Текст книги "Стихотворения"

ПЕСНЬ СОЛДАТА

 
Дай-ка горницу другую,
В той не спится до зари!
В окна видно мостовую,
Мимо скачут почтари;
Режет по сердцу, не скрою,
Звук рожка в тиши ночной,
Как сигнал: «По коням! К бою!..»
До утра я сам не свой.
Чуть сомкнутся веки, снова
Снятся кони у костров,
Знамя, крики часового,
Песни наших храбрецов.
Сразу сон с меня сгоняет
Мой капрал. Уже заря.
Он в плечо меня толкает:
«Встать! К оружью! На царя!»
Встал. Эх, прусская граница!..
Лучше б холод, голод, грязь,
Спать, в трясину погрузясь,
Только б в Польше очутиться!
Там я не проспал бы ночи,
Лишь бы поскорей капрал,
В спину стукнув что есть мочи,
«Встать! К оружью!» – закричал.
 

[Лето 1832 г.]

ЛИСА И КОЗЕЛ

 
Уже с гусыней поздоровалась лиса,
Но – бедная – прыжка не рассчитала
И в сруб колодезный упала…
Что говорить – прыжок не удался!
Хоть сруб – сооружение простое,
Не выскочить оттуда ни за что ей
Для лисьих ног
Весьма высок порог!
Так отшлифован он – до полного скольженья!
Безвыходное, скажем, положенье!
Другой бы зверь, не столь смышленый,
Метался бы, как в клетке, разъяренный,
И стал о стенки головою биться.
Но, как известно всем, не такова лисица
И на других зверей нисколько не похожа!
Отчаянье – всегда источник зла.
Лиса взглянула вверх и – что же?
Увидела почтенного козла,
Недвижно, с любопытством грубым
Стоящего над срубом.
Тотчас же, морду опустив на дно,
Зачмокала лиса с притворным наслажденьем:
«Водица – упоение одно!
Такой – клянусь – я не пила с рожденья!
И так чиста, что жаль к ней прикоснуться!
Ах, так и тянет всю ополоснуться,
Да вот печаль
Мутить такую воду жаль!
Ну, и вода!»
Козел, пришедший за водой сюда,
«Эй! – крикнул сверху, – рыжая ты шуба!
Подальше прочь от сруба!»
И прыгнул вниз… Лисица – на козла,
С рогов – на сруб, – и ноги унесла!
 

[1832]

ТРОЙКА

 
Антоний – наш поэт, в Литве весьма известный,
Владел когда-то тройкою чудесной.
Тех добрых лошадей запомнил наш Парнас,
Я вмиг нарисовать сумел бы тройку эту.
И вот недавно за столом,
Ведя беседу о былом,
Вопрос я задал моему поэту:
– Что с ними сталось? Где они сейчас?
Он мне в ответ:
– И сам я не пойму,
Какая тайна тут сокрыта.
Их всех держали на одном корму,
Конюшня не узка, приличное корыто.
Чего бы им еще? Но через год они
Дошли между собой до форменной грызни…
Что делать? И вздохнувши тяжко,
Решил я врозь продать их всех,
Но угодили, как на грех,
Они в одну кацапскую упряжку!
И вот лишь тройка в путь – у них раздор опять.
– Эй, ваше хохлородие! Молчать!
Так говорит хохлу потомок гордый Леха.
Мазур примерно отвечает так:
– Ты, мол, хоть шляхтич, а дурак.
Огрею, будет не до смеха!
Ну, а козацкий конь, от ног до головы
Весь в мыле, так им ржет:
– Эй, вы!
Ты, шляхтич, ты, мужичья кляча,
Когда приедем мы и станем по местам,
Я и тому и этому задам! – А те в ответ:
– Получишь сдачи!
Кацапу-ямщику их ссоры нипочем,
Он стеганул хохловича бичом,
Мазура он огрел, и Леха шлепнул люто,
И дело повернул так круто,
Что тройка к станции пришла в одну минуту!
А сам Кацап, добром закончив путь,
Засыпал им овса и дал им отдохнуть.
Какой же вывод здесь? Нетрудно разобраться:
Дерутся за едой, а под кнутом мирятся.
 

1832

ХОРЕК НА ВЫБОРАХ

 
Однажды после пораженья
В зверином войске началось смятенье.
Совет собрался в штабе. На совете
Скандал, какой и не бывал на свете.
Поднялся там неугомонный вой,
Доволен каждый лишь самим собой,
Других, а не себя, считая бед виною.
Лишь одного хорька оставили в покое.
В правительстве хорек не заседал
И сроду никогда не воевал,
Так что политикой себя не запятнал.
И, этим горд, он записался в пренья:
«Позвольте высказать свои соображенья!
Чем объяснить нам бедствия такие?
Не тем ли, что вождя у нас доселе нет?
Мы до сих пор в тисках проклятой тирании,
Больны пороками
Далеких древних лет.
Не тем, кого достойными считаем,
Не тем, друзья, мы булаву вручаем!
А тем вручаем мы бразды правленья,
Кто хищного происхожденья
Иль у кого прославленные предки.
Такие случаи у нас, увы, нередки.
Смотрите – кто у нас у руководства встал!
Лев – председатель наш – пророков идеал,
Советник зубр – старик, чуть двигает рогами,
А наш медведь-ворчун что скажет пред войсками?
Годился б леопард – да неумен.
Полковник волк? Грабитель он!
А квартирмейстер лис? Сказал бы я, да лучше
Тут промолчать на всякий случай,
Чем заглянуть в его расчетные тетрадки,
На взятки исстари лисицы падки!
Прекрасно знают все, что делает. кабан,
Накопит желудей и дрыхнет, важный пан!
Ему милее грязь, чем слава боевая…
Осел же… Я шута глупей, чем он, не знаю!..»
На этом речь свою хорек кончает,
Его собрание овацией встречает
Вот кто страну спасет в короткий срок!
Единый вопль звучит: «За здравствует хорек!»
А тот смутился вдруг, и сразу стало ясно,
Что криками зверей напуган он ужасно.
И вновь собрание подняло дикий вой:
«Он трус – хорек! В нору его! Долой!»
Под общий хохот юркнул наш хорек
В ближайшую нору, рыл, не жалея ног!
Когда же был на сажень под двором,
Сказал себе, совсем не ради шутки:
«Не знатен я. У нас живучи предрассудки,
И был бы я вождем, не будь хорьком!»
 

1832

* * *

 
Дом вырастал на поле – светлый, красивый, новый.
Рядом лягушки жили, ночью кричали совы.
Сказала сова спросонья: «Мне этот новый дом!»
А жаба, зевнув, прошипела: «Я поселюся в нем!»
Сказал человек: «Известно, в развалинах совы живут,
А жабы в гнилье и в скважинах свой находят приют!
В доме моем высоком, светлом, красивом, новом
Не приютиться жабам и не поселиться совам!»
 

[1833]

EXEGI MUNIMENTUM AEKE PERENNIUS…

[Я воздвиг крепость прочнее бронзы… (лат.)]

Из Горация

 
Встал памятник мой над пулавских крыш стеклом.
Переживет он склеп Костюшки, Пацов дом,
Его ни Виртемберг не сможет бомбой сбить,
Ни австрияк-подлец немецкой штукой срыть.
Ведь от Понарских гор до ближних к Ковно вод,
За берег Припяти слух обо мне идет,
Меня читает Минск и Новогрудок чтит,
Переписать меня вся молодежь спешит.
В фольварках оценил меня привратниц вкус,
Пока нет лучших книг – в поместьях я ценюсь.
И стражникам назло, сквозь царской кары гром
В Литву везет еврей моих творений том.
 

Париж, 12 марта 1833 г.

