Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

«Везёт же мне!» – усмехнулся про себя Муртазин.

– На завод, товарищ директор?

Муртазин ответил не сразу. Казалось, он даже не слышал вопроса шофёра. Мелькнувшая в уголках резко очерченного рта усмешка несколько оживила его суровое лицо.

– Нет, – сказал он, – на завод успеем. Давай сначала покажи Казань… Что-то тесновато на душе, брат.

– Понимаю, – ответил Петушков и завёл машину. – Жить столько времени в столице и вдруг оказаться в провинции. Любому придись – тесно будет. Человеческое сердце простор любит.

Муртазин ничего не ответил. Ни о чём не расспрашивая, только посматривал вокруг из-под низко надвинутой шляпы. В центре он особых перемен не заметил. Изредка, правда, попадались новые для него здания, судя по стилю, ещё довоенные. Даже вывески и те, казалось, сохранились старые. Только вот трамвай убрали и пустили троллейбус.

– Мало вы обновили Казань, – бросил он шофёру.

Петушков лишь молча кивнул головой. Машина уже мчалась по дамбе к Ленинскому району. Позади остался высившийся на крутом холме и окружённый белой стрельчатой стеной Кремль с его бойницами, сторожевыми башнями и стоящим наклонно, как бы подавшимся под тяжестью столетий, строгим минаретом Сююмбике. Миновали извилистую речонку Казанку с перекинутым через неё мостом. Замелькали одноэтажные деревянные домики Козьей слободы, и вдруг – уж не мираж ли? – вдали начали вырисовываться многоэтажные дома с башенками и балконами, совсем будто в Москве, на Ново-Песчаной. Муртазин невольно подался вперёд. Через несколько минут машина уже мчалась по улицам нового города. Под яркими лучами утреннего солнца эти новые многоэтажные дома, растянувшиеся на целые кварталы, притягивали взгляд какой-то особой ласковой теплотой своей светло-жёлтой окраски. Повсюду были разбиты скверы и скверики, посажены деревья.

– А вот здесь постарались хорошо! – вырвалось у Муртазина.

– В Казани, товарищ директор, новыми домами с окраин на центр наступают. Вот как-нибудь, когда у вас выберется свободное времечко, объедем все районы города, сами убедитесь – везде такая картина. Краны, стройки… А лет через десять здешних мест и вовсе не узнать будет. Хотя, когда всё это происходит на твоих глазах, как-то и не замечаешь перемен вокруг, – заговорил шофёр и с гордостью пояснил, что все эти дома строят заводы. Потом начал перечислять, какие дома какими заводами построены. Увлёкшись, он и не заметил, что с каждым его словом лицо директора всё больше и больше темнело.

– А где же дома «Казмаша»? – спросил он с недоброй иронией, прекрасно зная, что «Казмаш» находится в другом районе и его дома здесь быть не могут.

Шофёр на лету подхватил намёк директора.

– В этом деле «Казмашу» действительно нечем похвастаться, – сказал он со вздохом. – Наш новый пятиэтажный дом должны были закончить ещё к Новому году, да, по всей видимости, и к Первому мая не управятся. Мироныч в этом новом доме мне квартирку обещал, а сам вон куда укатил.

Муртазин понял, что шофёр решил прощупать в этом отношении нового директора. Губы его тронула улыбка, но никакого обещания он не дал, Петушков тоже примолк, но ненадолго.

– Оно, конечно, наш завод уступит по величине многим заводам Ленинского района, но в работе маху не даёт, – сказал Василий Степанович, убедившись, что насчёт квартиры у директора не выжмешь и слова. – Переходящее знамя обкома партии и Совета Министров Татарии уже как закон – всегда у нас. Если не подкачаем в октябре, и на этот раз у нас останется. Перед праздником всегда итоги подводят.

– А почему мы должны подкачать? – насторожился Муртазин, которому послышался в этих словах колкий намёк.

Шофёр, не ожидавший такого вопроса, не сразу нашёлся с ответом.

