Текст книги "Новые страхи"

– Ей все хуже. Теперь уж из дома не выходит. Уговаривал навестить ее сестру, но она только к стене отворачивается.

Я выписал ей снадобье Пэрриш, безопасную красную жидкость, подслащенный раствор фосфата железа, который в лучшем случае укрепил бы ей аппетит, а в худшем не подействовал бы вовсе. Вот и все, что я мог предложить. Депрессию в те времена полагалось преодолевать, «взяв себя в руки». Тех, кто не мог этого сделать, считали упрямцами, людьми, которые во что бы то ни стало пытаются привлечь к себе внимание. Последнее особенно часто относилось к женщинам. Таллок, человек, едва освоивший грамоту даже по островным стандартам, был необычайно внимательным супругом для своего времени.

С Джоном Петри произошло просто чудо. Я тогда думал, что обманываю старшую медсестру, но сейчас понимаю, что она, скорее всего, смотрела на присутствие собаки в палате сквозь пальцы. После каждого такого посещения Петри дышалось легче, и спал он спокойнее. Пришел день, когда я услышал от него первые слова. Он жестом попросил меня наклониться к нему и сказал в ухо:

– Из вас будет толк.

После такого одобрения я оглянулся и обнаружил ожидающего меня констебля, который стоял с головным убором в руке. Вид у него был такой, будто он не знал, какому протоколу следовать, как себя держать. Неужели место у постели умирающего подобно церкви? Он не хотел рисковать.

– Простите, что отвлекаю от работы, доктор. Надеюсь, вы рассеете мои опасения.

– Могу постараться.

– Ходят слухи о мертвом ребенке Таллоков. Над ним надругались?

– Не понимаю.

– Говорят, будто с него сняли кожу.

– Сняли кожу? – повторил я.

– Я видел, что происходит на посмертных вскрытиях и подобных процедурах, – настаивал констебль. – Но никогда не слыхивал, что требуются такие вещи.

– Я тоже не слышал, – сказал я. – Это просто испорченный телефон, Дэвид. Я видел тело до того, как его забрал Дональд Бадж. Оно было в жалком состоянии, но примите во внимание долгие и сложные роды. Все повреждения тела возникли по естественным причинам.

– Я руководствуюсь тем, что говорят.

– Ради бога, не позволяйте говорить такие вещи в присутствии матери мертвого ребенка.

– Я слышал, что она сильно переживает, – уступил констебль. – То же было и с моей сестрой, но она как-то это пережила. Никогда не слышал, чтобы она об этом говорила.

Констебль обошел кровать и, взглядом спросив у меня разрешения, присел, упершись руками в колени, и обратился к Петри, как к ребенку или к слабоумному.

– Все нормально, Джон? – сказал констебль. – Вскоре уж на ногах будешь, а?

Сняли кожу? Слыханное ли дело? Сплетни пошли, должно быть, от Дональда Баджа и с каждым пересказом становились все гротескней. Судя по истории болезни, у Баджа было четверо своих детей. Вся его семья принимала активное участие в любительских театральных постановках и в церковном хоре. Трудно было ожидать от человека, занимающего такое положение, распространения таких сплетен.

На следующий день я вносил записи в истории болезни в городском хирургическом кабинете, когда снаружи послышался шум. Медсестра Керквуд вышла узнать, в чем дело, и через минуту вернулась с запыхавшимся мальчиком лет девяти.

– Это Роберт Флет, – сказала она. – Он прибежал сказать, что с его матерью произошел несчастный случай.

– Какого рода несчастный случай?

Мой прямой вопрос напугал мальчика, и он молчал, но Рози Керквуд ответила за него:

– Он говорит, что она упала.

Я посмотрел на Рози:

– Дорогу знаете?

– Конечно.

Мы все вместе поехали на «Райли» в западную часть острова. Медсестра Керквуд сидела рядом со мной, Роберта я посадил в открытый багажник с собакой, где, к радости мальчика, они вполне поместились.

С высочайшей точки пустоши медсестра Керквуд заметила на тропинке вдалеке от дороги идущую фигуру.

– Это Томас Таллок? Что он может там делать? – Но я не мог отвлечься от дороги и не посмотрел.

