Текст книги "Избранные произведения. Том 4"

Гаухар не поехала в Казань. Она выглядела совсем неузнаваемой, какой-то подавленной, будто отняли у неё волю к жизни, подрезали крылья.

Сердце её и до разговора с Бибинур не знало настоящего покоя. Всё же перепадали дни, когда она чувствовала, что вроде бы и освобождается от тяжкого гнёта. Гаухар оживлялась, могла улыбаться и уже готова была сказать себе: «Я свободна, как птица, выпущенная на волю». Такое чувство возникло было у неё после одной из прогулок по берегу Камы, когда она снова пыталась рисовать. Но прошли какие-то дни – и снова нахлынула волна страданий. А тут ещё подоспело письмо из Казани.

Никогда она, думалось Гаухар, ещё не погружалась в такую бездну. Это даже нельзя было назвать отчаянием. Она как бы замерла и не могла прийти в себя. Порой ничего не замечала вокруг себя, не сразу узнавала знакомых; окликнут её – она даже не остановится. Она нигде, кроме школы, не бывала, с людьми почти не общалась, только и знала своих школьников. Единственная её постоянная собеседница – тётушка Забира. Да и с ней лишь о пустяках говорит.

Случалось, Гаухар даже с Миляушой не останавливалась при встрече. Поклонится молча – только и всего. Она словно боль испытывала, когда нельзя было уклониться от разговора с человеком.

А вот у Миляуши за последнее время счастье через край льётся. Лицо у неё, и раньше улыбчивое, расцвело, глаза сияют. Она словно бы в сладком сне плывёт по сказочной реке. Они с Вильданом объяснились, наконец. Свадьба ещё не скоро, отложена до весны. Но радость-то не отложишь, не запрёшь в клетку. Радость в ней поёт, заливается смехом после каждого свидания с Вильданом. Встретится Миляуша с Гаухар, ухватит её за рукав и начнёт… Вильдан вот что да вот как сказал. У Вильдана волосы вьются, а глаза чёрные-чёрные. Он смелый, находчивый, но перед ней, Миляушой, робеет…

Гаухар рассеянно слушает её: в одно ухо войдёт, из другого вылетит; ни на шутку, ни на смех не отвечает. Миляуша сочувствует ей, но в душе удивляется, даже осуждает слегка: «Ну и что… ну, развелись, надо ли так убиваться? Если бы у меня вдруг случилось такое, я и думать перестала бы о нём, пусть он хоть сквозь землю провалится». А иногда Миляуша спохватится: «О чужом легко судить, чужая беда как вода, течёт мимо – ни тепло и ни холодно. Своё горе, пусть хоть маленькое, обжигает, точно горячие угли…» О, Миляуша помнит, как мучительны эти ожоги! Вначале-то Вильдан и виду не подавал или не осмеливался сказать, что любит Миляушу. И всё же она хоть и страдала, но надеялась. Даже в самые тёмные ночи где-то в вышине мерцала звёздочка для Миляуши. А у Гаухар небо сплошь чёрное. Страшно! Боже избави от такого наваждения!

Гаухар больше не заходила к Бибинур, директор школы чуть ли не каждый день сама навещала её. Она могла бы пригласить Гаухар в свой служебный кабинет – и для душевного, и для официального разговора лучшего места не подыскать. Бибинур предпочла другое – она запросто являлась на квартиру к Гаухар. Не ругала, не поучала, спокойно беседовала с ней, как старшая по возрасту женщина, как мать. Вначале Гаухар отмалчивалась, потом всё же не устояла перед мягкой и убедительной рассудительностью Бибинур. А однажды вдруг раскрылась до конца перед этой достойной женщиной.

– Извините, пожалуйста, Бибинур-апа, я последовала вашему совету только наполовину. Я не поехала в Казань, поступила по-другому. Случайно встретила здесь мою однокурсницу по заочному институту, попросила её увидеться с Джагфаром и передать моё предупреждение о Дидарове и Фаягуль. Она мою просьбу выполнила. Потом написала мне… И вы, Бибинур-апа, оказались правы. Джагфар выслушал мою однокурсницу и сказал, что в советах моих не нуждается. Да ещё и обозвал… обозвал меня… чёрной змеёй. Это очень, очень оскорбило меня. Я всё же не думала, что у него настолько мелкая, мстительная душонка…

– Не всякому человеку дано блистать, как новой серебряной монете, – наставительно сказала Бибинур. – К тому же мы, женщины, зачастую принимаем фальшивую монету за настоящую.