– Да вроде бы не должны… Впрочем, наперёд угадать трудно, – не очень твёрдо пробормотал он. – Другие заводы на пятки здорово наступают… У Мироныча был хороший приятель, директор Зеленодольского завода, Семён Иванович Чаган. Может, слышали о нём? Бедовый директор!.. Так он, как приедет к нам на завод или встретится где с нашим хозяином, всякий раз, бывало, грозится: «Крутится-вертится шар голубой… Отберу я у тебя, Мироныч, знамя и больше не отдам». А Мироныч смеётся. «Пока, говорит, я на «Казмаше», не видать тебе, Сеня, знамени как своих ушей, сколько бы ни вертелся, ни крутился твой шар».

Лицо Муртазина темнело всё больше. Он готов был оборвать не в меру болтливого шофёра, столь некстати напомнившего ему о Чагане, но за парком снова показались большие прекрасные дома. Сердце Муртазина дрогнуло от радостной неожиданности. Он хорошо помнил эти места. Здесь был огромный пустырь, девушки ходили сюда за ягодами, жители окраин пасли здесь коров. Он не нуждался в комментариях к истории здешних заводов. Одного вида этого нового, современного города было для него достаточно, чтобы он оценил их мощность. Захотелось проехать дальше, осмотреть всё-всё. Взгляд его загорелся. Нетерпеливо оглянувшись по сторонам, он спросил:

– Василий Степанович, есть ещё горючее в вашей арбе?

Этот вопрос прозвучал личным оскорблением для щепетильного шофёра, но, поняв, что перемены в Казани всё же взяли Муртазина за живое, Петушков не стал обижаться.

– Я, товарищ директор, – сказал он, – никогда без запаса не езжу. Если скажу – всю свою жизнь, совру. Но всё же немало лет вожу я директора и до войны при этой должности был. Все директорские тонкости изучил. Право! Сосчитать бы директоров, прошедших через мои руки!.. Пробую иногда и всякий раз сбиваюсь, честное шофёрское… – Василий Степанович плавно водил баранкой то вправо, то влево, а неторопливая, чуть воркующая речь его лилась себе и лилась. Рассечённая губа потешно подрагивала. – Только привыкнешь к характеру директора, – глядишь, его уже переводят на новое место. Мироныч продержался дольше других… Я его как свои пять пальцев изучил. Он ещё только рот откроет, а я уже, бывало, по глазам вижу, что ему требуется… – Шофёр тихо засмеялся. – Вот вы спрашиваете, есть ли горючее в моей арбе… Бывало, возвращаемся откуда-нибудь с Миронычем, до завода уже каких-нибудь полквартала остаётся… Не успеет он, думается, чихнуть, как мы уже у ворот будем. Тут Мироныч тянет меня за рукав: «Василий Степанович, дорогой, совсем забыл, надо бы заехать туда-то…» – «Велика оказия, отвечаю, коли нужно, раз – и там будем». А про себя думаю: хорошо, как в пределах города… Мироныч частенько поворачивал прямиком на Юдино, а то и вовсе в Зеленодольск. Туда и обратно сто километров с гаком. Попробуй тут без запаса.

Муртазин молчал, похоже, и не слушал шофёра. Но Василий Степанович, у которого, если в машине устанавливалось молчание, начинался зуд языка, уже торопился выложить директору историю своей фамилии. Петушков почитал за непременный долг свой рассказывать её всем вновь назначаемым директорам, и конечно, неспроста.

