Текст книги "Новые страхи"

– Вот он, – пробормотал он. – Вот. Возьми, – он достал из кармана тусклый безжизненный сердолик, подержал его над водой и отпустил.

Сердолик упал в воду и исчез.

Тим нахмурился. Снова наклонился. Сердолик исчез. Тим его не видел. Он провел пальцами в песке, который мог скрыть упавший камень, но ничего не нашел.

И тогда на другом конце заполненного водой углубления в скале он увидел яркое оранжево-красное свечение, исходившее от дна. Двигаясь на коленях, он стал обходить углубление с водой. Там что-то было. Он мог видеть это, когда солнце светило из-за спины. Он взглянул на то место, где только что был. Поморгал. Он не понимал, как сердолик переместился оттуда сюда. Вероятно, вода текла, уходила к морю, подхватила камень и унесла с собой. Или, может быть, это было отражение, какая-то особенность природы этого водоема, солнца и его глаз. Он покачал головой. Это не имело значения. Имело же значение то, что на дне углубления он видел сердолик. Здесь было глубже. Чтобы достать его, придется погрузить лицо в воду.

Одной рукой Тим крепко ухватился за скалу и наклонился над водоемом и почти полностью погрузил руку в воду. Он ощупывал пальцами песчаное дно. Пальцы наткнулись на что-то холодное, твердое и гладкое. Он схватил это и выпрямился. С него потекла ледяная вода. Увидев предмет, который достал, он едва его не выронил. У него в руках было старое кольцо с царапинами. Кольцо его дедушки.

Тим посмотрел в сторону входа в пещеру, и его лицо медленно расплылось в улыбке. Держа кольцо в руке, он сделал ею благодарственный жест.

Снова ненадолго вышло солнце, и в водоеме что-то привлекло его взгляд: короткая вспышка света на поверхности воды, подобие лица, уродливого, искаженного и окаймленного косматыми волосами, смеющегося. Он видел его лишь мгновение.

«Отражение, – подумал он. – Только и всего».

Но он не знал точно. Он поднялся и пошел обратно по пляжу к дедушке, который стоял неподвижно, глядя на набегавшие на берег волны.

Его поразило выражение дедушкиного лица. Сначала его глаза засветились радостью. Все было так, как представлял себе Тим: он протянул кольцо, и на старческом лице появились морщины, глубокие морщины радости. Дедушка не мог говорить, только взял кольцо и дрожащей рукой надел его на палец. Затем сжал и разжал пальцы, и обнял Тима. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Это выражение появилось уже потом. Небольшая морщинка между глаз. Дедушка посмотрел на Тима, и эта морщинка углубилась.

– Так где, говоришь, нашел? – спросил он.

Тим указал в сторону пещеры.

– У богла, дедушка, – сказал Тим, и морщина между глаз дедушки стала еще глубже.

Они прошли по пляжу еще немного, но вскоре оба повернули к машине, как будто договорились, хотя не сказали ни слова.

– Мы туда не ходили, – пробормотал дедушка, ища в кармане ключи.

– Что, дедушка?

«Прошу прощения, не поняла», – сказала бы мама Тима, но сейчас ее здесь не было.

– Мы не подходили к этой пещере вчера, – сказал дедушка, стараясь не смотреть Тиму в глаза. Он смотрел на ключи, которые держал в руке. Нет, на обручальное кольцо, оно оказалось рядом с ключами. – Мы и близко не подходили.

– Не подходили, – согласился Тим.

– Ты ничего не видел?

– Что?

– Когда смотрел в кольцо.

Тим посмотрел на него, и в это время старик оглянулся назад. Вот теперь у него на лице появилось это выражение.

«У меня, – подумал Тим. – Ты должен был взять что-то у меня».

Он медленно покачал головой:

– Я не брал его, дедушка. Это был богл.

– Да, да, ты говорил. – Дедушка тяжело вздохнул. – Ну, по крайней мере, кольцо нашли. Это главное. Поехали, Тим. Поехали.

