Текст книги "Стихотворения"

ДОРОГА В РОССИЮ

 
По диким пространствам, по снежной равнине
Летит мой возок, точно ветер в пустыне.
И взор мой вперился в метельный туман,
Так сокол, в пустынную даль залетевший,
Застигнутый бурей, к земле не поспевший,
Глядит, как бушует под ним океан,
Не знает, где крылья на отдых он сложит,
И чует, что смерть отвратить он не может.
Ни города нет на пути, ни села.
От стужи природа сама умерла.
И зов твой в пустыне звучит без ответа,
Как будто вчера лишь возникла планета.
Но мамонт, из этой земли извлечен,
Скиталец, погибший в потопе великом,
Порой, непонятные новым языкам,
Приносит нам были минувших времен
Тех дней, когда был этот край обитаем
И с Индией он торговал и с Китаем.
Но краденый томик из дальних сторон,
Быть может, добытый на Западе силой,
Расскажет, что много могучих племен
Сменилось на этой равнине унылой.
Всё – в прошлом. Стремнины потопа ушли,
Их русла теперь не найдешь на равнине.
Грозою народы по ней протекли
И где же следы их владычества ныне?
Лишь в Альпах утесов холодный гранит
Минувших веков отпечатки хранит,
Лишь в Риме развалин замшелая груда
Расскажет о варварах, шедших одсюда.
Чужая, глухая, нагая страна
Бела, как пустая страница, она.
И божий ли перст начертает на ней
Рассказ о деяниях добрых людей,
Поведает правду о вере священной,
О жертвах для общего блага, о том,
Что свет и любовь управляют вселенной?
Иль бога завистник и враг дерзновенный
На этой странице напишет клинком,
Что люди умнеют в цепях да в остроге,
Что плети ведут их по верной дороге?
Беснуется вихрь, и свистит в вышине,
И воет поземкой, безлюдье тревожа.
И не на чем взор задержать в белизне.
Вот снежное море подъемлется с ложа,
Взметнулось – и рушится вновь тяжело,
Огромно, безжизненно, пусто, бело.
Вот, с полюса вырвавшись вдруг, по равнине
Стремит ураган свой безудержный бег
И, злобный, бушует уже на Эвксине,
Столбами крутя развороченный снег,
И путников губит, – так ветер песчаный
Заносит в пустынных степях караваны.
И снова равнина пуста и мертва,
И только местами снега почернели.
То в белой пучине видны острова
Из снега торчащие сосны да ели.
А вот – что-то странное: кучи стволов,
Свезли их сюда, топором обтесали,
Сложили, как стены, приладили кров,
И стали в них жить, и домами назвали.
Домов этих тысячи в поле пустом,
И все – как по мерке. А ветер свистящий
Над трубами дым завивает винтом,
Подобно султану на каске блестящей.
Рядами иль кругом – то реже, то чаще
Стоят эти срубы, и в каждом живут,
И все это городом важно зовут.
Но вот наконец повстречались мне люди,
Их шеи крепки, и могучи их груди.
Как зверь, как природа полночных краев,
Тут каждый и свеж, и силен, и здоров.
И только их лица подобны доныне
Земле их – пустынной и дикой равнине.
И пламя до глаз их еще не дошло
Из темных-сердец, из подземных вулканов,
Чтоб, вольности факелом ярким воспрянув,
Той дивной печатью отметить чело,
Которой отмечены люди Восхода
И люди Заката, вкусившие яд
Падений и взлетов, надежд и утрат,
Чьи лица – как летопись жизни народа.
Здесь очи людей – точно их города,
Огромны и чисты. И, чуждый смятенью,
Их взор не покроется влажною тенью,
В нем грусть состраданья мелькнет без следа.
Глядишь на них издали – ярки и чудны,
А в глубь их заглянешь – пусты и безлюдны.
И тело людей этих – грубый кокон,
Хранит несозревшую бабочку он,
Чьи крылья еще не покрылись узором,
Не могут взлететь над цветущим простором.
Когда же свободы заря заблестит,
Дневная ли бабочка к солнцу взлетит,
В бескрайную даль свой полет устремляя,
Иль мрака создание – совка ночная?
Дороги по голым полям пролегли.
Но кто протоптал их? Возов вереницы?
Купцы ль, караваны ли этой земли?
Царь – пальцем по карте – провел их в
столице.
И в Польше, куда бы тот перст ни попал,
Встречался ли замок, иль дом, или хата
Их лом разбивал, их сносила лопата,
И царь по развалинам путь пролагал.
В полях не увидишь дорог под снегами,
Но тотчас приметишь их в чаще лесной.
На север уводят они по прямой,
Светлы в полутьме, как река меж скалами.
Кто ездит по ним? Вот выходят полки,
То конница скачет, за нею пехота
Змеей растянулась, за ротою рота,
А там артиллерия – пушки, возки.
И все они посланы царским указом
Тех гонят с восточных окраин сюда,
Те с Запада вышли, на битву с Кавказом,
Не знают, зачем, почему и куда,
Не спросят о том. Ты увидишь монгола
Скуласт, косоглаз, отбивает он шаг,
А далее бледный, больной, невеселый,
Плетется литовский крестьянин-бедняк.