– А ведь деда моего, товарищ директор, прозывали Чугуновым. И отец поначалу носил эту крепкую солидную фамилию. И гораздо позже сам не заметил, как и когда превратился в Петушкова. Был он человеком немного, как бы выразиться, легкомысленным, что ли… Петухов любил. Только повадился соседский петух – злющий, спасу нет! – позорно заклёвывать оставленного отцом на племя петуха. А отец мой был такой человек – не мог он стерпеть этого. Сунул он тогда побитого петуха под мышку и отправился на базар. Навстречу ему и попадись один старикан. «Зачем, спрашивает, продаёшь такого красивого петуха?» Отец отвечает: «Не продаю, а меняю на храброго». Старик рассмеялся и говорит: «Тогда не меняй ты, браток, своего петуха, а возвращайся-ка домой подобру-поздорову. А дома обмакни кусок хлеба в водку и дай склевать петуху. После того он не токмо что соседского петуха – льва не испугается». Так отец и сделал. И-и-и, что тут было! Пьяный петух чуть только заприметил важничающего соседского петуха, как набросится на него – и свалил одним ударом на землю. Да как закукарекает, проклятый. С той поры соседский петух не вылезал из-под сарая, а Чугуновых стали кликать Петушковыми, потому отец под мухой уж очень хвастал своим петухом. И долго таким манером петух торжествовал над всеми соседскими дворами. А в один прекрасный день каким-то образом припоздал на насест. Подошёл к телеге, – а к тому времени сильно стемнело, – смотрит, ось торчит. Сослепу-то ось показалась ему высокой. «Подымусь туда на ночь», – и, забив крыльями, взлетел на ось. Но известно, какая у петухов привычка, – устроиться на ночь где повыше. Не могут они утихомириться, пока не взберутся так высоко, что дальше некуда. И этот петух был такой же, взбирался всё выше да выше: на колёсный обод, на край телеги, потом на верхний конец оглобли. Тут бы ему и сидеть спокойно, да, видать, его петушьим глазам померещилось ещё что-то. Похлопал он крыльями, покукарекал для храбрости, взлетел, а там нет ничего – и… хлоп на землю. Утром нашли его мёртвым. Не то собака, не то хорёк задушил…

Трудно сказать, как реагировал на эту историю Муртазин. Во всяком случае, она не вызвала у него ни улыбки, ни вопроса. Петушкову даже обидно как-то стало.

«Сухарь он, что ли… А может, на душе нехорошо», – подумал шофёр и большую часть обратного пути вёл машину молча, хотя очень хотелось ему побеседовать с новым директором о Казани, о заводе, о людях.

5

На заводе Муртазина ждал корреспондент областной газеты. Муртазин никогда не питал особой симпатии к этим «героям пера», как называл он их про себя, но сознавал, что без них не обойтись. Умело написанная статья может дать известность не только отдельному работнику, но и целому заводу. Есть такая разновидность «начальников», для которых печать – единственный источник наблюдений за ходом дел на тех или иных предприятиях. Часто от таких людей зависит очень многое. Они куда охотнее визируют документы тех заводов, производственная деятельность которых получает одобрение в печати.

Муртазин попросил корреспондента в кабинет и поинтересовался, чем может служить ему. Корреспондент пояснил, что газета хотела бы организовать на своих страницах выступление директора «Казмаша» под рубрикой «Промышленность – деревне» в свете решений Сентябрьского пленума.

Муртазин поинтересовался, кто именно уже выступил. Услышав среди других имя Чагана, Муртазин помрачнел. «Везде вперёд лезет», – подумал он.

– Хорошо, наш завод тоже выступит, – сказал Муртазин с лёгкой иронией в голосе. – Писать – не план выполнять… – И посмотрел на окно с отодвинутой тяжёлой шторой. За окном плыли низкие, серые облака. «Верно, снег выпадет», – подумал Муртазин. Сегодня всю ночь мучили его больные ноги – ныли суставы.

Муртазин взял телефонную трубку, кому-то дал срочные указания, кого-то отругал за нерасторопность. Позвонил в Управление железной дороги, справился о каких-то вагонах. Тем временем зазвонил второй аппарат, Муртазин снял трубку и приложил к левому уху. Корреспонденту слышно было, как чей-то голос жаловался на нехватку людей, требовал дополнительной рабочей силы. Директор, продолжая слушать, нажал кнопку и, когда вошла Зоечка, прервав на минуту разговор по телефону, спросил:

– Начальник отдела кадров здесь?

– Ждёт.

– Попросите его ко мне.

Вошёл начальник отдела кадров с папкой под мышкой.

Муртазин тем временем закончил переговоры по телефонам и, обратившись к начальнику отдела кадров, спросил:

– Сколько взяли новых рабочих?

– Пока всего пятнадцать человек, Хасан Шакирович, – почти испуганно ответил начальник.

– Почему так мало?

– Квалифицированных рабочих найти нелегко, Хасан Шакирович. Особенно опытных кузнецов.

– Что думаете делать? – продолжал строго допрашивать директор.

– Будем искать.

Муртазин покраснел и чуть повысил голос:

– Такими темпами будете искать, за целый год не наберёте нужное нам количество рабочих.

– Они ведь, Хасан Шакирович…

– Знаю… на полу не валяются… Но на то вы и начальник отдела кадров… Идите!

