Текст книги "Избранные произведения. Том 3"

В бригаде произошло немало перемен. Она передвинулась с левого на правый фланг фронта. Ушёл комбриг Седых. Его назначили командиром дивизии. Место Седых занял Ильдарский, которому недавно было присвоено звание полковника. Сидорова произвели в капитаны. Часть разведчиков также получила повышение в званиях. Галиму Урманову было присвоено звание старшины.

У разведчиков было много дел: за короткий срок они должны были полностью «освоить» новый участок. Бригада, как и все части Северного фронта, не вела в это время активных боевых действий. Гитлеровцы также затихли, и, видимо, надолго. В штабах больше говорили о подготовке к весне; подразделениям давались указания, как лучше сохранить огневые позиции и огневые точки от затопления. Борьба с талыми водами, особенно подвоз боеприпасов и продуктов в условиях бурной северной весны, когда в каждой котловине возникало глубокое озеро, была задачей нелёгкой. Ещё напряжённее пришлось трудиться бойцам летом, когда приступили к созданию мощных оборонительных сооружений по всей линии фронта. Днём и ночью дробили камень ломами и кирками, сносили взрывчаткой целые сопки. Теперь уже никто не жаловался на отсутствие солнца. Оно почти круглые сутки не сходило с неба, неусыпным стражем двигаясь вдоль горизонта. Всё труднее было маскировать свои позиции. Труднее было и разведчикам, ибо ничто не скрывало их движений. Они вынуждены были действовать почти открыто.

Но как ни ныли натёртые солдатские руки, как ни тревожен был короткий сон бойцов, разве можно было сравнить эти трудности с теми, которые испытывали советские части на центральных фронтах! Когда в конце августа гитлеровцы начали прорываться к Волге, бойцы севера всё чаще спрашивали на политзанятиях, почему же их не переводят туда – совестно перед боевыми товарищами, которые ведут на Волге беспрерывные трудные бои против новых и новых гитлеровских полчищ.

Но как раз в это время гитлеровцы активизировались почти по всему Северному фронту. Их разведывательные самолёты-рамы подолгу урчали над головой. То на одном, то на другом участке прощупывали они крепость советской обороны. Бойцы легко отбивали атаки. Но всем было ясно, что это только начало, что впереди предстоят серьёзные бои, и части готовились: предусмотрительно укрепляли свои рубежи, настойчивее изучали опыт прошедших боёв и особенно опыт сражений на Волге, которые к этому времени приняли исключительно напряжённый характер.

Начальник штаба вызвал к себе заместителя Сидорова – сам Сидоров находился на излечении в медсанбате – и сказал:

– Есть сведения – гитлеровцы на нашем фронте концентрируют большие силы. Видимо, рассчитывают, что мы перебросили с севера свои основные силы для укрепления центральных фронтов и поэтому им легко удастся овладеть Мурманском. Надо взять «языка», чтобы точнее узнать замысел их командования. Приготовьте группу в пятнадцать человек во главе с командиром взвода и план операции. Жду вас через два часа.

Разведчики ушли на задание поздней сентябрьской ночью. Но ещё по пути на объект группа напоролась на вражескую засаду. Командир группы был убит, трое разведчиков ранены. Остальные после короткого боя вынуждены были вернуться. Поиск был сорван.

Когда об этом доложили Ильдарскому, он помрачнел, даже пригрозил отдать заместителя командира разведчиков под суд за плохую организацию поиска. Попало и Сидорову, который, услышав о провале разведки, не мог больше оставаться в медсанбате.

– Взять «языка» необходимо… Вы понимаете меня, капитан? – сказал комбриг, медленно произнося каждое слово.

– Понимаю, товарищ полковник.

– Идите.

Сидоров чётко повернулся и вышел из землянки.

А наутро следующего дня Ильдарскому доложили, что разведчики снова вернулись ни с чем. Они уже ворвались в расположение противника, но вражеское боевое охранение, оставив посты, убежало к своим основным позициям.

Вся бригада была взволнована.

Ильдарского срочно вызвали в штаб армии.

