Текст книги "Новые страхи"

– Спасибо, что приехала, Изабель, – сказал Бен после того, как я утолила первый голод. – Я серьезно. Я бы тут один не справился. Я тебе действительно благодарен. – Он помолчал. – Роуз не знала Бек, почти не знала. Она считает, что надо обратиться в здешнюю фирму, занимающуюся уборкой, и от многого избавиться. Она, вероятно, права, по крайней мере это разумно. Но я не могу заставить себя это сделать. Я говорю глупости?

– Ничего подобного. И помимо всего прочего, есть работы Бек. Надо каталогизировать, выяснить, что тут есть.

– Именно. – Он вздохнул. – Я знал, что ты поймешь. Вы с Бек…

Я не дала ему договорить. Не была готова говорить о ней. Еще не могла.

– Как поживает Руоз?

– Роуз – отлично. Вся поглощена Чентал. Вероятно, поэтому у нее нет сил на… ну, на это.

Я забыла упомянуть, что у Бена сейчас маленький ребенок. После четырех десятилетий бескомпромиссного исполнения роли синего чулка, ужасных кардиганов и всего такого Роуз вдруг решила родить. Бен, естественно, был в восторге. С первого взгляда видно, что он должен быть хорошим отцом. Глядя на Роуз, можно было подумать, что она не догадается, что делать с ребенком – разве что статью о нем написать, – но оказалось, что она рождена для материнства, совершенная земная мать. Она даже перешла на неполный рабочий день. Наконец, до меня дошли слухи, что она завела в Сети портал, на котором участники могут обмениваться вариантами финалов волшебных сказок и прочего.

Роуз, само собой, не хотела допускать Бек к дочке. От этой кошмарной тетки исходило дурное влияние, у нее пустые водочные бутылки валились из-под раковины и торчали из пакетов с мусором.

А Бен? Уловила ли я хоть намек на знакомую печаль мужчины-ребенка, когда он рассказывал мне, как занята теперь Роуз? Пытался ли он дать мне понять своим окольным безоценочным способом, что его жена не понимает его теперь, когда все ее внимание сосредоточено на дочке?

Если разобраться, мужчины все одинаковы. Даже хорошие.

– Хочешь посмотреть фотографии? – задал он вопрос, на который невозможно ответить отрицательно, по крайней мере если вы хотите считаться человеком. Он стал прокручивать в телефоне библиотеку картинок: бесчисленные снимки лунолицей девочки с обиженно надутыми губами и широко раскрытыми глазами. Роуз, которая чувствует себя неприлично уютно в новых фартуках и настолько довольна собой, что можно подумать, будто завела ребенка без посторонней помощи.

На самом деле я была рада развлечению. Я ворковала над маленькой Чентал, и это почти позволяло забыть, зачем мы сюда приехали. Позволяло делать вид, что все нормально, хотя оба мы знали, что ненормально и нормально уже никогда не будет.

– Думаешь, это я ее подтолкнул? – гораздо позже спросил Бен, когда мы уже вернулись в дом, полупьяные сидели за кухонном столом и между нами стояла бутылка «мерло».

– Не более чем я. – Вероятно, это было самое честное из того, что я сказала с того момента, как вышла из автобуса. Мы посмотрели друг на друга и отвернулись.

Я почувствовала себя близкой ему, как никогда, и это не было приятно.

Я спала в свободной комнате, в той же самой, что и в последний свой приезд сюда, когда Бек еще была жива. Комната была унылая, но чистая, казалось, здесь ничего не изменилось, даже не вполне устойчивая стопка картонных коробок в углу у окна, их обращенные вверх поверхности покрылись пылью, их логотипы – «Брилло», «Кэмпбеллз», «Бёрдз» – указывали в прошлое, похороненное где-то в прошлом веке.

В прошлый свой приезд я заглянула в верхнюю коробку. В ней лежали школьные тетрадки, я не ожидала, что еще когда-либо увижу подобные вещи, и, уж конечно, я бы такое хранить не стала. Я представила, как эти коробки следуют за Бек из дома ее родителей возле Питерборо в однокомнатную квартирку в Левишэме, затем в Фултон, затем сюда. Судя по слою пыли, эти коробки не переставляли с тех пор, как сложили сюда после переезда.

Одеяло из термоустойчивого водо– и воздухонепроницаемого материала говорит о вашей самобытности, даже является доказательством вашего существования. Но после вашей смерти превращается просто в хлам, от которого следует избавиться.

– Сколько из этого, по-твоему, надо оставить? – спросил Бен утром на следующий день. Мы бродили из комнаты в комнату, брали в руки вещи и в нерешительности клали на прежнее место.