Там ружья английские блещут, там луки,
И дышит калмык на озябшие руки.
Кто их офицеры? Немецкий барон.
В карете ездой наслаждается он,
Чувствительно Шиллера песнь напевает.
И плеткою встречных солдат наставляет.
Француз либеральную песню свистит
Бродячий философ, чиновный бандит
С начальником занят беседой невинной:
Где можно достать по дешевке фураж?
Пускай перемрет солдатни половина
Деньгам не ущерб. Если маху не дашь,
Рассудят, что это – казны сбереженье,
Царь орден пришлет и в чинах повышенье.
Но мчится кибитка – и все перед ней
Шарахнулось в сторону: пушки, лафеты,
Пехота и полк кирасир-усачей,
Начальство свои повернуло кареты.
Кибитка несется. Жандарм кулаком
Дубасит возницу. Возница кнутом
Стегает наотмашь солдат, свирепея.
Беги или кони сшибут ротозея!
Кто едет в кибитке? Не смеют спросить.
Жандармы сидят в ней, и путь их – в столицу.
То царь приказал им кого-то схватить.
«Наверное, взят кто-нибудь за границей?
Кто б мог это быть? – говорит генерал.
Французский король то, саксонский иль прусский?
Кого самодержец не милует русский,
Кого он в тюрьму заточить приказал?
А может быть, в жертву и свой предназначен?
Быть может, Ермолов жандармами схвачен?
Кто знает! Бесстрашен и горд его взгляд.
Хоть он на соломе сидит, как в темнице.
Из крупных, как видно! За ним вереницей
Возки, точна свита в них едет, летят.
Но кто ж эти люди? Как держатся смело!
Сверкают их очи, отвагой горя.
Вельможи ль они? Камергеры царя?
Нет, мальчики, дети! Так в чем же тут дело?
Иль принцы они и король, их отец,
Дерзнул покуситься на русский венец?»
Так, строя догадки, начальство дивилось;
Кибитка меж тем в Петербург уносилась.
 

ПРИГОРОДЫ СТОЛИЦЫ

 
И вот уже слышно столицы дыханье.
Дорога отлична – ровна, широка.
Дворцы по бокам. Точно сена стога,
В соломе, под снегом, стоят изваянья.
Большая часовня с крестом золотым,
Античного стиля портал, и за ним
Дворец итальянский под кровлею плоской,
А рядом японский, китайский киоски.
Екатерины классический век
Воздвиг и руины в классическом стиле.
На южных развалинах – северный снег.
Решеткой дома, как зверей, оградили,
Дома всех размеров и стилей любых,
Строения всякого вида и рода.
Но где же свое, самобытное, в них,
Где нации гений, где сердце народа?
А зданья чудесны! Искусной рукой
Взнесен на болоте их каменный строй.
Для цезарей цирк воздвигали когда-то,
И золото в Риме струилось рекой,
А в этих снегах, чтоб дворцы и палаты
Воздвиглись на радость холопам царя,
Лились наших слез, нашей крови моря.
И сколько измыслить пришлось преступлений,
Чтоб камня набрать для огромных строений,
И сколько невинных убить иль сослать,
И сколько подвластных земель обобрать!
Слезами Украины они оплатили
И кровью литовской и польской земли
Все то, что сюда из Парижа ввезли,
Чем в Лондоне их магазины прельстили.
И моют в их замках шампанским паркет,
И модный его залоснил менуэт.
Но зданья пусты. Двор в столице зимой.
И мухи придворные радостным роем
Во след ему ринулись, к царским помоям.
В домах только ветер танцует шальной:
В столице вельможи, и царь их в столице.
В столицу стремит и кибитка свой бег.
Бьет полдень. Морозно, и падает снег.
А солнце уж к западу стало клониться.
Безжизненно светел и чист небосклон,
Ни тучки, ни облачка в бездне пустынной.
Все бледно и тускло, ни краски единой,
Так взор замерзающих жизни лишен.
Но вот уже город. И в высь небосклона
Над ним воздымается город другой,
Подобье висячих садов Вавилона,
Порталов и башен сверкающий строй:
.. То дым из бесчисленных труб. Он летит,
Он пляшет и вьется, пронизанный светом,
Подобен каррарскому мрамору цветом,
Узором из темных рубинов покрыт.
Верхушки столбов изгибаются в своды,
Рисуются кровли, зубцы, переходы,
Как в городе том, что, из марева свит,
Громадою призрачной к небу воспрянув,
В лазурь Средиземного моря глядит
Иль зыблется в зное ливийских туманов
И взор пилигримов усталых влечет,
Всегда недвижим и всегда убегает…
Но цепь загремела. Жандарм у ворот.
Трясет, обыскал, допросил – пропускает.
 

ПЕТЕРБУРГ

 
С рожденья Рима, с древних дней Эллады
Народ селился близ жилья богов
В лесах священных, у ручья наяды
Иль на горах, чтоб отражать врагов.
Так Рим, Афины, Спарта возникала.
Века промчались, готика пришла,
И замок стал защитою села,
Лачуги жались к башням феодала
Иль по теченью судоходных рек
Медлительно росли за веком век.
Бог, ремесло иль некий покровитель,
Вот кто был древних городов зиждитель.