Возвращения его с нетерпением ждали все, начиная от начштаба и кончая солдатами боевого охранения. Особенно ждали разведчики; они ходили насупленные, пряча глаза.

Галиму Урманову было тяжело вдвойне. Комбриг, вероятно, не забудет этого дня и, когда рано или поздно узнает об их отношениях с Мунирой, вероятно, посмотрит на Галима с презрением. Никакие прежние заслуги не могут оправдать его. Да что прежние заслуги, когда в такой момент опозорились на всю бригаду!

– Этот позор мы можем смыть только своей кровью! – громыхал в землянке разведчиков Верещагин. – Вот так, только кровью!

Ильдарский вернулся уже под утро. В штабе собрались почти все старшие командиры. Он вызвал к себе начштаба и командира разведки Сидорова. Когда они входили, Ильдарский делал какие-то отметки на карте обороны бригады. Он отложил толстый красный карандаш и попросил доложить, что было в его отсутствие.

– Ну, каковы успехи? – спросил он язвительно и краем глаза покосился на Сидорова. Суровое крупное лицо его при свете керосиновой лампы казалось ещё более сумрачным и строгим. Он спросил о поведении противника за день.

Начштаба сделал подробный доклад. Почти весь день гитлеровцы вели пулемётный обстрел, их мелкие группы дважды появлялись перед нашими позициями, но были рассеяны пулемётным огнём. Потерь нет. Во время артиллерийского налёта легко ранен один боец.

После расспросов и указаний, что надо делать немедленно, Ильдарский сухо сказал:

– Итак, мы прославились на весь фронт. Но от такой славы хорошо бы всем быть подальше. Командующий армией приказал мне сделать самые строгие выводы.

О своём решении я сообщу вам к утру. Наши соседи взяли «языка». Немцы собираются наступать. Нам надо быть в боевой готовности.

Рано утром воздух гудел от десятков моторов. Немцы бомбили наш передний край. Спустя несколько минут промчались наши истребители. Отсюда, с позиции бригады Ильдарского, не было видно воздушных боёв, которые происходили над участком главного удара немцев, но можно было догадываться, какой силы артиллерийский огонь там бушевал. Горы стонали, горизонт всё больше заволакивало чёрным дымом.

А на участке Ильдарского было затишье. Оно продолжалось и на следующий день. Бойцы бригады с жадностью ловили каждую весть о ходе боёв. А вести были добрые. Все яростные атаки гитлеровцев отбивались успешно. Наши позиции неприступны.

– Нет, тонка стала у немца кишка. Куда девалось прежнее нахальство…

– Сшибли петушку гребешок, – говорили бойцы.

Ильдарский с самого начала гитлеровского наступления приказал своим разведчикам не спускать глаз с врага, следить за каждым его шагом, предугадывать его намерения. Теперь на ничейной полосе хозяевами были не немецкие разведчики, а наши.

Разведчики доложили, что на стыке между бригадой и левым её соседом гитлеровцы начали накапливать силы. Ильдарский быстро связался с командиром соседней дивизии. Генерал сообщил, что у него тоже имеются такие сведения.

– Надо немедленно проверить эти данные, – сказал Ильдарский начальнику штаба и начальнику разведки. – Необходимо сегодня же ночью достать «языка». Организацию этого задания возлагаю на вас, капитан, – обратился он к Сидорову. – Приготовьте план и принесите мне на утверждение. Надеюсь, на этот раз не подведёте.

Сидоров, вернувшись к себе, немедленно сел за план. Брать «языка» с переднего края было очень рискованно. Ясно, у них там сейчас повышенная бдительность, усиленные посты. Надо брать «языка» там, где противник этого не ждёт.

Правое крыло бригады упиралось в озеро шириной более километра. Зимой, когда оно замерзало, разведчики легко пробирались на тот берег. Летом это было потруднее. Гитлеровцы считали себя с этой стороны в относительной безопасности и, естественно, вели себя здесь более беспечно. Однако было известно, что на противоположном берегу имеются различные противопехотные препятствия, а дальше – основные оборонительные позиции противника.