Дедушка впервые назвал его Тимом, и это показалось странным. Раньше он никогда внука так не называл. Он звал его «дружком», «сынком», но никогда не называл по имени. Странно, что Тим никогда прежде этого не замечал. Теперь он не знал, что об этом думать. Но делать было нечего, оставалось только сесть в машину и ехать к дому, тем более что начинался дождь.

Дома стояла Тишина. На этот раз она не пряталась и не расползалась. Это была жирная мрачная штука, находившаяся посреди комнаты, так что Тим почти мог ее видеть. Он посмотрел в окно на дождевые капли, стекавшие по стеклу. Скоро вернется загорелая за время отпуска мама. Она должна за ним заехать.

Дедушка разгадывал кроссворд. На кончике носа сидели очки для чтения, на пальце поблескивало обручальное кольцо. Со времени возвращения с пляжа они о кольце не говорили. К морю больше не ездили. Сидели дома вместе с Тишиной.

Тим сделал глубокий вдох.

– Дедушка, насчет богла…

Тот поднял газету так, что его совсем стало не видно.

– Если богл взял что-либо у тебя, а ты взял…

– Ну, хватит об этом. – Дедушка выпустил газету, которая с шелестом упала на пол. – Хватит. – Через мгновение он смягчился и чуть улыбнулся.

– Но, дедушка…

– Это всего лишь сказка, Тим, – сказал он, поднял с пола газету и, близко поднеся к глазам, продолжал читать.

Всего лишь сказка.

Тим думал о лице, которое видел на поверхности воды, о его жестокой усмешке, о шепотке и смехе у себя за спиной. Он крепко закрыл глаза. Дедушка, конечно, прав: такого не бывает. Это всего лишь сказка, Тиму повезло, он нашел кольцо, только и всего.

Это правда, дружок. Каждое слово – истинная божья правда.

Тим вспомнил охотников за окаменелостями, пробиравшихся у подножия утеса, которые, вернувшись к машине, обнаружили, что колпаки сняты. Вероятно, они тоже слышали странный шепот, их пощипывал кто-то невидимый, вещи пропадали из карманов и уже больше не возвращаются.

Тим знал: его простили. Но он знал, что старик никогда не забудет, как не может забыть лица своей покойной жены. Это нечто присутствовало, неощутимое, извивающееся.

«У меня, – подумал Тим. – Ты должен был взять что-нибудь у меня».

Глядя на дедушку, погруженного в чтение газеты, на эту морщину, появившуюся у него на переносице, Тим ясно понял, что сделал богл.

Пастушеская сделка
Стивен Галлахер

Представьте себе меня на старом пароходике типа Клайд-Пафферс, который развозит товары по островам, я плыву на нем к новому месту работы. 1947 год, со времени окончания войны прошло всего два года. Я – молодой врач с небольшим пока опытом практики. Представьте себе неспокойное море, палубу, которая вздымается на каждой волне и потом проваливается, и течение поперек курса судна, которое изо всех сил старается не дать нам подойти к острову. Перед отправлением мне посоветовали основательно позавтракать, это будто бы лучшее средство от морской болезни. Я последовал совету и теперь изо всех сил старался удержать завтрак в желудке.

Это почти удалось. Помогло мне в этом затишье, наступившее совершенно неожиданно, когда судно вошло в бухту. Я подбежал к борту и, боюсь, выплеснул из себя не только съеденное. Стоявшие на пирсе имели возможность наблюдать замечательное зрелище: новый доктор, вцепившийся в фальшборт, чайки кружат за кормой в поисках плавающего угощения.

У сходней меня встретил местный констебль в форме, человек примерно в возрасте моего отца, словно вырубленный из кремня и, судя по виду, считавший хорошее настроение недостатком, в котором его самого нельзя было упрекнуть.

– Манро Спенс? Доктор Манро Спенс?

– Да, это я, – сказал я.

– Вы не осмотрите доктора Лофтона до отправления? Мы отправим его на большую землю обратным рейсом. Дорога сюда далась ему нелегко.

О моем багаже было кому позаботиться, поэтому я пошел за констеблем в дом начальника порта, стоявший в начале пирса, каменное здание, массивное и солидное. Доктора Лофтона мы застали в гостиной, находившейся за конторой. Он сидел с пледом на коленях в кресле у камина, положив ноги на табуретку. С ним была одна из его медсестер, коренастая рыжеволосая девушка, самое большее, лет двадцати.