Начальник отдела кадров бесшумно вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.

На несколько минут Муртазин застыл без движения.

– Вот поругал человека, – проговорил он наконец, обращаясь к корреспонденту, – а сам думаю: где он, бедняга, найдёт столько людей?..

Затем, намекая, что время у него ограниченное, посмотрел на свои ручные часы.

Корреспондент откланялся.

Муртазин уже совсем собрался в обход по цехам, когда в дверь постучали и в кабинет стремительной походкой вошёл Гаязов.

– Здравствуйте, Хасан Шакирович! – сказал он приветливо, крепко пожав руку поднявшемуся навстречу директору.

Готовые вот-вот расплескаться выпуклые глаза его глядели весело. Вдруг в них ночной зарницей сверкнул какой-то непонятный огонёк и тут же потух. Муртазин уловил его совершенно отчётливо, но разгадать не смог.

– Вы мне очень нужны, Зариф Фатыхович. – И выдвинул ящик стола. Порывшись среди бумаг, нашёл конверт и поднял глаза на Гаязова.

Тот смотрел в окно.

– Вот о чём я хотел спросить вас, Зариф Фатыхович, – сказал он, кашлянув. – Что за человек Надежда Николаевна Яснова?

Гаязова всего внутренне передёрнуло, но он ответил внешне совершенно спокойно, во всяком случае Муртазин в его тоне никаких подозрительных ноток не расслышал, правда, голос звучал несколько неровно:

– Старший мастер. Член партии. Депутат райсовета.

– А по происхождению?

– Отец всю жизнь проработал на нашем заводе.

– А муж?

Сорвавшись с места, Гаязов вдруг устремился к столу и вместо ответа сам задал вопрос:

– Анонимку, что ли, успели получить?

От неожиданности Муртазин часто заморгал глазами.

– Почему вы так думаете? – спросил он.

– Вопросы у вас такие… Знакомая история… Дайте-ка это письмо мне.

– Пожалуйста, поинтересуйтесь. О результатах, надеюсь, скажете мне?

Гаязов с отвращением взял протянутый Муртазиным конверт и стоя пробежал письмо глазами. Оно было явно нарочито написано печатными буквами. Некий «кадровый рабочий» почитал своим долгом довести до сведения нового директора, что в механическом цехе старшим мастером работает некая Надежда Николаевна Яснова. Честных рабочих она считает кровными врагами Советской власти, обзывает саботажниками, а собственный её муж, Харрас Сайфуллин, – изменник, предал родину в Отечественную войну. Говорят, он жив и посейчас, недавно выступал по радио против Советской власти. Имеются люди, которые слышали это собственными ушами. Из-за мужа Яснова однажды уже была снята с работы, но благодаря поддержке кое-каких пользующихся влиянием лиц возвратилась на старое место работы.

– И ещё один факт проверьте, Зариф Фатыхович, – сказал Муртазин, не сводя глаз с Гаязова. – В механическом цехе, вы знаете, работает этот пьяница Аухадиев. Мне сказали, якобы Яснова держит его под своим крылышком, на нарядах отмечает незавершённую работу как выполненную… Якобы Аухадиев не то родня ей, не то сосед. Как бы не оказалось, что всё идёт из одного источника.

Гаязов знал и наладчика Аухадиева, и отношение к нему Ясновой. Он, правда, не мог добраться до причины, почему этот искусный мастеровой пьёт горькую. Несколько раз он пробовал вызвать Аухадиева на откровенный разговор, но всякий раз попытки эти оканчивались полной неудачей.

В кабинет зашёл Пантелей Лукьянович, председатель завкома. Как всегда, щёки его так и рдели. На первых порах Муртазин решил было: «Любит, видно, прикладываться к рюмочке», но позже понял, что ошибся.

– Должен вам сообщить, товарищи, что мной получен сигнал… Очень неприятное обстоятельство, – сказал предзавкома, помахивая какой-то бумажкой. – Оказывается, Назиров, начальник механического цеха, эксплуатирует цеховую уборщицу. Посылает её в рабочее время мыть полы у себя дома…

Гаязов с Муртазиным переглянулись. А Пантелей Лукьянович продолжал:

– И раньше уже были сигналы о нём… Насчёт неправильного использования премиального фонда… – Говоря, Калюков подошёл к фикусу, потёр между пальцами его гладкий лист, поднёс руку к носу. – Совсем запах лимона!..