Адам Флет происходил из наиболее преуспевающей семьи островных арендаторов. У него было два брата. Помимо разведения овец на арендованной земле они регулярно получали от правительства деньги за выполнение работ по контракту. Поскольку владение землей на правах аренды защищалось законом, Адам выстроил на ней двухэтажный дом под сланцевой крышей и провел к нему приличную дорогу. Нам удалось подъехать почти к самой двери. Я затормозил, овцы бросились врассыпную. Из дома выскочил мальчишка и вместе с другими детьми, размахивая палкой, стал собирать овец.

Несколько недель назад Джин Флет родила седьмого ребенка. Роды прошли легко, но новость об ее падении меня озадачила. Старшая девочка лет двенадцати впустила нас в дом. Я оглянулся и увидел, как Адам Флет смотрит на нас с дальнего конца двора.

Джин Флет лежала на сильно потертом диване и, когда мы вошли в комнату, попыталась подняться. Было видно, что она нас не ожидала. Несмотря на большую семью, ей было лишь немного за тридцать.

– Миссис Флет? – сказал я, а медсестра Керквуд бросилась мимо меня, чтобы поддержать пациентку и помочь ей снова лечь на диван.

– Это доктор Спенс, – объяснила медсестра Керквуд.

– Я же говорила Марион, – возмутилась Джин Флет. – Я же не велела посылать за вами.

– Ну, раз уж я здесь, – сказал я, – давайте сделаем так, чтобы моя поездка не оказалась напрасной. Не могли бы вы сказать мне, что произошло?

Она, не глядя на меня, пренебрежительно махнула рукой:

– Упала я, вот и все.

– Где болит?

– Просто дышать трудно, задыхаюсь.

Я проверил пульс и попросил указать, где болит. Она поморщилась раз, когда я пальпировал живот, и другой, когда шею.

– Эти синяки были до падения?

– Для меня это было потрясением. Я не помню.

Боль в животе при пальпации, повышенная частота сердечных сокращений, боль в левом боку и синяки, появившиеся, как выяснилось, несколько дней назад.

Мы с медсестрой Керквуд переглянулись. Представлялось вполне вероятным, что недавно родившую женщину приперли к стене и били кулаками.

– Придется дня на два-три положить вас в больницу.

– Нет! – сказала она. – Просто заболело. Пройдет.

– У вас кровоизлияние в селезенке, миссис Флет. Не думаю, что разрыв, но надо проверить. В противном случае потребуется срочная операция.

– Ой, нет.

– Надо понаблюдать вас. Медсестра Керквуд, не поможете миссис Флет собраться?

Я вышел из дому. Адам Флет подошел ближе к дому, но держался от меня на расстоянии.

– У нее сильные ушибы, – сказал я. – Это, должно быть, от падения.

– Она говорит «ничего», – сказал он, стараясь убедить себя, что это именно так. Но он видел ее боль и, по-моему, был напуган.

– От ушибов внутренних органов она могла умереть. Я серьезно, мистер Флет. Я пришлю за ней машину «Скорой помощи». – Я думал, что медсестра Керквуд все еще в доме, поэтому не ожидал услышать ее голос рядом с собой.

– Где младенец, мистер Флет? – спросила она.

– Спит, – ответил он.

– Где? Я хочу посмотреть.

– Не ваше дело. И никому другому до него дела нет.

Негодование медсестры Керквуд росло, но и Флет держался все более вызывающе.

– Что вы с ним сделали? – настаивала она. – Весь остров знает, что это не ваш ребенок. Вы избавились от него? Ваша ссора с женой с этим связана? Поэтому вы ее побили? – Четверо детей Флета стояли, наблюдая за нами издалека.

– Братья Флет заслужили себе тут плохую репутацию, доктор, – сказала медсестра Керквуд, понижая голос, чтобы дети не слышали. – Это уже не первый раз чужого ребенка заносят в хлев и топят в ведре.

Адам бросился к ней, и мне пришлось встать между ними.

– Прекратите! – сказал я. Он стряхнул с себя мои руки, но и сам попятился и стал ходить, как обиженный боксер, чей противник стоит позади судьи. Между тем медсестра Керквуд не обнаруживала никаких признаков испуга.

– Ну, что? – сказала она.