А кто столицу русскую воздвиг,
И славянин, в воинственном напоре,
Зачем в пределы чуждые проник,
Где жил чухонец, где царило море?
Не зреет хлеб на той земле сырой,
Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной,
Неверное, как дикий нрав тирана.
Не люди, нет, то царь среди болот
Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.
Вогнать велел он в недра плывунов
Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,
Втоптал тела ста тысяч мужиков,
И стала кровь столицы той основой.
Затем в воза, в подводы, в корабли
Он впряг другие тысячи и сотни,
Чтоб в этот край со всех концов земли
Свозили лес и камень подобротней.
В Париже был – парижских площадей
Подобья сделал. Пожил в Амстердаме
Велел плотины строить. От людей
Он услыхал, что славен Рим дворцами,
Дворцы воздвиг. Венеция пред ним
Сиреной Адриатики предстала
И царь велит строителям своим
Прорыть в столице Севера каналы,
Пустить гондолы и взметнуть мосты,
И вот встают Париж и Лондон новый,
Лишенные, увы! – лишь красоты
И славы той и мудрости торговой.
У зодчих поговорка есть одна;
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
Все улицы ведут вас по прямой,
Все мрачны, словно горные теснины,
Дома – кирпич и камень, а порой
Соединенье мрамора и глины.
Все равно: крыши, стены, парапет,
Как батальон, что заново одет.
Языков и письмен столпотворенье
Вам быстро утомляет слух и зренье,
Афишам и таблицам счета нет:
«Сенатор и начальник управленья
При комитете польских дел, Ахмет,
Киргизский хан». А рядом, не хотите ль:
«Monsieur Жоко, начальных школ смотритель,
Придворный повар, сборщик податей,
Играл в оркестре. Взрослых и детей
Парижскому акценту обучает».
Другая надпись миру сообщает:
«Миланец Джокко, поставщик колбас
Для царских служб, уведомляет вас,
Что в этом доме он откроет вскоре
Девичий пансион». А на заборе
Афиша: «Пастор господин Динер,
Трех орденов имперских кавалер,
С амвона проповедует сегодня,
Что царь – наш папа волею господней,
И совести и веры господин
Вас призывает, братья кальвинисты,
Социниане и анабаптисты,
Признать закон всевышнего един
И, как велит вам император русский
И верный брат его – владыка прусский,
Отныне веру новую приняв,
Единой церкви соблюдать устав».
Вот вам «Игрушки», «Дамские наряды»,
«Кнуты».
– Мелькают магазины, склады,
А на полозьях, быстры и легки,
Как призраки в волшебной панораме;
Проносятся бесшумно перед вами
Кареты, колымаги и возки.
Сидит на козлах бородач-возница,
Все в инее: армяк, усы, ресницы.
Кнут щелканет. А впереди возка
Несутся на конях два казачка
И гикают, дорогу расчищая.
Как от фрегата – белых уток стая,
Испуганный шарахается люд.
От стужи здесь не ходят, а бегут.
Охоты нет взглянуть, остановиться.
Зажмурены глаза, бледнеют лица.
Дрожат, стучат зубами, руки трут,
И пар валит из бледных губ столбами
И белыми расходится клубами.
Глядишь на них, и, право, мысль придет,
Что это ходят печи, не народ.
А по бокам толпящегося стада
Идут другие в два широких ряда,
Медлительно, как в праздник крестный ход,
Как по реке идет прибрежный лед.
И что им ветер или стужа злая
Подумаешь, соболья вышла стая!
Метель, но кто заботится о том?
Ведь в этот час гуляет царь пешком,
А значит, все гуляют. Вот царица,
И фрейлины за нею по пятам.
Вот камергеры, рой придворных дам,
Всё – высокопоставленные лица.
Дистанции в рядах соблюдены
Вот первые, потом вторые, третьи,
Как будто шулер кинул карты эти.
Те старше, те моложе, те красны,
А те черны, – король, валет иль дама.
Тем влево лечь, тем вправо, этим – прямо
По сторонам проспекта, по мосткам,
Покрытым облицовкой из гранита.
Все высшие чины увидишь там:
Иной идет – и ветру грудь открыта,
Пусть холодно, зато видны сполна
Его медали все и ордена.
Как толстый жук, ползет он и поклоном
Ответствует чиновным лишь персонам.
За ним гвардейский франт, молокосос,
Весь тонок, прям, подобен пике длинной,
Тугой ремень вкруг талии осиной.
За ним – чиновник. Позабыв мороз,
Глядит кругом, кому бы поклониться,
Кого толкнуть, пред кем посторониться,
И, пресмыкаясь, точно скорпион,
Пред старшими юлит и гнется он.
В средине – дамы, мотыльки столицы:
На каждой шаль и плащ из-за границы,
Во всем парижский шик, и щегольски
Мелькают меховые башмачки.
Как снег белы, как рак румяны лица.
Но двор отъехал. Время по домам.
К хозяевам, как челноки к пловцам,
Теснясь в морозном северном тумане,
Катят кареты, колымаги, сани.
И вот разъезд. Пустеет все кругом.
Последние расходятся пешком.
Иной в чахотке, кашляет, и все же
Соседу вторит: «Я доволен тоже!