– Доктор Лофтон, я… – начал я.

– Знаю, приехали мне на смену, – сказал он. – Давайте поскорее с этим покончим.

Я проверил пульс, миндалины, послушал сердце и легкие и обнаружил признаки цианоза. Мой осмотр вряд ли требовался: доктор Лофтон уже сам поставил себе диагноз и затребовал перевода. Это был медик старой школы, учившийся в Эдинбурге, и я мог не сомневаться: раз «держаться» он больше не собирался, с ним что-то действительно серьезное. Он мог не обращать внимания на боли и прочее, но как единственный врач на острове не мог рисковать: если бы его состояние ухудшилось, здешние жители остались бы без медицинской помощи.

Я спросил его о болях в груди. Он не дал прямого ответа, но я все понял по выражению лица.

– Я бы советовал лететь на самолете, – сказал я.

– Это вы ради меня или ради себя советуете? – спросил он. – Считаете мой случай тяжелым. Вы бы видели свой цвет лица. – Затем, немного смягчившись, сказал: – Самолеты для срочных случаев, а мне-то какой смысл?

– Поедете с мистером Лофтоном? – спросил я медсестру.

– Да, – сказала она. – У меня там тетя, смогу остановиться у нее. Вернусь утренним пароходом.

Два человека из команды Паффера ждали, чтобы отнести доктора на борт. Мы расступились, чтобы они могли поднять его вместе с креслом. Пока они становились, Лофтон сказал мне:

– Постарайтесь никого тут не укокошить в первую неделю, не то меня вернут сюда на следующий же день.

Меня назначили его временным заместителем. Так считалось. Но мы оба понимали, что он не вернется. И почти наверняка последний раз увидит этот остров за кормой парохода.

Протиснув кресло с Лофтоном в дверной проем, моряки, по-видимому, без особых усилий понесли его к пароходу. На пирсе собралась кучка местных жителей, чтобы пожелать ему счастливого пути.

Мы с медсестрой пошли за моряками и Лофтоном.

– Как прикажете вас называть? – спросил я ее.

– Медсестра Керквуд, – сказала она. – Рози.

– Манро, – представился я. – У вас островной акцент, Рози?

– У вас чуткое ухо, доктор Спенс, – сказала она.

Она проследила за тем, как доктора Лофтона устроили в каюте на палубе, и не постеснялась командовать мужчинами, когда другая на ее месте ограничилась бы предложениями и просьбами. Прирожденная матрона, подобных ей я не встречал. Просоленные моряки слушались ее без возражений.

Когда все было сделано так, как того требовала сестра Керквуд, Лофтон сказал мне:

– Истории болезни последних больных у меня на столе. Теперь это ваш стол.

– Они не успеют соскучиться, доктор, а вы уж вернетесь, – сказала сестра Керквуд. Лофтон оставил это замечание без ответа.

– Они хорошие люди, – сказал он мне. – Уж вы за ними тут присмотрите.

Отдали концы. Сходни, по которым я шел на пирс, вытащили буквально у меня из-под ног. Я секунду помедлил, собрался с духом и вежливо кивнул в ответ на любопытные взгляды жителей, пришедших проводить пароход. Привезенный сегодня груз сложили на пирсе, своих чемоданов тут я не увидел и пошел их искать. Муди, водитель и мастер на все руки из местной больницы, ждал возле полевой машины «Скорой помощи», доставшейся острову от военных. Он болтал с другим человеком, который при моем приближении пожелал хорошего дня и ушел.

– Далеко ехать? – спросил я, сев в кабину.

– Так точно, – сказал Муди.

– Десять минут? Час? Полчаса?

– Так точно, – сказал он, закончив один из длиннейших наших с ним диалогов.