– Вы неправильно поняли, – сказал он. – Вы ничего не знаете.

– Я не уеду, пока вы не докажете, что с ребенком все благополучно.

– Постойте, – сказал я. Меня вдруг осенило, и я, как мне показалось, понял, что случилось. – Он отдал ребенка Томасу Таллоку в обмен на овец Джона Петри. Я узнаю метки. Я сам видел, как он метил овец. – Я посмотрел на Флета: – Так?

Флет некоторое время помолчал.

– Так это овцы Петри? – спросил он наконец.

– Наверно, Томас их пригнал, – сказал я. – Медсестра Керквуд видела, как он шел домой по пустоши. Ребенок у него?

Флет только пожал плечами.

– Мне не важно, правдивы ли слухи, – сказал я. – Ребенка у матери забирать нельзя. Мне придется доложить об этом.

– Делайте, что хотите, – сказал Флет. – Это была ее идея. – С этими словами он ушел.

Я не мог посадить Джин Флет в «Райли», но и не хотел оставлять ее одну до приезда машины «Скорой помощи».

– Я подожду здесь, – сказала медсестра Керквуд. – Ничего здесь со мною не сделается.

На шоссе, выстроенном военными, я остановился у телефонной будки на перекрестке дорог, шедших по пустоши, и вызвал «Скорую». По дороге к больнице она попалась мне навстречу.

Приехав, я сделал необходимые распоряжения для приема миссис Флет. Меня беспокоили полученные ею повреждения, а не ее личная жизнь. Одному богу известно, как жена арендатора, имеющая шестерых детей, нашла время, возможность и энергию для страсти, какой бы непродолжительной она ни была. Оставляю исследование этого вопроса вашим Г. Э. Бейтсам и Д. Г. Лоуренсам[3]3
  Знаковые английские писатели.


[Закрыть], наделенным бо́льшим талантом, чем мой. Вообще говоря, ее здоровье, как и здоровье других островитянок, казалось крепким. Но селезенке после кровоизлияний, чтобы вернуться к нормальному состоянию, нужен покой, кроме того, другие последствия побоев могли проявиться через день-другой.

Бидди ходила за мной по пятам. Я взял стул и пошел посидеть с Джоном Петри. При появлении собаки он немного приободрялся, но мой прогноз оставался неизменным. Я приоткрыл окно с тем, чтобы Бидди могла выскочить на улицу при приближении старшей медсестры.

– Я знаю, что могу говорить с вами прямо, Джон, – сказал я. – Как вы смотрите на то, чтобы завещать имущество и дать будущее нежеланному ребенку?

Ведь, в конце концов, это его овцы участвовали в обмене. И Джин Флет подтвердила свое желание, чтобы ребенка воспитывали там, где ему рады. Что касается чувств Дейзи, я пытался объяснить их словами Таллока, что и овца не хочет оставить своего мертвого ягненка. Я не сомневался, что Джон Петри это поймет. Он выслушал меня и жестом попросил наклониться поближе.

То, что он прошептал мне, заставило меня броситься к машине. Я не знал, успел ли Томас Таллок дойти до своего дома, я не настолько хорошо представлял себе географию острова. Я даже не знал наверняка, нес ли он младенца Джин Флет.

Я гнал «Райли» на предельной скорости и, свернув на ухабистую дорогу, поехал лишь чуть медленнее. Как машина не развалилась надвое, как я не потерял управления, не знаю. Меня бросало во все стороны, но я гнал машину, пока не оказался перед участком дороги, по которому проехать было уже невозможно. Тогда я выскочил и добежал до дома.

Я увидел Таллока по дороге с возвышенности на пустоши, как раз когда показался его дом. Я мог успеть к нему еще до того, как он дойдет до дома. Он нес сверток, прижимая его к груди. Я позвал его, но то ли он меня не услышал, то ли просто решил не обращать на меня внимания.

Мне надо было остановить его до того, как он придет к Дейзи.

Это была пастушеская сделка. В нескольких словах, которые сумел вымолвить Джон Петри, он сказал мне, что новорожденный ягненок, отвергнутый матерью, может быть отдан другой овце, чей ягненок умер при родах. Но сначала пастух должен освежевать мертвого ягненка и закутать живого в его кожу. Тогда новая мать примет его за своего. Если бы овцы понимали, они бы пришли в ужас. Но животные – не люди.

