Текст книги "Новые страхи"

Четыре абстрактные картины
Нина Аллан

Жизнь на холсте: работа Ребекки Хэтауэй, музей Бертона и Художественная галерея, Байдфорд, август 2016 года.

Ребекка Хэтауэй умерла в феврале 2015 года от осложнений, последовавших за поставленным четырьмя годами ранее диагнозом «болезнь Альцгеймера в ранней стадии». Ей было сорок девять лет. На протяжении своей творческой жизни Хэтауэй работала с разными материалами, в том числе с керамикой и тканями, постоянно возвращаясь к живописи маслом. Свои живописные работы она сравнивала с ведением дневника. Десять работ, выполненных маслом по холсту, представленные на настоящей выставке, созданы в разные периоды ее творчества. Самая ранняя из них – дипломная работа в коллежде Ридинга 1984 года, самые поздние – две до сих пор не выставлявшиеся картины из ее студии в Хартленде из цикла, над которым она работала перед смертью. Выставленные работы дают уникальную возможность заглянуть во внутренний мир художницы, чья бурная личная жизнь часто отражалась в ее произведениях.

Вы спрашиваете меня, как мы познакомились и что она была за человек. Это долгая история.

1. «Рухлядь», 1984 год, 122 х 91,5 сантиметра, холст, масло. На дипломной выставке Хэтауэй было представлено восемь холстов одного и того же размера, и на каждом в гиперреалистическом стиле были выписаны обыкновенные в домашнем хозяйстве предметы, которые заполняли холст целиком, не оставляя свободного места. Представленный здесь холст, номер 6 из оригинальной серии, представляет собой несколько предметов из того, что Хэтауэй называла «ящиком с хламом» из туалетного столика в ее однокомнатной квартире на Лимингтон-роуд: тубусы губной помады, маникюрные ножницы, непарные серьги, а также ластик. Все предметы изображены чуть больше чем в натуральную величину, их цвета ярче естественных, что напоминает поп-арт 1960-х годов, хотя сама Хэтауэй всегда отрицала влияние этого направления на свое творчество. Свою дипломную выставку она называла серией «дистиллированных наблюдений», дневником визуальных впечатлений того года, когда они были написаны.

Вскоре после нашей первой встречи Бек рассказала мне странную историю. Это было в 1980 году, тогда мы обе изучали историю искусств в университете Ридинга. Мы обменивались детскими воспоминаниями, как обычно и бывает после знакомства, и я рассказала Бек, как приставила лестницу к окошку ванной, чтобы подглядывать за моим братом Робином, пока он лежал в ванне. Мне было тогда четырнадцать лет, а Робби двенадцать.

– Тебе не кажется это странным? – спросила я. – То вы бегаете голышом по саду позади дома, а то ведете себя как незнакомые люди. По-моему, это странно.

Узнав, что я подглядывала, Робби разозлился и едва не заплакал. Я сказала ему, что он стал пленником социального конструкта.

– Отвали, – сказал он.

– Это инстинкт, – сказала Бек. – Он подсказывает, что с определенного момента больше нельзя вместе принимать ванну, и дело кончается тем, что ты трахаешь собственного брата.

Я захохотала, и мы обе так зашлись смехом, что, скрючившись, касались лбами ковра. Я втайне думала, что мне нравится брат Бек, Бен, а не Робби. У Бена были тонкие, как тростник, предплечья и длинные ресницы. Бен был на три года старше нас с Бек, и у него уже была невеста, девочка по имени Роуз, изучавшая в Оксфорде философию, политику и экономику.

– Тебе это покажется странным, – продолжала Бек, – но в десять лет мама усадила меня и сказала, что женщины в нашей семье – отчасти пауки.

– Что? – Я украдкой взглянула на нее, пытаясь понять, серьезно она или хохмит. Она закрыла глаза и прислонилась запрокинутой головой к кровати. У Бек были такие же длинные ресницы, как и у ее брата, но у Бена темно-коричневые, а у Бек цвета лесного ореха, при определенном освещении они казались почти бесцветными. Цвета топаза, сказала Бек, такие же, как у ее матери.

