Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

– Кто такие? Куда идёте?

И хотя плащ-палатка скрывала его знаки различия, моряки поняли, что говорит с ними большой командир.

– Следуем в энскую бригаду, – доложил Верещагин.

– Документы!

Верещагин протянул полученное от коменданта назначение. Всадник ознакомился с ним.

– Идите прямо по этой дороге. Доложите в штабе, чтобы вас назначили в первый батальон.

– Есть в первый батальон!.. Простите… я не вижу ваших знаков различия.

– Вас направляет замкомандира бригады.

Нетерпеливо перебиравшие ногами кони, почувствовав прикосновение шпор, тронулись с места.

Встреча с заместителем командира бригады подняла настроение моряков. Они оживлённо заговорили.

– Кажется, очень суровый человек, – решил Ломидзе.

– Лобастый. Видать, голова!

– Как вы думаете, ребята, а почему он нас назначил в первый батальон?

– Наверно, там нехватка людей.

– А по-моему, мы понравились ему. Первый батальон всегда считается лучшим…

Итак, всё начиналось снова. Моряки, описав гигантскую дугу, возвращались опять к берегам Баренцева моря. Но странно, хотя в Заполярье, как и в Норвегии, громоздились причудливые скалы и каменные бабы, хотя и здесь, как в горах Норвегии, ветер ревмя ревел, будто сто медведей, и, швыряя в лицо колючей ледяной пылью, заставлял идти боком, моряки почувствовали тепло, которого не чувствовали на чужбине. Это было тепло родной земли, которое дано ощущать только её любящим сынам.

Впереди били орудия. Тысячеголосое горное эхо, какого не бывало ни на море, ни в степи, гремело, словно обвал: каждая гора по-своему отзывалась на выстрел.

Галим невольно остановился, прислушиваясь.

«Так вот где суждено нам сражаться», – подумал он и твёрже зашагал вперёд.

5

Заполярные сопки высятся словно застывшие волны каменного моря. Впереди четырёхсотметровой громадой вознеслась Большая Кариквайвишь, чуть левее – Малая Кариквайвишь, а там, далеко за ними, у Баренцева моря, стоит древний русский город Печенга. Правее – безымянная гора с заострённым, как игла, шпилем. И когда со стороны моря наплывали тяжёлые тучи, шпиль будто разрезал их пополам, силясь не пустить дальше.

Скупое арктическое солнце показывалось всё реже, подымаясь лишь краешком над горизонтом. Только пробегут его косые и холодные лучи по вершинам, обдав их красным светом, и вновь наступает темнота полярной ночи.

В Заполярье, скрывающее в своих недрах бесчисленные богатства, гитлеровские орды ворвались летом 1941 года. С первого же удара они рассчитывали овладеть незамерзающим круглый год Мурманским портом – северными воротами Советского Союза. Фашисты зарились на страну зелёного золота – Карело-Финскую республику – и стремились перерезать главную артерию севера – Кировскую магистраль. На север были посланы отборные дивизии горных егерей двадцатой лапландской армии – «героев Нарвика и Крита». Для нанесения вспомогательных ударов в направлениях Кандалакша, Лоухи, Ухта, Ребольская, Массельская, Петрозаводск, Лодейное Поле вместе с немцами перешли в наступление финские части. Фашистское командование рассчитывало в течение месяца закончить северную операцию. Но исключительно крепкий отпор советских войск в горах Заполярья и лесах Карелии сорвал эти планы.

Гитлеровцы, которые рвались к Мурманску, с самого же начала столкнулись со стальным щитом советских частей, расположенных на голых берегах порожистой Восточной Лицы. Именно здесь бойцы лобовым ударом впервые оглушили врага, и тот, точно бык, получивший удар между глаз, с трудом устоял на ногах.

В сплошной ночи пробирались войска Северного фронта через заледеневшие топи кочкарника, одолевали не хуже альпинистов крутые, островерхие скалы, втаскивали туда не только оружие, но пушки, миномёты, с помощью оленьих и собачьих упряжек проходили бездорожные тундры, побеждая и снежные бураны и бешеные потоки ледяных горных рек.