Благодаря небольшому размеру острова и хорошей бетонной дороге, оставленной военными, ехали мы чуть больше двадцати минут. Других машин не видели, сбавляли скорость, лишь чтобы пропустить иногда попадавшихся на дороге безразличных овец. В мирное время на острове занимались овцеводством ради получения шерсти, прядением и добычей омаров. В военное – местные жители служили преимущественно корректировщиками, артиллеристами и королевскими инженерами. Потом на острове возник лагерь для итальянских военнопленных. Их замаскированный медицинский блок передали медицинской службе Северной Шотландии и Островов после пожара, уничтожившего коттедж островной больницы. По дороге к этому блоку мы проехали все еще действующую взлетно-посадочную полосу, хотя сторожка у ворот аэродрома и диспетчерская башня пустовали.

Бывшая больница для военнопленных представляла собой бетонное здание с прилегающими к нему деревянными бараками. Итальянцы проложили дорожки и разбили сад, но сейчас он совсем зарос. Я оставил свои вещи на Муди и пошел искать старшую медсестру.

Старшая медсестра Гарсон смерила меня взглядом. По-видимому, я произвел на нее не слишком благоприятное впечатление, но она обращалась ко мне, добавляя слово «доктор», и обошла со мною всю больницу, рассказывая об обязанностях сотрудников. Именно тогда я узнал имя моего водителя. Познакомился с персоналом помимо миссис Муди, которая служила поварихой, экономкой и островной повитухой.

– У нас одна палата на шесть коек, – сказала сестра Гарсон. – В ней – мужчины, женщины – в офицерских квартирах. По две в комнате.

– Сколько пациентов на настоящий момент?

– На сегодняшнее утро всего один. Старый Джон Петри. Лег сюда умирать, – деловито проговорила она, и последняя фраза меня неприятно поразила.

– Я его сейчас посмотрю, – сказал я.

Старому Джону Петри было восемьдесят пять или восемьдесят семь, более точно определить по бумагам не представлялось возможным. Род знятий – пастух. Родни нет – на острове такое встречается редко. Он вел суровую жизнь на открытом воздухе, но суровость жизни не гарантирует бессмертия тела. Он так исхудал, что мог затеряться в койке. Доктор Лофтон никакого конкретного заболевания у него не нашел. Один из моих учителей поставил бы Петри диагноз СМДР: слишком много дней рождений. Петри нашли в доме на ферме, он лежал один едва живой от голода, не мог подняться. Я представился ему. В глазах у него теплилась жизнь, но признаков ее присутствия в других частях тела я почти не обнаружил.

Все устроилось. Миссис Муди будет приносить мне ужин, так мне сказали. Но если она на родах, обо мне будет заботиться мать Рози Керквуд, которая приедет на велосипеде из города.

В студенческие годы весь мой опыт в акушерстве сводился, главным образом, к тому, чтобы не путаться под ногами у акушерки. Старшая сестра Гарсон сказала:

– Рожают здесь обычно на дому в присутствии повитухи. В случае осложнений она вас позовет. Но такое случается редко. Может быть, захотите поговорить с миссис Таллок, пока она не ушла домой. Она в воскресенье родила мертвого.

– А где ее найти? – спросил я.

Дверь палаты миссис Таллок в женском крыле была закрыта, в коридоре ждал муж.

– Переодевается, – объяснил он.

– Томас, это доктор Спенс. Приехал на смену доктору Лофтону, – сказала сестра Гарсон и оставила нас наедине.

Томас Таллок, молодой человек примерно моего возраста, но гораздо более мужественный, был в потертом костюме из всепогодного твида, который выглядел так, будто отслужил нескольким поколениям владельцев. Темная борода, голубые глаза. Внешность, которая, насколько я понимаю, нравится женщинам. Но мне он сначала показался похожим на большеглазого колли. Что тут скажешь? Я люблю собак.

– Как чувствует себя ваша жена? – спросил я.

– Мне трудно сказать, – ответил он. – Она мало говорит. – Затем, когда сестра Гарсон отошла настолько, что уже не могла его услышать, он понизил голос и сказал: – Кто это был?

– О ком вы? – не понял я.

– Ребенок. Это был мальчик или девочка?

– Понятия не имею.

– Никто не говорит. Дейзи не удалось ее даже увидеть. Просто сказали: у вас ребенок мертворожденный, переживите это, у вас еще другие родятся.