Составляя план ночного поиска, капитан Сидоров остановил свой выбор именно на этих местах. Объектом действия он избрал пост противника, который находился в трёхстах метрах от землянок. Озеро форсируют на лодках. В одной лодке четыре разведчика – группа захвата – и двое сапёров; в другой ещё шесть разведчиков – группа прикрытия. Чтобы заглушить шум и всплеск вёсел при форсировании озера, наши автоматчики, пулемётчики и миномётчики откроют огонь по обороне противника. Вместе с тем огонь этот будет не настолько силён, чтобы привлечь внимание противника.

В группу захвата капитан Сидоров назначил Верещагина, Шумилина, Ломидзе и Урманова.

Полковник утвердил план и пожелал удачи.

– Стоп! – сказал Верещагин, который был назначен старшим группы. – Прежде чем плыть, пошевелим мозгами. Старшие командиры не могут же всё продумать за нас. Наши лодки какого цвета?

– Известно, тёмные, – сказал один из разведчиков, не понимая, к чему клонит старшина.

– Так вот что я вам скажу. Опыт показывает, что ночью на воде менее всего заметны предметы, окрашенные в серый цвет. Поэтому предлагаю перекрасить лодки в серый цвет.

В назначенный час все двенадцать человек были на берегу озера. Урманов, как и другие, надел маскировочный халат прямо наголо. В такой одежде можно было, если противнику удастся потопить лодки, плыть достаточно долго. Кроме того, на дне лодок лежали спасательные круги.

Урманов, ёжась от ночного холода, вглядывался в мутную темень, скрывавшую противоположный берег. Капитан Сидоров шёпотом давал последние указания.

Наши открыли автоматно-пулемётный огонь. Спустя минуту Сидоров сказал:

– Пора!

Верещагин, за ним остальные прыгнули в двухпарную лодку. Урманов и Ломидзе сели за вёсла. Лодка стремительно понеслась к противоположному берегу. За ней тронулась вторая.

Верещагин, лёжа на носу лодки, зорко смотрел вперёд. С каждым взмахом вёсел очертания противоположного берега выступали всё яснее. Если не считать стрельбы своих, было тихо. Только сердце стучало так, что удары его, казалось, должны были слышать другие, да почему-то уж очень гулко опускались в воду вёсла.

Причалили несколько правее поста. Первой вышла на берег группа захвата и залегла в прибрежных камнях. Только сапёры поползли вперёд. Они проделали проход в минном поле, перерезали спираль Бруно, растащили рогатки. Когда путь был свободен, Верещагин повернулся к товарищам и махнул рукой. Бесшумно, как ящерицы, двигались они вперёд, до крови обдирая руки и колени об острые камни, но не чувствуя в этот момент никакой боли.

Вскоре они достигли траншеи. Двигаться по ней к посту Верещагин счёл невыгодным. Появление большой группы людей в траншее переднего края могло вызвать у немецких часовых подозрение. Их могли легко обнаружить. Поэтому Верещагин решил углубиться в расположение противника и подойти к объекту поиска с тыла, по ведущей к нему траншее. Своё решение он объяснил товарищам лишь на пальцах, однако разведчики умели прекрасно изъясняться на этом языке.

Зайдя метров на двести пятьдесят в тыл, свернули в сторону, потом спрыгнули в траншею. Несколько секунд они стояли, тесно прижавшись друг к другу, – четыре разведчика в логове врага. Верещагин посмотрел в глаза товарищей. Он верил своим боевым друзьям, как самому себе. Ещё год назад Урманов, с точки зрения бывалого моряка, был совсем зелёным юнгой, теперь он уже, как молодой орёл, расправляет крылья. В полосатом маскхалате, сжав автомат, он стоит рядом с Верещагиным и смело смотрит вперёд. Плечом к плечу с ними Ломидзе и Шумилин.

Верещагин кивнул головой. Разведчики осторожно, но в рост пошли по траншее. Часовые, уверенные в своей безопасности, вели себя весьма беспечно. Один из них куда-то ушёл с поста, другой был на месте, но без оружия. Автоматы их лежали на бруствере метрах в десяти от поста. Прихватив по дороге автоматы, разведчики осторожно подошли к часовому. Гитлеровец, увидав их, разинул было рот, но от испуга онемел. Сдался он без сопротивления.