Стихотворение, навеянное визитом Францишка Гжималы

ЭПИЛОГ К ПОЭМЕ «ПАН ТАДЕУШ»

 
Так думал я на улицах парижских,
В шумихе, в хаосе обманов низких,
Утраченных надежд, проклятий, споров,
И сожалений поздних, и укоров.
О, горе нам? бежавшим на чужбину
В суровый час, кляня свою судьбину.
Тревога неотступно шла за нами,
Все встречные казались нам врагами.
Все туже сдавливали нас оковы,
Еще. чуть-чуть – и задушить готовы.
Когда и к жалобам все были глухи,
Когда из Полыни доносились слухи,
Как похоронный звон, как плач надгробный,
Когда притворный друг и недруг злобный
Старались сжить нас поскорей со света
И даже в небе не было просвета,
То дива нет, что нам постыло это,
Что, потеряв от долгой муки разум,
Накинулись мы друг на друга разом.
Хотел бы малой птицей пролететь я
Сквозь бури, грозы, ливни, лихолетье
И вновь вернуть безоблачность погоды.
Отцовский дом, младенческие годы.
Одна утеха в тяжкую годину
С приятелями ближе сесть к камину,
От шума европейского замкнуться,
К счастливым временам душой вернуться,
Мечтать о родине, забыв чужбину.
Зато о крови, льющейся рекою,
О родине, охваченной тоскою,
О славе, что еще не отгремела,
О них помыслить и душа не смела!
Народ перетерпел такие муки,
Что мужество заламывает руки!
Там в горьком трауре мои собратья,
Там воздух тяжелеет от проклятья,
В ту сферу страшную лететь боится
И буревестник – грозовая птица.
Мать-Польша! Так недавно в гроб сошла ты,
Что слов нет выразить всю боль утраты!
Ах! Чьи уста похвастаться готовы,
Что ими найдено такое слово,
Которое вернет надежды снова,
Развеет мрак отчаянья былого,
Поднимет сердца каменное веко,
Чтоб горе выплакать. Не хватит века
Такое слово отыскать на свете,
Придется ждать его тысячелетье.
Когда же наконец с рычаньем гордым
Ударят мщенья львы по вражьим ордам
И смолкший крик врагов всему народу
Вдруг возвестит желанную свободу,
Когда орлы родные с громом славы
Домчатся до границы Болеслава,
Врагов в тяжелой битве уничтожат,
Упьются кровью всласть и крылья сложат,
Тогда, увенчанны листвой дубовой,
Уже без снаряженья боевого,
Герои к песням возвратятся снова:
Им в доле их высокой и завидной
О прошлом слушать будет не обидно,
Над судьбами отцов заплачут сами
Печальными, но чистыми слезами.
Сегодня нам, непрошеным, незваным,
Во всем былом и будущем туманном
Еще остался мирный край, однако
В котором счастье есть и для поляка:
Край детства, с нами неразрывно слитый,
Как первая любовь не позабытый.
Он не отравлен горьким заблужденьем,
Не омрачен бесплодным сожаленьем,
Не затуманен времени теченьем.
О, если б сердце улететь могло бы
Туда, где я не знал ни слез, ни злобы,
Где, как по лугу пестрому, по свету
Бродили, радовались первоцвету,
Топтали белену, а трав целебных
Не избегали на лугах волшебных.
Тот край счастливый, небогатый, скромный
Был только наш, как божий мир – огромный.
Все в том краю лишь нам принадлежало,
Все помню, что тогда нас окружало,
От липы той. что на холме росла там
И зеленью дарила тень ребятам,
До ручейка, бегущего по скатам,
Все было близко нам и все знакомо
Вплоть до границы, до другого дома.
Те земляки, покинутые нами,
Одни еще остались нам друзьями
Союзниками верными навечно.
Кто жил там? Мать, сестра, еще, конечно,
Приятели; когда мы их теряли,
Как долго предавались мы печали!
И не было конца слезам, рассказам…
Там к пану крепче был слуга привязан,
Чем муж к жене в иных краях. Там, в Польше,
Солдат о сабле сокрушался дольше,
Чем брат о брате здесь. Там горше втрое
Оплакивали пса, чем здесь героя.
Друзья мои, лишь в руки взял перо я,
За словом слово в песню мне бросали,
Как в сказке журавли, что услыхали
Над диким островом в стране тумана
Крик заколдованного мальчугана,
По перышку бросали, по другому,
Он, сделав крылья, долетел до дому.
Дожить бы мне до радостного мига,
Когда войдет под стрехи эта книга,
Чтоб девушки за пряжею кудели
Не только бы родные песни пели
Про девочку, что скрипку так любила,
Что и гусей для скрипки позабыла,
Про сиротинку зорьку-заряницу,
Что на ночь глядя загоняла птицу,
Чтоб взяли девушки ту книгу в руки,
Простую, как народных песен звуки.
Бывало, предавались мы забаве
Под липою валялись на отаве,
Читая о Юстине и Веславе,
Садился эконом за столик рядом,
А то и пан, коль проходил он садом,
И не мешали чтению, порою
Нам объясняли то или другое,
Хваля хорошее, простив дурное.
И ревновали мы поэтов к славе,
Еще гремящей там, в лесу и в поле,
Хотя не увенчал их Капитолий
Но рутовый венок, сплетенный жницей,
Лаврового венка милей сторицей.
 

* * *

 
От самого себя меня оборони!
Сквозь письмена твои я зрю в иные дни,
Как солнце сквозь туман, который золотою
Нам мнится пеленой, а солнце – слепотою.
Но тот, кто зрячей солнц, жемчужный тот туман
Воспринимает как очей самообман.
Лучом моей людской и солнечной зеницы
Пронзаю глубь твою, тянусь к твоей деснице
И.вопию: «Открой мне тайн твоих темницы!»
Узнай про мощь мою – ты равен только ей
Премудростью своей и волею своей.
Не знаешь своего начала? Так и племя
Людское своего не помнит появленья.
Чем занят ты? В себя извечно погружен.
И род людской – в своих делах погряз и он.
Для мудрости своей ты сам непознаваем,
И мы о нас самих в незнанье пребываем.
Не знаешь ты конца – и мы не можем знать,
Умеем, как и ты, делить, соединять.
Ты – разный, ну и мы умами несводимы,
Един? Ну что ж, и мы – сердцами мы едины.
Ты мощен в небесах, мы звезды числим там;
Всевластен на морях – мы бродим по морям.
Ты, что сияешь без восхода и захода,
Чем отличён, скажи, ты от людского рода?
Воюешь на земле и в небе с сатаной?
Воюем мы в себе и боремся с собой.
Однажды ипостась ты принял человека,
На миг – или таким ты пребывал от века?
 

[1835–1836]

РАСКАЯНИЕ ПРОМОТАВШЕГОСЯ

 
О, сколько вас, приятелей, подруг,
В очах, подобно звездам, промелькнуло.
К моим рукам тянулось столько рук!
Ни разу сердце к сердцу не прильнуло.
Проматывал я сердце, как казну
Младой транжир. Но должники, не каясь,
Сбежали. Можно ль ставить мне в вину,
Что стал приметлив, что остерегаюсь
Довериться сомнительным рукам?
Прощайте вы, прелестницы, прощайте,
Знакомцы юности – прощаю вам!
А крохи, уцелевшие на счастье,
До времени я прячу, юный мот.
Уже о старческом забочусь хлебе…
Нашел того, который часа ждет,
Чтоб отплатить с лихвою… Он на небе!
 

[1835–1836]

* * *

 
Прясть любовь, как шелкопряд нить внутри себя снует,
Источать из сердца, как льется из земли ручей,
Развернуть, как златобой, что из зернышка кует
Золотой листок; впитать в глубину души своей,
Словно ливни пьет земля; реять с ней среди высот,
Словно ветер; и раздать, как пшеница раздает»
Семена; и, словно мать, – пестовать среди людей.
И сравнится мощь твоя с полнотою сил природных,
А потом, как мощь стихий, разрастется мощь твоя,
А потом сравнится мощь с мощью соков живородных,
После – с силою людской, с мощью ангелов господних,
И сравняешься в конце со владыкой бытия.
 

1839, Лозанна

* * *

 
Над водным простором широким
Построились скалы рядами,
И их отраженья глубоко
В заливе кристальном застыли…
Над водным простором широким
Промчалися тучи грядами,
И их отраженья глубоко.
Как призраки дымные, плыли…
Над водным простором широким
Огонь в облаках пробегает,
Дрожит в отраженье глубоком
И, тихо блеснув, угасает…
Опять над заливом день знойный,
И воды, как прежде, спокойны.
В душе моей так же печально,
И глубь ее так же кристальна…
И так же я скал избегаю,
И так же огни отражаю…
Тем скалам – остаться здесь вечно,
Тем тучам – лить дождь бесконечно…
И молньям на миг разгораться…
Ладье моей – вечно скитаться.
 

Лозанна [1839–1840]

* * *

 
Когда мой труп садится перед вами,
В лицо глядит и тешится словами,
Душа не здесь, она давно с ним розно
О, далека в тот миг она и слёзна!
Есть и у мысли край ее родимый
То дивный край, и для меня он отчий,
У сердца моего там побратимы
И та родня ему дороже прочей.
Туда в разгар забот или забавы
Вдруг ухожу. Там запах медуницы,
Там на лугу, где по колено травы,
Со мной играют бабочки и птицы.
И светлая сбегает по ступеням,
Пересекает жито молодое,
И тонет в нем, и, выплывая с пеньем,
Встает на взгорье утренней звездою.
 