Гаухар поняла слишком прозрачный намёк, но не сочла себя вправе обижаться.

– Самое неприятное, Бибинур-апа, в том, что я позволила себе раскиснуть, упасть духом. Начала было терять контакт с учениками. Хорошо, что спохватилась. Что они могли подумать обо мне? «Кому нужна такая скучная учительница!» Им ведь не запретишь так думать… Возможно, вы теперь не захотите держать меня на работе. Что ж, я не имею права обижаться ни на вас, ни на коллектив. Если вам всё же не безразлично, куда я пойду, отвечу: ещё не знаю. На Дальнем Востоке живут мои двоюродные братья. Адрес их я знаю. Но приехать к ним без предупреждения, сами понимаете, было бы новым легкомыслием с моей стороны. Сперва надо будет послать им письмо…

– Оставь эти глупости! – даже рассердилась Бибинур-апа. – За какие особые провинности увольнять тебя? Ну, похандрила, с кем не могло быть, ведь не шутки – семья распалась. – Она вдруг сжала руку Гаухар. – Никуда ты не уедешь из Зелёного Берега! Джагфара своего… бывшего своего… изволь забыть. Начисто забудь! Раньше я не говорила с тобой так категорически – не хотела брать ответственности. А теперь скажу: если он не понял твоих добрых намерений, да ещё оскорбил тебя грубыми словами, значит, он никогда не был достоин твоей любви. Ты приняла фальшивый рубль за настоящий. Надеюсь, теперь глаза у тебя открылись полностью. Ты теперь сама видишь, в чём разница между Джагфаром, который был в твоём воображении, и Джагфаром в жизни… У меня только одно пожелание, сейчас я говорю тебе как директор: будь внимательней к детям. Душа у них восприимчивая, они, должно быть, уже почувствовали холодок, равнодушие, которые появились было у тебя за последние дни. Но так же быстро заметят и благоприятную перемену в тебе. И, конечно, забудут временную твою отчуждённость. В своё время я сама пережила нечто подобное. После смерти мужа мне казалось, что жизнь моя тоже кончилась, даже думать ни о чём не могла. Меня исцелила только любовь к детям. Я поняла, что нужна им. Вот это чувство должно и тебя излечить.

На этот раз Бибинур провела в доме тётушки Забиры всю вторую половину дня. Забира всё время была в кухне, не решалась войти в горницу. Она жалела Гаухар, но боялась помешать их серьёзному разговору. Когда Бибинур уже собралась уходить, Забира внесла в комнату самовар, пригласила гостью выпить чаю и перекусить.

– Я, тётушка Забира, никогда не отказываюсь от угощения, было бы предложено, – без лишних уговоров согласилась Бибинур.

– Что верно, то верно, милая Бибинур, от угощения грех отворачиваться.

Воспользовавшись тем, что Гаухар отлучилась на кухню – приготовить закуску, Бибинур вполголоса сказала хозяйке:

– Я как-то перемолвилась с тобой, тётушка Забира, что Гаухар для меня как родная дочь. Она сейчас в большом горе. Давай-ка сообща поможем ей выбраться из беды. Я не прошу тебя заранее: сделай то и сделай это. Какие слова больше подходят, не знаю. Просто говорю: делай то, что тебе подскажет сердце.

– Спасибо, Бибинур, за добрые слова. Не знаю, что может придумать моя худая голова…

Она явно прибеднялась и в дальнейших своих словах дала понять, что ей было бы приятней, если бы с просьбой о помощи обратилась сама Гаухар. Небось, Гаухар в самую трудную свою минуту побежала за советом к Бибинур. Конечно, умишко Забиры уместится в скорлупе воробьиного яйца, но ведь она любит Гаухар не меньше, чем Бибинур.

Гостья, кажется, поняла, на что обиделась Забира, осторожно ответила:

– Всё это так, но сердиться на Гаухар не надо. Когда у человека голова пошла кругом, он ищет опору где-то вдали, не замечая, что можно опереться о плечо соседа…

Бибинур собиралась ещё что-то сказать, но тут Гаухар принесла и поставила на стол закуски, какие нашлись в доме.