– Ее первенец?

Он кивнул.

Я попытался представить себе, кто бы тут мог предложить ей такое утешение. Пожалуй, всякий. Таков был подход в то время. Смерть ребенка перестала быть обычным явлением, как в старые времена, но прежнее отношение к ней пока сохранялось.

– А как вы себя чувствуете? – спросил я.

Таллок пожал плечами.

– Природа, что поделаешь, – сказал он. – Но даже овца не оставляет мертвого ягненка. Джон Петри теперь умирает?

– Не могу сказать. А почему вы спрашиваете?

– Я смотрю за его овцами и собакой. Собака не сидит на месте, убегает.

В это время дверь отворилась, и к нам вышла миссис Таллок – Дейзи[2]2
  Говорящее имя, «ромашка».


[Закрыть] – в полном соответствии со своим именем, смятый цветок. Бледная, белокурая, маленького роста, она едва доставала мужу до плеча. Я подумал, что она слышала наши голоса, и надеялся, что и весь разговор.

– Миссис Таллок, – сказал я. – Меня зовут доктор Спенс. Вы уверены, что чувствуете себя настолько хорошо, чтобы выписаться?

– Да, спасибо, доктор, – сказала она почти шепотом. Издалека эту взрослую замужнюю женщину можно было принять за шестнадцатилетнюю девочку.

Я посмотрел на Таллока и сказал:

– Как вы доберетесь до дому?

– На машине «Скорой помощи», нам сказали, подвезут, – сказал он не совсем уверенно. – Или дойдем до остановки почтового автобуса.

– Давайте я поговорю с мистером Муди, – сказал я.

Муди, по-видимому, ничего не знал о том, что Таллоков обещали подвезти, и особого энтузиазма не выказал. Настаивать, имея дело с человеком, который мне в отцы годился, было неловко, но дать слабину сейчас значило бы сильно осложнить наши отношения в будущем.

– Я не позволю женщине в положении миссис Таллок ловить машину на пустоши. Садитесь за руль, мистер Муди.

Рядом с полевой машиной «Скорой помощи» я увидел разбитый «Райли-Роудстер», отслуживший уже не меньше двенадцати лет. Старая машина Лофтона, которой мог пользоваться и я.

Пока Таллоки садились в «Скорую помощь», я сказал, обращаясь к Дейзи:

– Я зайду осмотреть вас через день-другой, – и затем, обращаясь к ее мужу: – Посмотрю, может быть, мне удастся ответить на ваш вопрос.

В кабинете меня ожидала картотека моего предшественника. Истории болезни пациентов, обращавшихся в последние полгода, он оставил на столе, и это была лишь верхушка айсберга. Со временем мне предстояло ознакомиться с историями всех жителей острова, а их насчитывалось полторы тысячи душ. Большая ответственность для одного медика, но штатных врачей не хватало. Хотя война закончилась, военных медиков демобилизовали в последнюю очередь.

Я погрузился в чтение. Прошедшая зима была особенно суровой, несколько человек умерли от воспаления легких, многие ломали конечности при падениях на обледеневших дорогах. Я прочел о рыбаках, получивших обморожения, и о трехлетнем мальчике, оглохшем после кори. Двух больных отправили на большую землю для хирургических операций, одну срочную аппендиктомию успешно провел в больничной операционной сам Лофтон.

Я понимал, что предстоит заслужить уважение островитян.

С начала октября на острове родилось десять человек. Это довольно много, жизнь здесь зависит от прироста населения. Большинство детей благополучно росли, одна семья уехала. Миссис Флет родила седьмого ребенка без осложнений. Но была и Дейзи Таллок.

Я просмотрел ее историю болезни. Лофтон сделал записи всего несколько дней назад, они были неполны. Он писал трясущейся рукой, и я подумал, что на исход родов могло повлиять его состояние. Не его ошибка, а то, что его позвали через тридцать шесть часов с момента начала схваток у Дейзи. Может быть, повитуха вызвала его слишком поздно. Ко времени его вмешательства сердцебиение у плода уже не прослушивалось, и родоразрешение было возможно лишь при помощи щипцов.