– Знаю, ты думаешь, я шучу, но это правда, – добавила она. – Мама сказала, что у меня начнутся месячные, как и у всех остальных, только у меня каждый раз будет дольше и болезненней, потому что выстилка матки содержит шелк и человеческому телу трудно от нее избавиться. Мама сказала, что скоро я к этому привыкну. Я спросила, что еще будет, а она сказала, что, наверно, ничего, потому что паучьи гены за долгие века разбавились человеческими, и я, скорее всего, проживу жизнь, даже не замечая, что они во мне есть.

Она помолчала, и это выглядело так, будто она дает мне возможность вклиниться, задать вопрос, даже рассердиться, но я не придумала, что бы сказать. Я понимала, что все это не всерьез – может ли быть иначе? – и ожидала, что Бек снова повалится от смеха лицом в ковер, пихнет меня коленом в бок и скажет, что на этот раз она меня надула как следует, как никогда, но она ничего такого не делала, а только, прислонившись головой к кровати, молчала и ждала. Мне стало жутковато.

– Этого, однако же, не может быть, – сказала я в конце концов. – Зачем твоей маме говорить тебе такое?

Бек перестала смеяться, издала нечто вроде «ха» и презрительно фыркнула.

– Ты мою маму не знаешь, – сказала она. – Вероятно, так на свой лад она хотела объяснить мне, чего ждать от половозрелости.

В комнате было почти темно – горела только тонкая лампа дневного света над раковиной, все остальные мы выключили – но, повернувшись к Бек, я заметила слезу, блестевшую у нее на щеке. Я проследила, как слеза скатилась по щеке и капнула ей на колени.

– В прошлом году у меня месячные совсем прекратились, – сказала я. – Врачи не понимают, что со мной неладно. Думают, это просто стресс – экзамены, начало учебы в колледже и все такое. По-моему, это оттого, что я с отклонениями.

– Ничего не с отклонениями.

Я наклонилась вбок и обняла ее. Она прижалась лицом к моему плечу и заплакала. Я чувствовала, как слезы пропитывают мне футболку, и не понимала, отчего она плачет, – оттого ли, что у нее странная мама, что у меня месячные прекратились или отчего-то еще, скрытого между контурами других вещей, но это не казалось важным. Важно же было то, что она может поплакать и есть я, есть кому ее обнять. Я испытывала тайный восторг, не так уж сильно отличавшийся от того, что чувствовала, стоя на приставной лестнице и глядя через запотевшее стекло ванной на изменившееся тело Робби.

Через некоторое время Бек улеглась на пол, положила голову мне на колени и мы продолжали разговор с того места, где прервались. Говорили о тех, кого больше всех терпеть не могли в школе, о том, что будем делать по окончании университета. Проболтали до двух часов ночи. Мы все еще были неразлучны, хотя прошло уже три недели семестра. Я боялась. Боялась того, что все нам испортит. Испортить могли мои отношения с Беном, потому что, думала я, это значит, что я буду все время думать о нем и какая это будет тоска, когда исчезнет новизна.

Я испытала облегчение, узнав, что у Бена уже есть подружка, что у нас с ним никогда ничего не будет.

Все это время я знала, что мама Бек – фотограф Дженни Хэтауэй. Прежде всего именно благодаря Дженни я подружилась с Бек, и если честно, то у меня появилась безумная идея написать о ней дипломную работу – хотя на самом деле мы познакомились с Дженни только на свадьбе Бена на следующее лето. Дженни мне показалась нервной, она как будто постоянно искала способ удрать, как будто свадьба, гости, события того дня – всего этого для нее многовато. Маленькая, худая как привидение, волосы прямее и бледнее, чем у Бек. Постоянно поглядывала вокруг, искала сюжеты для снимков.

Было в ней что-то такое, от чего я чувствовала себя не в своей тарелке. Может быть, дело в том, что она очень отличалась от моей мамы, которая работала в банке и в последнюю пятницу каждого месяца ходила с подругами в винный бар «У Йейтса». Домой обычно приходила пьяная. Мне больше нравился отец Бек, Адам. Он казался более спокойным и похожим на Бена.