– Так была же создана комиссия. Она нашла, что Назиров ни в чём подобном не повинен, – сказал Гаязов.

Пантелей Лукьянович оставил в покое цветок, заглянул мимоходом в окно и снова повернулся к Гаязову.

– Комиссия могла и ошибиться, Зариф Фатыхович… Мне и то уже звонили из обкома союза, высказали недовольство, что мы назначили необъективную комиссию. Велели создать новую, более авторитетную.

– Пантелей Лукьяныч, послушай, зайди-ка попозже ко мне, – сказал Гаязов. – Пора бы завкому заняться более серьёзным делом. Ничего, например, не предпринимается по развёртыванию социалистического соревнования.

Пантелей Лукьянович опустился на стул, охая и жалуясь на ревматизм, потёр колени, потом вдруг вскочил:

– Да, Зариф Фатыхович, Хасан Шакирович, надо же наконец решить вопрос, кого мы пошлём на курсы. Меня что ни день допекают звонками из обкома профсоюза. Почему вы против того, чтобы послать на учёбу Якупову? Человек три года подряд избирается членом завкома, прекрасно ведёт культмассовую работу. Без её участия ни один вечер не проходит, ни одна массовка. В какую комиссию ни назначишь, никогда не отказывается. Стопроцентная активистка… Нужно – споёт. Нужно – спляшет. Из неё в будущем прекрасный профсоюзный деятель получится. И по работе нет ни одного замечания, всё время награждаем. Муж погиб на войне. С какой стороны ни возьми…

Калюков сыпал словами, как заведённый патефон. Казалось, этому словоизвержению не будет конца. Гаязов раздражённо прервал его:

– Хватит, Пантелей Лукьяныч!..

И Пантелей Лукьянович мгновенно смолк.

– Я, кажется, уже объяснял тебе, почему партбюро против, – уже спокойнее сказал Гаязов. – На учёбу мы пошлём другого человека.

Калюков повёл плечами, подчёркивая своё крайнее удивление. И тут же перешёл к братьям Котельниковым.

– Знаете, – сказал он, поглаживая колени, – эти живоглоты придумали-таки что-то. Но к своим молотам никого близко не подпускают. Мне тоже ничего не пожелали объяснить. Я уж и так и эдак, со всех концов подъезжать пробовал – ни аза. Всё ещё злятся на меня, что в прошлом месяце не допустил пересмотра расценок. Только о своём кармане пекутся, а что там государство – им трын-трава.

– Так если о них председатель завкома не печётся, что им остаётся делать!.. – усмехнулся Гаязов.

– Не до шуток, Зариф Фатыхович. Я серьёзно говорю.

– А я и не шучу. Я считаю, пройдут считанные дни – и все мы о Котельниковых другое заговорим.

Муртазин не придал особого значения перепалке между Гаязовым и Калюковым, споры эти повторялись каждый день. И всё же Котельниковы заинтересовали его.

– Хотя чем дальше от горизонта солнце, тем сильнее оно греет, – сказал он, слегка улыбнувшись, – пойдёмте, друзья мои, пройдёмся по цехам, посмотрим, как там… Я сегодня задержался с корреспондентом…

И он встал, чтобы одеться. Гаязов тоже застегнул пуговицы своего коричневого демисезонного пальто. Пантелей Лукьянович поспешил к себе и догнал их уже на заводском дворе.

Группа рабочих выгружала из автомашин только что прибывшую партию новых станков. Чуть в стороне стоял уже спущенный на землю огромный продольно-строгальный станок. Все трое с интересом обошли его кругом.

– Ничего себе станочек, – сказал Гаязов, – тринадцать моторов. Целая электростанция.

– Вот бы поставить его рядом с болторезным яриковских времён, а? Помните эту знаменитую черепаху, Зариф Фатыхович? – подхватил Калюков. – Сегодня же подскажу агитаторам. Идея, верно?

– Такие вещи они и сами хорошо видят, – улыбнулся Гаязов.

– Кто-нибудь из стариков?..