Царя видал, с пажами поболтал,
И мой поклон заметил генерал».
Но чужеземцев кучка там гуляла.
Иной был весь их облик, разговор.
Они прохожих замечали мало,
Но каждый дом приковывал их взор.
Они на стены пристально глядели,
На кровли, на железо и гранит.
На все глядели, будто знать хотели,
Как прочно каждый камень здесь сидит.
И мысль читалась в их глазах унылых:
«Нет, человек его свалить не в силах!»
И десятеро прочь пошли, а там,
На площади, лишь пилигрим остался.
Зловещий взор как бы грозил домам.
Он сжал кулак и вдруг расхохотался,
И, повернувшись к царскому дворцу,
Он на груди скрестил безмолвно руки,
И молния скользнула по лицу.
Угрюмый взгляд был тайной полон муки
И ненависти. Так из-за колонн
На филистимлян встарь глядел Самсон.
Вечерний сумрак на челе суровом
Лежал недвижным гробовым покровом,
И мнилось – ночь, сменяющая день,
Покинув неба горние селенья,
На том лице промедлила мгновенье,
Чтоб над землей свою раскинуть тень.
Невдалеке стоял там и другой,
Но не пришелец из чужого края,
А житель Петербурга молодой.
В тот самый вечер, нищих оделяя,
Встречал их всех приветом братским он,
Расспрашивал про их детей и жен.
Потом, простясь, он на гранит прибрежный
Облокотился и стоял, смотря
На темный город, на дворец царя,
Смотрел не так, как пилигрим мятежный.
Он взоры опускал, издалека
Солдата распознав иль бедняка.
И, полон дум, воздел он к небу руки,
Как бы небесной горестью томим.
Так в бездны ада смотрит херувим,
И зрит народов неповинных муки,
И чувствует, что им страдать века,
Что в безутещной жажде избавленья
Сменяться долго будут поколенья
И что заря свободы не близка.
И часто в снег на берегу канала
Его слеза горячая стекала;
Но бог ведет слезам подобным счет,
И счастье он за каждую пошлет.
Был поздний час. И так они стояли,
Друг другу незнакомы и одни.
Но наконец опомнились они
И долго друг за другом наблюдали.
И подошел к скитальцу тот, другой,
И молвил: «Брат, ты, верно, здесь чужой.
Откуда ты, куда твоя дорога?
Приветствую тебя во имя бога.
Я сын христовой церкви и поляк.
Крест и Погоня – видишь, вот мой знак».
Но тот взглянул, не проронив ни слова,
И прочь пошел, в раздумье погружен.
И вспомнил незнакомца молодого
Лишь поутру, когда тревожный сон
Бежал с его очей. И думал он:
«Зачем ему вчера я не ответил?»
О, если бы его он снова встретил!
Та речь, тот голос был ему знаком.
И образ тот, как тень скользнувший мимо,
Запал так странно в душу пилигрима…
А может быть, все это было сном?
 

ПАМЯТНИК ПЕТРУ ВЕЛИКОМУ

 
Шел дождь. Укрывшись под одним плащом,
Стояли двое в сумраке ночном.
Один, гонимый царским произволом,
Сын Запада, безвестный был пришлец;
Другой был русский, вольности певец,
Будивший Север пламенным глаголом.
Хоть встретились немного дней назад,
Но речь вели они, как с братом брат.
Их души вознеслись над всем земным.
Так две скалы, разделены стремниной,
Встречаются под небом голубым,
Клонясь к вершине дружеской вершиной,
И ропот волн вверху не слышен им.
Гость молча озирал Петров колосс,
И русский гений тихо произнес:
«Вершителю столь многих славных дел
Воздвигла монумент Екатерина.
На буцефала медный царь воссел,
И медный конь почуял исполина.
Но хмурит Петр нетерпеливый взор:
Хоть перед ним без края даль открыта,
Гиганту тесен родины простор.
Тогда за глыбой финского гранита
В чужой предел царица шлет баржи,
И вот скала, покорствуя царице,
Идет, переплывает рубежи
И упадает в северной столице.
Тут скакуну в веселье шпоры дал
Венчанный кнутодержец в римской тоге,
И вихрем конь взлетел на пьедестал
И прянул ввысь, над бездной вскинув ноги.
Нет, Марк Аврелий в Риме не таков.
Народа друг, любимец легионов,
Средь подданных не ведал он врагов,
Доносчиков изгнал он и шпионов.
Им был смирен домашний мародер,
Он варварам на Рейне и Пактоле
Сумел не раз кровавый дать отпор,
И вот он с миром едет в Капитолий.
Сулят народам счастье и покой
Его глаза. В них мысли вдохновенье.
Величественно поднятой рукой
Всем гражданам он шлет благословенье.
Другой рукой узду он натянул,
И конь ему покорен своенравный,
И, кажется, восторгов слышен гул:
«Вернулся цезарь, наш отец державный!»
И цезарь едет медленно вперед,
Чтоб одарить улыбкой весь народ.
Скакун косится огненным зрачком
На гордый Рим, ликующий кругом.
И видит он, как люди гостю рады,
Он не сомнет их бешеным скачком,
Он не заставит их просить пощады.
И дети близко могут зреть отца,
И мнится – ждет бессмертье мудреца
И нет ему на том пути преграды.