[1839–1840]

* * *

 
Полились мои слезы, лучистые, чистые,
На далекое детство, безгрешное, вешнее,
И на юность мою, неповторную, вздорную,
И на век возмужания – время страдания:
Полились мои слезы, лучистые, чистые…
 

[1839–1840]

УПРЯМАЯ ЖЕНА

 
Самоубийствами весьма богат наш век,
И если только человек
На берег выйдет погулять,
Встревожен чем-то – по всему видать,
И если плохо он одет, обут,
Речная стража тут как тут!
Решает, что пришел несчастный утопиться,
И, от души сочувствуя ему,
Спасает – и ведет в тюрьму.
Однажды человек над Сеною бежал
Против течения. Его жандарм поймал,
Спросив с официальным удивленьем,
Чем объяснить такое поведенье.
«Несчастье! – тот кричит, – спасите человека!
Моя законная жена
Упала в реку!»
На что жандарм ему ответствует резонно:
«Не знаешь, видно, ты гидравлики закона:
Утопленника вниз всегда несет теченье!
Против теченья ты несешься почему ж,
Когда бежать в обратном должен направленье?»
«Моей не знаешь ты жены! – воскликнул муж.
Не жизнь у нас была, а вечный спор!
Всегда все делала она наперекор,
И у меня теперь такое убежденье,
Что даже мертвая она плывет против теченья!»
 

1840

БРИТО – СТРИЖЕНО!

 
Кто немного нездоров,
Приглашает докторов,
Кто ж серьезней захворает,
Тот знахарок приглашает,
А у них своя аптека
Вмиг излечат человека,
Ревматизм, чахотку, рожу
Иль желудка несваренье.
Глухота и глупость тоже
Поддаются излеченью,
Лишь упрямство, как ни бились,
Излечить не научились.
Жил под Згежем некий Мазур,
У него пропала сука
Сторож дома и лабаза.
Без нее в хозяйстве – мука.
Ищут, ищут, ищут всюду,
Но она – как знать причину?..
Вдруг сама вернулась… Чудо!
Выбрита наполовину!
«Негодяи! – вскрикнул Мазур,
Чтоб ее узнать не сразу,
Выкинули, черти, штуку
И побрили нашу суку!»
«Нет, она острижена,
Говорит ему жена,
Псов стригут, а эта брита?..»
Мазур смотрит ядовито:
«Ты – с лицом ладони глаже,
Бородатых обучаешь!
Бредни! Стыдно слушать даже!
А наш пан – как ты считаешь,
Как по-твоему? – старик
Лысину свою постриг?»
«А усат наш эконом,
Скажем прямо, словно сом,
Мне, пожалуйста, скажи ты:
Что же – стрижен или брит он?»
«Будь он проклят, этот сом,
Этот пан и эконом!
Мазур говорит сердито.
Хорошо, что сука дома,
Хоть чудовищно обрита…»
«Да, ты прав. Я тоже рада,
Говорит жена со вздохом,
Но, увы, признаться надо,
Что ее остригли плохо…»
«Ты о ножницах опять!»
«Ты о бритве вспоминать!
Повнимательней смотри ты
Видишь, стрижена!»
«Нет, брита!»
«Отчего же так неровно?
Это стрижка, безусловно!»
Так заспорили супруги…
Шум идет по всей округе,
Все смеются и галдят,
«Брито! Стрижено!» – кричат.
«Подойди, скажи, сосед,
Сука стрижена иль нет?»
«Подъезжай, еврей, скажи ты,
Разве сука не побрита?..»
Ксендз потом опрошен был,
Даже пан смотреть ходил.
Сей консилиум решил
Твердо и единогласно,
Что слепому даже ясно
Брита бедная собака…
«Поняла ли ты, однако?»
Муж спросил жену в дороге.
Нет ответа. На пороге
Сучку увидали вдруг.
«Здравствуй, мой побритый друг!»
А жена: «Как рада я,
Стриженая ты моя!»
Тут не выдержал наш Мазур.
Онемев от злости сразу,
Молча он жену берет
И к пруду ее несет.
Как с соленьями кадушку,
Окунул свою подружку.
Захлебнулась баба сразу,
Но во гневе страшен Мазур,
Он кричит: «Ну, что, жена,
Брита или стрижена?»
Задыхается бедняжка,
Но, как ни было ей тяжко,
Пальцы высунув наружу,
Словно ножницами, стала
Ими стричь под носом мужа.
Мазур в ужасе тогда
Прочь метнулся от пруда…
Добрела жена до хаты,
Бедный муж ушел в солдаты.
 

[1840]