Я совсем забыл о времени, так что совершенно не ожидал появления миссис Муди с подносом.

– Не вставайте, доктор, – сказала она. – Я вам чай принесла.

Я положил историю болезни на стол корешком вверх и отодвинул назад стул. Для одного дня, пожалуй, достаточно.

– Мертворожденный ребенок Таллоков. Это был мальчик или девочка?

– Этим занимался доктор Лофтон, – ответила миссис Муди. – Меня там не было, я не видела. Теперь это уже не важно, ведь верно?

– Мертворожденных следует регистрировать, – сказал я.

– Как прикажете, доктор.

– Таков закон, миссис Муди. Как поступили с трупом?

– Он в убежище. Ждет гробовщика. Это у нас самое холодное место. Гробовщик заберет его перед следующими похоронами.

Я поел, оставил поднос с посудой миссис Муди и вышел к убежищу. Мне просто хотелось удовлетворить любопытство Таллоков. Не зная пола мертвого ребенка, я не мог закончить оформление документов. В те времена тела мертворожденных часто хоронили вместе со взрослыми женщинами, которые не приходились ребенку родней.

Убежище от воздушных налетов представляло собой бункер, расположенный между больницей и аэродромом, и теперь использовалось как хранилище. Говоря «хранилище», я имею в виду, что оно предназначалось для всего – от мыла и рулонов туалетной бумаги до недавно умерших. Там было несколько помещений, большая часть которых располагалась под невысокой, поросшей травой насыпью. Снаружи были видны лишь вентиляционная труба и выложенный кирпичом пандус, ведший к двери в торце убежища. На двери висел гигантский замок, ключа от которого не было.

Внутри я пробрался по помещениям, заставленным ящиками и клетями, к двери с надписью «Покойницкая», в которой стоял бильярдный стол, со всех сторон заключенный в бетон (несомненно, все теми же итальянцами) и приспособленный к несвойственному ему использованию моим предшественником. На нем лежал нелепо маленький сверток из хлопчатобумажной ткани без ярлыка. Я с трудом развернул ткань и проверил пол ребенка. Девочка. От пупка тянулась пуповина, на теле были заметны следы щипцов. Щипцы при рождении живого ребенка используются для придания правильной ориентации головке. Следы на мертвом теле укрепили мое подозрение, что Лофтона призвали на роды слишком поздно, когда ему оставалось лишь спасать жизнь матери.

Когда я вышел из убежища, уже стемнело. Я мыл руки перед тем, как проведать нашего умирающего пастуха, и думал об обычае подкладывать мертворожденного в гроб к чужой женщине. С одной стороны, такая практика казалась жестокой. С другой, было что-то трогательное в том, что безымянного ребенка передавали на попечение другой душе. Представление о бесконечности для меня всегда связывалось с одиночеством. Соседство в гробу ребенка с женщиной могло бы служить утешением для обоих.

Джон Петри лежал, повернувшись лицом к темному окну. Со времени моего первого посещения его умыли, покормили и привели в порядок его постель.

– Мистер Петри, вы меня помните? Я доктор Спенс.

В частоте его дыхания произошло едва заметное изменение, которое я принял за утвердительный ответ.

– Вам удобно? – спросил я.

Он посмотрел на меня, потом снова на окно. Никаких других движений не было.

– Ну а боль? У вас что-нибудь болит? Если болит, я могу помочь. – Я потянулся было к шторе, но тут он издал протестующий звук.

– Не закрывать? – спросил я. – Вы уверены?

Я проследил за его взглядом.

Из окна во дворе я видел насыпь. В этот час можно было различить лишь неясную форму холмика, один слой сгущающейся темноты над другим. На фоне неба в меркнущем свете дня я мог различить контуры животного, собаки, которая, казалось, следила за зданием больницы.

Я сделал так, как желал Джон Петри, оставил шторы открытыми, а его перед окном, за которым сгущалась ночь.