Царь Петр коня не укротил уздой.
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвется,
Сметает все, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел – стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед.
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России
Что станет с водопадом тирании?»
 

СМОТР ВОЙСКА

 
Есть плац обширный, псарней прозван он,
Там обучают псов для царской своры.
Тот плац еще уборной окрещен,
Там примеряет царь свои уборы,
Чтоб, нарядясь в десятки батарей,
Поклоны принимать от королей.
С утра дворцовый раут предвкушая,
Пред зеркалом кокетка записная
За целый день не скорчит тех гримас,
Какие царь тут сделает за час.
Еще и саранчатником иные
Тот плац зовут, затем что, возмечтав
Опустошить пределы всех держав,
Там саранчу выводит царь России.
Еще тот плац зовут станком хирурга:
По слухам, точит царь на нем ножи,
Чтобы Европу всю из Петербурга
Проткнуть, перерезая рубежи,
В расчете, что смертельной будет рана
И прежде, чем разыщут лекарей,
Он, обескровив шаха и султана,
Прирежет и сармата поскорей.
Еще зовут… но кончить не пора ли?
Плац этот власти смотровым назвали.
Сегодня смотр. На башне десять бьет.
Мороз – колючий. Но толпа густая
Все прибывает, площадь обрамляя,
Как темный берег – чашу светлых вод.
Любого пикой оттеснить готовы
Или нагайкой съездить по лицу,
Как над водою чайки-рыболовы,
Казаки заметались на плацу.
Вот из толпы, как жаба, вылез кто-то,
Хлестнула плеть – и он назад, в болото.
Внезапно, монотонный и глухой,
Как мерный стук цепов на риге дальней
Иль грохот молотков по наковальне,
Вдали раздался барабанный бой.
И вот – они! Мундир на всех зеленый,
Но черной массой движутся войска
На белый плац, колонна за колонной,
Вливаются, как в озеро река.
Дай, Аполлон, уста мне ста Гомеров,
Дай языков парижских трижды сто,
Дай перья всех бухгалтеров – и то
Смогу ли всех исчислить офицеров,
Всю перебрать ефрейторскую рать
И рядовых героев сосчитать?
И как поймешь, герой ли, не гервй ли?
Стоят бок о бок, точно кони в стойле.
И так однообразны их ряды,
Как в книге – строки, на поле – скирды,
На грядке – всходы конопли зеленой,
Как саженцы вдоль черной борозды,
Как разговоры, коими горды
Столицы русской модные салоны.
Я лишь скажу: иные москали
На четверть ростом прочих превзошли,
И у таких на шапке литер медный
Отсвечивает лысинкою бледной.
То – гренадеры. Я стоял вдали,
Но насчитал три взвода их. За ними,
Как огурцы под листьями большими,
Все, кто до мерки той не доросли,
Построились рядами, рота к роте.
Чтоб сосчитать полки в такой пехоте,
Быть зорким надо, как натуралист,
Он выудил вам червячка в болоте
И без раздумий скажет: «Это глист».
Играют трубы – конница въезжает.
Тут всех мастей, цветов и форм игра,
Все яркое, все взоры поражает:
Папахи, шапки, каски, кивера.
Так на прилавке шапочник с утра
Раскладывает свой товар. Гусары,
Драгуны, кирасиры, полк улан
Все блещут медью, словно самовары,
И снизу – морда конская, как кран.
Отличий много есть у каждой части,
Но отличать – верней по конской масти.
Таков обычай русский испокон,
Таков и новой тактики закон.
Сам Жомини признал его всецело,
Сказав: не всадник – конь решает дело.
В России ценят издавна коней;
Гвардейский конь солдатского ценней,
За трех солдат идет он при расчете,
А офицерский, тот совсем в почете:
В одной цене с ним писарь, брадобрей
Иль гармонист, а в дни худые – повар,
Как постановит полюбовный сговор.
Казенных кляч, возящих лазарет,
Которые стары, худы и слабы,
Таких на карту ставят, – споров нет:
Цена за клячу – две хороших бабы.
К полкам вернемся. Въехал вороной,
За ним буланый, два мышастых, чалый,
За ними – белый, точно снег подталый,
Потом гнедой, потом опять гнедой,
Гнедой англизированный, соловый,
Полк меринов, полк с меткой между глаз,
Бесхвостый полк, согласно моде новой.
Всего их шло тринадцать в этот раз.
Потом вкатили пушек три десятка
Да ящиков – на вид десятков шесть.
Чтоб их точней в одну минуту счесть,
Нужна наполеоновская хватка
Или, по крайней мере, твой талант,
Начальник склада, русский интендант:
В любом строю, чуть глянув острым глазом,
Ты их число угадываешь разом
И знаешь, сколько и какую часть.
Патронов удалась тебе украеть.
Уже мундиры площадь покрывают,
Вы скажете: как зелень – вешний луг.
Кой-где зарядный ящик поднимают,
Он тоже зелен, как болотный жук
Иль клоп лесной, на лист похожий цветом.
А рядом – пушка со своим лафетом.
Топорщится, чернея, как паук.
У паука, одетые в мундиры,
Две пары задних, две – передних ног:
Те – канониры, эти – бомбардиры.