Разведчики бесшумно вернулись к лодкам и дали условный сигнал ракетой. Артиллерия тут же открыла предупредительный огонь по дзотам и пулемётным точкам противника. Без единого выстрела с вражеской стороны вернулись разведчики в своё расположение.

Часть третья

1

Когда Мунира, закрыв руками лицо, старалась вспомнить, как для неё началась война, перед её глазами вставал тёплый солнечный день в старом тенистом парке Казани. Сюда собралась молодёжь со всего города на спортивный праздник. Мунира и Таня пришли со студентками медицинского института, Хаджар – со спортивным коллективом химико-технологического института, Ляля – с театральной школой, Надя – с педагогическим институтом, Хафиз – с университетом. Все они были в белых с голубой каймой спортивных костюмах, ловкие, красивые, оживлённые. В этот день был назначен комсомольско-профсоюзный кросс. Парк звенел от песен и молодого смеха. Только что дали старт на пятьсот метров девушкам. Вперёд сразу вырвалась Надя Егорова, все остальные некоторое время бежали кучкой, но ко второму кругу сильно растянулись. За Надей, шагах в десяти, бежала девушка с русыми, коротко подстриженными волосами, за ней Таня и Мунира. Почти у финиша догнала их Ляля.

Радостно возбуждённые, взволнованные успехом, прохаживались подруги, чтобы остыть и отдышаться после бега, по аллеям парка и вспоминали о недавних экзаменах. Трудности, конечно, были забыты, приходило на память только смешное. Над парком, сливаясь с резвым шелестом листвы, плыла радостная и, казалось им, призывающая к трудовым подвигам и творчеству музыка. Впереди ничто не пугало. Будущее было ясно, как июньское безоблачное небо этого дня. Вдруг музыка оборвалась, и народ хлынул к центру парка, к репродукторам.

Девушки не застали начала выступления и, хотя не совсем ещё понимали смысл услышанных слов, почувствовали большую тревогу. Потом они поняли всё: война!

Фашисты напали на нашу страну, бомбят наши мирные города и сёла!.. Девушки широко открытыми глазами, в которых отражалась и любовь к родине, и боль за неё, посмотрели друг на друга, потом по сторонам: в аллеях было бело от праздничных костюмов. Прозрачный воздух, листва деревьев, казалось, ещё хранили отзвуки праздничной музыки, весёлых песен и смеха.

Глаза девушек снова устремились на репродуктор. Не ослышались ли они?.. Нет, не ослышались. Над родиной нависла чёрная туча фашистского нашествия. И девушки почувствовали, как из самой глубины сердца медленно поднимается новое, жгучее чувство ненависти к врагам, осмелившимся ворваться в их светлую жизнь, нарушить её мирное течение. Постепенно это чувство усиливалось, оттесняя все другие, и наконец завладело ими целиком.

Подруги всё ещё стояли вместе, инстинктивно теснее сомкнувшись, когда к ним подошли Хафиз с Ильясом. За последний год все они заметно изменились. Расцвела Мунира. Округлилась Хаджар. Цвет лица у неё стал ещё нежнее. А когда она улыбалась, необычайно белая кожа на носу, щеках и над верхней губой делалась от блеска синих глаз совсем прозрачной, подчёркивая веснушки. Изменилась и Таня Владимирова. Она посмуглела, стала ещё выше, сразу как-то очень повзрослела – казалась даже старше своих лет – и посуровела характером. Чёрные тяжёлые косы её по-прежнему были переброшены на грудь. Надя Егорова, учившаяся теперь на физкультурном отделении пединститута, выглядела среди подруг самой здоровой и закалённой. Она ухитрилась в эту холодную весну сильно загореть. Белый спортивный костюм и светлые волосы ещё больше оттеняли загар, она казалась литой из бронзы. Хафиз Гайнуллин сильно раздался в плечах и вытянулся. Характер его установился рано и существенно не менялся, а только всё более и более укреплялся в своих основных качествах – твёрдости и целеустремлённости. Ильяс Акбулатов успел за этот год окончить вечерние курсы и с осени мечтал пойти на первый курс вечернего техникума. Только одна Ляля будто не признавала ни времени, ни его законов. Она была всё та же, что и в десятом классе: маленькая, подвижная, порою немного наивная. Она по-прежнему сердито жужжала, когда ей что-нибудь не нравилось. Но война ворвалась и в её ясный внутренний мир и омрачила его. Она сердцем поняла: если не победить фашизм, ей некого будет радовать своим искусством, оно потеряет смысл. Даже подумать об этом было страшно. И она первая спросила:

– Девушки, что мы будем делать?

Мунира вспомнила отца и Галима, которые, может быть, уже воюют, и пожалела, что не успела стать врачом. Таня горевала, что маловато ещё у неё прыжков с парашютом. Но всё-таки она уже может прыгать. Хаджар считала, что сможет оказать первую помощь раненым. У неё есть значок ГСО, и она хорошо сдала военное дело.

– Что нам делать, ясно, – сказал за всех Ильяс. – Будем бить врага. А сейчас надо идти по своим организациям – в партийные и комсомольские комитеты.

– И просить, чтобы немедленно отправили на фронт, – сказала Ляля.

Проходили дни, недели, месяцы, а подруги всё ещё были в Казани, в далёком тылу.

Подруги истоптали много порогов. Были в районном и областном комитетах комсомола, в военкоматах. Таких, как они, требовавших отправить их немедленно на фронт, были тысячи. Поэтому и в райкомах, и в обкоме, и в военкоматах заявления, правда, от них принимали, но советовали запастись терпением. Ненадолго все трое – Мунира, Ляля и Хаджар – по указанию райкома поехали в деревню помочь колхозникам убрать урожай. Попали они в разные колхозы, так как состояли в разных организациях.

Мунира впервые по-настоящему узнала колхозную жизнь и колхозников. Какой трудолюбивый народ! Какой богатый урожай вырастили они! Как умели переносить страшное горе!

Мунире предложили работу в медпункте, но она отказалась и наравне с другими работала в поле, потом на току – подавала снопы в молотилку. Зубчатый стальной барабан за день пожирал их так много, что к концу дня Мунира еле поднимала руки.

– Джаным, отдохни немного, – скажет иная заботливая колхозница.

И Мунира тут же, на току, валится на свежую солому и засыпает так крепко, что нипочём ей рёв молотилки и шум оживлённой многоголосицы.

В город она вернулась уже глубокой осенью. И сразу побежала к Ляле и Хаджар. Обе были дома. Хаджар приехала дня два-три назад. Ляля вернулась только что, не успела даже переодеться с дороги. Они торопливо поделились новостями и договорились с завтрашнего же дня опять начать свои атаки на военкоматы и райкомы. Действительно, сколько можно терпеть?

– Так совсем могут забыть о нас, – сказала Ляля.

Назавтра, часов в десять утра, они уже были в областном комитете комсомола. Им пришлось долго ждать – шло совещание. Худощавый, в военной гимнастёрке секретарь обкома был с ними очень внимателен. Правда, беседу прерывали частые телефонные звонки. Порой он брал сразу две трубки. Но и во время этих пауз глаза не отрываясь смотрели на притихших девушек с таким выражением, будто он и сочувствовал желанию девушек, и в то же время сожалел, что не может помочь им.

Как только прекращались телефонные звонки, секретарь возобновлял прерванный разговор, стараясь убедить их, что страна не только воюет, но и продолжает строительство коммунизма; что хотя наше положение на фронтах ещё и трудновато, но победа, безусловно, будет за нами. И тогда нужны будут специалисты во всех областях науки и искусства. Он хорошо понимает благородный порыв девушек, но было бы неправильно жить только сегодняшним днём, надо заглядывать и в будущее. И он советовал девушкам продолжать учёбу. А заявления пусть пока останутся у него. В случае чего, он будет иметь их в виду.