– Угощайся, Бибинур. Когда закусишь, и слова в беседе появляются приятные, – потчевала тётушка Забира.

Бибинур улыбнулась.

– Что и говорить, при таком угощении язык найдёт сколько угодно умных слов.

– Э, Бибинур, вкусного не бывает много. А вот когда в обрез, оно больше ценится. Если б вкусное валялось под ногами, его и не подбирал бы никто.

В другое время Гаухар приняла бы участие в этой добродушной пикировке, а сейчас она толком и не слышала, о чём говорят. Сидела молчаливая, потупясь, к еде не прикоснулась и чай не пила. Иной раз поднимала голову и, прищурясь, смотрела сквозь листья комнатных цветов куда-то в дальний угол. Что она видела там? О чём думала сейчас? Лицо застывшее, хоть бы глазом моргнула. Догадывалась, наверно: когда выходила на кухню, здесь, в горнице, две пожилые женщины говорили о её судьбе. Возможно, думает сейчас, как обязана она людям, помогающим ей в трудный час.

Чай выпит, скромные закуски тоже не оставлены без внимания. Пожелав гостеприимным хозяевам спокойной ночи, Бибинур отправилась домой. А Гаухар, как заворожённая, всё ещё сидела среди горшков с цветами без движения, как бы прислушиваясь к бушеванию снежного бурана за окном. Порой она хмурила брови, и тогда лицо её становилось ещё более отчуждённым. «Брось думать о Джагфаре, забудь о нём», – не раз повторила ей Бибинур-апа. Ну как тут не будешь думать! Ведь он назвал её чёрной змеёй! За что?! Как мог Джагфар сказать такое?.. Его ли это слова?..

Тётушка Забира убрала со стола, на кухне перемыла и вытерла посуду, прислонившись спиной к печке, села на табурет, слушала шум непогоды. Кажется, буран всё усиливается. Дом старый, до рассвета всё тепло выдует. Давно бы пора его заново проконопатить. Да разве это по силам женщине? Надо бы подыскать мастера. И опять же – где и за какие деньги достать пакли? Много забот у тётушки Забиры. Теперь ещё надо думать о Гаухар. Горе может свалить любого силача, а тут – молодая одинокая женщина. Люди разные, и горе у них разное. Вот у Забиры и Бибинур счастье ушло туда, откуда уже не возвращаются. Сколько ни вздыхай, ни плачь, хоть головой о камень бейся, ничего не изменится. Терпи и ничего не жди. А чтоб горе не сожрало тебя окончательно, занимайся делом… Это ясно – у Гаухар действительно тяжёлое положение. Но ведь счастье её не окончательно потеряно. Велики ли её годы! Настанет время – утихнут бураны, снова засияет солнце. Не следовало бы ей так убиваться. Работа у неё хорошая, нужная людям. Насколько понимает Забира, учительнице не пристало быть мрачной, учить детей надо с ясным лицом. Значит, не вешай голову. Если слишком убиваешься, только шайтана радуешь.

В горнице у окна сидит задумчивая Гаухар. В кухне греется около печки Забира. Она не только о себе думает. Вот Забира прислушивается: что там, в горнице? Нет, ничего не слыхать. Всё заглушает визг снежного бурана. Интересно, что там делает Гаухар? О господи, всё ещё сидит за столом! Тётушка Забира со вздохом поднимается с табурета, прихрамывая, входит в большую комнату. Остановившись рядом с Гаухар, мягко говорит:

– И древние старики, Гаухар, не могли передумать всех дум. Ты не давай воли своим чёрным мыслям.

Гаухар обняла её и, положив голову ей на грудь, беззвучно заплакала. Знать, переполнилась чаша терпения! Это на пользу, что плачет, – полегчает малость. Если человек без слёз глотает желчь, это очень горько.

Гаухар последний раз взахлёб, глубоко вздохнула. Постепенно стала успокаиваться, утёрла слёзы, – платок у неё весь промок.

– Вот как хорошо, – с доброй усмешкой сказала тётушка Забира. – А то чуть не утонула в слезах.