В те дни, когда Галим Урманов со своими товарищами моряками очутился в этих местах, немцы, под прикрытием мощного артиллерийского огня и под защитой толстой брони танков, упорно атаковали советские позиции.

Галим впервые попал в такую обстановку. Грозный огненный вихрь сотрясал горы и землю, дробя камни. Когда артиллерийская подготовка началась одновременно на огромном пространстве, всё вокруг заволокло дымом. Нельзя было понять, где противник, где свой. Галим лежал за большим камнем, силясь вжаться в землю. Он совершенно не понимал, как очутился здесь. Кто-то выскочил из-за камня и крикнул:

– За родину – вперёд.

В ту же секунду, как из-под земли, поднялись бойцы и рванулись вперёд. Галим хотел было подняться в контратаку, как и все, одним духом. Но точно какой-то груз давил ему на плечи, на секунду сковав все его движения. Он должен был собрать всю волю, чтобы сбросить с себя этот невидимый, прижимавший его к земле груз. Одним прыжком выскочил он из своего окопчика и, чуть пригнувшись, бросился, как и все, с винтовкой наперевес вперёд. На мгновение мелькнула перед его глазами богатырская фигура Верещагина. Справа, с развевающимися лентами бескозырки, бежал Захаров, потом Галим ещё раз увидел Андрея. Старшина легко, будто это был сноп, поддел штыком гитлеровца и устремился дальше. Через двадцать-тридцать шагов перед Галимом выросла долговязая, нелепая фигура гитлеровца с выпученными глазами. На какую-то частицу секунды Галим заколебался: колоть ли? И это мгновение чуть не стоило ему жизни. Гитлеровец нажал на гашетку, но Галим успел ударить по стволу автомата и вонзил штык в грудь врага.

Батальон залёг, когда попал под фланговый пулемётный огонь. Галим растерянно оглядывался по сторонам.

– Эй, матрос! Пускай корни в землю! Держись ближе ко мне! – услышал вдруг Галим обращённые к нему слова, оказанные с оттенком превосходства, не показавшегося, впрочем, Галиму обидным.

Он с чувством уважительного удивления, не подымая, однако, головы, стал следить за каждым жестом незнакомого ему человека. Молодой пехотинец, привалившись спиной к серому валуну, покуривая, поправлял обмотки.

Галим быстро пододвинулся к нему, втягивая носом махорочный дым. Глаза у пехотинца были прищурены, а густые тёмно-рыжие брови придавали его лицу некоторую строгость. Галим сразу заметил и то, что на правом плече в шинели нового знакомого выдран целый клок сукна. «Неужели это его осколком так царапнуло?» – подумал Галим, но ничего не спросил.

– Что, пугает? – сказал солдат с чуточку насмешливой улыбкой в уголках резко очерченных губ, какие бывают обычно у людей твёрдой воли. – Куришь? – вдруг поинтересовался он.

Галим покачал головой.

– Не куришь? Совсем? Ты кури. Легче будет. Нельзя, брат, без курева, – и он протянул Галиму окурок.

Галим, как загипнотизированный, взял его и, продолжая лежать, сделал подряд несколько глубоких затяжек. И сразу поперхнулся дымом. Пехотинец от всей души рассмеялся.

– Ничего, научишься. Я и сам раньше не курил.

Галим приподнялся, сел и стал стряхивать с себя пыль.

– Вот это порядок, – сказал сосед, показав в улыбке белые крепкие зубы. – Давай ещё по одной скрутим. Вижу, недавно на фронте.

– Недавно, – признался Урманов.

– В море-то оно, конечно, воевать ещё страшнее. На суше, что ни говори, спасательный пояс нечего надевать. Земля от любого огня схоронит.

За камнем разорвалась мина. Оба залегли. Пехотинец поднялся первым.

– Враг, он – дурак: может по ошибке тебе голову снести.

Галим попытался улыбнуться, но улыбка получилась не очень весёлая.

– Как звать, моряк?

– Урманов Галим. А тебя?

– Шумилин Виктор.

– Откуда?

– Из Москвы, с «Шарикоподшипника». Может, слыхал про наш завод? На весь Союз знаменит.

– Знаю, построен в первую пятилетку.

– А ты откуда?

– Из Казани.