Когда паук, уснув на краткий срок,
Стоит недвижно и не ждет тревоги,
Покинув брюхо, бродят эти ноги,
И брюхо повисает пузырем.
И вот приказ, – и, будто грянул гром,
Очнулась пушка от недолгой лени.
Так, разомлевший на песке степном,
Тарантул, вдруг настигнутый врагом,
То сдвинет ноги, то согнет колени,
Встопорщится, закружится волчком,
Сучит ногами, морду задевая;
(Вот так же, угостившись мышьяком,
Хлопочет муха, рыльце обмывая),
Передние две ножки подогнет,
Напружится, трясет и вертит задом,
Откинет ножки вбок, на миг замрет
И, наконец, смертельным брызнет ядом.
Внезапно все застыло в тишине.
Царь едет, царь! В кортеже генералы,
Полк адъютантов, старцы-адмиралы,
Но первым – царь на белом скакуне.
Кортеж причудлив. Те желты, те сини,
Нет счета лентам, ключикам, звездам,
Портретикам, и пряжкам, и крестам.
Так на ином заправском арлекине
Побольше пестрых насчитаешь блях,
Чем пуговиц на куртке и штанах.
Любой блестящ и горд, но вся их сила
В улыбке государевых очей.
Нет, эти генералы – не светила,
А светлячки Ивановых ночей;
Иссякнет царских милостей поток,
И, смотришь, гаснет жалкий червячок.
Он не бежит служить в чужой пехоте,
Но где влачит он век? В каком болоте?
Сраженья генерала не страшат:
Что пули, раны, если царь доволен!
Но если был неласков царский взгляд,
Герой дрожит, герой от страха болен.
Пожалуй, чаще стоика найдешь
Среди дворян: хоть скверное почует,
Не сляжет он, не всадит в горло нож,
А только в свой удел перекочует,
В деревню – и письмишки застрочит,
Тот – камергеру, тот – придворной даме,
А либерал снесется с кучерами,
И смотришь, он уж снова фаворит.
Так, выкинь пса в окно – он разобьется,
А кот мяукнет, вмиг перевернется,
На лапки мягко станет и потом
Найдет дыру и вновь пролезет в дом.
А стоик, вольнодумничая тихо,
В деревне ждет, пока минует лихо.
Мундир зеленый с золотым шитьем
Был на царе. Рожденный солдафоном,
Он сросся с. облачением зеленым
Растет, живет и даже тлеет в нем.
Едва на ножки стал наследник царский,
Ему приносят пушечку и кнут,
Игрушечную сабельку дают,
Рядят в мундир казацкий иль гусарский;
И сабелькой по кубикам водя,
Как войско, их выстраивает в слоги
Иль такт, в танцклассе упражняя ноги,
Отхлестывает кнутиком дитя.
А подрастет – есть новая забава:
Солдат набрать, из них составить рать,
Потом рычать «налево» и «направо»,
Скликать на смотр и плетью муштровать.
Вот почему Европа их боится,
Ведь каждый царь воспитывался так.
Старик Красицкий прав: как говорится,
Мудрец докажет, разобьет дурак.
Самим Петром – ему за это слава
Открыта царепедии забава:
Величием облек он царский трон,
Недаром был Европой просвещен.
Сказал он: «Русских я оевропею,
Кафтан обрежу, бороду обрею».
Сказал – и мигом, как французский сад,
Подрезаны кафтанов княжьих полы;
Сказал – и бороды бояр летят,
Как листья в ноябре, и лица голы.
Кадетский корпус дал дворянам он,
Дал штык ружью, настроил тюрем новых,
Ввел менуэт на празднествах дворцовых,
Согнал на ассамблеи дев и жен.
На всех границах насажал дозорных,
Цепями запер гавани страны,
Ввел откуп винный, целый штат придворных,
Сенат, шпионов, паспорта, чины.
Умыл, побрил, одел в мундир холопа,
Снабдил его ружьем, намуштровал,
И в удивленье ахнула Европа:
«Царь Петр Россию цивилизовал!»
Он завещал наследникам короны
Воздвигнутый на ханжестве престол,
Объявленный законом произвол
И произволом ставшие законы,
Поддержку прочих деспотов штыком,
Грабеж народа, подкуп чужеземцев,
И это все – чтоб страх внушать кругом
И мудрым слыть у англичан и немцев.
Но дайте срок, француз, германец, бритт!
Когда начнут вас потчевать кнутами,
Когда указы зажужжат над вами,
Когда ваш край пожаром загудит
(О, разве это выразить словами!),
Когда вам царь прикажет обожать
Мундир, этап, Сибирь, остроги, плети,
С какою песней вы и ваши дети
Царю восторг придете выражать?
Влетает царь, как палка в городки,
Здоровается с войском для начала.
«Здравья желаем!» – шепчут все полки,
И точно сто медведей зарычало.
Царем сквозь зубы брошенный приказ
Мячом несется в губы коменданта,
Из уст в уста, все дальше, и как раз
Доносится до крайнего сержанта.
И по рядам нестройный гул прошел,
Штыки блеснули, сабли засверкали.