– Прости, тётушка Забира, я виновата перед тобой. Хоть и не сомневалась, что у тебя добрая душа, но горе своё не открывала полностью. Если обидела, прости…

– Не извиняйся передо мной, Гаухар. Хочешь – рассказывай, не хочешь – без того проживу. Ну, а если доверие окажешь мне – спасибо. В трудный час надо поддержать друг друга.

– Понимаю, тётушка Забира, понимаю!

– Не смущай меня, Гаухар, не нахваливай, будто какие-то там мудрые слова говорю. Я ведь что взбредёт на язык, то и брякну. А о твоих сердечных делах вот что скажу: развод мужа с женой дело хотя и житейское, но не простое. Тут можно потерять себя. Однако для того и дана тебе голова, чтобы держалась на плечах. Уронишь – никого не удивишь, только себя унизишь.

– Трудно переносить обиду, тётушка Забира. Ещё никто меня так не оскорблял.

– Плюнь ты на это. Гадкий человек не может унизить хорошего, ему сил не дано на это.

Гаухар с удивлением и благодарностью взглянула на тётушку Забиру, и ей стало как-то теплее. Оказывается, не следует скрывать от добрых людей свои тяжёлые переживания. Такие люди не роют ямы на твоём пути, а стараются переложить на собственные плечи часть твоего горя.

– Покойница мать, – продолжала Забира, – завещала мне: «Пойдёшь в одиночку – путь долгим покажется, особенно в гору. А вдвоём так и катишься, будто к лаптям приделаны колёсики…»

Эта размеренная, негромкая речь как бы убаюкивала Гаухар. Голова её стала клониться в дремоте, – уже много вечеров и ночей благодатный сон не слетал к изголовью Гаухар. Вдруг она вскинула голову, словно опомнилась:

– Тётушка Забира, время-то почти двенадцать часов!

– Вот и ложись, Гаухар. Устала небось, да и нездоровится. Сон – лучший лекарь. Я сейчас закончу уборку и тоже лягу.

На столике возле кровати Гаухар свет погас. Тётушка Забира недолго хлопотала на кухне, стараясь не греметь посудой. Вскоре и кухню скрыла темнота. В сон и в тишину погрузилась изба. И всё же за полночь Гаухар проснулась. Долго мучилась в каком-то полубреду и лишь перед рассветом опять забылась. Неожиданно услышала над собой голос тётушки Забиры:

– Вставай, Гаухар, в школу опоздаешь.

Гаухар открыла глаза, будто и не засыпала. Взглянув на часы, заторопилась:

– Оказывается, день белый!

– Зато отдохнула.

– Плохо. Голова будто каменная.

– Ничего, понемногу наладится сон, – успокаивала Забира. – А сейчас напейся чайку – вот и прояснится в голове. Иди умывайся, я налила в кумган тёплой воды.

Через какие-то полчаса Гаухар вышла на улицу. Буран утих, посветлело. Только гребнистые сугробы напоминали о ночной метели. Приятно было ощущать, как ноги, обутые в тёплые валенки, погружаются в мягкий, пушистый снег. О вчерашнем тяжёлом дне не хотелось ни вспоминать, ни думать. В сердце всё ещё чувствовались приступы тревоги, они были как последние клочья облаков на яснеющем небе.

Ни вчера и ни сегодня, а спустя какое-то время Гаухар стала по-настоящему приходить в себя. Время, хоть и не спеша, всё же исцеляло её. Этому помогало общение Гаухар с детьми. Она радовалась тому, что её теперь опять тянуло в класс. И ребята, как прежде, оживлялись, увидев в дверях учительницу. Происходило как бы второе их знакомство с Гаухар. Она и этому была рада, верила, что её искренность, сердечность вернут расположение ребят.

Этот процесс «вторичного сживания», как Гаухар говорила себе, совпал с декабрьскими «поворотами», когда затяжные тёмные ночи стали убывать во времени, а дни начали удлиняться. Светлых часов становилось всё больше, и этот свет как бы проникал в душу Гаухар; с надеждой она ждала весенних ручьёв, которые должны освежить её сердце.

Теперь Гаухар с прежним, вернувшимся увлечением торопилась по утрам в школу. Во время уроков чувствовала подъём, на щеках у неё играл румянец. Она и в учительской держалась более общительно.