– Бывал я там. И у вас есть хорошие заводы.

Последние слова Виктора обрадовали Галима: ведь чуть-чуть не земляк. А встретить на фронте земляка – большое счастье.

На штурм наших позиций вылетела германская авиация. Вокруг рвались бомбы, вставала дыбом земля. Галим на некоторое время перестал понимать окружающее. Тело его покрылось испариной.

– Танки! – крикнул вдруг Шумилин.

Галим поднял голову. Сквозь густую дымную копоть на них двигались – всё ближе и ближе – танки противника. Шумилин пополз вперёд со связкой гранат. За ним двинулся и Урманов. Укрывшись, Шумилин умело швырнул свою связку под самые гусеницы переднего танка. Танк завертелся на месте. Галим по примеру Шумилина бросил гранату во второй танк. Загоревшийся танк закружился на полной скорости, безуспешно пытаясь сбить с себя пламя. Остальные три танка «показали корму», как определил про себя их отступление Галим.

Эта изуродованная долина, где когда-то росли бересклет и шиповник, вороний глаз и копытень, почерневшая, как вспаханное поле, и заваленная сейчас трупами, оружием, сожжёнными, покорёженными танками и орудиями, стала на данный момент ключом к шоссейной дороге Мурманск – Печенга. Весь фронт гитлеровских армий, стоявший поперёк этой дороги, устремлялся с двух сторон к шоссе, образуя как бы треугольник. Сначала немцы попытались прорваться ударом в лоб. Шоссе защищала советская дивизия, которая за эти бои одна из первых получила звание гвардейской. Гвардейцы стояли насмерть и не пустили врага. Тогда немцы начали нажимать на фланги, стремясь выйти в тылы советских частей. Вот почему бой за узкую долину приобрёл ожесточённый характер.

Ценою немалых потерь гитлеровцы продвинулись на двести метров. И эти двести метров надо было вернуть как можно скорее.

Ночью комбриг Седых, воспользовавшись затишьем, собрал сводный батальон и приказал ему отбить у немцев эти двести метров. Командование сводным батальоном комбриг передал своему заместителю Ильдарскому, так как все командиры батальонов вышли из строя.

При формировании сводного батальона Урманов встретился с Верещагиным, – они попали в разные роты. Друзья обнялись, троекратно поцеловались.

Чуть отстранив Галима от себя, Андрей всматривался в него глубоко запавшими глазами, словно не веря ещё, что друг жив. Потом опять заключил его в свои могучие объятия.

– Ух ты! А я думал… Ну, как, жарко было?

– Всё было, – улыбнулся Галим. – Курить есть?

– Ба! Да ты же не курил!

– Меня не то что курить – воевать на суше тут один научил… Шумилин Виктор. Вот это, я тебе скажу, парень!

Они свернули по цигарке.

– А как другие наши товарищи, не слышал? – спросил Андрей.

– Захаров на моих глазах умер… Вот… – Галим достал из кармана две вылинявшие ленточки от бескозырки, – взял на память…

– А Ломидзе?

– Жив. Как лев дрался…

– Бери, Галим, заступ. Будем жильё рыть!

И они принялись рыть окопы.

Каменистая земля звенела, с трудом поддаваясь лопате.

– Толом бы дробить эти гранитные клыки, – с раздражением бросил Урманов.

Верещагин не переставал кидать лопату за лопатой.

– Не жалуйся. Хоть и камениста земля, да наша, своя, – приговаривал старшина, и вновь со скрипом врезалась его лопата в окаменевшую мерзлоту.

Вдруг над самым ухом раздалось:

– Моряки?

Верещагин выпрямился и увидел заместителя командира бригады, которого они встретили в то утро, когда шли в часть.

– Так точно, товарищ подполковник. Вот грызём землю. Черства она тут, ой черства!

– Потом добытый хлеб и чёрствый сладок. А что думаете делать, когда рассветёт?

Застигнутые врасплох моряки, с лопатами в руках, молча размышляли.

– А когда рассветёт, товарищ подполковник, хорошо бы пойти в наступление, – нашёлся Верещагин. – Оседлать бы вон ту высотку и превратить эту долину в наш тыл.