Только начав работать над диссертацией, я обнаружила, что Дженни Хэтауэй сделала серию фотографий биолога Терезии Солк, умершей от редкой и совершенно истощившей ее болезни, которой она заболела во время долгих полевых исследований в бассейне Амазонки. По некоторым сообщениям, она заболела от укуса паука, хотя скорее ее иммунная система еще раньше была расшатана повторявшимися приступами лихорадки и не могла сопротивляться болезни.

Я не смогла понять, с чего все началось. Семья Солк, по-видимому, купила участок земли. Домашние твердо решили не давать ей снимать, фотографии рассматривались как покушение на неприкосновенность их частной жизни.

Дженни Хэтауэй снимала довольно странные вещи, один газетный обозреватель даже назвал ее британской Дианой Арбус[7]7
  Diane Arbus (1923–1971) – американский фотограф, представительница нью-йоркской школы, одна из центральных фигур документальной фотографии (англ.).


[Закрыть], но у меня сложилось впечатление, что смерть Солк подействовала на нее сильнее, чем Дженни пыталась это представить, она приняла ее очень близко к сердцу.

Это могло бы объяснить, почему она скармливала Бек всю эту чепуху о пауках. Ребенок Терезии Солк умер у нее в матке, это я знаю. Врачам пришлось делать кесарево сечение, Солк была слишком слаба, чтобы родить самостоятельно.

Дженни, по-видимому, сфотографировала этого мертвого ребенка. Невозможно увидеть эту фотографию и не пережить потрясения, особенно если у вас маленькие дети. Возможно, Дженни страдала от какой-то редкой формы комплекса вины за то, что осталась жива.

2. «Колюшки», 1988 год, 61 х 91,5 сантиметра. Холст, масло. Этот холст, впервые представленный на первой крупной выставке Хэтауэй в Лондоне, написан в том же стиле, что и работы ее дипломной выставки, хотя цветовая палитра более приглушенная и есть указания на менее строгий и более живописный стиль, характерный для ее работ следующего десятилетия. При ближайшем рассмотрении можно видеть, что «колюшки», образующие плотную стайку и занимающие целиком весь холст, суть на самом деле йельские ключи, более двух сотен йельских ключей, специально собранных Хэтауэй с тем, чтобы написать их. Во время интервью ее спросили о значении колюшек, и Хэтауэй заговорила о значении ключей как символов секретности и ограничения свободы передвижения.

Осенью на втором курсе Бек ушла с отделения Истории искусств и перевелась в колледж в Ридинге. Она хотела стать художником, настаивала она, а не профессором. Мы по этому поводу серьезно поссорились, и некоторое время после этого Бек со мной не разговаривала. Через несколько лет она сказала мне, что причина, по которой она разрывала связи, состояла в том, что она боялась потерять меня, что даже тогда представлялось довольно нелепым, какой-то агонией.

Она жила в безобразной однокомнатной квартирке неподалеку от Лондон-роуд и проводила большую часть времени с аспиранткой Эйприл[8]8
  Имя от названия месяца апрель (англ. April).


[Закрыть] Лессор, которая делала коллажи из полосок довоенных тканей и старых автобусных билетов. Я отказывалась называть Эйприл художником, хотя коллажи из текстиля сейчас в моде, и, мне кажется, можно сказать, что в своем творчестве она опережала время. Как бы то ни было, смотреть на нее мне было противно. Я даже возненавидела месяц, название которого ей дали в качестве имени.

Думаю, Бек и Эйприл были любовницами, хотя я никогда об этом не спрашивала. К тому времени, когда мы снова стали разговаривать с Бек, Эйприл уже ушла в историю.

Через неделю после похорон Бек мне позвонил Бен и спросил, не помогу ли я ему убраться у нее. Сначала я не поняла, кто говорит, то есть голос был знакомый, но никак не могла сообразить, кому он принадлежит. До тех пор мы с Беном никогда по телефону не говорили, ни разу.