Вы кашеварный видели котел,
Коль на линейном крейсере бывали:
Валят пшено – бочонков шесть туда,
Шипя, хрипя, работают насосы,
Рекою шумной хлынула вода,
И, чтоб варилась весело бурда,
Ее мешают веслами матросы.
Еще стократ бурливее котла
Французская палата депутатов,
Когда проект комиссия внесла
И наконец подходит час дебатов,
А уж Европе подвело живот,
И на обед она свободы ждет.
Крик начался. Один в потоп словесный
Спешит облечь свой либеральный пыл;
Тот вспомнил вольность, а народ забыл;
Тот веру славит. Некий неизвестный,
О страждущих народах говорит,
Царя и разных королей корит.
Ему ответом – гул весьма нелестный.
Орут: «К порядку болтуна призвать!»
Вдруг настежь дверь. Министр финансов входит,
Держа в руках огромную тетрадь,
И канитель на три часа заводит:
Долги, кредит, учет, переучет,
Проценты, сборы, пошлины, доход.
Послушали – и загалдели снова,
Шумят, как шторм, не разобрать ни слова.
Народы уж готовы ликовать,
Правительства поджали хвост в тревоге,
А речь идет… всего лишь о налоге.
Так вот – кому случилось побывать
На депутатских прениях в Париже
Иль кашеварню посмотреть поближе,
Поймет, какой раздался шум и гам,
Когда приказ разнесся по полкам.
Три сотни барабанов затрещали,
И, как весной расколотые льды,
Пехотные расстроились ряды,
Колоннами сошлись – и зашагали.
Крик командиров, барабанный гром…
Царь – будто солнце, рой планет кругом,
То цепью полк проходит за полком.
Царь выпускает стадо адъютантов,
Как свору псов иль стаю воробьев,
Летят, кричат, своих не слыша слов,
Им вторит крик полковников, сержантов,
Оружья звон и грохот музыкантов.
И вдруг, полки собрав в единый ряд,
Сомкнулась кавалерия стеною,
За ней громадой поползла стальною
Пехота, как размотанный канат.
Потом пошли фигуры, повороты,
Вот конница лавиной в семь полков
Во весь опор несется в тыл пехоты,
Так свора псов, трубы заслыша рев,
Летит к медведю, что, зажат в капкане,
Стоит, бессильно корчась, на поляне.
А вот пехота сдвоила ряды
И словно ощетинилась штыками,
Так еж топорщит иглы в час беды.
Вот конница тринадцатью полками
Летит навстречу скрытому врагу
И застывает вдруг на всем скаку.
И долго там шагали и скакали,
И пушки взад-вперед передвигали,
По-русски, по-французски всех ругали,
Под стражу брали, по шеям давали,
С коней слетали, головы ломали,
И, наконец, монарха поздравляли.
Предмет велик, и важен, и богат,
Певца его бессмертье ждет, нет спора;
Но муза гаснет, как в песке снаряд,
Под кучей прозаического сора.
И как Гомер, поющий спор богов,
Заснуть на полуслове я готов.
Но наконец проделал царь с войсками
Все то, о чем слыхал или читал.
И, как прибрежный отбегает вал,
Шумя, стуча замерзшими ногами,
Расходится и тает круг зевак,
Ряды тулупов, кожухов, сермяг:
Озябнув, любопытство утомилось
А во дворце роскошный стол готов.
На завтрак иностранных ждут послов,
Что, покупая царственную милость,
Чуть свет встают, презрев мороз и лень,
Чтобы на смотр являться каждый день
И повторять в восторге: «Дивно! дивно!»
Царя все гости хвалят непрерывно,
Кричат, что в мире лучший тактик он,
Что полководцев он собрал могучих,
Что воспитал солдат он самых лучших,
Что царь – пример монархам всех времен,
И, пресмыкаясь перед царским троном,
Смеются над глупцом Наполеоном,
А между прочим, на часы глядят,
Скорей бы, мол, кончалась эта мука.
Мороз под тридцать. Все уж есть хотят,
Всем челюсти зевотой сводит скука.
Но царь еще раз отдает приказ.
И вновь полкам – буланым, серым, бурым
Приходится вертеться по сто раз,
Шагать, скакать неистовым аллюром,
Смыкаться иль растягиваться шнуром,
Раскидываться веером опять
Иль ждать атаки, строй сомкнув стеною.
Так старый шулер часто сам с собою
За стол садится – карты тасовать,
Раскладывать и смешивать, сдавать,
Как будто жадной окружен толпою.
Но, видно, стало и царю невмочь
Он повернул и вдруг поехал прочь.
И на ходу застывшие колонны
Стояли долго, брошены царем.
Но наконец раздался трубный гром,
И двинулись, качнувшись, пеший, конный,
Ряды, ряды – кто сосчитает их?
Вползли в ущелья улиц городских,
Ни в чем не уподобясь тем потокам,
Что с диким ревом, мутны и грязны,
Свергаются с альпийской вышины,
Чтоб в озере прозрачном и глубоком
Свои очистить волны, отдохнуть
И дальше, средь сияющей природы,
Спокойно мчать смарагдовые воды,
В цветущий дол прокладывая путь.
Блестящий, свежий, будто снег нагорный,
Вливался утром каждый полк сюда,
А выходил усталый, потный, черный,
Грязнее в грязь растоггганного льда.