– Конечно… Андрей Павлович Кукушкин.

– Эх, обскакал, выходит, председателя завкома… Беда прямо, Хасан Шакирович. Не успеешь идейку обмозговать, а она уже, смотришь, другим осуществлена.

Муртазин, видевший станки куда сложнее этого, хладнокровно прикидывал в уме, какие детали можно будет обрабатывать на этом станке и какую экономию во времени даст его использование.

Кузнечный цех был на их пути первым, и они завернули туда. Их встретил мощный гул и грохот металла. Огромные молоты, ухая, мяли и давили раскалённое железо. Взлетали золотые брызги. Гудевшие нефтяные печи обдавали жаром. Земляной пол почти сплошь был заставлен штабельками различных деталей.

Лавируя между ними, Гаязов, Калюков и Муртазин подошли к молоту Котельниковых. Поздоровались. Муртазин, улыбнувшись высоченному бородачу, старшему Котельникову, сказал шутливо:

– А ну-ка, показывайте ваш секрет, не то вон Пантелей Лукьяныч всё жалуется на вас.

Старший Котельников посмотрел сначала на покрасневшего Калюкова, потом на стоявшего позади всех парторга. Глаза их встретились. Гаязов ободряюще чуть кивнул головой.

– Так у него другого дела нет, товарищ директор, как жаловаться, – захохотал Котельников, тряся рыжей бородой.

Потом позвал всех к печи, где нагревались детали.

– Весь секрет наш здесь, – объяснил он, показывая рукой на жарко пылающую печь. – Работу на смену мы получаем за сутки вперёд. Это чтобы мозгами шевелить было время. А утром приходим минут на двадцать-тридцать раньше. Разжигаем печь, чтобы форсунки нагрелись до определённой температуры. Тогда они и мазут равномерно подают и нагрев печи проходит нормально. Загружаем печь заготовками одной марки, но разными по габариту и весу. Крупные детали помещаем в глубине печи, средние чуть ближе, а мелкие у самой дверки. Мелкие детали быстро нагреваются. Пока куём мелочь, нагреваются средние, а пока возимся со средними, готовы для ковки и самые крупные. Вот и не бывает у нас, чтобы молот простаивал. Кроме того, ввели раздельную обработку поковок… на двух молотах. Братишка ведёт предварительную ковку деталей – у него опыт ещё маловат – а следом за ним я доделываю её уже окончательно, согласно чертежу. Это ускоряет нашу работу и, – Котельников улыбнулся и горделиво провёл рукой по рыжей бороде, – вроде делает нас одинаковыми по разряду.

– Головой работаете, – похвалил Муртазин Котельникова. – Спасибо. Премию получите. Но других тоже надо учить. Секрета не делать. Уговор?

– Уговор-то уговор, Хасан Шакирович. – Котельников ещё раз посмотрел на Гаязова, и тот снова кивнул ему ободряюще. – Только и вы, коли так, дайте обет.

– Какой?.. – удивился директор.

– Как это какой? Насчёт премии!..

– Смотрите на него, каков, а? – И Муртазин, показав рукой на бородача, расхохотался. – Не зря, значит, Пантелей Лукьяныч на вас жалуется. Ну да ладно!.. Обещаю! Получите премию. Обязательно.

– Вот за это спасибо, товарищ директор. Сами рассудите, своё ведь берём. Есть у нас такой грех… – от души расхохотался и Котельников-старший. Младший молча улыбнулся.

В экспериментальном цехе Гаязов свернул к станку Иштугана Уразметова. Муртазин не пошёл за ним, отстал.

– А говорили, что ты в командировке, – сказал Гаязов, пожимая Иштугану руку. – Когда вернулся?

Иштуган невесело махнул рукой. Чёрный халат на нём был весь усыпан золотистой стружкой. Смуглое лицо под синим беретом, который он всегда носил на работе, чтобы не спадали волосы, осунулось, ввалившиеся, обведённые тёмными кругами глаза казались ещё больше.

– Ночью, самолётом вернулся, – ответил он после небольшой паузы. – Спасибо министру, вошёл в положение… Своё начальство даже разговаривать не пожелало.

Гаязов обернулся к Муртазину, но тот беседовал на другом конце цеха с мастером.