Давно установлено, что восприимчивость и активность учеников на занятиях, даже их резвость на переменах во многом зависят от настроения, от внешнего вида преподавателя. Гаухар знала это и радовалась, что у неё появилось желание следить за собой. Она чувствовала прилив сил и бодрости, когда наблюдала за игрой ребят, слушала их звонкие, возбуждённые голоса.

Ей и раньше доставляло особое удовольствие смотреть на неразлучных друзей – на девочку Зилю и мальчика Акназара. Они сидели рядышком на первой парте, как усадила их прежняя учительница Лямига. В играх они всегда были вместе, и Гаухар ни разу не замечала, чтоб ребята ссорились. Акназар трогательно покровительствовал Зиле, не давал её в обиду. Перед болезненным кризисом своим Гаухар не успела как следует познакомиться с их домашним бытом. Она знает только, что Акназара растит мать, а отца мальчик, кажется, никогда не видел, – во всяком случае, не помнит его. У Зили мать и дедушка, отец погиб от несчастного случая на стройке. Живут ребята по соседству, часто бывают друг у друга.

Теперь Гаухар с обострённым вниманием вновь присматривается к маленьким друзьям. Что-то изменилось у них. Зиля всегда была хохотушкой, и Акназар любил смешить её, вероятно, ему нравились серебристые переливы в смехе девочки. И вот Зиля почему-то редко стала смеяться, всё чаще задумывается. Эта перемена как бы повлияла на Акназара. Он хмурится, иногда грубит ребятам, того гляди полезет в драку, чего за ним раньше не водилось. Правда, не замечается, чтобы Зиля и Акназар ссорились между собой. Но их разъединяет какая-то невидимая перегородка. Что это – возрастное изменение в характерах или появились другие причины? На этот вопрос Гаухар не могла ответить себе. Следуя своей привычке, она решила: «Непременно схожу на квартиру к ребятам. Нельзя упускать время».

Но всего не сделаешь сразу, у Гаухар возобновились встречи с Миляушой. Вечерами девушка опять зачастила в домик к тётушке Забире. Миляуше есть чем поделиться. Она готова бесконечно рассказывать о своём Вильдане, эта тема у неё неисчерпаема. Ведь каждая их встреча приносит что-то новое. Недавно Вильдан признался ей, что и во сне занимается любимой своей химией – открыл какую-то ещё неизвестную формулу, но, проснувшись, не смог её записать. Это не значит, что на уме у него только химия, – не проходит вечера, чтоб он не назначил Миляуше свидание, и является точно в назначенное время. Всего-то и не расскажешь, какой замечательный парень этот Вильдан.

Гаухар с понимающей улыбкой слушает эти откровения. Ей понятна восторженность девушки. Когда-то и сама Гаухар видела жизнь только в розовом свете. Увы, с тех пор многое изменилось… Дай-то бог, чтоб трагические перемены не случились у Миляуши.

В один из зимних дней на витринах городка Зелёный Берег появились афиши, извещавшие, что на гастроли прибыли артисты Казанской филармонии и дадут несколько концертов. Среди выступающих – довольно известный в Татарии певец Алчын Лукман, обладатель не сильного, но хорошо поставленного, приятного по тембру драматического тенора.

Когда-то Гаухар с мужем частенько ходили в театр, чтоб послушать Алчына Лукмана. Им посчастливилось даже познакомиться с ним. По случаю какого-то семейного торжества их пригласил в гости один из друзей Джагфара, неизменный театрал. Почётное место за столом было отведено Алчыну Лукману. Подвыпив, актёр много и занятно говорил, не отказывался и петь. В комнате голос его звучал гораздо сильнее, чем в театре. Некоторые женщины томно вздыхали и не скупились на обещающие взгляды, обращённые к певцу.

Конечно, были и музыка, и танцы. Алчын неожиданно пригласил Гаухар. Она смутилась, вопросительно посмотрела на мужа, тот ответил лёгким кивком. Алчын танцевал превосходно, лицом и манерами был приятен, только ростом низковат. Надо признаться, Гаухар чувствовала себя празднично и несколько победно взглядывала на других женщин. Всё же от приглашения на второй танец с Алчыном отказалась, сославшись на усталость.

