вылитые из червонного золота.

Зариф сдёрнул с головы кепку, бросился было за Надей, но на полдороге остановился, приник к сосне, зачарованно глядя на стоящую на пеньке у розового озера девушку. Она подняла руку, чтобы стянуть с шеи лёгкий, как вечерний ветерок, шёлковый платочек, да так и застыла в этой позе, с головы до ног освещённая последними лучами солнца.

Опомнившись, Зариф подбежал к девушке, схватил её за руку.

– Надя!.. – воскликнул он страстно, но дальше не в силах был произнести ни слова – голос изменил ему.

Надя отдёрнула руку, спрыгнула с пенька. Только что вдохновенно сиявшее лицо её как-то сразу померкло.

– Пора обратно, Зариф, – произнесла она едва слышно.

Зариф протянул к ней руки.

– Надя… Надюша… Я… я… люблю тебя ведь, Надя!

Потому ли, что нарочно привела сюда Зарифа, желая вырвать у него признание, потому ли, что думала в тот момент о другом человеке, только Надя не проявила удивления.

– Зариф, прошу вас… пожалуйста… Я… уже связана обещанием… – сказала она, чуть покраснев.

Последние слова были произнесены почти шёпотом, но для Зарифа они прозвучали как разразившийся над лесом гром.

Когда Гаязов, вернувшись с фронта, узнал, что муж Надежды Ясновой Харрас Сайфуллин пропал без вести, он пожалел её – коротким оказалось счастье у бедняжки. Но в то же время, видно, крепко сидела в нём любовь, не погибла за эти годы, уцелел какой-то корешок от прежнего чувства; он ощутил, что сердце у него забилось учащённо. Первая встреча с Надеждой прошла суше, чем он ожидал. Надю в те дни было трудно узнать. Исхудавшая, притихшая, она как-то вся потускнела. В глазах застыло горе. Подняв голову, она взглянула на Гаязова и снова поникла, ушла в себя.

Достаточно было несколько встреч с Надеждой Николаевной, чтобы Гаязов понял, что любит её по-прежнему. Не умри Марфуга, неизвестно, чем бы всё это кончилось. Возможно, Гаязов сумел бы подавить в себе вновь разгоревшееся чувство, возможно, со свойственной ему прямотой признался бы во всём жене. Но судьба избавила его от этого нелёгкого шага. Не готовила ли она ему ещё более тяжкого испытания?..

8

В парткоме на Гаязова свалилась куча дел, и он не успел ознакомиться с запиской Иштугана Уразметова. «Прочту дома», – решил он.

Дома, когда все улеглись, Гаязов достал тетрадь.

Открыл окно и несколько минут не отрывал взгляда от улицы, озарённой голубоватым светом луны. Откуда-то отчётливо донёсся свежий запах сосны. «Дрова пилили», – рассеянно подумал он. Мимо окна, весело смеясь, прошла парочка. Пересекла улицу и остановилась у парадного. Парень обхватил девушку за талию; откинувшись назад, девушка кокетливо отворачивалась. Гаязов закрыл глаза. А когда открыл их снова, парень целовал девушку в губы.

«Молодость…» – вздохнул Гаязов, осторожно закрывая окно. Читать не хотелось.

Записку Иштугана он прочёл утром. Кое-что записал в блокнот. Весь день, несмотря на тысячу разных мелких дел, он несколько раз возвращался мысленно к отдельным её положениям. А вечером, часов около пяти, молодой Уразметов уже сидел в его кабинете.

– С большим интересом прочёл ваши записи, – говорил он, вглядываясь в исхудалое, с печатью тревоги лицо Иштугана. – Помимо чисто практических предложений, мне очень по душе пришлись ваши мысли о бережном отношении к находкам народного разума. Очень это правильно. И ко времени. Мы – хорошо ли, плохо ли – научились уже беречь материальные ценности, а вот народный разум, самое большое наше богатство, мы ещё мало ценим, транжирим направо и налево, бросаемся такими кусками – о-го-го!.. Это вы очень правильно подметили, Иштуган.