– Правильно, старшина. Правильно думаете. Так мы и сделаем утром.

– Постараемся оправдать ваше доверие, товарищ командир.

– Фашисты думают, что они непобедимы. И нужно их так стукнуть, чтобы эта дурацкая мысль навсегда выскочила у них из головы.

– А подмога нам будет, товарищ командир? – спросил кто-то.

– Ночью должны прибыть артиллерия и танки. Будет и авиация.

– А соседи как? – спросил тот же голос. – Говорят, на правом фланге – новая дивизия.

– Насчёт новых дивизий не беспокойтесь, товарищи. Они есть, и они подходят. У Советского Союза сил достаточно.

Едва Ильдарский ушёл, Верещагин не вытерпел и сказал Урманову:

– Кажется, стоящий человек. Умеет солдатской душе паров поддать. С таким командиром и воевать легче.

Урманов пробормотал что-то невнятное. Мысли его были совсем не здесь. Подполковник напоминал ему Муниру. А что, если это её отец?.. Или, может быть, однофамилец?.. Пока подполковник разговаривал с бойцами, Галим незаметно приглядывался к нему, стараясь понять, что же в этом лице общего с Мунирой. Но Мунира больше походила на свою мать – Суфию-ханум. В крупном, с резкими чертами лице подполковника он не находил сходства с девичьим округлым и таким милым ему лицом Муниры. Но взгляд, манера держать голову и что-то в уголках губ невольно пробуждали в нём воспоминание о Мунире. В конце концов, не всё ли равно, отец это Муниры или всего лишь её однофамилец, – Галиму было приятно, что рядом есть человек, который всегда будет напоминать ему о любимой.

Батальон получил приказ о переходе в контрнаступление. Вначале открыла огонь наша артиллерия, расположенная тут же, в горах, потом показались истребители. Галим, чуть высунувшись из окопа, наблюдал переднюю линию врага. Там вместе с клубами дыма и пламени чёрными фонтанами взлетали в воздух комья земли, разбитые пулемёты, винтовки, ящики, колёса.

– Точно кладут! – радовался Галим.

В это время огненный вал покатился дальше. Выскочили из засады наши танки. За ними поднялся батальон. Некоторые падали, но и падая делали два-три шага вперёд. Отставали в этом стремительном потоке лишь тяжелораненые. Легкораненые, увлекаемые общим порывом, продолжали двигаться дальше. Галим бежал рядом с Верещагиным. Вот они прошли пятьдесят, сто, сто пятьдесят метров. Осталось ещё пятьдесят. Но тут одна за другой стали оживать уцелевшие вражеские пулемётные точки. Их огонь всё усиливался. Батальон залёг. Многие лёжа метали гранаты.

Один из наших танков горел, окутанный густым дымом, остальные, не в силах взять крутой подъём, стреляли с места.

Приказ ещё не был выполнен. С командного пункта комбригу Седых было ясно видно, что атака захлёбывается. Нужно во что бы то ни стало поднять бойцов.

– Знамя вперёд! – скомандовал он.

Трое знаменосцев во главе со старшим сержантом побежали с развевающимся полотнищем знамени.

Лишь только знамя оказалось впереди, батальон без команды, как один человек, опять поднялся в атаку. Шли под нарастающим огнём противника. Вот упал старший сержант, и знамя подхватил горячий узколицый Ломидзе. Взмахнув развевающимся на ветру знаменем, он что-то крикнул, чего за шумом боя никто не расслышал, и, положив древко на своё крепкое острое плечо, ринулся вперёд.

…Батальон прошёл поляну, позади осталось и болото… Наконец батальон добрался до сопки и бросился на штурм основных позиций противника.

Уже много часов упорно продвигалась пехота по склону массива. Гитлеровцы сверху обрушивали на советских бойцов сотни гранат. Ломидзе упал на бегу. Знамя поднял оказавшийся рядом Урманов. Он был весь в болотной грязи, без ушанки. Гремело «ура», и горное эхо с многократной щедростью возвращало его.