Когда возвращались домой, Джагфар посмеивался над женой:

– Всё же немного надо, чтобы вам, женщинам, вскружить голову. Карлик актёр пользовался успехом.

– Это ко мне не относится, – возразила Гаухар. – Мне нравится его пение, ну и танцевать с ним легко. В остальном – ничего особенного. А глазки у него даже неприятные, какие-то масленые.

Но Джагфар продолжал посмеиваться:

– Ладно, ладно, знаем мы, как «ничего особенного»…

Но впоследствии он даже не упоминал никогда имени Алчына. Если доводилось слушать его пение по радио, то или усмехался иронически, или оставался подчёркнуто равнодушным.

Но Гаухар дважды встречалась с Алчыном на концертах. После своего выступления, в антракте, артист обычно выходил в фойе, видимо из желания показаться публике, неизменно баловавшей его. Именно в фойе Гаухар и повстречала Алчына. Он оба раза узнавал Гаухар, раскланивался, как с хорошей знакомой, вступал в разговор, даже набивался проводить её домой. Гаухар, смеясь, отвечала: «Если будете провожать замужних женщин, ни вам, ни мне проходу не дадут». На этом их знакомство и окончилось.

Конечно, Алчын и не подозревал, что Гаухар находится в Зелёном Береге. Он, наверное, и забыл о ней. Гаухар пошла на концерт, разумеется, не помышляя о встрече с актёром, – она так давно не была в театре, не слышала ни музыки, ни пения.

В выходной день Гаухар вместе с Миляушой и Вильданом отправились в районный Дом культуры. Она ещё ни разу не была здесь. Дом культуры был довольно просторным, но в его архитектуре нетрудно было заметить безвкусицу, а главное – не соблюдался элементарный порядок во время концерта: одни сидели в пальто, другие положили верхнюю одежду на колени себе, словно походя забежали сюда. В зале было много детей. Гаухар стало как-то не по себе: детям вообще не место со взрослыми на вечернем концерте, который окончится довольно поздно. Впрочем, эта неловкость у неё, наверно, от непривычки, – вон Миляуша с Вильданом ничего не замечают, держат себя свободно, сначала прогуливались по фойе, потом прошли в зал, шутят между собой, раскланиваются и заговаривают со знакомыми.

…Концерт казанских артистов состоял из двух отделений. В общем впечатление осталось неплохое. Правда, некоторые «речевики» в выступлениях своих склонялись к невзыскательным эстрадным приёмам, старались во что бы то ни стало рассмешить публику, «сорвать» аплодисменты. Бросалась в глаза и небрежность актёров в костюмах. Вероятно, полагали: в районном Доме культуры сойдёт. И в репертуаре чувствовалась пестрота, перегрузка, некоторые номера без ущерба можно было снять. Всё же Гаухар не пожалела, что пришла на концерт: развлеклась немного, побыла среди людей, это ведь гораздо лучше, чем сидеть взаперти.

Алчына принимали очень хорошо. Он держался просто, не гордился, выходил на вызовы. Народные песни, романсы, составлявшие основу его программы, были хорошо подобраны – с глубоким содержанием, со вкусом. Но когда его стали вызывать на «бис», он тоже оказался не очень-то разборчивым: исполнил какие-то опереточные куплеты с целью угодить «галёрке». Теперь Гаухар вспомнила: эти же самые куплеты он пел и тогда, на вечеринке. Но что можно спеть в гостях, не всегда удобно исполнять со сцены, на концерте.

Дома, уже в постели, она нечаянно вернулась мыслью к Алчыну. Внешне он мало изменился, но полнота заметно прибавилась. Что поделаешь, годы идут. Гаухар вспомнила – однажды Алчын сказал ей: «Вы одновременно и чёрная лебедь, и чёрная роза». И вот, как это часто бывает, она повторяла в уме навязчивую фразу: «Чёрная роза, чёрная лебедь и… чёрная змея». Долго мешал ей заснуть этот вздор.