– Особой своей заслуги здесь не вижу… Подметить не так уж трудно. На поверхности лежит, товарищ Гаязов. А мне, сами знаете, много ездить приходится. На любой завод приди – обязательно увидишь, что там вводится не одно, так другое новшество, которого нет на других заводах. Но беда, что новинки эти, как правило, за рамки данного завода не выходят. Ведомственность!.. Вы же знаете, сколько мы намучились со стержнями к гильзе комбайнового мотора. Стыдно признаться – десятки тысяч стержней вручную делались. Самая расторопная стерженщица больше двадцати пяти комплектов в смену не давала. А приезжаю я в Житомир, смотрю, новинка в литейном цехе! Механическая накатка стержней. Без малейшего напряжения, играючи, до двухсот пятидесяти штук выдают в смену. Давно это, спрашиваю, у вас? Да больше года, отвечают. Да знай мы об этом на год раньше, сколько бы государственных средств сэкономили. А сколько инженеров, техников на нашем заводе ломали голову над тем, как разрешить эту давно, оказывается, разрешённую проблему!.. Сколько человеческого ума расходовалось напрасно. Это по одной только детали. А если подсчитать в массе? Если рассматривать вопрос в государственном масштабе?! – блестящими от возбуждения глазами уставился Иштуган на секретаря парткома.

Вдруг он улыбнулся своей характерной улыбкой – уголком рта.

– Только не сочтите меня, товарищ Гаязов, за чудака-фантазёра… Я понимаю… производство – дело сложное. Повторы в какой-то мере неизбежны. Речь идёт о том, каким образом свести их до минимума. Мы с отцом иногда любим помечтать. Он вспоминает, как было в старое время: каждый мастер, каждый хозяин старался утаить свою новинку от чужих глаз. Даже тогда, когда новинка эта была так же нужна ему, как пятая нога собаке, он не открывал её другим, держал в секрете. Ну, тогда был страх конкуренции. Но теперь-то у нас совсем другое дело… Теперь секреты ни к чему. Наоборот… я бы теперь тех, кто придерживает полезные находки, проявляет беспечность, просто отдавал бы под суд!..

На этот раз улыбнулся Гаязов.

– Пожалуй, судей не хватило бы… И всё же вы правы, Иштуган…

– Ясно, прав! Вы слышали, какая история приключилась у наших соседей, на седьмой швейной фабрике? Надумали они послать в Ленинград делегацию – для изучения передового опыта ленинградских швейников. Сказано – сделано. Поехали, изучали. Вернулись. Собрания, речи… В газетах статья за статьёй о пользе обмена опытом. Тут-то и открылось, что никакой нужды ехать за этим «опытом» в Ленинград не было. Он давным-давно существовал на соседней, восьмой фабрике. Люди за тысячу километров катали, а им требовалось дойти до другого конца улицы.

– Сам же я их и провожал… И встретил, как полагается, речью… В качестве члена бюро райкома – Макаров лежал больной тогда… – И Гаязов, точно прицеливаясь, прищурил один глаз, а другим смешливо стрельнул в Иштугана. Не выдержал и расхохотался. – Небось, думаете про себя: «Язык не картошка, не мнётся, сколько им ни молоти». Скажете, неправда?

– Точно, – подтвердил Иштуган с весёлым задором. – Любят у нас поговорить. Я и сам в том грешен.

– Ладно, ладно, нечего каяться, – сказал Гаязов уже серьёзно. – Говорите, что у вас ещё, я слушаю. – И Гаязов открыл свой блокнот. Когда он потянулся за карандашом, на кисти руки стал виден красноватый шрам от старой раны.