Я и сам не верил тому, что думал. Но что, если?

Я видел, как арендатор открыл дверь и вошел в дом со своим свертком. Я отстал от него всего на несколько шагов. Но этих считаных мгновений оказалось достаточно.

Во время нашей последней встречи Дейзи Таллок выглядела так, что, казалось, ничто и никогда не сможет вывести ее из уныния.

Но едва я подошел к порогу, в доме раздался крик.

Нехорошее дело
Энджела Слэттер

Изабель в нерешительности останавливается перед великолепной дверью, ведущей в палату, отведенную, как она прежде считала, им с Адольфусом. Дверь – произведение искусства, на ней перед деревом стоят фигуры Адама и Лилит, у комля дерева – кошка, передаваемый плод находится между Первым мужчиной и Первой женщиной, так что невозможно понять, это она предлагает плод ему или наоборот.

Ее недавние усилия лишили ее сил, которые у нее оставались, и пища, найденная на главной кухне (все слуги спят, запах перегара поднимается от них, как болотный газ), лежит тяжестью в желудке, сильно уменьшившемся в размерах от долгого голодания не по своей воле. Лакированные деревянные половицы галереи холодны под ее худыми – такими худыми! – ступнями. Никогда в жизни не были они так худы.

«Умеренное голодание творит чудеса», – думает она.

Проходя по дому, она видит свое отражение в зеркалах с филигранью, замечает произошедшие с ней перемены: серебряный узор во всклокоченных темных волосах, ужасно узкое лицо – кто бы мог подумать, что под всем этим жиром прячутся такие красивые скулы? – недовольно надутые губы по-прежнему как лук Купидона, маленький нос, но глаза ввалились и, она могла бы поклясться, их цвет изменился: были светло-зеленые, а стали совершенно черные, как будто в них наступила ночь. Платье вздувается вокруг ее нового тела, лишней ткани теперь столько, что из нее можно сделать парус для корабля.

Сколько же потребуется времени до восстановления округлости форм? До тех пор, когда щеки станут, как яблочки, и разгладятся морщины на лице. Она снова чувствует запахи, но различает лишь запах собственного так давно не мытого тела.

«Ванна», – думает она с вожделением, но затем возвращает внимание, куда следует: на дверь.

Вернее, на то, что находится за ней.

Она протягивает руку, смотрит на пальцы, похожие на прутики, на черные полумесяцы грязи под ногтями. Какими зловеще белыми кажутся ее кисти на дверной ручке, имеющей форму головы волка, такой вздутой, что она едва может за нее как следует ухватиться. Она делает глубокий долгий вдох и поворачивает дверную ручку.

Изабель проснулась, чувствуя тяжесть на глазах, холодную, мертвую.

Рот тоже чем-то придавлен: губы прижаты, между ними проникли тонкие металлические усики. Лоб повязан чем-то прохладным и твердым, нижний край этой повязки проходит через нос. Щеки и подбородок заключены во что-то, как будто на ней шлем, но она не помнит, чтобы надевала его перед сном. Она не помнит, как легла. Горло и предплечья, к счастью, свободны, но грудь, живот и кисти во что-то заключены. Так, значит, она не в клетке.

«Сохраняй спокойствие, – сказала она сама себе. – Дыши медленнее». В школе святой Димфны ее учили тщательно оценивать ситуацию. Легко сказать, труднее сделать, когда не можешь открыть глаза.

«Кольца, – подумала она. – Кольца у меня на пальцах, колокольчики на больших пальцах ног». Она попробовала пошевелить ступнями, но они онемели и отказывались повиноваться. Начиналось покалывание, как будто иголочками. Однако это значит, что хоть какая-то надежда остается. Запястья окружены, охвачены… браслетами. Она пошевелила пальцами. Лишь один из них нес приемлемое бремя, кольцо, свернутое из тонкой металлической ленты. Родные ее мужа, как бы ни были богаты, всегда настаивали на простом обручальном кольце. Ибо любовь, полагали они, украшать не следует.

«Мой муж, – подумала она, – где бы он мог быть?»