Он вошел в мою жизнь более чем на тридцать лет, и все же, если суммировать все то время, которое мы провели друг с другом, едва ли наберется два выходных дня, даже меньше.

– Ты вовсе не должна соглашаться, Изабель, – сказал Бен. – Но если чувствуешь, что выдержишь, я буду тебе признателен. Я не был там, понимаешь, с прошлой зимы. Стало слишком тяжело.

Я испытала прилив самодовольной благодарности: выходило, что дело было не только во мне.

– Зачем она хочет себя там похоронить? – сказала жена Бена, Роуз, когда Бек объявила, что уезжает из Лондона, будет снимать коттедж на побережье в северном Девоне. Неплохой вопрос, хотя ответ казался более очевидным, чем я допускала в то время. По моему опыту, с людьми после разрыва происходит одно из двух: либо трахаются до самозабвения, либо запираются в глуши, делая вид, что нашли себя.

Выйдя на платформу железнодорожной станции Эксетер – Сент-Дэвидс, я не могла избавиться от мысли, что последний раз ехала к Бек года четыре назад, или, по крайней мере, так я себе говорила, хотя на самом деле ближе к семи. Я нашла Хартленд на карте, он не показался мне таким уж изолированным. В стране такого размера, как Англия, нет места, которое было бы сильно удалено от любого другого места, по крайней мере все так думают, отчего кажется тем более невероятным, что дорога в Хартленд занимает пять часов: сначала на скоростном поезде до Эксетера, затем на местном до Барнстейпл и потом на автобусе вдоль побережья до Хартленда. Последний отрезок пути, казалось, не закончится никогда. Барнстейпл странное место – наполовину исторический порт, наполовину промышленная зона, и от этого пейзаж кажется только более странным. Я и не подозревала о существовании пустынного шоссе, тянувшегося по плоскому кочковатому побережью, мимо фермерских домов, ветровых электрогенераторов и изредка попадавшихся развалин сараев.

Наконец показалась и сама деревня, это одно из тех мест, которые вы посещали во время каникул в школьные годы: остановка автобуса, круглосуточно работающий магазин, кафе с полосатым навесом, церковь и лавчонка, где туристы покупают подарки и сувениры. В кафе теперь есть машина, готовящая капучино, от этого вы одновременно испытываете и грусть, и облегчение.

Выйдя из автобуса, я почувствовала разлуку с Лондоном так, будто от почти зажившей раны оторвали грязный кусок пластыря и выкинули.

Коттедж, в котором жила Бек, стоял в дальнем конце грязного переулка. Внутри все производило впечатление сознательной реконструкции типичного интерьера 1960-х годов, включая виниловые обои и гарнитур из трех дутых кресел оранжевого цвета. Дровяная печь, чудовищная плита фирмы «Рейберн», дававшая также горячую воду.

– Владельцы сказали, что можно все переделать здесь по своему вкусу, – радостно сообщила мне Бек, только она так ничего и не переделала, просто бросила свои вещи и забыла о ремонте. То же было и с квартирой в Фулхаме.

Лучше всего в этом коттедже было его положение – окна выходили на поля, вдалеке за деревьями виднелось море. Заросший сад позади дома, грязный бетонированный двор, за ним непроходимые заросли ежевики и купыря. Возле дома сарай-пристройка, крыша которого почти столь же водонепроницаема и который Бек использовала как студию. Обогревался сарай его огромным серо-коричневым нагревателем, который, запасая тепло, работал по ночам, когда электроэнергия дешевле, и выглядел так, будто его изготовили в день победы над Германией. Убрать его отсюда значило разобрать часть сарая, и сразу становилось ясно, почему никто до сих пор не предпринимал таких попыток. Балки сарая образовывали дуги у нас над головами, как обнаженные шпангоуты опрокинутого струга викингов.

Я поежилась. Я не говорила Бек, что Эдди от меня переехал. После ее разрыва с Марко я боялась, что это будет выглядеть смешным подражанием. Мне все еще недоставало его сильнее, чем я ожидала, хоть я и понимала, что не хватает не столько самого Эдди, сколько привычного образа жизни, включая и постоянного пиления друг друга, которое за десять лет совместной жизни мы довели до состояния высокого искусства.