– Да, пожалуй, всё… Может быть, ещё раз подчеркнуть вот какой вопрос. Нас очень волнуют взаимоотношения между изобретателями и инженерно-техническим персоналом. К примеру, я, рабочий, что-то изобретаю и моё изобретение проведено в жизнь. Я получаю известное вознаграждение. А инженер, который помогал технически реализовать мою мысль или дальше разработал мою идею, почему-то не получает ни копейки. Иной раз и хотел бы обратиться к инженеру, но тебя удерживает мысль: разве он обязан помогать тебе за так?

– Дельное соображение, – согласился Гаязов. – Я об этом не от первого изобретателя слышу. Вы правы. Инженер тоже должен получать за свою работу. Тогда у него будет материальная заинтересованность.

Иштуган давно знал Гаязова, но до сегодняшнего дня ему не приходилось разговаривать с ним столь откровенно и по душам. Вначале Иштуган стеснялся, чувствовал некоторую скованность, но, почуяв, что нашёл в лице Гаязова единомышленника, что тот действительно принимает близко к сердцу поднятые им вопросы, Иштуган излил всю накопившуюся горечь. Не скрыл и того, как надоело ему ездить по командировкам со старым багажом.

Он помолчал, уставившись сквозь сизый дым папиросы в угол кабинета, где хранилось в чехле переходящее знамя.

– Вы уж простите меня, товарищ Гаязов, – улыбнулся наконец Иштуган, – я умышленно начал разговор с широким захватом. Можно было бы начать прямо с нашего БРИЗа[14]14
  БРИЗ – бюро по рационализации и изобретательству.


[Закрыть].

– Широта, Иштуган, нисколько не мешает решению конкретных вопросов.

– Если так, значит, мы, товарищ Гаязов, думаем одинаково.

И разговор перешёл на заводские дела. Говорили о тех технологических узлах, где явно требовалась помощь изобретательской мысли, об узких местах в отдельных цехах, о предложениях заводских изобретателей. Не обошли, само собой разумеется, и проблемы вибрации.

– Тут отец мой верховодит. Костью поперёк горла встала ему эта вибрация, – сказал Иштуган, чуточку иронизируя и вместе с тем с гордостью за отца.

– Знаю, говорил я с Сулейманом-абзы. Вибрация действительно даёт о себе знать. Но только ли ему, Иштуган! Вибрация – враг каждого станочника.

– Это точно.

– Поэтому, прошу тебя, Иштуган, займись ты этим делом посерьёзнее. Практический опыт Сулеймана-абзы плюс твоя смекалка дадут вместе неплохой результат. – Выпуклые глаза Гаязова внимательно следили за Иштуганом, подмечая малейшее движение.

– Я и то дал обещание отцу, – улыбнулся Иштуган. – И здесь, в партбюро, с удовольствием повторю его.

– Вот и превосходно, значит, договорились… – Гаязов на минуту задумался, потом поднял голову. Его взгляд, внимательный и ласковый, ещё больше помягчел.

Иштуган заметил это и даже смутился немного. «Словно женский – завораживает», – подумал он, собираясь встать, но Гаязов предупредил его жестом руки.

– Раз уж мы начали разговор, – сказал он, – давайте договоримся ещё об одном деле. У вас в экспериментальном мучаются с гидропрессом Зеланского.

– Не с гидропрессом, а с головкой блока гидропресса, – уточнил Иштуган.

– Вот, вот. Поярков мне говорил, что эта самая головка блока гидропресса обойдётся заводу дороже, чем сам пресс.

– Поярков и не то может сказать, – упорно глядя себе под ноги, недружелюбно сказал Иштуган.

– Так ведь дело действительно серьёзное, Иштуган, – сделал вид парторг, будто не заметил тона Уразметова. – Я и с начальником цеха говорил, и с мастерами, и с рабочими. Все в один голос.

– Знаю, что не шуточное. Только мне не хочется вмешиваться в это дело, товарищ Гаязов.

– Но почему?

– Просто так… Другие начали, пусть сами и заканчивают.