– И вы, Зариф Фатыхович, тянете. Так и не ответили на мою записку насчёт работы с изобретателями. Придётся, видно, взять у вас эти записки, в райком с ними пойти, к товарищу Макарову.

– Что ж, и такой путь не исключён, Иштуган, – серьёзно ответил парторг. – Но давайте сначала у себя попробуем разобраться. – И поинтересовался, как идут дела с вибрацией.

Иштуган горько усмехнулся уголком рта.

– Пока других учим уму-разуму… О своём заводе позаботиться времени нет.

– А механизация обработки стержней? Азарин показывал нам. Неплохо!

– Эта работа так… между прочим.

– А вы побольше давайте таких «между прочим», – улыбнулся Гаязов. – Записку вашу, даю слово, сегодня же прочту. Завтра-послезавтра можете зайти ко мне. Хорошо? Договорились?..

Гаязов нагнал Муртазина в механическом цехе.

Перекидываясь замечаниями, они неторопливо шагали по длинному пролёту, как вдруг откуда-то сбоку вывернулся начальник сборочного цеха. Не глядя вперёд, высматривая что-то по сторонам сквозь стёкла своих вычурных очков, он летел так, будто кто гнался за ним, и чуть не столкнулся с директором.

– Почему вы не у себя в цеху, Сергей Сергеевич? – спросил директор.

– Даст Бог, и в свой ещё вернусь. А пока приходится по одной штучке собирать детали, Хасан Шакирович.

– Идите-ка в свой цех, Сергей Сергеевич. Не дело командиру производства быть на побегушках, точно мальчишке какому… Нужно организатором быть и требовать уметь.

Но начальник сборочного цеха не уходил, что-то сконфуженно бормоча сквозь зубы.

– Ваши объяснения выслушаем после, идите! – В голосе Муртазина зазвучали требовательные нотки.

Когда тот, неохотно подчинившись, удалился, Муртазин сказал, обратившись к Гаязову:

– Умный начальник никогда не бегает. Не ноги, а голова у него работает.

– Не без причины, вероятно, бегает… – попробовал возразить Гаязов.

– А вся причина в том, что дурная голова ногам покоя не даёт. Вон Котельниковы не бегают.

– Где ваше начальство? – остановил Гаязов пожилую уборщицу цеха.

Та ворчливо бросила:

– В том конце Матвей Яковлевич деталь запорол, вот все и сбежались туда…

– Что вы говорите! – вскричал Муртазин. – Не может того быть…

– А вот случилось, товарищ директор. Зачем мне нужно обманывать вас? Я хоть и уборщица, а куриного мозгу мне кушать не приходилось ещё[12]12
  В старину у татар ходило поверье, что, съев куриного мозга, человек глупеет.


[Закрыть], – сказала женщина обиженным голосом. – Если не верите, сами посмотрите. Весь цех туда потянулся, словно там учёного медведя показывают! Не сообразят того, что и без них муторно старому человеку.

Из инструментального вылетел Сулейман Уразметов в кепке козырьком назад.

– Привет, Сулейман-абзы! – поздоровался Гаязов. – Вижу, жаркий денёк у вас сегодня… Даже кепку надел, как в мечети, козырьком назад.

– Га! – сверкнул чёрными глазами Сулейман. – Кабы дело было только в кепке, Зариф, спасибо сказал бы…

– Спокойнее, товарищ Уразметов, без крика… – прервал его Муртазин нарочно официальным «товарищ Уразметов». – Из-за чего расстроился?

С того памятного дня им ещё не приходилось видеться. Молча смерили они друг друга взглядом.

– Расстроился!.. Ни черта не случится, если у Сулеймана и испортится малость настроение. А вот Матвея Яковлевича как до такого довели – за это придётся и с тебя спросить, товарищ зять. – Сулейман нарочно назвал так Хасана Шакировича. – И с вас, товарищ секретарь… Тоже перестали за делами замечать человека.

Где-то начали бить молотом по железу. Завизжал чей-то станок.

– Ничего не понимаю, Сулейман-абзы, объясни толком, – наклонился Гаязов к Сулейману, чтобы слышать, что тот говорит.

– Вон пусть зять растолкует. – Сулейман махнул рукой и зашагал прочь.