Мне, наверно, не хотелось это обсуждать. Я надеялась, что и о Марко мы тоже говорить не будем. Бек провела большую часть последних полутора лет в убеждении, что ее возвращение – лишь вопрос времени, что с ее стороны, очевидно, было заблуждением. Марко отслужил свое время и не собирался возвращаться к бессмысленному повторению одного и того же.

Везде, и в коттедже, и в сарае, пахло сыростью, и я даже тогда беспокоилась о здоровье Бек.

Это был тот год, когда Бек начала работать над серией картин, посвященных паукам-крестовикам. Я видела кое-что из того, что она делала, – главным образом подмалевки, жженая охра, много телесного цвета и неапольского желтого. Эти цвета напоминали мне поля за ее домом.

Считается, что Бек и Марко разошлись из-за болезни Бек или что ее болезнь стала результатом ухода Марко. И то, и другое неверно. Марко ушел из-за романа Бек с Лилой Нуньез, по крайней мере воспользовался им как поводом. Но истинная причина болезни Бек заключалась в самоубийстве ее матери.

– То же самое будет и со мной, – сказала она, позвонив мне. Я не понимала, что она имеет в виду. Она всхлипывала. Я сказала ей притормозить. Именно это и говорят человеку, который несет непонятно что, разве не так? Притормозить, независимо от того, с какой скоростью он говорит.

Большая часть того, что пыталась сказать Бек, тонула в слезах.

– Мама умерла, – сказала она наконец. – Тело никому не показывают. Она спрыгнула с крыши многоэтажной автостоянки.

Я похолодела. Еще одно идиотское клише, но в данном случае именно это я почувствовала, как будто мне в вену ввели холодную жидкость.

Дженни Хэтауэй покончила с собой.

– Она?.. – спросила я после положенных пятнадцати минут восклицаний «Какой ужас!», возмущения и сочувствия – всего сразу. «Она оставила записку?» – вот что я должна была спросить, а Бек, должно быть, поняла меня, потому что ответила на мой вопрос, как будто я произнесла вслух все слова, а не только первое.

– В этом не было необходимости, ведь правда? Отец знал. Мы все знали. Она менялась. Она, должно быть, чувствовала, что ей осталось совсем немного.

Мы говорили почти час.

– Я не собираюсь ей подражать, – сказала Бек под конец разговора. К тому времени она уже перестала плакать, но голос был еще хриплый от недавних слез. – Никто не заставит меня так поступить. И не моя вина, что я…

Она так и не договорила.

«С отклонениями», – подумала я. Я отлично понимала, что она имеет в виду. То же когда-то сказала она и мне. Не было необходимости растолковывать.

Что же я чувствовала к ней, в конце концов? Что брошу все и буду с ней. Что не хочу больше ее видеть.

Врач, которого опрашивали в связи со смертью Дженни Хэтауэй, подтвердил, что она уже несколько лет страдала от хронического заболевания, связанного с деградацией мускулатуры. Прогноз был неопределенный, добавил он, потому что окончательного решения о природе ее заболевания так и не приняли.

– Редкая форма мышечной дистрофии, – предположил врач, – с дополнительными осложнениями.

Его спросили об этих осложнениях. Он сначала растерялся, потом сказал, что Дженни Хэтауэй страдала от обызвествления эпидермиса и что перенесла полное удаление матки после того, как хирургическое вмешательство с целью уточнения диагноза выявило многочисленные фиброзные волокна, прикрепленные к эпителиальной выстилке матки.

– Шелк, – сказала Бек. – Только никто этого не признает. По их чертовым учебникам, такого заболевания не бывает.

– Бек, – сказала я. – Ты не можешь знать это наверняка.

«Взгляни на вещи трезво, – хотела сказать я, – все эти бредни насчет пауков – лишь у тебя в голове».