А на следующий день, вечером, вдруг явился к ней на квартиру сам Алчын. Вот уж никак не ожидала! Смутилась Гаухар ужасно. Бедная обстановка в комнатах у тётушки Забиры и сама Гаухар, одетая по-домашнему – всё это никак не вязалось с театральными манерами Алчына, с его отлично сшитым костюмом. Но надо было как-то выходить из неловкого положения. Стараясь быть спокойной, Гаухар пригласила гостя сесть, накинув на плечи пуховый платок.

– Вы удивлены? – это были первые слова Алчына.

– Не скрою этого, – призналась Гаухар.

По объяснению гостя всё получилось очень просто. Со сцены он увидел среди публики лицо Гаухар, памятное ему с того самого вечера…

– Мы не виделись пять-шесть лет, – напомнила Гаухар. – Неужели узнали?

– О, я узнал бы вас и через десять лет!

Это было сказано несколько патетически, театрально. Но всё же нельзя не отдать должное зрительной памяти Алчына, он ведь действительно узнал Гаухар.

– Не так-то легко было найти меня здесь, – сказала она.

– Ну, это уже совсем просто! – рассмеялся Алчын. – Явился в милицию, в адресный стол, навёл справку.

Разговаривая, Гаухар приглядывалась к Алчыну. Вчера она смотрела на него из зрительного зала, а сейчас их разделяет только небольшой стол. Нет, сильно изменился Алчын: на лице много мелких морщинок, – наверное, как и все актёры, вынужден злоупотреблять косметикой, – в волосах появилась седина, глаза потеряли прежний блеск. Непоседливая и неустроенная жизнь артиста филармонии дала себя знать.

– Я всё слышал, Гаухар-ханум. Знаю всё, что произошло с вами, – вдруг заговорил Алчын без какого-либо вступления. – Но это не остановило меня, – как видите, я пришёл. Я должен был сочувствовать вашему горю, но признаться, оно только обрадовало меня. Я вас с первого взгляда… Да, да, и не удивляйтесь, что явился к вам. В прошлом ваша жизнь была связана с другим человеком. А теперь вы свободны. И поэтому ничто и никто не мешает вам выслушать мои признания, с большим сочувствием, чем прежде…

– Признания?! – настороженно переспросила Гаухар.

– Те самые признания, которые вы слышали от меня в Казани.

– Я не слышала от вас никаких признаний, – твёрдо ответила Гаухар. – Правда, однажды вы предложили проводить меня после концерта. Но я напомнила вам…

– Сейчас-то вам не о чем и не о ком напоминать, – перебил Алчын. – Повторяю: вы ведь свободны.

– Опомнитесь, Алчын! Что вы говорите?! Мы с вами всегда были не больше чем шапочные знакомые. Уж не считаете ли вы, что моё несчастье сделало меня легкомысленной?

– Гаухар-ханум, я не думаю о вас так! – всё больше распалялся Алчын, входя в роль. – Вы в моих глазах на недосягаемой высоте. Я не собираюсь воспользоваться… Нет, нет, я люблю вас! С той самой вечеринки люблю! Узнав, что вы здесь, я сразу же после концерта, среди ночи, хотел разыскивать вас, только друзья удержали!

Гаухар поднялась со стула, прошлась по комнате, придерживая платок на плечах.

– Не морочьте мне голову пустыми словами! – уже строго проговорила Гаухар. – Не хотите ли чаю? Сейчас поставим самовар.

– Не беспокойтесь, спасибо. Но я не принимаю ваш отказ. Слышите? Я многим жертвую. Не скрою – есть одна девушка, она ходит за мной по пятам… Но, видите, я у вас…

– Вы играете плохую роль, Алчын! – почти с ненавистью сказала Гаухар. – У вас есть театральные навыки, могли бы выбрать пьесу получше.

– Я не лгу, Гаухар-ханум!

– В таком случае отправляйтесь к этой девушке! Немедленно отправляйтесь!

– Но я никогда не играл двух ролей, Гаухар-ханум, если вам угодно назвать мои признания ролью.

– Идите же, Алчын, – громко повторила Гаухар, – или я помогу вам открыть дверь.

Он не оскорбился, даже не обиделся. Просто вздохнул. А вздохнув, принялся надевать шубу с меховым воротником, висевшую на спинке стула.

Он вышел с достоинством, высоко подняв голову и вздёрнув плечи.