ГРАЖИНА

Литовская повесть

 
Дул ветер – и холодный и сырой.
В долине – мгла. А месяц плыл высоко,
Средь круговерти черных туч порой
Ущербное показывая око.
Вечерний мир – как сводчатый чертог:
Вращающийся свод его поблек,
И лишь окно чуть брезжит одиноко.
Весь Новогрудский замок на крутом
Плече горы луною позолочен.
Поросший дерном вал высок и прочен.
Песок синеет. Тень косым столбом
Уходит в ров, где вздохи влаги сонной
Колеблют бархат плесени зеленой.
Спит Новогрудок. В замке тушат свет.
Лишь стражам, окликающим друг друга,
Ни сна на башнях, ни покоя нет.
Но кто внизу проносится вдоль луга?
Кто при луне закончить путь спешит?
За тенью тень ветвистая бежит,
И топот слышен, – верно, это кони,
И что-то блещет, – верно, это брони.
Слышнее ржанье, громче звон подков…
Три рыцаря торопят скакунов.
Приблизились – и вспыхнул отблеск лунный.
Один из них дохнул в рожок латунный,
И троекратно прозвучал рожок.
И рог ему ответил с башни темной,
Зажегся факел, зазвенел замок,
И с лязгом опустился мост подъемный.
На звон подков дозорные спешат,
Чтоб разглядеть мужей и их наряд.
Был первый рыцарь в полном снаряженье,
Что надевает немец для сраженья.
Нагрудный крест на золотом шнуре,
Крест на плаще – на белой ткани четкий,
Рог за спиной, копье в гнезде, и четки
За поясом, и сабля на бедре.
Литовцам эти признаки не внове,
И рыцаря нетрудно им признать.
«Из крестоносной псарни прибыл тать,
Пес, разжиревший от литовской крови!
Когда бы стража не стояла здесь,
В глубоком рву свою он смыл бы спесь
И голову ему я вбил бы в плечи!»
Так шепчутся, – и рыцарь изумлен
И возмущен… Хотя и немец он,
А все ж людские разумеет речи!1
«Князь во дворце?» – «Он здесь, но в этот час
Литавор-князь принять не может вас,
Посольство ваше слишком запоздало;
Быть может, поутру…» – «Не поутру,
А сей же час! Нам ждать нельзя нимало.
Я на себя ответственность беру.
Ступайте, о посольстве доложите
И перстень этот князю покажите,
Князь по гербу поймет, кто я такой
И почему смутил его покой».
Все тихо. Замок спит. Но что за диво?
Куда как ночь осенняя длинна,
А в башне князя лампа зажжена
И звездочкой мерцает сиротливой.
Князь длительной поездкой утомлен,
Отягощенным векам нужен сон.
Но спит ли князь? Идут узнать. Он даже
И не ложился. Из дворцовой стражи
Никто ступить на княжеский порог
В столь поздний час осмелиться не мог.
Посол напрасно и грозит и просит,
И просьбы и угрозы – звук пустой.,
«Где Рымвид?» – «Спит». Идут в его покой.
Он волю князя подданным приносит,
Его считает князь вторым собой
И на совете, и на поле брани;
Он, может князя видеть в час любой
В опочивальне и в походном стане.
Темно в опочивальне. На столе
Светильник еле теплится во мгле.
Литавор ходит взад-вперед угрюмо
И застывает, омраченный думой.
О немцах Рымвид речь свою ведет.
Краснеет князь, бледнеет и вздыхает,
Хоть внемлет – ничего не отвечает,
А на челе его – печать забот.
Князь поправляет лампу: в ней до масла
Фитиль не доставал; но почему
Он сделал так, что лампа вдруг погасла,
Нарочно иль невольно – не пойму…
Спокойствия, тревожась чрезвычайно,
Лицу придать не мог он своему,
Хоть и желал, чтоб сокровенной тайной
Слуга его не завладел случайно…
Молчит Литавор и вперед-назад
Под окнами решетчатыми ходит;
Луна свой луч на смуглый лик наводит.
Черты суровы. Рот угрюмый сжат,
Нахмурен лоб, и ярко блещут очи,
Как молнии среди глубокой ночи,
И взор суров.
Уходит в угол князь,
Дверь запереть велит, оборотясь.
Волнение он сдерживает снова
И говорит, спокойным притворись,
Глумливым смехом приправляя слово:
«Ты в Вильне был и знаешь, Рымвид мой,
Что милостивый Витовт не в обиде
На своего слугу и князем в Лиде
Меня готов поставить. За женой
Я земли взял. И мне мои владенья
Дарует Витовт в знак благоволенья!»
«Все правда, князь!»
«Так выступим же в путь.
Как подобает князю, за дарами.
Вели мои знамена развернуть!
Вели мой замок озарить огнями!
Где трубачи? Они спешить должны
На рынок новогрудский о полночи
И там на все четыре стороны
Трубить без передышки, что есть мочи,
И труб да не опустят трубачи,
Пока всех рыцарей не перебудят.
Пускай наточат копья и мечи!
Пусть каждый рыцарь в бронь закован будет!
Взять корму для людей и лошадей,
А женам снедь готовить для мужей,
Чтобы с утра до вечера хватило!
Пасутся кони – в город привести,
Седлать их и готовиться к пути.
Когда, блеснув над Мендога могилой,
За Щорсами зажжется факел дня,
Пускай, подняв мой стяг ширококрылый,
На Лидском тракте войско ждет меня!»
И князь умолк. Советника седого
Смутил обычный боевой приказ;
Зачем он был в полночный отдан час
И почему взор князя так сурово
Сверкал, когда за словом резким слово
Вперегонки бежало, как в бреду?
Казалось – высказана половина,
В груди другая смята, словно глииа,
Со смыслом речи голос не в ладу,
Все предвещает бурю и беду.
Желал Литавор, чтоб с его приказом
Советник удалился, все же тот
Как будто бы еще чего-то ждет.
Увиденное искушенным глазом
С услышанным сопоставляет разум
И легких слов тяжелый чует гнет.
Что предпринять? Он знает: уговорам
Не часто князь внимает молодой,
Пустым не любит предаваться спорам,
В душе скрывает замысел любой;
Встает преграда – все ему едино,
Он только разгорается сильней…
Но Рымвид – и советчик господина,
И рыцарь, верный родине своей,
Погряз бы в несмываемом позоре,
Когда б народа не сберег от бед.
Сказать? Молчать? Колеблется… Но вскоре
Он сообщает князю свой совет:
«Куда мой государь ни устремится,
Нам хватит и людей и лошадей.
Едва укажет путь твоя десница,
Все ринутся за славою твоей,
Да и меня помчит мой конь горячий…
Но относись, мой государь, иначе
К толпе простой – орудью рук твоих
И тем мужам, что большего достойны.
От всех таясь, и твой отец покойный
Прял часто нить деяний боевых;
Но, прежде чем мечи сзывать на дело,
Звал на совет мудрейших старый князь,
Где слово мог и я промолвить смело,
Своим свободным мнением делясь.
Прости, когда сейчас, в ночное время,
Устам замолкнуть сердце не велит.
Я долго жил. Мне на седое темя
Времен и дел легло большое бремя.
Но вот теперь приемлет новый вид,
И сердце постаревшее томит…
Коль впрямь идешь на Лидские владенья,
Тебе принадлежащие, в поход,
Такой поход, подобный нападенью,
Всех подданных от князя оттолкнет.
Смутится старый подданный, а новый
Изведает лишенья и оковы.
Весть, как зерно, на землю упадет,
Молва ее взлелеет и умножит,
Потом родится ядовитый плод,
Отравит мир и славу изничтожит,
И скажут: алчность жадная твоя
Тебя в чужие завлекла края.
Не так пути прокладывали к славе
Князья Литвы в былые времена:
Закон и мир несли своей державе,
И тех князей мы помним имена.
Верна дорога старая. Коль скоро
Пойдешь по ней, то я – твоя опора.
Я рыцарям благую весть подам
И тем, что близко в городе остались,
И что по сельским разбрелись грядам,
Чтобы немедля в замок собирались.
Твоя родня и знатные мужи,
Великолепья и охраны ради,
Со свитой будут у тебя в отряде;
А мы хоть завтра, только прикажи,
Иль послезавтра, при любой погоде,
Пойдем вперед с прислугой и жрецом,
Потребное для пиршеств припасем
И заготовим, как велит обычай,
Побольше меду и побольше дичи.
Не только что простой народ, а знать
От лакомства – и та не отвернется
И служит преданно, коль доведется
Руки господской щедрость увидать.
Таков обычай на Литве и Жмуди,
Как старые рассказывают люди».
Стал у окна и молвил погодя:
«Уж как бы ветер не нагнал дождя!
Вон чей-то конь у башни. Дремлет стоя.
Там рыцарь, на седло облокотясь.
А там коней прогуливают двое…
Я узнаю послов немецких, князь!
Впустить послов? Иль ждут пускай, доколе
Ты княжеской не сообщишь им воли?»
Спросив, окошко затворил на крюк,
На господина поглядел украдкой;
Он о тевтонах речь завел не вдруг;
Приезд послов был для него загадкой.
Князь торопливо говорит в ответ:
«Когда в чужом нуждаюсь я совете,
Себе не веря, для меня на свете
Один советчик – ты, другого нет.
Ты истинно доверия достоин,
В совете – старец, в поле – юный воин.
Я не люблю, чтоб видел чуждый глаз
То, что в тиши взрастил я одиноко.
Мысль, что во мраке сердца родилась,
Нельзя на солнце выставлять до срока.
Пусть, воплотясь, она, как вешний гром,
Убьет сначала, а сверкнет – потом!