Создаются телевизионные программы о природе гениальности, о страданиях аутистов говорят, понизив голос. Но никогда не говорят о том, сколько времени поглощают проблемы этих людей, сколько часов приходится убить на обсуждение их последнего кризиса лишь для того, чтобы ваш совет они часом позже спустили в унитаз. И все равно собирать осколки предстоит вам.

А если проявить твердость и отказаться выступать в роли слушателя? Скорее всего, вас сочтут очерствевшей человеконенавистницей, утопающей в зависти. Никому не придет в голову, что вы просто устали. Вы выслушиваете страдалицу часами, неделями и годами, вы обнимаете ее и держите ее за руку и ни разу не велите ей заткнуться, взять себя в руки, перестать быть такой эгоисткой, потому что это значило бы, что вы не поняли, что вы недостаточно чутки, чтобы понять, насколько тонка кожа у этих гениев, что они настолько ранимы, что едва справляются с бременем, которое представляет собой для них жизнь на белом свете.

Как насчет тех из нас, кому приходится просто держаться и упорно добиваться своего? Как насчет тех из нас, кто всякий раз прибегает, очертя голову, едва гению покажется, что он вот-вот сойдет с рельсов?

Вашей гениальной подруги среди таких людей нет, уж это точно.

Мы с Бек оставались так близки только по той причине, что бывали долгие периоды, когда я не имела с нею вообще ничего общего.

3. «Дзёро-гумо»[9]9
  Женщина-паук (яп.).


[Закрыть], 1995 год, 122 х 91,5 сантиметра, холст, масло. В японской мифологии это женщина, которая может превращаться в паука и обратно, иногда ее называют «связывающей невестой». Ее часто изображают несущей ребенка, который в дальнейшем оказывается мешочком с паучьими яйцами и разрывается, когда пауки вылупляются из яиц. Автор испытала на себе сильное влияние произведения португальского художника Виера-да-Сильва, работы которого вызывали восхищение Хэтауэй. Дзёро-гумо заштрихована тонкими белыми, розовыми и розовато-лиловыми параллельными мазками, эти мазки местами образуют толстый слой краски. Если смотреть на холст с небольшого расстояния, это наслоение производит впечатление плотной ткани. Если же смотреть издалека, можно различить сероватые контуры женской фигуры, длинные пряди ее багрянистых волос переходят в созданный штрихами фон. «Дзёро-гумо» – наиболее известная картина Хэтауэй, принесшая ей в 1996 году серебряную медаль, премию Сименс-Пейнтинг для художников, не достигших пятидесятилетнего возраста. Награда включала в себя грант, который Хэтауэй использовала для продления своего пребывания в Берлине. Именно в это время она познакомилась с Марко Тайком, художником, который в дальнейшем стал ее мужем.

Марко мне нравился. Блестящий художник, он удивлял своими работами. Он был жизнерадостен, интересовался другими людьми, что для художника, уж вы мне поверьте, черты характера необычные.

Я ни разу не видела, чтобы он согласился с Бек, такого не могло случиться и за миллион лет. Но даже при этом она была так хрупка, так погружена в себя. Кто-то считал, что она создана для вечеринок, но это неверно. Единственное, что ей нравилось в вечеринках, так это возможность сидеть в углу, пить водку и ни с кем не разговаривать. Разговоры вел Марко. Он был прекрасный хозяин, когда в настроении, а в настроении он бывал большую часть свободного от работы времени.

Он был знаком с Ансельмом Кифером[10]10
  Немецкий художник, род. 8 марта 1945 года в Донауэшингене (Германия).


[Закрыть], хотя никогда не распространялся на эту тему, просто не было необходимости.

Помню, он сказал мне, что Бек разбазаривает свой талант.

– Пьет слишком много, – сказал он, как будто Бек решила бы свои проблемы, если бы потребляла меньше алкоголя. Марко тоже любил выпить, но никогда не пил до шести часов вечера, в это время он обычно заканчивал работу. Можете возразить, что суровая трудовая этика Марко осложняла жизнь Бек, заставляла его думать, что дни, проводимые ею в баре, – корень ее бед, хотя это было не так, это была лишь маска, которую она надевала.