Гаязов знал упрямство Уразметовых. Если они что-то решили, убедить их в обратном трудно. И он пустился на маленькую хитрость.

– Что тут важно, Иштуган? Важно, что профессор Зеланский – бывший рабочий нашего завода. Наш коллектив, мне кажется, должен… нет, обязан помочь ему в его научной работе. Как вы считаете? Это же не просто новый гидропресс, это дело чести нашего завода.

– С этим я согласен, – сказал Иштуган.

– Помимо всего прочего, он друг вашего отца, – продолжал Гаязов. – Да и по части вибрации, надо думать, придётся обращаться к профессору Зеланскому за консультацией. И не раз.

– Уже консультируемся…

– Вот видите. – Гаязов положил руку Иштугану на плечо. – Так что тебе нельзя отговариваться, что, дескать, начинали там другие. Другие, конечно, будут продолжать работу… Но и ты тоже давай впрягайся. Общее дело надо тянуть сообща. Договорились?

– Здорово вы припёрли меня, товарищ Гаязов, – покачал головой Иштуган. – Ну что ж, попробуем… Авось что выйдет… Мастер вы уговаривать, товарищ Гаязов. Отец просил – отказался, а вот вам… – И опять покачал головой.

Гаязов расхохотался:

– Нет, уговаривать я не умею и не люблю, Иштуган, а вот убеждать – это да…

Вдруг Гаязов вспомнил: ведь жена Иштугана в больнице… Он, небось, как на иголках сидит, торопится к ней. Проворно поднявшись, он пожал грубоватую, почти квадратную руку токаря, горячо заверяя, что соображения Иштугана по поводу работы с изобретателями непременно передаст в райком, да и в обкоме ими поделится, чтобы сообща подумать над этим делом в более широком плане. Что касается заводских изобретателей, то он включит этот вопрос в свою повседневную работу.

Иштуган уходил от Гаязова внутренне удовлетворённый.

9

Видя, что Матвей Яковлевич все эти дни ходит хмурый, бабушка Минзифа объяснила это по-своему: «Не полюбился ему мой приезд». Ольга Александровна, та, правда, немало возилась с нею: сводила в баню, к врачу. Старуха рассыпалась в благодарностях, но спокойствия это ей не прибавило. Баламир тоже вёл себя как-то странно, дома показывался редко. Где пропадает – одному Богу известно. Может быть, он оттого такой, что хозяева недовольны.

– Бабушка-то собирается уезжать, – встретила Ольга Александровна новой вестью пришедшего с работы мужа. – Она, кажется, видит причину неприветливости Баламира в нас.

При этих словах Матвей Яковлевич так сердито засопел, что Ольга Александровна пожалела, зачем и разговор завела. А когда вернулся Баламир, Матвей Яковлевич кликнул его к себе да так отчитал, что тот рта раскрыть не решился. Юноше ни разу ещё не приходилось видеть старика в подобном состоянии. Он бледнел, краснел, и едва Матвей Яковлевич умолк, потащил бабушку знакомиться с городом.

– Ой, Мотенька, зачем же так кричать на чужого ребёнка, – упрекнула его Ольга Александровна, когда бабушка Минзифа с Баламиром скрылись за дверью. – Обидеться ведь мог…

– Если царь в голове есть, не обидится…

– За какой девушкой бегает-то? За нашей, заводской?.. – полюбопытствовала Ольга Александровна.

– Будь у него голова на плечах, и девушка была бы ни при чём, – никак не мог успокоиться Матвей Яковлевич. Тем не менее на следующий день он спросил у крановщицы Майи Жаворонковой, с кем гуляет Баламир.

Майя тряхнула коротко остриженными волосами и, презрительно сморщив маленький носик, ответила:

– С дочерью Шамсии Зонтик.

– А Шафика?.. – протянул разочарованно Матвей Яковлевич.