Едва закрылась дверь за ним, в большую комнату вошла встревоженная тётушка Забира, – она отсиживалась на кухне.

– Что случилось, Гаухар? Ты чего так громко говорила?

– Совсем обалдел человек! – с нервным смехом ответила Гаухар. – Думает: если разошлась с мужем, то сразу же бросится в чьи-то объятия. Ох, эти самонадеянные мужчины!..

Тётушка Забира всё ещё не могла успокоиться:

– Напугала же ты меня!

– Нет, подумай, тётушка Забира, какое самомнение! Ну как же, артист! Все остальные должны смотреть на него снизу вверх.

– И всё же, Гаухар, не стоило бы так сразу поворачивать ему оглобли. Наверно, обиделся человек.

– Такие не умеют обижаться.

– О господи, Гаухар, ты же не дрова рубишь. Даже не смотришь, куда щепки летят.

Глаза тётушки Забиры искрились от удовольствия. Она горда поведением Гаухар. В то же время не может понять: откуда молодая женщина набралась смелости так разговаривать с солидным мужчиной?..

– Ой-ой, Гаухар, ну и отбрила ты его!

– По заслугам, тётушка Забира! Болтает о какой-то девушке, которая ходит за ним по пятам. А скорее всего прибежал за лёгкой добычей. Избалован, с жиру бесится!

Тётушка Забира всплеснула руками. Ей доводилось слышать, что артисты совращают женщин, но тому, что наговорила Гаухар о своём госте, Забира не могла поверить. Она с недоумением посмотрела на Гаухар: наверно, преувеличивает. А впрочем, чему удивляться? Ведь женщина едва успела оглядеться вокруг себя после тёмной ночи, а к ней мужчина в гости. Да ещё артист! До артистов ли ей! Вот она и сорвала на нём злость.

Но у Гаухар уже прошло возмущение. Она погрустнела, как-то сжалась. «Сейчас начнёт плакать», – со страхом подумала тётушка Забира.

Нет, Гаухар не заплакала, нашла в себе силы сдержаться. Только лицо и взгляд стали суровыми. Но недолго она оставалась мрачной. Вдруг сказала с усмешкой:

– Тётушка Забира, как этот кавалер затоптал нам пол. – Она приподняла низко свесившийся край скатерти. – Э, да и под столом тоже!

– У него подошва на ботинках в два пальца толщиной, да ещё с узорами. Ему очень хотелось похвалиться своими ботинками, а ты не смотрела… Сейчас подотру эту грязь, а завтра вымоем полы везде.

Тётушка Забира принесла из кухни тряпку, ведро с водой, принялась вытирать следы грязных ботинок Алчына.

Теперь в комнате у Гаухар и в кухне – гость и в кухне наследил – наведён порядок. На стенах горницы Гаухар повесила свои наиболее удачные рисунки, врезанные в рамки и застеклённые. Забире понравилось это, и она заявила:

– Что хочешь, то и переделывай в доме. Я вижу, рука у тебя лёгкая.

И Гаухар дала полную волю своим «лёгким рукам».

В занавешенном углу, служившем квартирантке спальней, стояла низенькая колченогая железная койка. Гаухар вынесла в сарайчик эту развалюху, купила никелированную кровать с железной сеткой, застланной тюфяком. Постель накрыла белым покрывалом с розовыми разводами, подушки украсила кружевными накидками. Потом появилась новая цветастая занавеска, отделявшая «боковушку» от горницы. При следующей получке был приобретён гардероб с большим зеркалом. Гаухар немедля освободила все свои чемоданы. Платья, висевшие на стене, укрытые газетами, она тоже разместила в гардеробе. Теперь в горнице не хватало только дивана. «Ладно, потерпим, будет и диван».

Всё это вдвойне радовало тётушку Забиру: значит, квартирантка решила прочно обосноваться. Лучшего и не надо одинокой старухе. Гаухар пришлась ей по душе: нос не задирает, не бранчлива, к домашней работе руки лежат, лишнего не требует, гостей табунами в дом не водит. Со своей стороны тётушка Забира тоже не надоедлива: без нужды не спрашивает о прошлой жизни постоялицы, ждёт случая, когда Гаухар сама заводит разговор об этом. И они зажили ещё дружнее.