Спроси: когда? Спроси: куда? Не скрою:
Сегодня-завтра – через Жмудь, на Русь!»
«Не может быть!» – «Так быть должно, клянусь!
Я сердце открываю пред тобою.
Я потому велел седлать коней
И выйти с войском Витовту навстречу,
Что ищет он погибели моей,
Готовит мне губительную сечу.
Меня он хочет в Лиду заманить,
Чтоб заточить в темницу иль убить!
Но предложили мне союз тевтоны,
Они отряд мне посылают конный,
А я магистру Ордена за труд
Пообещал добычи нашей долю.
Ты видишь сам – послы у замка ждут:
Спешит магистр мою исполнить волю.
Еще Седьмые Звезды не зайдут,
Мы выступим, и в общий строй с Литвою
Три тысячи тевтонов на конях
Войдут, а с ними кнехтов пеших вдвое.
Когда я у магистра был в гостях,
Я сам назвал количество такое.
Бронь боевая тяжко облегла
Их мощные, огромные тела,
Копейщики, что скалы, рядом с нами.
А уж когда начнут рубить мечами…
А каждый кнехт – с железною змеей!
Накормит он змею свинцом и сажей,
И пасть ее направит к силе вражьей,
И хвост уколет искрой огневой,
Убьет иль ранит, кнехтом наведенный,
Железный гад!.. Так древле в миг один
Повержен был мой прадед Гедимин
На достославных насыпях Велоны.
Готово все. Мы потайным путем
Приблизимся, покуда Витовт в Лиде
Еще не приготовился к обиде…
Ворвемся, перережем, подожжем!»
В смятенье Рымвид. Недоумевая
Стоит, нежданной вестью поражен.
От близких бурь спасенья ищет он.
В бегущей мысли тонет мысль другая.
Но ждать нельзя. Печалясь и гневясь,
Он говорит Литавору: «Мой князь!
Ужель на брата брат пойдет? О, горе!
Зачем я дожил до такой поры!
Вчера на немцев шли мы в топоры,
Днесь топоры мы точим им в подспорье!
Ужасна рознь, но хуже мир такой.
Огонь скорее примиришь с водой!..
Случается, что со своим соседом
Сосед враждует много лет подряд,
Вдруг, словно им старинный гнев неведом,
Обнимутся, друг другу молвив: «Брат!»
Бывает, что и злейшие соседи,
Закон вражды приявшие в наследье,
Литвин и лях, – из чаши общей пьют,
Проводят время в дружеской беседе,
Ночуют рядом, делят ратный труд.
В былой вражде сыны Литвы и Польши
Нередко доходили до войны;
Но человек и гад ползучий – больше
Друг против друга ожесточены.
А если уж вползает к нам в жилище,
Ему во славу божию литвин
От века не отказывает в пище:
Пьют молоко, и ковш у них один.
И, зла не причиняя, в колыбели
Гад на груди младенца мирно спит,
Свернувшись в бронзовое ожерелье.
Но кто тевтонских гадов укротит
Гостеприимством, просьбами, дарами?
Мазовии и Пруссии царями
Добра немало брошено им в пасть,
И гады часа ждут, чтобы напасть,
И пасти их зияют перед нами!
Единство сил – вот верный наш оплот!
Напрасно мы влечемся что ни год,
Чтоб срыть одну из крепостей тевтона.
Похож проклятый Орден на дракона:
С плеч голова – другая отрастет.
Другая с плеч, – а как нам быть с десятой?
Все сразу ссечь! Его мирить с Литвой
Напрасный труд. У нас простой оратай,
Не то что князь, – твой подданный любой
Возненавидел злобный и лукавый
Нрав крестоносца. Крымскую чуму
И ту литвины предпочтут ему;
Им легче лечь костьми в борьбе кровавой,
Чем увидать врага в своем дому,
И лучше руку на огне держать им,
Чем обменяться с ним рукопожатьем.
Грозит нам Витовт?.. Разве до сих пор
Без немцев мы не выходили в поле?
Разросся впрямь раздор, – но до того ли,
Что куколя семейных наших ссор
Не вырвут руки дружеской приязни,
Меч сохранив для справедливой казни?
Откуда, князь, уверенность, что слова
Не сдержит Витовт и откажет снова
И договор нарушит? Почему
Изменит он? Отправь меня к нему,
Возобновим союз…» – «Нет, Рымвид, хватит!
Что Витовту его договора!
Попутный ветер нес его вчера,
Сегодня новый на него накатит.
Вчера еще я верить мог ему,
Что Лиду я в приданое возьму.
Сегодня замышляет он другое,
В удобный час пускаясь на обман:
Мои войска далеко, на покое,
А он под Вильной свой раскинул стан
И заявляет, будто бы лидяне
Мне подчиниться не хотят, и он,
Князь Лиды, в исполненье обещаний
Иной удел мне выдать принужден.
Пустую Русь, варяжские болота!..
Вот где мне быть! Он, верно, оттого-то
Родных и братьев гонит в край чужой,
Что всей намерен завладеть Литвой.
Вон как решил! Хоть разные дороги,
Да цель зато у Витовта одна:
Была бы спесь его вознесена,
А равные – повержены под ноги!
Иль не довольно Витовт на коне
Держал Литву? Навеки ль, в самом деле,
Кольчуги наши приросли к спине.
Ко лбу заклепки шлема прикипели?
Грабеж да битва, битва да грабеж,
Весь мир прошел, а все еще идешь:
То немцев гнать; то через Татры, дале,
На села Польши; то в глухих степях,
За ветром, уплывающим в печали,
Монголов бить, взметая жгучий прах…
И все, что мы в походах добывали,
Чего живая сабля не ссечет,
Не сгложет голод, пламя не дожжет,
Все Витовту! На этих исполинских
Усильях наших мощь его растет;
Все города он взял себе – от финских
Заливов бурных до хазарских вод.
Ты видел, каковы его чертоги!
Я был в тевтонских крепостях. В тревоге
Глядят на них, бледнея, храбрецы.
Но трокский или вильненский дворцы
Еще величественней их. Под Ковно
Широкий дол открылся предо мной:
На нем русалки раннею весной
Цветы и травы расстелили ровно,
Нет благодатней места под луной!
Но – веришь ли! – у Витовта в палатах
Узорчатые травы и цветы
Куда свежее на коврах богатых,
На тканях несравненной красоты!
То серебро, то золото… Богини
Таких цветов создать бы не могли,
Но выткали их ляшские рабыни.
Стекло для окон замка привезли
Откуда-то из дальних стран земли:
Блестит, как польская броня иль Неман,
Когда еще под ранним солнцем нем он
И с берегов уже снега сошли.
А я – что взял за ратный труд! С пеленок
Что принял я? Кольчугу да шелом.
Природный князь, как нищий татарчонок,
Я был вскормлен кобыльим молоком.
Весь день в седле. В ночи лошажья грива
Подушкой мне: прижался к ней – и стой
До утреннего трубного призыва…
В те времена, когда ровесник мой
Верхом на палке, с саблей деревянной,
Решив потешить мать или сестру
Сражения картиною обманной,
Устраивал невинную игру,
Не в шутку я с татарами сражался
И с польской саблей мой клинок скрещался.
За Эрдвиллом сменялся князем князь,
А вотчина моя не разрослась.
Ты погляди на мой дворец кирпичный,
На частокол дубовый погляди,
Моих отцов обитель обойди,
Где свод стеклянный? Где металл добычный?
Покрыты стены мшистой скорлупой,
А не бесценной тканью золотой.
Я шел сквозь дым из боя в бой кровавый
Не за богатством, а за бранной славой.
Но Витовт всех их славою затмил:
Он – словно солнце средь других светил,
Его поет, как Мендога второго,
За пиршественной чашей вайделот,
Его дела до внуков донесет
Гул вещих струн и песенное слово.
А кто, скажи мне, наши имена
В грядущие припомнит времена?
Я не завистлив. Пусть ведет с кем хочет
Победный бой – и славен, и богат,
Но пусть зубов на княжества не точит,
Что не ему, а нам принадлежат.
Давно ль потряс – в дни мира и покоя
Литовскую столицу произвол
И Витовт беспощадною рукою
С престола прочь Ольгердовича смел?
О властолюбец! Как во время оно
Гонец Крывейта, так его гонец
Князей возводит и низводит с трона.
Но мы положим этому конец.
На спинах наших ездил он довольно!
Пока горит в моей груди огонь,
Пока руке железо подневольно,
Пока быстрее кречета мой конь,
Что был добычей крымскою моею
(Такого же я дал тебе коня,
Другие десять в стойлах у меня:
Для верных слуг я их не пожалею),
Пока мой конь… Пока я полон сил…»
Тут горло князю гнев перехватил,
Меч зазвенел. Собою не владея,
Князь вздрогнул и поднялся. И тогда
Какое пламя пронеслось над князем?
Так, покидая небосвод, звезда
Летит стремглав, роняя искры наземь…
Князь обнажил тяжелый свой клинок
И в пол ударил, и под своды зданья
Снопом взлетело пламя из-под ног.
И окружило снова их молчанье.
Вновь князь заговорил: «Довольно слов!
Пожалуй, ночь достигла половины,
Сейчас вторых услышим петухов.
Отдай приказ вождям моей дружины.
Я лягу. Телу надобен покой,
И сна возжаждал дух смятенный мой:
Три дня, три ночи я не спал в дороге.
Взгляни, как блещет месяц полнорогий,
День будет ясен. Кейстута сынам
Достанутся не пышные чертоги,
А только щебень с пеплом пополам!»
В ладони хлопнул князь. Вбежали слуги,
Ему раздеться помогли. Он лег
На ложе при советнике и друге,
Чтобы с орей тот вышел за порог.