Адольфус Воллстоункрафт.

Не мог же он ее оставить! То есть, конечно, мог, но, по крайней мере, не так же скоро. Потом она вспомнила, что они только что поженились. Что еще сегодня утром она готовилась к свадьбе в окружении кузин Адольфуса, которых было столько, что, обращаясь к каждой, ей приходилось останавливаться и вспоминать имя, чтобы, неправильно произнеся его, не нанести обиды. (Это, конечно, не относилось к кузинам Инид и Дельвин, они сошлись и стали так близки!) Все они нарядились подружками невесты, ибо у Изабель не было ни сестер, ни кузин, ни теть, ни друзей, которые могли бы сослужить ей такую службу. Все вместе кузины – круговорот пастельных оттенков и мягких тканей, свет канделябров сверкал на роскошных ожерельях, серьгах, брошах и украшениях для волос, не у всякой королевы найдутся такие изящные. Но все эти украшения не могли сравниться с теми, которые привезла с собой Изабель. Она унаследовала их от матери и бабушек, теть и двоюродных бабушек, как последняя в роду, женщина, на которой все может закончиться или с которой все может снова начаться в зависимости от каприза ее матки.

Она провела языком по зубам, потрогала им проволоку и сумела снять ее – послышался влажный стук металла о зубы. Но оставалось что-то еще: ее клыки стали больше и изменили форму. Она языком различила на них прохладные гладкие места и острые грани. Потрогала кончиком языка одну из таких граней, почувствовала вкус железа и вообразила кровь как красное цветение.

Она открыла рот пошире и почувствовала вес на губах, которые свесились в полость рта, повернула голову и сплюнула. Назубник выпал. Проволока, неохотно ослабив хватку на зубном ряде, с тихим «шлеп» выпала на то мягкое, на чем она лежала. То, что прикреплялось к клыкам, держалось на них так прочно, что она уже не пыталась снять это после первого пореза.

– Это подождет, – подумала она.

Изабель пошевелила головой, и то, что отягчало глаза и лицо, также сдвинулось. Она пошевелила головой сильнее, и эта тяжесть с лязгом и звяканьем свалилась туда же, куда и все остальное. На чем бы она ни лежала, это было мягкое, но сжимавшееся под тяжестью ее тела. Сколько она находится здесь?

И где она?

Изабель открыла глаза, хотя ресницы склеились от сна. Она энергично поморгала, но, даже широко раскрыв глаза, видела лишь черноту. Она снова закрыла глаза и стала медленно дышать, чтобы успокоиться, но дыхание участилось и сделалось поверхностным, когда она поняла, что в воздухе пахнет тленом.

– Я сплю, – подумала она. – Сплю на своем брачном ложе. – Но она никак не могла вспомнить ни подробностей свадебного вечера, ни пира, ни прелюбодеяния, а ведь это было необходимо. Плохо ли, хорошо ли, но вспомнить надо. Прикосновения, вздохи, восторг? Боль, тяжесть, принуждение? Конечно, она вспомнит хотя бы что-то из того, о чем шептали по ночам девочки в школе святой Димфны в спальне, расположенной в мансарде, когда им полагалось спать.

– Я сплю, – сказала она вслух. – Сплю на своем брачном ложе.

– Ох, нет, не спишь, – донесся голос из темноты, ломкий, хриплый и чуть насмешливый, как будто сказанное показалось говорившему забавным. Не Адольфус, нет. Женщина. Женщина, которая, судя по голосу, очень давно молчала.

Изабель вздрогнула. То, что тяготило ей грудь, звякнув, сползло и свалилось. Она села и ударилась головой о каменный выступ. Кожа в верхней части лба разошлась, и Изабель почувствовала, как по лицу потекла кровь. Она не сразу смогла снова заговорить.

– Кто вы? И где я? – Наставницы, сестры Мейрик, всегда говорили, что вопросы следует задавать при каждом подходящем случае.

«Никогда не знаешь, какие сведения помогут уцелеть», – учили сестры.

– Я – это ты, – отвечала женщина, и Изабель подумала, что, может быть, сошла с ума, и помолилась, чтобы проснуться. – Ну, ты до тебя, так я думаю. А ты есть я после меня.