Плац опустел. Ушли актер и зритель.
На площади чернеют здесь и там
Убитые. На этом белый китель:
Улан. Другой разрезан пополам,
И кто, кем был он? В грязь одежда вбита,
И размозжили голову копыта.
Один замерз и так стоит столбом,
Полкам он здесь указывал дорогу.
Другой в шеренге сбил со счета ногу
И, по лбу ошарашен тесаком,
Пал замертво. Жандармы на носилки
Его швырнут, и в яме гробовой
Очнется среди мертвых он, живой.
Вот снова труп – с проломом на затылке.
Другой раздавлен пушкой. Нет руки.
И на снегу распластаны кишки,
Упав, он, колесом уже прижатый,
От боли трижды страшно закричал,
Но капитан взревел: «Молчи, проклятый!
Молчи, здесь царь!» И что ж, он замолчал.
Солдатский долг – послушным быть приказу.
Плащом закрыли раненого сразу:
Ведь ежели случайно на смотру
Заметит царь такой несчастный случай,
Увидит кровь и мясо – туча тучей
Потом он приезжает ко двору.
Там для придворных стол уже накрыт,
А у царя испорчен аппетит.
Зато последний раненый немало
Всех удивил. Угрозами взбешен,
Бранился, не боясь и генерала,
А на царя проклятья сыпал он.
И люди, слыша крики, за парадом
Несчастных жертв следили скорбным взглядом.
Скакал – передавали – стороной
С приказом отделенному связной,
Но конь вдруг стал – и далее ни шагу.
А сзади мчался целый эскадрон.
Лавиной так отбросило беднягу,
Что под копыта камнем рухнул он.
Но, видимо, коням знакома жалость:
Они не люди. Пять полков промчалось,
Но лишь одним он был задет конем
Подковою плечо ему сломало.
Прорвав мундир зеленый острием,
Белела кость кровавая. Сначала
От боли белый сам, – как говорят,
Надолго впал в беспамятство солдат.
Потом очнулся, поднял к небу руку
И хоть терпел неслыханную муку,
Но приподнялся из последних сил
И звал к чему-то, что-то говорил.
Чего хотел он? Люди разбежались,
Затем что царских сыщиков боялись,
И все ж народ рассказывал потом,
Что говорил по-русски он с трудом,
Что слово «царь» он повторял стократно,
А остальное было непонятно.
И слух пошел, что это был литвин
Или поляк и, видимо, богатый.
Быть может, князя или графа сын.
Что был из школы силой взят в солдаты,
Потом попал в кавалерийский полк;
Ему полковник, невзлюбив поляка,
Дал дикого степного аргамака,
Пускай свернет, мол, шею лях-собака!
Однако вскоре слух о нем замолк,
Его забыли, имени не зная.
Но помни, царь, придет пора иная.
И будет суд над совестью твоей,
И он предстанет там, окровавленный,
Меж тех, кого ты гнал сквозь строй зеленый,
Иль растоптал копытами коней,
Иль в шахты бросил до скончанья дней.
Над площадью кружился утром снег.
Выл где-то близко пес. Сбежались люди
И мерзлый труп отрыли в снежной груде.
Он после смотра там обрел ночлег.
Под скобку стрижен, борода густая,
Плащ форменный и шапка меховая,
На вид полусолдат, полумужик,
То, верно, офицерский был денщик,
Стерег несчастный шубу господина
И люто мерз. Хотя крепчал мороз,
Уйти не смел он. Снег его занес.
К утру он бездыханен был, как льдина,
И мертвого нашел здесь верный пес.
Хоть замерзал, но не надел он шубы.
Заиндевели смерзшиеся губы.
И был залеплен снегом глаз один.
Другой еще глядел остекленело
На площадь – не идет ли господин.
Терпенью слуг российских нет предела:
Велят сидеть – не встанет никогда
И досидит до Страшного суда.
Он мертв, но верен барину доселе
И держит шубу барскую рукой.
Погреть пытался пальцы на другой,
Но, видно, пальцы так закостенели,
Что их под плащ просунуть он не мог.
А где же барин? Так он осторожен
Иль так он черств, что даже не встревожен
Тем, что слуга исчез на долгий срок?
То был недавно прибывший в столицу
Заезжий офицер, как говорят.
Пришел он не по долгу на парад,
А чтоб мундиром новым похвалиться.
С парада, верно, зван был на обед,
Затем побрел ночной красотке вслед,
Иль, забежав к приятелю с поклоном,
Забыл бородача за фараоном,
Иль шубу с ним оставил для того,
Чтоб не могли знакомые глумиться:
Мол, офицер, а холода боится,
Ведь не боится русский царь его!
Чтоб не сказали: «В шубе! На параде!
Он либерал! Он вольнодумства ради
Ее надел!»
Несчастный ты мужик!
Такая смерть, терпение такое
Геройство пса, но, право, не людское.
Твой барин скажет: «То-то был денщик!
Верней собаки был!» – и усмехнется.
Несчастный ты мужик! Слеза течет
При мысли о тебе, и сердце бьется…
Славянский обездоленный народ!
Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!
Твой героизм – лишь героизм неволи.
 

День перед петербургским наводнением, 1824