И Рымвид подчинился поневоле
И, господину не переча боле,
Ушел. По долгу верного слуги
Веленье князя передал дружине
И в замок вновь направил он шаги.
Ужель вторично он посмеет ныне
Литавора тревожить? Нет, идет
К другому, левому крылу твердыни.
Уж позади подъемный мост. И вот
Он в галерее, у дверей княгини.
Тогда за князем замужем была
Дочь величавой Лиды властелина,
И первою на Немане слыла
Красавицей прекрасная Гражина.
Она уже пережила рассвет,
Она вступила в полдень женских лет,
Зато владела прелестью двойною
И зрелой и девичьей красотою.
Казалось – видишь летом вешний цвет,
Что молодым румянцем розовеет,
А в то же время – плод под солнцем зреет…
Кто краше, чем Литавора жена?
Кто стройностью с княгинею сравнится?
Гражина тем еще могла гордиться,
Что ростом князь не выше, чем она.
Когда, как лес, прислужники со свитой
Вокруг четы толпятся именитой,
Князь молодой с красавицей женой
Как тополя над чащею лесной.
Не только стан красавицы княгини,
Но и душа была под стать мужчине.
Забыв о пяльцах и веретене,
Она не раз, летя быстрее бури
Верхом на жмудском боевом коне,
Охотилась – в медвежьей жесткой шкуре
И рысьей шапке – с мужем наравне.
Порой, со свитой возвратясь, Гражина
Обманывала глаз простолюдина,
Литавору подобная вполне;
Тогда не князю, а его супруге
Почет смиренно воздавали слуги.
Среди трудов совместных и забав,
Усладой – в горе, в счастье – другом став,
Княгиня, с мужем разделяя ложе,
С ним разделяла бремя власти тоже.
И суд, и договоры, и война,
Хоть не было другим известно это,
И от ее зависели совета.
Была мудрей и сдержанней она
Хвастливых жен, главенствующих дома,
Самодовольство не было знакомо
Супруге князя. Удавалось ей
Хранить от постороннего вниманья,
От самых проницательных людей
Живую силу своего влиянья.
Но Рымвиду известно было, где
Искать ему поддержку надо ныне.
Все, что узнал, поведал он княгине,
Сказал, что скоро быть большой беде,
Что князь не может избежать позора,
Ведя народ дорогою раздора.
Словами Рымвида потрясена,
С собой сумела совладать она.
Волненья своего не выдавая,
Промолвила княгиня молодая:
«Не думаю, чтоб женские слова
Влияние на князя возымели.
Он сам себе советчик и глава
И замысел осуществит на деле.
Но если это временный порыв,
То гнев пройдет, грозы не возбудив.
Ведь молод князь: порой свое стремленье
Он ставит выше разума и сил:
Пусть время и благое размышленье
Утишат мысли и остудят пыл,
Забвенья тьма его слова покроет…
А нам пока тревожиться не стоит».
«Прости, княгиня! Слышал я слова
Не те, что в час беседы откровенной
Мы забываем, высказав едва;
Мне выдал князь не замысел надменный,
Которым только миг душа жива;
Я наблюдал пожар души смятенной,
Я чуял гнева крепнущий порыв
И жар, который предвещает взрыв!
Уже немало лет при господине
Я неотлучно состою слугой,
Но я не помню, чтобы князь доныне
Так откровенно говорил со мной.
На Лидском тракте он велел дружине
Собраться перед утренней звездой.
Спеши! Не жди до рокового срока,
Ведь ночь светла и Лида недалеко».
«Какую весть приносишь, старый друг!
По всей Литве молва промчится вскоре,
Что брата взял за горло мой супруг,
Чтоб отстоять приданое! О, горе!
Как вынуть мне у мужа меч из рук?
Пойду скажу, что счастья нет в раздоре…
Покуда солнце высушит росу,
Ответ благоприятный принесу!»
Хоть цель пред ними общая стояла,
Они простились, кончив разговор.
Не медля в горнице своей нимало,
Княгиня вышла в тайный коридор,
Советнику терпенья не хватало
Спокойно ждать, чем разрешится спор,
И вот он по наружной галерее
К покоям князя поспешил скорее.
Он смотрит в щелку. Вдруг, приотворясь,
Дверь заскрипела в боковом приделе
Опочивальни. «Кто здесь?» – крикнул князь.
«Я», – женский голос отвечал. С постели
Литавор встал. Хоть слов отдельных связь
Порой терялась и слова слабели,
Поглощены камнями стен сырых,
Но Рымвид понял содержанье их.
Княгинин голос чаще раздавался.
Ее, сперва взволнованная, речь
К концу беседы тише стала течь,
А князь молчал и, мнилось, улыбался.
Он встал (поднять иль оттолкнуть жену?),
Когда она упала на колени,
И что-то через несколько мгновений
Промолвил с жаром. Больше тишину
Ничто не нарушало. Отворилась
Неслышно дверь. За ней княгиня скрылась,
И – снизошел ли князь к ее мольбе,
Она ль решила прекратить моленья
Княгиня удаляется к себе.
Ложится князь. Пройдет еще мгновенье,
Пред ним предстанут сонные виденья.
Советник, выйдя, увидал пажа:
Тот немцам что-то говорил с балкона;
И Рымвид замер, слух насторожа.
Хоть ветер, гнавший тучи с небосклона,
Ему ни слова разобрать не дал,
Значенье речи Рымвид разгадал:
Паж на ворота указал рукою.
Тевтон, взбешенный дерзостью такою,
В седло вскочил, крича: «Святым крестом
Клянусь тебе – сим знаком командора,
Когда бы только не был я послом,
Я б не стерпел подобного позора
И пролила бы кровь моя рука!
Властители с почетом не меня ли
У кесарских и папских врат встречали!
А здесь, в Литве, у твоего князька
Я под открытым небом жду ответа,
И паж велит мне убираться прочь!
Ни в чем языческая хитрость эта
Не может вам, отступники, помочь.
Вы с Витовтом договорились вместе
Оружье против нас оборотить,
Но Витовту секиры нашей мести
От ваших тощих шей не отвратить!
Так и скажи. Князь не поверит, – снова
Все повторю сначала слово в слово,
Не изменив ни буквы, потому
Что рыцарская клятва как молитва,
И мой клинок, чуть разразится битва,
То, что сказал я, подтвердит ему.
Для нас вы яму роете, но сами
Окажетесь еще сегодня в яме!
Я – Дитрих фон Книпроде, командор
Поклялся так. Эй, кнехты, марш за мною!»
И взвился конь. Пустеет княжий двор.
Три всадника летят во весь опор
Через пустое поле под луною.
Порой заблещут брони седоков,
Порой услышишь звяканье подков,
Коней раздастся ржание порою…
И в лунной мгле, среди глухих лесов,
Скрываются за дальнею горою.
«Спеши, посол! Чтоб этих гордых стен
Тебе до гроба не увидеть боле!
С улыбкой Рымвид вглядывался в поле:
За ночь одну – как много перемен!
Как благотворно женское влиянье!
Нет, не дается смертному познанье
Чужого сердца! Гневен и суров,
Князь не давал мне вымолвить двух слов,
У птицы взял бы крылья для полета,
Чтоб ринуться на Витовта, – но вот
Одна улыбка, нежной речи мед
И вмиг прошла к сражениям охота».
Забыл старик – остывшая душа,
Что молод князь, княгиня хороша.
В раздумье Рымвид подымает очи:
«Ужель в окне лампада не зажглась?
Но не желтеет огонек средь ночи…
И – снова на крыльцо: быть может, князь
Уже зовет? Ни звука. Часового
Он спрашивает, не было ли зова.
К дверям подходит – слышит, как во сне
Князь мерно дышит в полной тишине.
«Все, все смешалось ныне. Что за диво!
Я, право, ничего не разберу…
Вчера во власти гневного порыва
Велел мне князь войска собрать к утру
И спит еще, хоть близок час рассвета.
Он сам призвал врагов страны своей…
И вдруг приказ уехать без ответа
Послам принес паж госпожи моей!
Хотя не мог расслышать я ни слова,
Но ясен был мне княжеский ответ
Он говорил так резко и сурово…
Ужель она, не глядя на запрет,
Могла решиться на такое дело,
Лишь на свою надеясь красоту?
Но как бы ей, летящей слишком смело,
Не изменили крылья на лету!
Она была решительна и ране,
Но это – выше всяких ожиданий…»
Закончить мысли Рымвид не успел:
По лестнице прислужница сбегает
И с нею в левый замковый придел
Идти ему тихонько предлагает.
Княгиня вводит Рымвида в покой
И двери затворяет за собой.
«Советник добрый, дело наше худо,
Но прочь гони отчаяния тень!
Ушла надежда в эту ночь отсюда,
Ее вернет, быть может, новый день.
Терпение! Не выдадим ни словом
Своих тревог солдатам и дворовым,
Послов отправим с честью, чтобы князь.
Еще пылая местью и гневясь,
Не поспешил до времени с ответом:
Он будет сам раскаиваться в этом.
Не бойся! что бы ни произошло,
Не будет князю твоему во зло.
Он соберет войска в любое время,
Коль гнев его дотоле не пройдет.
Но – чтоб немедля вставить ногу в стремя
И столь поспешно двинуться в поход?..
Как? Даже дня он здесь не проведет!
Вчера Литавор снял кольчуги бремя,
Ужель ему сегодня в бой идти,
Не отдохнув от долгого пути?»
«Что слышу я, княгиня! Промедленья
Не может быть. Увы, ошиблась ты!
Кто за собой решился сжечь мосты,