Во главе группы бойцов Урманов всё-таки преодолел крутизну сопки и бешеный, но беспорядочный огонь, который вёл впавший в панику противник. Галим водрузил знамя на разбитой германской пушке и в изнеможении прислонился к её колесу. Ему надо было отдышаться. Батальон с винтовками наперевес продолжал преследовать и уничтожать гитлеровцев. Где-то справа гремел родной сердцу моряка возглас:

– Полу-у-ундра-а-а!

Галим крепче сжал знамя, колеблемое ветром. Отсюда, сверху, ему видно было, как на правом и левом флангах поднимались в атаку соседние батальоны. Мощные взрывы за высотой переходили в канонаду.

6

После неимоверного грохота, когда скалы, казалось, ходуном ходили от урагана бомб и снарядов, над полем боя установилась странная своей внезапностью тишина.

Урманов и не заметил, как это произошло. Он всё ещё стоял у орудия на вершине каменистой горы, с развевающимся знаменем в руке. Тяжёлые, низкие облака медленно проплывали под ним, и казалось, их края рвутся в клочья о зазубрины ржавых сопок. Внизу расстилалась стиснутая грядою гор узенькая долина. Его поразило, как они смогли, начав оттуда, издалека, свой поход, очутиться так скоро на этой немыслимой высоте. На самом же деле бой продолжался несколько часов.

…Враг был отброшен. Бригада Седых прочно закрепилась на новой позиции.

Около Галима остановился комбриг Седых со своим ординарцем Силантьевым. Спросил фамилию Галима.

– Благодарю, товарищ Урманов, за службу, – пожал комбриг горячую руку моряка.

– Служу Советскому Союзу!

Урманов сказал эти большие слова торжественно и вместе с тем пылко и только тут, прикоснувшись к виску, заметил, что на нём нет головного убора.

Комбриг с мягкостью, показавшейся Галиму отеческой, опустил его поднятую для приветствия руку. Одним острым взглядом комбриг схватил всё: и вспышку смущения в запавших глазах юного знаменосца, потерявшего всего лишь каску в многочасовом бою, и едва заметно дрожавший подбородок, и чёрные, поверху вызолоченные за лето, слипшиеся от пота волосы.

Втайне любуясь Урмановым, комбриг приказал ему сдать знамя в штаб.

– Видал, Силантьич, куда забрались наши герои? – обратился Седых к своему ординарцу.

Только теперь Урманов почувствовал страшную усталость. Ныли натруженные мускулы, свинцовая тяжесть гнула тело к земле, а подбитые железом сапоги скользили на отполированных ветром и дождём камнях.

Урманов ни на чём не мог сосредоточиться. «Ах, Ломидзе, неужели он погиб?.. – У Галима тоскливо защемило сердце. – Да, а где же Верещагин, Шумилин?» Ведь он видел их уже где-то здесь, на горе. Они пробежали мимо него, вперёд.

– Эй, солдат, я голову нашёл. Случаем, не твоя ли?

Урманов обернулся на голос.

Стоявший у своего орудия пожилой усатый артиллерист держал, как корзиночку, на одном пальце за ремешок каску.

– Что ж, если не жалко, принимаю подарок, – устало согласился Урманов.

– Бери, пожалуйста! От чистого сердца дарю. – По утомлённому лицу артиллериста разлилась улыбка. – Видал, как ты со знаменем карабкался на эту кручу.

– Я что, – ответил Урманов, примеривая каску, – я налегке. А вот как вы сюда втащили свои семидесятишестимиллиметровые?

– Наше дело такое… – Артиллерист помолчал и добавил: – Пускай мой подарок сохранит твою голову. Будь здоров, друг.

И он обменялся с Галимом неторопливым, степенным рукопожатием.

Обоих своих друзей – и Верещагина, и Шумилина – Галим нашёл по другую сторону сопки, изрытой множеством щелей и уступов. Они углубляли окопы. Заметив Галима, Верещагин радостно крикнул:

– Прыгай сюда!

В окопе Урманов прислонился спиной к камню.

– Устал? – сочувственно спросил Шумилин. – Война, брат, самый тяжёлый труд. Как начнём наступать и погоним гитлеровцев в три шеи, ещё больше потрудиться придётся.

– Что-то Ломидзе не вижу. Он тебе не встречался? – спросил Верещагин.