– Не говорите загадками! Скажите, как мне проснуться?! – Прошу тебя, дух, освободи меня от этого бреда!

– Ах, ты думаешь, что на тебе скачет злой ночной дух? – В голосе послышалось удивление, говорящая захихикала, и это хихиканье повторило эхо. Где же они находятся? – О, нет, – сказал голос уже серьезней, хотя в нем угадывались следы только что прекратившегося хихиканья. – О, нет, бедная Изабель. Как ни прискорбно, ты бодрствуешь. Ты наконец-то очнулась от сна.

– Кто вы? Почему я здесь? Где мой муж? Я была на свадебном пиру… – Она умолкла, не находя в памяти никаких следов пира. Потом ей показалось, что она вспоминает кого-то – мать Адольфуса? – кто тянул ее за вуаль вниз, готовя к шествию через замок. Или это была кузина Инид? Или кузина Дельвин? Или?

Кто-то приподнял вуаль, это несомненно, ибо вуаль собралась в складки под затылком. Затем прочитали Volo[4]4
  Я хочу, желаю (лат.).


[Закрыть], эхо произнесенных брачных обетов отразилось от стен, пола и сводчатого потолка небольшой часовни, в которой едва поместилось все семейство. Часовня была так мала, что в труднодоступное поместье Воллстоункрафтов на свадьбу пригласили лишь родственников.

И этих наставниц. Сестер Мейрик. Она не могла забыть их.

Прежние школьные наставницы Изабель, хоть и не получили приглашений, явились посмотреть, стать свидетелями сделанного ею выбора, убедиться, что все их наставления и деньги ее матери пропали впустую. Ни Орла, ни Фидельма не говорили с нею, не вымолвили ни слова, поздравляя или порицая. Ничего, кроме разочарованных взглядов в то время, как они с Адольфусом шли по проходу между скамьями часовни как муж и жена.

Вот!

Воспоминание, верное и надежное. Она идет рядом со своим красивым мужем, а сестры Мейрик так далеки от своей школы, где готовят отравительниц. Сестры смотрят на нее так, как будто она оставила их дом гореть. Будто выставила их на позор. Вовсе не приятное воспоминание, но хоть какое-то, да воспоминание. Настоящее. Подлинное. Что-то такое, за что можно держаться.

И другое воспоминание: сестры Мейрик снова на свадебном пиру, они ждут у дверей, а счастливых молодоженов приветствуют и поздравляют гости.

«Я должна заговорить с ними, – думает Изабель, – все-таки они любили меня на свой лад».

Она пробралась через толпу и стала перед своими прежними наставницами в великолепных нарядах. У Орлы левый глаз голубой, правый желтый. У Фидельмы наоборот. Фидельма заговорила далеко не сразу.

– Твоей матери, – сказала она, – должно быть стыдно.

Орла стала у Изабель за спиной, и та испытала неведомый ей прежде ужас.

– Фи! – сказала Орла и показала Изабель длинную серебряную заколку для волос с головкой, украшенной драгоценными камнями, в форме ромашки. Лепестки были из бриллиантов, а сердцевина, разделенная на половинки, из желтых топазов. Орла приподняла длинную вуаль Изабель и вставила заколку в ее сложную прическу, где никто не сможет увидеть это украшение и оценить его изящество.

– Это, – сказала Орла, – последнее из того, что мы можем для тебя сделать.

Изабель не успела ответить – сестры Мейрик, казалось, растворились в воздухе, хотя Изабель видела на их лицах выражение элегантного презрения, они не просто ушли, но ушли совсем.

Затем все тот же голос повторил:

– Свадебный пир? – И Изабель оказалась перенесенной в стигийские[5]5
  Относящиеся к реке Стикс.


[Закрыть] пределы… где бы то ни было.

– Свадебный пир, я помню свой свадебный пир. Представители знатных семей, все эти кровные родственники, кузины, тетки и дядья Адольфуса. У меня, сироты из очень богатой семьи, никого не было.

«Котенок – на самом деле Китти, так он ласково называл меня, – Китти, милая, – сказал он, – все тебя обожают! Как будто ты им кровная родня, истинная Воллстоункрафт. Кузины Инид и Дельвин то же самое говорят». И эти самые кузины сидели рядом со мной на свадебном пиру, следя за тем, чтобы я пила из кубка вино, налитое мне мужем, и предупредительно доливали.