Не станет ждать ни часа, ни мгновенья.
Но как твои советы принял князь?
Ты высказалась, – что же было дале?»
Она уже ответить собралась,
Но говорить Гражине помешали.
Шум во дворе: примчался верховой.
Едва дыша, вбегает паж в покой
С известьем от литовского дозора:
«На Лидском тракте взяли языка;
Тот показал, что подняты войска
Тевтонские по воле командора.
Уже из леса, как язык донес,
За ратью конной двинулась пехота,
А за пехотой тянется обоз.
Идут они, чтоб город взять с налета.
Скорей, скорей! Пока не грянул гром,
Пусть Рымвид сговорится с государем!
На стенах оборону мы займем
Иль в чистом поле на врага ударим?
Дозорный говорит, что время есть
Удар внезапный коннице нанесть.
Покуда кнехтов пешие отряды
Еще влекут орудья для осады,
Мы конных уничтожим на пути,
Не дав им к Новогрудку подойти,
Потопчем пеших быстрыми конями
И крестоносцы в прах падут пред нами!»
Княгиня удивляется. Она
Сильнее Рымвида потрясена.
«А где ж посол?» – Гражина восклицает.
Паж удивленно брови подымает,
В упор княгиня смотрит на пажа.
Тот говорит: «Что слышу, госпожа!
Иль ты не помнишь слов своих? Не мне ли,
Когда вторые петухи пропели,
Ты княжескую волю принесла,
Чтоб до зари спровадил я посла?
И твой приказ я выполнил на деле».
Она, бледнея, отвращает лик,
Не в силах скрыть невольное смущенье,
И речи ей – лишенные значенья,
Бессвязные – приходят на язык:
«Да, я забыла… Я припоминаю…
Иду… Как быть? Постойте!.. Нет, я знаю!»
Потуплен взор, склоняется чело,
Задумалась, не говорит ни слова;
Ее черты какой-то мыслью новой
Взволнованы. Мелькнуло – и ушло
Сомнение. И лик ее светло
Созревшее решенье озарило.
Тогда, шагнув, она заговорила:
«Пойду – и мужа разбужу опять.
Пускай у замка строится дружина.
Паж, торопись! Вели коня седлать
Доспехи принеси для господина.
Должно быть все готово сей же час.
Ты, Рымвид, отвечаешь мне за это,
Я волей князя отдаю приказ.
О целях и намереньях – до света
Не спрашивать! Ждать во дворе, пока
Не выйдет князь, чтобы вести войска!»
Ушла, захлопнув двери за собою,
И Рымвид размышляет на ходу:
«Уже давно колонной боевою
Войска стоят. А я куда иду?»
Вот он шаги замедлил понемногу,
Вот он стоит с потупленным лицом
И думает, не зная сам о чем,
Уже не в силах одолеть тревогу;
Разрозненных и беспокойных дум
Собрать не может истомленный ум.
«Жду, а меж тем уйдут ночные тени,
Разгадку тайны принесет рассвет.
Проснулся государь мой или нет
Пойду к нему!» Советник входит в сени.
Чуть слышно дверь скрипит, приотворясь,
Выходит из опочивальни князь.
С плеч ниспадает, пурпуром пылая,
Обычная одежда боевая
Широкий плащ, а лик забралом скрыт,
Грудь облегает тяжело и туго
Блестящая железная кольчуга;
В деснице – пояс, в левой – малый щит.
Забота ли его душой владела,
Но князь нетвердым шагом шел, и знать,
Что вкруг него, как пчелы, зашумела.
Не пожелал он взглядом обласкать;
Из рук он взял свой лук несмело.
Меч справа прикрепил, но указать
Никто не смел на это, хоть едва ли
Не все оплошность князя увидали.
Предвозвещая бой, дружине люб,
Стяг золотой уже струит сиянье.
Князь на коне. Подъяты жерла труб,
Но опустить их, против ожиданья,
Он знак дает, не размыкая губ.
И, не нарушив странного молчанья,
Дружину князь выводит из ворот
И в поле через мост ее ведет.
Но не по тракту воины погнали
Своих коней, а вниз – направо. Дале
Среди холмов и зарослей. Потом
Пересекли пустынную дорогу
И расширяющимся понемногу
Идут оврага темным рукавом.
От замка на таком же расстоянье,
Как слышен гром немецкого ружья,
Течет лесная речка без названья,
В теснине извиваясь, как змея;
И в зеркале озерном цель скитанья
Находит беспокойная струя:
К воде сбегают вековые чащи
С большой горы, над озером стоящей.
Примчась туда, литовцы на горе
Тевтонские отряды увидали.
Сверкнули шлемы в лунном серебре,
И по сигналу звякнули пищали.
Сомкнулась рота – и за рядом ряд
Сплошной стеною рейтеры стоят.
Не так же ли на Понара вершине
В лучах луны великолепен бор,
Когда зеленый облетит убор
И росный бисер превратится в иней,
Мерцающий, как жемчуг светло-синий,
И смотрит путник, сердце веселя,
На дивные дворцы из хрусталя?
Во гневе меч подняв над головою,
Помчался князь на немцев. Позади
Нестройною рассыпалась толпою
Дружина. Удивляются вожди,
Что князь войска не приготовил к бою,
Что неизвестно, будет он среди
Стрелков иль латников, каким отрядам
На флангах быть, каким сражаться рядом.
Но Рымвид, князю и слуга и друг,
Летит и строит по пути дружину.
Растянутый сжимает полукруг:
«Стрелки – на фланги! Латники – в средину!»
Обычный строй! Сигнал – и в сотнях рук
Запели струны луков и лавину
Свистящих стрел отправили в полет.
«Исус-Мария! На врага! Вперед!»
Ударит через несколько мгновений
В железо лат тяжелых копий лес…
Зачем, о ночь побед и поражений,
Твой грозный блеск во тьме времен исчез?
Сошлись! Хрустит броня. Мятутся тени.
Ударов лязг доходит до небес.
Гудят клинки. С плеч головы слетают.
Меч пощадит – подковы попирают.
Литавор не страшится ничего.
Он впереди, как и в начале боя.
Враги узнали красный плащ его
И герб на шлеме. С целою толпою
Он рубится. Враги бегут, и он
Летит за ними, битвой увлечен.
Какой же бог Литавора карает
И почему ослаб его клинок,
Что по броне со звоном ударяет,
Но никого свалить не может с ног?
С оружьем, видно, не в ладу десница:
Удар то мимо, то плашмя ложится.
Слабеет князь. Тевтоны, осмелев,
К нему внезапно лица обращают,
И грозным лесом копий окружают,
И на него обрушивают гнев,
А он, смутясь, глядит на лес железный
И опускает меч свой бесполезный.
Спасенья нет! Уже со всех сторон
Сверкают копья, пули свищут рядом.
Но вот – литовских конников отрядом
Литавор окружен и защищен;
Одни – его щитами прикрывают,
Другие – путь мечами пролагают.
Уже розоволосая заря
На облаке летит по небосклону,
А битва все бушует, не даря
Удачи ни литвину, ни тевтону.
И бог победы равномерно льет
Потоки крови в чаши весовые,
А все ж весы недвижны роковые…
Так старец Неман, князь литовских вод,
Румшишского встречая великана,
То стан врага рукою обовьет,
То взроет дно, сражаясь неустанно.
Скала ему дороги не дает,
Войдя в песок до половины стана,
И продолжает Неман голубой,
Не отступая, вековечный бой.
У немцев, неудачей раздраженных,
Еще один, резервный был отряд.
Сам фон Книпроде возглавляет конных,
Литовцев силы новые теснят.
В рядах бойцов, сраженьем утомленных,
Царит смятенье. Строй литовский смят.
Но клич неведомого исполина
Услышала литовская дружина.
Все взоры на него устремлены:
Муж на коне – как ель на круче горной.
Как ветви долу клонятся, темны,
Так ниспадает плащ его. просторный…
И плащ его и шлем его – черны,
И конь под ним горе подобен черной.
Клич прогремел, как троекратный гром.
Кому ж своим послужит он мечом?
И черный рыцарь за тевтоном мчится;
Доносятся до слуха с тех сторон,
Где щедро сеет смерть его десница,
То звон железа, то протяжный стон.
Там – стяг упал, а здесь – шишак рогатый.
Уже враги бегут, страшась расплаты.
Проникший в лес могучий лесоруб
В широкошумной зелени потонет,
Но упадет с протяжным гулом дуб,
Ствол за стволом под топором застонет,
И человек средь поредевших куп
Появится и в пень топор свой вгонит…
Так пролагал дорогу под горой,
Круша врагов, неведомый герой.
К победе, рыцарь, оживи стремленье:
Грозит литовским воинам позор!
В сердца мужей вдохни ожесточенье!
Тяжелых копий и мечей забор
Разрушен в прах. Пылая жаждой мщенья,
По полю брани рыщет командор.
Навстречу – князь, меча не опуская…
Сейчас начнется схватка роковая.
Литавор нападает, разъярясь,
Но командир стреляет из пищали.
О, горе, горе! Меч роняет князь.
Взглянув на них, литовцы задрожали.
На помощь князю не пришли, смутясь,
И повода персты не удержали.
В тяжелом шлеме голову клоня,
Литавор наземь падает с коня.
Безвестный рыцарь застонал и тучей
На командора яростно летит.
Свистит клинок, трещит немецкий щит…
Недолгий бой! Один удар могучий
И командор во прахе под конем,
И черный конь дробит броню на нем!
Вот победитель свиту и прислугу
Расталкивает, и глядят они,
Как тот окровавленную кольчугу
Снимает с князя, разорвав ремни.
В себя приходит раненый. Туманный
Блуждает взор. Струится кровь из раны.