Меня поселили в деревянном бараке, где прежде жили военнопленные. Свет давала масляная лампа, окно закрывала пообтрепавшаяся штора. Мои чемоданы выстроились в ряд на конце скрипучей койки. Единственным предметом роскоши был лоскутный половичок на полу.

Разобрать вещи можно было утром. Я разделся, повалился на койку и спал крепко, как никогда прежде.

Утром я впервые почувствовал вкус жизни практикующего врача. Рано утром обход больничных палат, затем по будням поездка в город для проведения хирургических операций. Для этой цели использовалась комната по соседству с библиотекой. Операции проводились в порядке живой очереди и продолжались, пока не будет прооперирован последний пациент. Все прошло без особых задержек. Нет сомнения, что некоторые больные решили повременить с операцией, пока не выяснится, что за человек новый доктор. Другие, наоборот, явились с пустяковыми жалобами, желая удовлетворить свое любопытство. Я еще работал, когда пришла Рози Керквуд, только что сошедшая с парохода. Плавание на большую землю далось доктору Лофтону нелегко, сказала она, на этом разговор о нем и закончился.

После ухода последнего пациента (с обморожениями) сестра Керквуд сказала:

– Вижу, вы ездите на машине доктора Лофтона. Не подбросите меня до больницы?

– Охотно, – сказал я. – Кстати, не покажете ли, где живут Таллоки? Я бы хотел заглянуть к ним.

– Могу показать вам дорогу, – сказала она. – Но это не такое место, куда можно просто «заглянуть».

Не стану утверждать, что освоил «Райли». Назвав его разбитым, я нисколько не преувеличил. Мотор гремел, как катящийся с горы бочонок с болтами. Поездка напоминала катание на некоторых ярмарочных каруселях, нас мотало и болтало на каждом ухабе, и рессоры от этого не спасали. Рози, казалось, к этому привыкла.

Когда ехали через город и позади была видна бухта, я сказал:

– Где тут у вас гробовщик?

– Только что проехали.

– Мебельная мастерская?

– Дональд Бадж. Кузен моего отца. Также коронер и изготовитель шкафов.

Через две минуты мы выехали за город и оказались на унылой вересковой пустоши с небольшими возвышенностями, которая тянулась до самого горизонта.

– Вы здесь с детства живете? – прокричал я, стараясь быть услышанным, несмотря на свист ветра и потрескивание ветрового стекла.

– Да, – сказала она. – Во время войны здесь все переменилось. Мы думали, все снова станет по-прежнему. Но нет, не становится, вы согласны?

– Наши ожидания не сбываются, – сказал я.

– Доктор Лофтон ведь не вернется, правда?

– Всегда остается надежда.

– Так мы говорим пациентам.

Я оторвался от дороги и посмотрел на нее.

– Мне вы можете сказать откровенно, доктор. Для меня быть медсестрой – работа, а не развлечение в свободное время. Я не собираюсь всю жизнь проработать здесь. – Затем, слегка изменив тон, она сказала: – Сейчас у телефонной будки будет развилка.

Я посмотрел вперед по дороге.

– Здесь повернуть?

– Нет еще. Следующий поворот после развилки.

После поворота дорога стала ухабистая, и словосочетание «перетряхивание костей» не дает представление о том, что она с нами делала. Если такое происходило при каждом посещении больного на дому, легко было понять, почему «Райли» разваливался на части. Так мы проехали примерно милю, и дорога наконец стала совершенно непроезжей, хотя до дома Таллоков оставалось еще метров сто.

Они жили в одноэтажном фермерском коттедже с побеленными стенами и дерновой крышей. К дому примыкала овчарня из дикого камня. Я взял с сиденья чемоданчик с медицинскими принадлежностями, и до дома Таллоков мы дошли пешком.

У двери сестра Керквуд постучала и крикнула:

– Дейзи, тут к тебе доктор.

За дверью послышалась возня. Пока мы ждали, я осмотрелся. Художники любят такие места, считают их романтичными, но все, что я видел, говорило о тяжелой жизни. В нескольких ярдах от дома на цепи сидела собака, показавшаяся мне наделенной человеческой душой. Она напоминала другую собаку, которую я видел накануне вечером, хотя, по правде сказать, то же самое можно было сказать о любой собаке на этом острове.