Женщина в темноте захихикала.

– Тебе это знакомо?

– Где я? – очень тихо спросила Изабель. Она не сказала, что все это ей очень знакомо. Она осторожно подняла руки, прикоснулась кончиками пальцев к низкому каменному потолку, ощупала его, нашла в камне следы обтесывавшего инструмента и место, где потолок подходил к стене. Но тут был лишь намек на линию, лишь тактильное предположение, но ни щелки, ни прорехи, через которую мог бы проникнуть свет и воздух.

Сколько же между ее ложем и потолком? Шестьдесят сантиметров, девяносто? Да и потолок ли это? Может быть, крышка? От последней мысли она содрогнулась и поспешила прогнать ее.

– Ты там, где провела последний год в мертвом сне. – Говорившая понизила голос и продолжала, как будто делясь тайной: – Но я знала, что ты жива. Я слышала медленное биение твоего сердца, поверхностное дыхание, при котором едва заметно вздымалась и опускалась грудь.

– Год? Не говорите глупостей. Я бы умерла.

– Ты и должна была умереть! Но когда человек почти мертв, все происходит неспешно. Теперь, когда я об этом сказала, ты почувствуешь сильнейший аппетит.

Как бы в ответ на эти слова в животе у Изабель заурчало и что-то там судорожно сжалось. Она приложила руку к животу и обнаружила на нем своего рода доспех, массивный корсет с рельефом, который вполне мог защитить от удара ножом. На его боках располагались легко открывавшиеся небольшие защелки: видимо, никто не рассчитывал, что покойница захочет снять доспех.

– Яд, к которому прибегли, – задумчиво продолжала ее компаньонка, – странная смесь. Если дать ее слишком мало, человек заболеет. Если слишком много – уснет сном, неотличимым от смерти, но если дать в са-а-а-мый раз, только тогда умрет. Меня отравили недавно приготовленным ядом, поэтому я умерла. Тебе подмешали старый, Адольфус запаниковал и перестарался, поэтому ты лишь уснула.

– Вы лжете. Вы с ума сошли.

– Ох-хо! Я с ума сошла? Это, пожалуй, возможно. Я тут уже давно наедине со своими мыслями жду твоего пробуждения. Мне не с кем было поговорить, только с самой собой. Кто ж от такого не сойдет немного с ума?! – Вздох превратился в черноту. Изабель была почти уверена, что видела это. – Показать тебе, где мы? Тогда сможем обсудить, лгу я или нет. Идет?

– Идет, – слабым голосом проговорила Изабель.

Сначала ничего не происходило, не было ни звука, ни движения, потом затеплился свет. Крошечный зеленый огонек, точка, которая пульсировала и росла, светила все ярче и освещала все большее пространство. Ее свет отражался от вещей, упавших с Изабель, когда она так стремительно села, блестел на их краях и гранях. Казалось, сотни маленьких огоньков зажглись на заплесневелом пурпурном шелке.

Изабель отвлеклась на необычные королевские украшения. Редкие, драгоценные, такие древние, что казалось, привезены из других стран. Изабель ничего подобного никогда не видела. Своих украшений среди них она не узнавала, ничего из семейных сокровищ семьи Лоренсов, ни единой вещи. Она приложила руку к затылку под вуалью, которая стала странной на ощупь, и нашла драгоценность, об обладании которой не знал никто – никто, кроме сестер Мейрикс. Заколку в виде ромашки, ее вид вселял надежду.

Изабель осмотрелась и обнаружила, что находится в пространстве размером метр восемьдесят на два метра на слежавшемся матраце. Такая маленькая комнатка! Вероятно, альков, но никаких признаков двери и окон. И этот матрац… ничего подобного она в жизни не видела – ни тика, ни ситца, ни пуха, ни камыша, чтобы придать ему пышность, но она чувствовала запах лаванды… нет, скорее это похоже на… смертный одр.

Она поискала свою компаньонку и увидела…

Увидела…

Увидела лишь скелет в пожелтевшем свадебном платье, в голубых с золотом сапожках с серебряными пуговками сбоку, ощерившийся череп со свисающими с него рыжими волосами под сбившейся на сторону вуалью. Скелет украшали странные изящные вещицы, когда-то сама Изабель носила похожие.