И вот рука, холодная как лед,
Надвинув снова на лицо забрало,
Слуг отстранив и гневно и устало,
Немея, руку Рымвидову жмет.
И слышит Рымвид: «От людского взора
В груди, старик, до гроба тайну скрой.
Везите в замок! Час настал. Я скоро
Навек расстанусь со своей душой!»
И Рымвид смотрит, недоумевая,
Озноб его охватывает вдруг:
От слез влажна, десница ледяная
Выскальзывает из дрожащих рук…
Не в силах Рымвид вымолвить ни слова
То не был голос князя молодого!
Поводья черный рыцарь старику
Вручает, князя обхватив рукою.
По сторонам не глядя на скаку,
К дороге мчится с ношей дорогою;
Из-под ладони кровь бежит ручьем…
На двух конях они летят втроем.
И горожане путь им преградили,
У городских ворот встречая их,
Но всадники, взметая вихри пьи л,
Помчались к замку на конях лихих.
Подъемный мост за ними опустили,
И рыцарь повеление дает
Ни перед кем не отворять ворот.
С победой возвращаются отряды.
Но воины в столицу на мечах
Не принесли на этот раз отрады:
На лицах скорбь, сердца стесняет страх.
В тревоге спрашивает горожанин:
Что с князем? Жив ли? Тяжело ли ранен?
Мост подняли, задвинули засов.
Нельзя проникнуть в замок. С топорами
И пилами бойцы сбегают в ров:
И лиственницы падают рядами,
И слышен треск подрубленных стволов…
Привозят бревна и щепу возами
И тащат в город хворост на плечах,
И встречными овладевает страх.
У храма бога, свищущего в тучах,
И гневного владыки гроз гремучих,
Где точит кровь коней или волов
На зорях жрец коленопреклоненный,
Горою встал костер, нагроможденный
Превыше набежавших облаков.
В средине дуб, к нему прикован пленный,
Тройную должен искупить вину.
Магистра дерзкого посол надменный,
Тевтонский вождь, затеявший войну,
Убийца князя, чтимого в народе,
Да сгинет трижды Дитрих фон Книпроде!
У мещанина, рыцаря, жреца
Одни надежды и одни страданья:
Одной и той же мукой ожиданья
Томятся их тревожные сердца.
Не ослабляя ни на миг вниманья,
Ждут горожане вести из дворца.
Мост опустился, и труба запела,
И похоронный двинулся кортеж:
Несут, несут безжизненное тело,
День почернел от траурных одежд,
Лишь ткань покрова пурпуром горела
И меч блестел. Но неподвижных вежд
Рыдавшая толпа не увидала:
Лицо скрывало плотное забрало.
Смотрите, вот глава народа! Где,
В каком краю найдется мощь такая?
С кем вам, литовцы, заседать в суде,
Тевтонов гнать и воевать Ногая?
Обычаев твоя родня в беде
Не помнит, стариной пренебрегая:
Не так в последний путь, о государь.
Князей Литвы мы провожали встарь!
Что ж не ступает твердою стопою
Оруженосец верный твой в огонь
И на костер не всходит за тобою
С пустым седлом олененогий конь?
Где псы, что ветер встречный рассекали?
Где сокол твой таится в час печали?
Уж тело на костре. Льют молоко.
Медовые выдавливают соты.
Слышны труба и флейта далеко.
Поют во славу князя вайделоты.
Зажегся факел. Жрец занес кинжал.
Вдруг: «Стойте!» – черный рыцарь закричал.
Кто этот муж? Народ в недоуменье.
Дружина незнакомца узнает:
«Вчера его мы видели в сраженье,
Князь ранен был. Он кинулся вперед…
Дружине бы не избежать позора,
Да из седла он вышиб командора…
Мы ничего не ведаем о нем…
Его коня и плащ мы узнаем…
Не знаем – кто он и откуда родом…
Смотрите все! Он хочет снять шелом!»
Литавор-князь стоит перед народом!
Молчит народ, как громом поражен,
Затем, очнувшись, всколыхнулся он,
Приветствуя воскресшего героя,
Крик сотрясает небо голубое:
«Литавор жив!» Сверкает шелк знамен.
А он стоит, склоняя лик свой бледный.
Еще разносит эхо гул победный…
Князь подымает взор, благодаря
Дружину и народ улыбкой странной,
Не той улыбкой – светлой и желанной
И радостной, как вешняя заря,
Но словно силой привлеченной, словно
Рожденной, чтобы отлететь в тоске,
Улыбкой слабой, как цветок бескровный,
Увядший у покойника в руке.
«Зажечь костер!» Восходит к солнцу пламя.
Князь продолжает: «Знайте, кто она
Чья плоть в огне сгорает перед вами!
Герой по духу, красотой – жена,
Она, как муж, несла доспехи эти…
Я отомстил, но нет ее на свете!»
И падает в огонь на милый прах,
И погибает в дымных облаках.
ЭПИЛОГ ИЗДАТЕЛЯ
Мой читатель, ты в повесть вникал терпеливо.
Но концом недоволен. Что ж, это не диво;
В лабиринте событий заблудится разум,
Не насытишь тогда любопытства рассказом.
Как случилось, что войско доверил Гражине
Князь, так поздно пришедший на помощь дружине?
Своевольно ли князя жена заместила
И в ночи против немцев меч-и обратила?
Понапрасну, читатель, ты ищещь ответа!
Знай, что автор, кем повесть изложена эта,
Живший в те времена, для потомства украдкой
То, что видел и слышал, записывал кратко.
В тайну он не проникнул внимательным взором,
Почитая догадки обманом и вздором.
От него унаследовав рукопись эту,
Выдать я наконец порешил ее свету,
Чтоб доставить, читатель, тебе развлеченье.
Приложив к ней, однако, свое добавленье.
Я расспрашивал всех, кто доверья додтоин.
В Новогрудкс один лишь дряхлеющий воин
Рымвид – знал кое-что, но молчал он об этом,
Видно, связан присягою или обетом.
Вскоре умер старик. Но другого случайно
Встретил я человека, владевшего тайной:
Паж княгини присутствовал в замке в то время.
Почитал он молчанье за тяжкое бремя,
Я следил за теченьем рассказа живого
И записывал бережно каждое слово.
Что здесь правда, что вымысел – кто же рассудит?
Уличит кто во лжи, мне обидно не будет:
Расскажу все, как было услышано мною,
Не прибавлю ни слова, ни слова не скрою.
Вот как паж говорил мне: «Княгиня в тревоге
Долго мужа молила, упав ему в ноги,
Чтоб не звал он врагов на литовскую землю,
Но упрямился князь, ей с насмешкою внемля:
«Нет и нет!» Не сменил, видно, гнева на милость,
И от князя супруга ни с чем удалилась.
Понадеясь, что он переменит решенье,
Мне тотчас отдала госпожа повеленье
Прочь отправить послов. Оба мы виноваты,
И отсюда – беда, ибо немец проклятый
Обозлился, и к нашему замку с досады
Приказал он тараны везти для осады.
Услыхав эту новость, княгиня, бледнея,
Побежала к супругу. Я – следом за нею.
Было тихо в покоях. Стою на пороге
Крепко спит государь после долгой дороги.
То ли князя будить госпожа не посмела,
То ли снова его умолять не хотела,
План другой приняла и, приблизясь к супругу,
Меч близ ложа нашла. Боевую кольчугу,
Плащ надела – и вышла и дверь затворила,
Строго-настрого мне говорить запретила.
Конь уже был оседлан. И странное дело!
На боку ее левом, когда она села,
Я меча не увидел. На месте и пояс,
И кольчуга, и шлем… Нет меча! Беспокоясь,
Возвращаюсь, ищу… А за ротою рота
Выступает в поход. Затворяют ворота.
Страшно стало, меня словно обдало жаром,
Что мне делать – не знаю… Удар за ударом
Слышу издали я, вижу блеск отдаленный.
Понял я: это начали битву тевтоны.
Вдруг Литавор проснулся и спрыгнул с постели:
Гром и скрежет до слуха его долетели.
Слуг зовет – никого! Разум мой помутился,
Я, от страха дрожа, в темный угол забился…
Тщетно ищет оружье свое боевое,
В дверь колотит, бежит он к супруге в покои,
Возвращается – и на крыльцо выбегает.
Я в окошко смотрю, а уже рассветает,
Князь стоит во дворе, озирается дико
И кричит. Но не слышит никто его крика.
Княжий двор обезлюдел. Спешит к коновязям.
Обезумеа от страха, слежу я за князем.
На коня – и застыл, чтоб услышать, отколе
Слышен грохот сраженья… И ринулся в поле.
Через двор, через город летел он стрелою,
Черный плащ трепетал у него за спиною…
Стихло все. Истомило меня ожиданье.
Наконец встало рдяное солнце в тумане,
Возвратились они. Госпожу без сознанья
Нес Литавор. Печальные воспоминанья!
Тяжко ранена пулей немецкой Гражина,
Кровь бежит, погибает княгиня безвинно,
Молит князя – то ноги его обнимая,
То в беспамятстве слабые руки ломая:
«Я впервые тебя обманула… Прости же!»
Плачет князь. Подойти я осмелился ближе:
Умерла! Он лицо закрывает рукою,
Слезы льет и недвижно стоит над женою.
А когда они тело на ложе слагали,
Убежал я… Все знают, что следует дале».
Вот и все, что мне паж рассказал под секретом,
Ибо Рымвид молчать заповедал об этом.
Рымвид умер. Запрет был нарушен, и вскоре
Весть проникла в народ, разрослась на просторе.
Никого в Новогрудке не сыщется ныне,
Кто бы песни тебе не пропел о Гражине!
Повторяют ее дудари по старинке.
А долина зовется Долиной литвинки.
 

[1823]