Старик любил Шафику, скромную, умненькую, всегда приветливую девушку, работавшую в экспериментальном цехе, и его очень огорчило, что Баламир променял её на другую. Он пошёл к своему станку.

До обеда работа шла спокойно. Никто ему не мешал, не подходил к станку, не отвлекал посторонними разговорами. Можно было всецело отдаться работе. Только тогда она действительно захватывает тебя всего и у тебя появляется чувство, словно ты не работаешь, а поёшь.

А после событий последних дней душевный покой Матвею Яковлевичу был весьма необходим.

В обед Погорельцев решил зайти к председателю завкома Калюкову. Давно обещанный Кукушкину строительный материал до сих пор не был доставлен на место. А на дворе уже белые мухи летали.

Пантелей Лукьянович, сияя румяными, как спелое яблоко, скулами и лысой головой, встретил Погорельцева с распростёртыми объятиями:

– Добро пожаловать, Яковлич!.. Извини, но ты опоздал!.. Опоздал пропесочить профсоюзного бюрократа!.. Я с самого утра девушкам твержу… – Хотя в комнате ни кого, кроме члена завкома Шамсии Якуповой, не было, он почему-то сказал именно так: «Девушкам». – Богом клянусь, сломает сегодня Яковлич мне шею за Кукушкина… Как только глянул во двор и увидел, что снег посыпал, – беда!.. – засмеялся Калюков. – Иногда и горожанину не вредно наблюдать за природой. Только что на машине сам отвёз… Все нужные материалы… Андрей Павлыч даже удивился. Поблагодарил. Потому и стою перед тобой с гордо поднятой головой… героем. Совесть чиста.

Пантелею Лукьяновичу Калюкову доставалось на каждом собрании. На заводе не было человека, который бы в таком количестве отведал критической лозы, но, удивительно, подходили перевыборы – и его снова избирали в завком. Скоро десять лет сровняется, как он ходит в председателях завкома. Сколько директоров, сколько парторгов сменилось, а он всё держится.

– Насколько мне известно, Пантелей Лукьяныч, – сказал Матвей Яковлевич полушутя-полусерьёзно, – чуваши не страдают многословием. Непонятно, где ты подцепил эту падучую болезнь. Ты и волосы-то поди не от дум потерял, как все добрые люди, а оттого, что много языком мелешь.

Калюков залился искренним смехом. Скулы раскраснелись ещё больше. Даже лысина порозовела.

– Нет, Яковлич, не угадал, клянусь всеми чувашскими богами, не угадал. Волосы мне с детства телёнок слизал! Оттого мой горшок и гол. Теперь дело к старости, ладно уж, а вот каково мне молодому было. Кроме поповны, старой девки, никто и смотреть на меня не хотел. Да и поповна, может, не воззрилась бы, кабы я у них батраком не работал.

Матвей Яковлевич махнул безнадёжно рукой и обратился к Шамсие:

– Шамсия Якуповна, слово у меня есть к вам. Если можно, я бы предпочёл наедине сказать…

– Смотри-ка, смотри-ка, ну и старикан! – рассмеялся им вслед Калюков.

Они вышли на заводской двор. Электросварщики, несмотря на обеденный перерыв, продолжали работу – сваривали огромные металлические конструкции тут же во дворе. Втащить их в цех не было никакой возможности. Гудел трансформатор, трещали электроды, яркий свет вольтовой дуги слепил глаза. Пахло карбидом.

Матвей Яковлевич зашёл с Шамсиёй за угол. Здесь они остановились, и старик, глядя на плывущие в небе сизо-чёрные тучи, заговорил о Баламире.

– Не знаю… ничего не знаю, – затрещала Шамсия, чуточку краснея. – У меня нет привычки совать нос в дела молодёжи. Правда, Баламир иногда приходит к нам… Заводят патефон, поют… – Шамсия подняла голову. – Если вы против… или считаете нас недостойными, я могу сказать ему, чтобы он больше не ходил.