Бар был местом, где, в конце концов, она чувствовала себя в наибольшей безопасности. Большинство драк, которые разыгрываются в барах, заканчиваются разбитым носом, и демоны в них не участвуют.

Важно сказать, что Бек действительно считала себя дзёро-гумо, женщиной-пауком. Думаю, ей, как и ее матери, диагностировали шизофрению. Различие же между ними заключалось в том, что у Дженни был Адам. Адам Хэтауэй не просто защищал Дженни от мира, но от нее самой, вот почему ей удалось так долго прожить с Марко. Сам Марко не мог бы сыграть такую роль защитника, во-первых, потому что, как и все художники, был эгоистом, и во-вторых, потому что отказывался признать, что с ней что-то неладно.

Для Марко все упиралось в дисциплину, вернее, в ее отсутствие – стоило Бек должным образом организовать жизнь, считал он, и все наладится. Возможно, он даже был прав – хотя бы наполовину. Видит бог, у Бек был редкий талант жить в хаосе.

В Западной Африке и на Карибских островах паук считается воплощением Ананси, бога-обманщика, рассказчика, следопыта. В мифологии хопи и навахо Суссистанако, или Бабушка-паучиха, научила людей скрываться на открытом месте. По всему миру богини-пауки – женские божества (исключением является лишь Ананси), носители тайного знания, которым делятся с людьми, хранители огня – они учат терпению и хитрости как главным достоинствам. У инуитов игры с веревочкой, передававшиеся буквально из рук в руки от одного поколения к другому, – подводят девочек к наследию, оставленному пауками.

Арахна ткала шелковые гобелены с такими узорами, что ее таланту завидовали олимпийские боги.

После присуждения Бек премии за «Дзёро-гумо» я решила написать очерк – может быть, даже монографию – о знаменитых гравюрах Доре[11]11
  Поль Гюста́в Доре́ (фр. Paul Gustave Doré; 6 января 1832, Страсбург, – 23 января 1883, Париж) – французский гравер, иллюстратор и живописец.


[Закрыть], посвященных Арахне, и сравнить их с серией этюдов, выполненных пером и чернилами американской художницей японского происхождения Хелен Огава. На первый взгляд эти две группы изображений замечательно похожи, они показывают ужасную метаморфозу женщины – ее тело сгибается, искажается и принимает несвойственную ему форму. Присмотритесь к ним внимательней и увидите, что тогда как в образах Доре на первом месте агония потери, работы Огавы показывают экстаз нарушения закона природы и повторного рождения.

Дзёро-гумо более могущественна в своей паучьей форме и знает это. Ее трансформация дается ей с трудом, но, несмотря на очевидные неудобства, она страстно желает ее.

Когда автобус подъехал к бару, уже почти стемнело. Во время поездки было прохладно, но снаружи просто морозно. Пахло рыбой и чипсами. В животе бурчало – последний раз я поела в Эксетере. Я всерьез подумывала о том, чтобы зайти в бар, заказать что-нибудь горячее и жирное из меню, забыть Бек, Бена и всю эту печальную историю. На час или около того, по крайней мере.

Я спрашивала себя: зачем я согласилась приехать и особенно зачем согласилась остановиться в доме Бек. Это была ошибка.

Я не могла оправдать себя тем, что Бен ждал, ждал моего приезда, чтобы мы вместе поужинали. Я оставила позади бар, прошла по дороге и повернула в узкий каменный мешок, где стоял дом Бек, с облегчением увидела свет на крыльце и в окне на первом этаже, позвонила и ждала, поеживаясь в тонкой куртке с капюшоном, которую не надевала со времени последней поездки сюда.

Осталась бы Бек в живых, если бы я больше сделала для нее? Здесь, в Хартленде, этот вопрос казался почему-то более актуальным и определенно более жестоким, вероятно, оттого, что избежать его было сложнее.

Бек была обречена – это знали все знавшие ее. Обречена и больна. По крайней мере, врачи подтвердили, что течение ее болезни невозможно не то что остановить, но даже точно назвать.