Скелет светился тем же самым зеленым светом, который позволил Изабель осмотреть место, где они находились.

Она вспомнила, где в последний раз видела так роскошно украшенных покойников – в местах, где богатые поклонялись своим мертвым и превращали их в сверкающих святых. Представители древних родов и служители Высокой церкви. В роду Воллстоункрафтов были и те, и другие.

Изабель, поняв наконец, где находилась, закричала.

В комнате, палате Мастера, пахло перегаром, спермой, крепким табаком и, возможно, ладаном. Может быть, каким-то снадобьем? Изабель заметила в углу некое подобие трубки, длиной, может быть, сантиметров девяносто из дутого стекла, которое переливалось всеми цветами радуги, как масляная пленка на воде. К стеклянному корпусу крепились шелковые кисточки, мундштук и трубка. О таких штуках она слышала в школе святой Димфны: Хепсиба Бэллантайн утверждала, что нанести яд на загубник трубки – прекрасный способ отравить человека. Она всегда говорила, что убийца должен изучить привычки жертвы, жить вместе с нею и нанести смертельный удар так, чтобы этот удар никто не мог отличить от заурядного явления, из которых состоит жизнь.

Изабель смотрит на кровать, стоящую под несколькими окнами, в которых прозрачная часть собрана из ромбовидных стекол. Кровать так велика, что в ней может улечься шесть человек, но сейчас Изабель видит в ней троих. Покрывала отброшены, ставни открыты, ибо вечер теплый. Светит луна. Одна из ее нянюшек всегда говорила, что сон при лунном свете порождает в спящем безумие. Сколько представителей рода Воллстоункрафт спали при лунном свете?

«Лето, – думает она, – и я выходила замуж тоже летом. Вышедшая замуж летом так долго пролежала, холодная, как зима. Адольфус не соблюдает траур, – замечает она, – спит не один».

Ее муж лежит между обнаженными телами кузин Инид и Дельвин на смятых простынях, их темные локоны Воллстоункрафтов разметались по накрахмаленным наволочкам. Две девушки, которых Изабель когда-то считала своими подругами или которые вскоре могли ими стать. Они спят сном изрядно потрудившихся. Ошибки тут быть не может. Мертвая невеста не солгала. Ей ни к чему было лгать:

– Воллстоункрафты рожают только от Воллстоункрафтов, и они плодовиты. Они прячут на чердаках и в подвалах тех, чьи родители находятся в слишком близком родстве, тех, кто обнаруживает слишком много двойного, тройного и четверного цветения крови.

Изабель думает, ее захлестывают воспоминания о Воллстоункрафтах, которые так пристально следили за ней на свадебном пиру. Как ей могло когда-то казаться, будто их взоры сверкают от любви и счастья, будто их губы кривятся от гостеприимных улыбок, а не от алчности?! Вероятно, она не замечала их жадности из-за того, что ее собственная была так велика, когда она пила из свадебного кубка, который держал Адольфус. Он предложил ей пить первой – вопреки традиции! – в знак своей преданности и любви к молодой жене. Даже сейчас она не могла вспомнить, как уснула за столом, как поплыла в то, что ее новая семья приняла за смерть. Она сохранила единственное воспоминание об этом кубке, о темной жидкости в нем, о ласковой улыбке своего мужа.

Даже и теперь Изабель не помнит, как прошла по большой комнате. И вот она стоит возле огромной кровати и смотрит сверху вниз на кузину Инид, чьей тонкой талией всегда восхищалась. Левую руку Инид украшает бриллиантовый браслет, который прежде принадлежал матери Изабель. Изабель поднимает руку к затылку, проникает ею под ломкую вуаль и находит заколку, последний дар Орлы и Фидельмы Мейрик. Драгоценные камни и металл холодны, она чувствует это кончиками пальцев, заколка легко выходит из волос. Изабель внимательно осматривает ее, вспоминая наставления школьной учительницы, и удовлетворенно кивает. Эти трое, лежащие в кровати, много пили и курили – все они храпят. Разбудить их не так-то просто.