Заставив нас подождать столько, сколько потребовалось для срочного приведения в порядок себя и комнаты, Дейзи Таллок открыла дверь и пригласила нас войти. На ней было платье с цветочным рисунком, волосы она поспешно заколола.

Дейзи предложила нам чаю. Сестра Керквуд настояла на том, что чай заварит сама. Хотя в связи с этим Дейзи поднялась с места с необходимой любезностью, было заметно, что ей это тяжело. Опыт последней недели явно обошелся ей недешево.

– Не хочу причинять никакого беспокойства, доктор, – сказала она. – Просто устала, и только.

Доктора люди уважают, но говорить предпочитают с медсестрой. Услышав снаружи блеяние овец и лай не одной собаки, а нескольких сразу, я вышел из дома, чтобы дать возможность женщинам спокойно поговорить. Таллок загонял десятка два овец в грязный загон, примыкавший к дому. Смешанное стадо, если судить по меткам. Сегодня на Таллоке были матерчатая кепка и синие рабочие штаны на подтяжках. Я сообразил, что твидовые брюки, которые я накануне принял за рабочую одежду, на самом деле были его лучшими воскресными.

Я подождал, пока он загонит овец, и тогда подошел к нему.

– Это была бы девочка, – сказал я. – Но… – Я не договорил. Что я мог еще добавить? Но тут мне пришла мысль, которую я и высказал: – Возможно, вы захотите, чтобы дальше вас это не пошло. Зачем осложнять положение?

– То же и доктор Лофтон говорил. Выше голову, жизнь продолжается, родите себе еще ребенка. Но она не хочет так относиться к этому.

Он прошел к овчарне и вернулся с ведром охры в одной руке и палкой в другой с накрученной на ее конец тряпкой – чтобы метить овец.

– Это овцы Джона Петри? – спросил я.

– Так и есть, – ответил он. – Но кто-то должен их метить и стричь. Он вообще вернется?

– Всегда есть надежда, – сказал я. – А что его собака?

Таллок посмотрел на животное у конуры, наблюдавшее за нами.

– Бидди? – сказал Таллок. – Эта собака мне ни к чему. Следующий раз убежит и пропадет – не пойду ее искать.

– Собака? – сказала медсестра Керквуд и ухватилась за приборную панель. Мы, подпрыгивая на ухабах, поехали обратно к дороге. – Старшая медсестра Гарсон будет в восторге.

– Буду держать ее в бараках, – сказал я. – Старшей сестре Гарсон об этом знать ни к чему.

Медсестра Керквуд обернулась и посмотрела на Бидди, сидевшую в открытом багажнике. Колли выставила морду на ветер и в полном блаженстве закрыла глаза.

– В добрый час, – сказала медсестра Керквуд.

В тот вечер, дождавшись подходящего момента, я тайком впустил Бидди в палату.

– Джон, – сказал я. – К вам посетитель.

Я стал постепенно привыкать к работе. Посещал больных на дому, выбрал время для знакомства с местными светилами от священника до почтальона и секретаря пастбищной комиссии. Большую часть времени Бидди разъезжала со мной в багажнике «Райли». Как-то вечером я поехал в город и взял ее с собой в бар. Теперь люди меня уже узнавали. Должно было пройти еще некоторое время, чтобы меня приняли за своего, но я чувствовал, что начало положено.

Старшая сестра Гарсон сказала, что Дональд Бадж, гробовщик, забрал тело мертвого младенца для погребения, и добавила, что он пожаловался на состояние, в котором обнаружил тело. Я попросил направить его ко мне, чтобы я объяснил медицинские обстоятельства ситуации, но Бадж ко мне так и не обратился.

На следующий день в помещение возле библиотеки пришел Томас Таллок, один.

– Мистер Таллок, – сказал я. – Чем я могу вам помочь?

– Не мне, – сказал он. – Дейзи, но она не придет. Можете прописать ей что-нибудь тонизирующее? Что-нибудь, что ее приободрит. Что я ни делал, ничего не помогает.

– Дайте ей время. Ведь прошло лишь несколько дней.