– Страдает старик дурной привычкой – побушевать… Не обращайте на него внимания, – сказал Муртазин и поспешил к станку Погорельцева. В таких вещах Муртазин тонкостей не признавал.

Матвей Яковлевич, опустив руки, растерянно стоял у своего станка. Завидев директора, он повернулся к нему спиной.

Муртазин побледнел, на какое-то мгновение его охватило чувство неловкости, но он тут же переломил себя, встал перед Погорельцевым и, положив старику на плечо свою тяжёлую ладонь, вполголоса произнёс:

– Прости, Яковлич… – И тут же добавил другим, снисходительным тоном: – Ерунда, не беспокойся… – И, переведя взгляд на Назирова, стал строго выговаривать: – Что это вы на весь цех шум подняли? Из-за пустяка народ собрали… Чтобы смеялись над стариком?..

Матвей Яковлевич, словно никого вокруг не было, взял новую деталь, зажал в патрон, стараясь прикрыть деланным спокойствием внутреннее смятение. Дружеское прикосновение Хасана, сдержанное мужское его «прости» растрогали старика, но прозвучавшая тут же следом покровительственная нотка причинила ему такую боль, что легче было бы, кажется, если бы его током ударило, и он, дёрнув плечом, повернулся к Муртазину.

– Я не новичок, товарищ директор, – сухо сказал он, – чтобы мне прощать подобные провинности… Меня за брак следует хлёстче других стегать.

– Почему?..

Муртазин даже побагровел. Он сам не понимал, как сорвался у него с языка этот глупый вопрос.

– Потому что нет у меня на то никаких прав… Потому что… – Погорельцев махнул рукой и отвернулся.

6

Гаязов с Назировым стояли у станка парторга цеха Алёши Сидорина. Гаязов расспрашивал о причине брака. Неприятный инцидент с Матвеем Яковлевичем сильно обеспокоил его.

– Причина? Штурмовщина… – объяснил Назиров.

Он рассказал, что в первой декаде чугунных деталей в цех почти не поступает.

– Литейный цех виноват? – спросил Гаязов.

– Формально да, поскольку чугунные детали в литейном цехе отливаются. Но для того, чтобы их отлить, ведь материал нужен.

– А материалов не будет, пока не прогонят Зубкова, – закончил Сидорин, не отрывая глаз от станка.

В это время вверху над ними с шумом прошёл кран. Гаязов, подняв голову, проследил глазами движение установки, висевшей на крюке крана, не прошёл мимо его внимания и новый лозунг на барьере крана.

– Лозунги-то хороши, – сказал Назиров, заметив, куда направлен взгляд парторга. – Но вы лучше посмотрите вон в тот угол… – И он показал рукой на парня в зелёной гимнастёрке. Тот стоял над душой у токаря, заканчивавшего деталь на станке. – Рабочий сборочного цеха… Ждёт… Как только деталь будет готова, сам отнесёт её в ОТК… клеймить. А когда очень к спеху, и не клеймит, случается, лишь крикнет контролёрам, чтобы отметили, что он взял её у такого-то. Та же история произошла и с деталью Матвея Яковлевича. Унесли, он и недосмотрел когда, и, не показав контролёру, поставили на установку. Хорошо, кто-то заметил вовремя. А дошло бы до испытательного цеха, вся установка вышла бы из строя.

– И что вы думаете предпринять? – спросил Гаязов.

– Надо перестраивать цех, – убеждённо ответил Назиров.

Сидорин добавил, что для обсуждения этого вопроса собирает партийное собрание. Но тут же высказал опасение, как бы Погорельцев не отказался после сегодняшнего инцидента от доклада.

– Думаешь, эта промашка может заставить его отказаться?

– Боюсь…

Гаязов покачал головой.

– Плохо ты ещё, оказывается, знаешь наших старых рабочих, Алёша. Не легко ему, конечно, будет пересилить себя, но его закалка выдержит испытание и потруднее. Он не из тех, кто боится говорить народу горькую правду о себе.

Сидорин повеселел.

– Выходит, зря я в панику ударился?

Гаязов подождал, пока он закрепит новую деталь, и спросил, хорошо ли подготовлено партийное собрание.

– Порядочек будет. Обстановка ясная: десять узлов по заданному курсу – и поворот для атаки.