Девушки вышли из обкома приунывшие.

Ляля переводила полные вопрошающего недоумения глаза то на Муниру, то на Хаджар. Вот и опять они уходят ни с чем! Нет, она недовольна собой. И ими тоже. Правда, у них иное положение: одна учится на доктора, другая – на химика. А балетная школа… нет, она сейчас совершенно ни к чему. Это не значит, что она отказывается от искусства, но в данную минуту её душа не здесь… И она уйдёт на фронт во что бы то ни стало. Решила ехать, – значит, надо ехать, и как можно скорее.

– Нет! Как бы меня ни уговаривали, я не могу изображать лебедя или бабочку, когда люди проливают кровь. Как я завидую Ильясу! Я встретила его позавчера, он шёл в военкомат с повесткой.

– Что же поделаешь! – попробовала успокоить её Мунира. – Секретарю обкома виднее, кого послать в первую очередь.

– Не утешай, пожалуйста, – нетерпеливо оборвала её Ляля. – От этого мне легче не станет.

Хаджар не вступала в разговор. Она была грустна. Сегодняшний день принёс ей одни огорчения. Сейчас – отказ, полученный в обкоме, а утром, спозаранку, за ней приходил отец. Начал с уговоров, а потом стал требовать, чтобы Хаджар вернулась домой. Хаджар наотрез отказалась, но с её мягким характером это стоило ей огромных душевных сил. Она не могла без боли и дрожи вспомнить шипение отца, вполголоса – чтобы не услышала Валентина Андреевна – сыпавшего на её голову проклятия.

Девушки шагали по тротуарам Кремля. Шуршали под ногами опавшие листья. Тенистые летом, деревья были сейчас почти голыми.

Кремлёвские часы пробили четыре. В ночной тишине и ранними утрами мелодичный бой их был слышен далеко, но днём он тонул в уличном шуме.

Казанский Кремль! Окружённый белокаменной стрельчатой стеной, в которой чернеют узкие бойницы, с многочисленными остроконечными сторожевыми башнями, как хорошо стоит он – на высокой горе, на крутом берегу Казанки. В очень ясные дни, когда его видно за двадцать-тридцать километров, девушки ходили любоваться с башни Сююмбеки своим родным городом, вольготно расположившимся в огромной котловине. На фоне светлого неба чётко вырисовываются контуры заводских труб, там, дальше, с величавой степенностью проплывают волжские пароходы, а за Волгой в сизом тумане тонут Услонские горы. Перед самым Кремлём, на просторном болотистом лугу, весной щедро заливаемом разгулявшейся Волгой, стоит похожий на усечённую пирамиду памятник русским воинам, павшим при взятии Казани и присоединении её к России. А дальше – дамбы, асфальтированные дороги, ведущие в новую Казань…

Но сейчас, занятые своими мыслями, подруги даже не вспомнили о башне Сююмбеки.

Через главные ворота девушки вышли к массивному зданию Государственного музея, которое казанцы издавна называют «бегемотом».

Несмотря на недавно прошедший дождь, воздух был душен. По улице Чернышевского в сторону Кремля шла с походной песней колонна красноармейцев. Все в новеньких гимнастёрках и пилотках, на которых особенно ярко пламенели красные звёздочки. Прохожие поглядывали на молодых защитников родины с гордой улыбкой, три подруги, и особенно Ляля, – с нескрываемой завистью.

Когда колонна уже прошла, с противоположной стороны улицы девушек окликнула Надя Егорова:

– Ляля! Хаджар! Мария! – почему-то на русский лад назвала она на этот раз Муниру.

Надя перебежала улицу. Она была в голубой блузке и тапочках. На голове – всё та же, с длинным козырьком, спортивная фуражка. Лицо усталое, над правой бровью следы грязных пальцев.

– Девушки, откуда это вы все вместе?

Узнав, что они были в обкоме, она скороговоркой продолжала:

– И я ходила. И мои бывшие школьные подруги тоже. Из наших только троих взяли: Ирину Цветкову, Зою Бондареву и Машу Зореву. Остальным – отказ.