– Ранило его… Я после него знамя взял, – ответил Урманов, взглянув в помрачневшее лицо Верещагина.

– Где? Вспомни-ка… Надо поискать его, – озабоченно сказал Андрей.

А в это время окровавленный Георгий Ломидзе лежал на дне ущелья. Очнувшись после падения, он долго не мог понять, где, собственно, он находится. Попробовал ползти, но нестерпимая боль не позволила сделать ни шагу. Он застонал. Передохнув, он принялся звать на помощь, как бывало мальчиком, заблудившись в родном лесу под Сухуми; потом стал насвистывать, чтобы не так было муторно на душе. Изнемогши, он притих и, лёжа затерянный между обступивших его каменных стен, следил за голубой звездой, как будто прямо над ним одиноко сиявшей в высоком сумрачном небе. Каким-то чудом он остался в живых, но кто знает, найдут ли его в этой, казалось, бездонной пропасти? Ломидзе глухо застонал. «Нет, если только Урманов и Верещагин не погибли, они никогда не бросят меня. Надо только терпеливо ждать, надо, надо вытерпеть», – внушал себе Ломидзе и снова терял сознание.

Уже совсем смеркалось. Верещагин и Урманов часто останавливались, чутко ловя в наступившей тишине малейший звук.

На склоне горы бойцы ломами и кирками рыли братскую могилу. Павшие бойцы лежали прикрытые окровавленными шинелями. Моряки подошли и молча всматривались в каждого. Урманов откидывал шинель, Верещагин фонариком освещал лицо. Ломидзе среди них не оказалось.

Самое тяжёлое для воина – смотреть на погибших товарищей. Солдаты не плачут – их слёзы выжжены пороховым дымом, – но, пока живы, им не забыть той горькой минуты.

– Друга ищете? – спросил кто-то из бойцов.

– Да, – сказал Верещагин, – хорошего друга потеряли. Моряка!

– Эти все были самые лучшие, – показал боец рукой на погибших. – Самые лучшие, незабвенные. Перед их прахом должен склонить голову весь мир.

– Святую истину сказал ты, браток, – положил ему на плечо руку Верещагин.

– А вы спрашивали у санитаров? Может, он только ранен? – сказал тот же боец.

– Нет его там.

– Моряк, говорите? Не встречался мне.

– Пойдём, – с грустью сказал Верещагин Галиму.

На потемневшем небе вспыхнуло северное сияние. Вначале было похоже, будто кто-то набросил на небо белый занавес. Постепенно занавес стал шевелиться, заструился и превратился в серебряную реку. Неожиданно лучи, сойдясь на мгновение в круг, снова разошлись. Потом стали похожи на террасы белых скал. А ещё через несколько минут по всему небосклону заметались отливающие всеми цветами радуги гигантские сполохи.

Но ни Верещагину, ни Урманову не было дела до этой неповторимой, разлитой вокруг них красоты. Они шли и шли, обшаривая каждый обрыв, останавливаясь над каждым убитым, встретившимся на их пути. Ломидзе нигде не было.

Они посидели на камнях в молчании, в нарастающей тревоге. Снова встали и пошли дальше. Под ногами Верещагина загремела о камень каска и покатилась куда-то в пропасть. И тут же до слуха моряков долетел хрипловатый, негромкий стон.

– Андрей! – Урманов схватил Верещагина за руку.

Они пододвинулись к самому краю обрыва и заглянули вниз. Густая тень от каменного утёса с острыми выступами скрывала всё.

– Я спущусь, – сказал Урманов.

– Не сорвись, – предупредил Верещагин.

Один конец толстого каната, который на всякий случай прихватили с собой, они накрепко обвязали вокруг большого валуна, другой закинули вниз.

Урманов быстро спустился на дно. Он не сделал и двух шагов, как наткнулся на лежавшего без сознания человека. Низко склонившись, Галим чиркнул спичкой. В скорченном, окровавленном бойце он не сразу узнал Георгия Ломидзе.

– Скорее, скорее, он здесь! – взволнованно крикнул Урманов ожидавшему наверху Андрею.

Вмиг слетел Верещагин по канату. Вдвоём они бережно подняли друга на руки и в обход понесли на пункт первой помощи.