Парадная дверь отворилась, из передней пахнуло знакомым запахом влажных старых газет и умеренных лишений такого рода, что с ними проще примириться, чем попытаться что-либо изменить.

– Изабель, – сказал Бен. – Выглядишь измотанной. – Он был в пальто и, как я поняла, собирался выйти из дому – пойти в бар, если у него еще оставался рассудок. Он потоптался в дверях, видимо, не зная, пригласить ли меня в дом или предложить пойти в бар вместе с ним.

– Может, выйдем, раздобудем какой-нибудь еды? – сказала я, решив за него. – Я на самом деле проголодалась.

– Если ты в состоянии. Я хочу сказать, ты же только приехала. Я вполне могу сходить за рыбой и чипсами.

– Бар рядом. К тому же я уже одета.

– В таком случае, пиво за мой счет. – У него вдруг перехватило дыхание, как будто упоминание спиртного напитка даже в таком безобидном контексте по-прежнему было и навсегда останется под запретом. Он сильно хлопнул дверью, что только и позволяло убедиться, что она должным образом закрыта. Покоробившись от сырости, она не очень плотно прилегала к притолоке.

Конечно, я видела Бена на похоронах, но тогда все было иначе. Тогда он выглядел ужасно: слишком худой, на щеках щетина, черный старомодного покроя костюм, вероятно, взятый напрокат. Роуз, напротив, казалась благополучной и ухоженной, ее учительское платье с черным фартуком, как ни странно, случайно оказалось модным впервые за все время, что я ее знала. Она тогда была в шапке, похожей на русскую ушанку, которая могла бы показаться неуместной, если бы не погода: было так холодно, что вот-вот мог пойти снег.

Опять я брюзжу, не правда ли? Дорогая Роуз, она всегда все делала по инструкциям из книжки. Вот почему с ней заключили договор в колледже Оксфорда, а я – все еще нетвердо стоящий на ногах фрилансер, и всегда им останусь, славный временный сотрудник. Если Роуз – это порядок, а Бек – это хаос, то, черт возьми, что такое я?

В баре уютно пахло пивом, в камине пылал огонь. Мы заказали две тарелки домашней лазаньи, затем взяли кружки с пивом и сели в одной из ниш. Я поймала себя на мысли, что Бек, возможно, сидела именно на этом месте. Я почти ничего не знала о ее жизни здесь, в деревне, знала только о ее работе – сначала ей здесь понравилось, но по мере развития болезни ее изоляция усугублялась. Я понятия не имела о том, что она здесь делает помимо работы. Завела ли друзей, людей, с которыми регулярно ходила в бар? Я знала, что лондонские друзья приезжают навещать ее время от времени – прежде всего Нуала Рейнхард, Эйприл Лессор и даже Марко, – но вряд ли это можно было назвать жизнью в человеческом обществе.

Чувствовала ли она одиночество? Вероятно. Я решила, что на эту тему лучше не думать.

Парень, стоявший за барной стойкой, принес нам лазанью.

– Вы родственники молодой женщины, которая умерла, – сказал он. Это был не вопрос, а утверждение. Я привыкла думать, что рассказы о деревенских сплетнях, которые распространяются со сверхъестественной быстротой, – преувеличение, но, по-видимому, я ошибалась.

– Бен, – сразу сказал Бен и протянул бармену руку. – Я брат Ребекки. А это ее лучшая подруга, Изабель.

Лучшая подруга. Я чуть улыбнулась; так в кино улыбается человек, который на самом деле думает: «Да пошел ты». Меня зацепили слова «молодая женщина», или я зацепилась за них, как пластиковый пакет за колючую проволоку, потому что Бек должно было исполниться пятьдесят и она выглядела сущим скелетом. Удивительно, как можно было назвать ее молодой женщиной. Потом я подумала, что так нас, лондонцев, воспринимают здесь: юными душой, если не телом, розовыми, жалкими и разнузданными придурками, шаркающими по главной улице, как школьники на прогулке, жалующимися на холод и не понимающими, зачем нас привезли сюда и что мы будем с собой делать до тех пор, пока не придет время садиться в автобус, чтобы ехать восвояси.