Ляля спросила, где она была, что так перемазалась. Надя сказала, что идёт с завода с ночной смены.

– С завода? – воскликнула Ляля.

– Да. Мой отец ведь работал токарем на «Серпе и молоте». Четвёртого июля мы проводили его на фронт. Ну а пятого я встала к его станку. Брат тоже в армии.

А вчера проводила и Ильяса.

Побледневшие от бессонной ночи губы Нади дрогнули. Желая скрыть своё волнение, она провела рукой по лбу и ещё больше размазала грязь. Хаджар вынула свой носовой платок и заботливо вытерла подруге лоб.

Надя и не заметила, когда её дружба с Ильясом перешла в любовь. Подругам она всегда говорила, что с Акбулатовым у них только дружба – и ничего больше. Она и в самом деле так думала. Ведь он был старше её на целых десять лет. Ильяс частенько наведывался к её брату Николаю, с которым они вместе работали на заводе и вместе думали над конструкцией самоходного комбайна. А иногда шёл к Ильясу, прихватив сестру, Николай, и они втроём отправлялись за Волгу, на Маркиз – загорать на песчаном пляже. С Ильясом никогда не было скучно. Он умел и сам посмеяться и людей расшевелить. Последнее время Николая часто не бывало дома. Тогда они стали ходить вдвоём и совсем не замечали, как проходило время. Вечером Первого мая – это было так недавно – они долго гуляли вдвоём и присели отдохнуть на скамейку. Надя очень устала. Голова её упала на плечо Ильяса, веки смежились. Сквозь дрёму девушка почувствовала на своих волосах лёгкий поцелуй. Она вскочила и, пряча глаза, заторопилась домой.

А вчера, провожая Ильяса, она уже сама поцеловала его и не стеснялась слёз.

– А фронт? – спросила Мунира.

– Сейчас, пожалуй, я всего нужнее за станком. Не хватает рабочих рук…

– Нет, мы хотим идти на фронт, – упрямо сказала Ляля. – Я, по крайней мере, ни о чём другом не думаю.

Надя пожелала девушкам удачи, и Мунира с подругами повернули на Пионерскую.

– Может, и мне, как Наде, пойти на завод? – задумчиво сказала Хаджар.

Ляля решительно возразила ей.

– Фу, какая ты, Хаджар! – сказала она, сверкнув чёрными глазами. – Что за характер! Раз поставила перед собой цель – добивайся её.

– В труде можно проявить такую же доблесть, как и в бою, – заступилась Мунира за Хаджар.

– Всё это правильно, девочки, – перебила Ляля. – Но мы-то ведь уже выбрали себе дорогу. Разве она плоха, чтобы её менять, искать другую, колебаться?

На углу улицы Баумана внимание их привлёк громкий, призывный голос диктора.

«Советские женщины! – неслось из репродуктора. – Поднимайтесь на священную войну против гитлеризма, за свободу народов, за счастье своих детей!»

Они остановились. Ляля крепко сжала руки подруг.

– Вот! – сказала она почему-то шёпотом. – Слышите? К нам обращаются. А мы спокойненько разгуливаем по улицам Казани и всё ещё решаем – фронт или завод. Терпения больше нет!

– Тише, Ляля! Послушаем! – прервала её Хаджар.

– Слушай, а я не могу больше… Стыдно мне. Я хочу дела, дела. Для чего у меня комсомольский билет в кармане?

И Ляля торопливо зашагала вперёд, будто уже имела назначение на фронт.

«…На полях сражений Советского Союза решается будущее всего человечества».

Из последних слов диктора Мунира и Хаджар поняли, что передавали обращение ко всем женщинам мира, принятое на митинге советских женщин в Москве.

Глубоко взволнованные, они молча шли вдоль Булака. Вода в нём почти высохла. На дне по колено в грязи копошились ребятишки.

По каменному мосту они пересекли Булак и вышли на просторную улицу Кирова.

Девушки молчали. Но Хаджар была не в силах скрыть нервную дрожь, охватившую её. В глазах Хаджар стояли слёзы.

– Ляля права, – проговорила она наконец тихо, как бы себе самой.

А через несколько дней собрались на митинг и женщины Казани.

– Ты выступишь? – спросила Надя Егорова, когда Мунира, увидев подругу, подсела к ней.

– Нет. А ты?

– Я выступлю… Я… не могу не выступить… Мы получили извещение… о смерти отца…

– Наденька!.. Может быть, это ошибка?..

– Я так хотела бы… чтобы это было ошибкой. Но…

Митинг начался. Когда Надя пошла к трибуне, Мунира сидела как наэлектризованная.

– Мне тяжело говорить, – с трудом выдавила из себя Надя, задыхаясь от волнения и горя, – только на днях мы получили извещение о гибели отца… Можете понять, что переживает сейчас наша семья… и как осиротел наш дом. Страшно возвращаться с работы, товарищи! – Надя замолчала, глотая слёзы. Потом подняла голову и, ещё больше задыхаясь, сказала: – Сейчас я работаю на станке моего погибшего отца. Работаю с утроенной энергией… за отца… за себя, за тех, кто сейчас отстаивает нашу честь, нашу жизнь и свободу, наш прерванный мирный труд. И я думаю, каждый из нас работает теперь так, и только так!

Когда Надя вернулась на своё место и села рядом с Мунирой, она крепко стиснула руки, будто поставила плотину, преграждая путь тем чувствам, что клокотали внутри. Мунира молча, с осторожной нежностью подсунула под локоть Нади левую ладонь и так застыла. Сердце её было переполнено горячим сочувствием горю подруги.

Слово предоставили учительнице Эндже-апа Тазиевой. Мунира не видела её со дня окончания школы и была рада встретить её здесь. Эндже-апа была всё такая же, только во взгляде появилось что-то новое, чего раньше не было. «Строгая сосредоточенность», – определила Мунира. Начала она говорить не спеша, как бы с трудом подбирая слово к слову. Но внутреннее напряжение делало её слова пламенными.

– Велика наша любовь к родине. Но сердце советского человека большое. – В голосе Эндже-апа зазвучало предостережение. – Оно сумеет вместить в себе наряду с безграничной любовью и чувство великой ненависти. Да! Мы ненавидим фашизм, ненавидим всех, кто слёзы и кровь народные превращают в золотые слитки. Пусть знают фашисты: народные слёзы и кровь и в земле не высыхают. Наступит день – и эти убийцы будут держать ответ перед человечеством за все свои преступления…

В глубокой тишине, напоминавшей предгрозье, сотни людей слушали гневные слова учительницы. Она говорила о том, что фашисты предают огню ценнейшие памятники культуры.

– …Они сожгли древний наш город Новгород, разрушили его чудесные храмы, простоявшие семьсот лет… Мы, учителя, – закончила своё выступление Эндже-апа, – люди мирной профессии. Но в дни Великой Отечественной войны мирных профессий не может быть. Мы готовы отдать все свои силы для фронта, для Красной Армии, для победы!

Потрясённая, Мунира побежала прямо в институт. Нет, Ляля права, дальше ждать нельзя, надо действовать и действовать. Комсомольцы должны быть напористее. Ведь вызвали же вчера в райком нескольких студенток из их института и спросили, не желают ли они поехать на фронт. Значит, люди там нужны. Да, Мунира торопилась поговорить с директором и нисколько не сомневалась, что получит разрешение.

Но директор был болен, и Мунире предложили пройти к его заместителю – Степану Гавриловичу Карпову. Мунира даже обрадовалась такому случаю. Степан Гаврилович, известный в Казани хирург, участник гражданской войны и финской кампании, вёл в институте кафедру хирургии. Мунира знала, что, несмотря на свой преклонный возраст, он тоже стремился на фронт. Такой человек, хотя он и известен своей вспыльчивостью, уж конечно поймёт Муниру.

– Я вас слушаю, – сказал профессор, когда Мунира вошла к нему в кабинет. Седина уже тронула его волосы и небольшую острую бородку. Суровая насупленность бровей смягчалась доброжелательным взглядом внимательных глаз.