Насчет крупных вещей, предметов мебели, старых садовых инструментов и одежды Бек решить было просто, они ничего не стоили. Их можно погрузить в фургон и увезти. Часа через два я позвонила в компанию, занимавшуюся уборкой, и договорилась, что именно это ее сотрудники и сделают.

– Приедут в пятницу, – сказала я Бену. – Между десятью и двенадцатью. – Я надеялась уехать к тому времени, впрочем, это зависело от того, как скоро мы разберемся с остальным: школьными тетрадками и дневниками, блокнотами миллиметровой бумаги формата А4, листы которых несли коричневые отпечатки кофейной чашки и винные пятна, а также изредка попадающиеся списки того, что надо купить в магазине – призраки идей, которые Бек более полно воплотила в альбомах для рисования.

Затем, конечно, сами альбомы в таком количестве, что ими можно было бы заполнить объемистый гардероб, многие из них в печальном состоянии.

Будь Бек Ли Краснер[12]12
  Ленор «Ли» Краснер (англ. Lenore «Lee» Krasner; 27 октября 1908 – 19 июня 1984) – американская художница, работавшая в стиле абстрактного экспрессионизма и специализирующаяся на коллажах.


[Закрыть] или Джоан Митчелл[13]13
  Джоан Митчелл (англ. Joan Mitchell; 1926–1992) – американская художница, работавшая в стиле абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть], в доме было бы не протолкнуться от экспертов-искусствоведов и судебных исполнителей, они бы раскладывали творческое наследие по сейфам, опечатывали бы их, не давая никому тайком утащить ни наброска. Но Бек умерла, не успев стать заметной фигурой. Ее ожидал предначертанный путь, и был небольшой круг ценителей ее таланта из числа известных людей. Но истинные сильные мира сего, люди с деньгами, едва знали о существовании Ребекки Хэтауэй.

Не было ни толпы экспертов, ни архива. Если бы мы, а лучше сказать, Бен, решили, что будем хранить все это, ему бы пришлось найти место для хранения, пока в высших искусствоведческих кругах не придут к мнению, что Бек – художник, вокруг которого стоит поднимать суету. Тут-то падальщики-кураторы и соберутся, и Бен почувствует себя последней задницей, приняв от них деньги за то, что полугодом ранее они бы охотно отправили на свалку. Потому что он примет предложенные ими деньги. Надо быть идиотом, чтобы отказаться.

Как бы то ни было, Бек сказала бы то же самое. Она, конечно, хотела бы, чтобы он получил эти деньги.

Коттедж был в довольно приличном состоянии. Я думала, будет гораздо хуже – засорившиеся унитазы, простыни в пятнах, раковина на кухне, заваленная грязными тарелками. Но на самом деле здесь были только пыль и уныние – кокон, из которого уже вылупилась личинка. Дом, в котором раньше жил человек, но больше не живет.

В последние годы шепотом поговаривали, что Бек может закончить жизнь в доме престарелых, что ее мозг уподобится сыру и от нее будет вонять мочой. Эти мрачные предсказания не сбылись. Ее состояние просто ухудшилось, или, по крайней мере, так казалось, настолько, что ей больше не хотелось жить. Настолько, что, несмотря на все намерения, она решила уйти из жизни.

«Она мало ест, – за две недели до смерти Бек сказала мне по телефону ухаживавшая за ней женщина по имени Габи. – Мне кажется, она большую часть времени не понимает, что я здесь. Но в остальном все нормально».

Габи – крепкого сложения широкоплечая женщина. Щеки у нее ввалились, ноги мускулистые из-за сотен километров, которые она проезжает каждую неделю на велосипеде. Она профессиональная сиделка, работающая в местной благотворительной организации «Заместители медсестер», воплощение компетентности и опытности, но без сентиментальности.

При обычных обстоятельствах Бек восхищалась бы ею, в то же время ужасаясь полной неспособности проникнуть в мир Габи. Бек ходила бы вокруг нее на цыпочках. Во всяком случае, именно так, я думаю, и было.

Я звонила Габи каждые дней десять, и нам обеим удавалось избегать неприятной темы моего физического отсутствия. Заговорить на эту тему мне не хватало духа, ей не позволял профессиональный такт. Бек перестала разговаривать со мной и вообще со всеми недели через две после появления Габи. Со мной это было так: я слышала, как Габи позвала Бек к телефону, последовало долгое молчание, потом со мной снова заговорила Габи.

– Мне кажется, у нас сейчас нет настроения разговаривать, ведь верно, моя дорогая? – сказала Габи. – Я бы на вашем месте не беспокоилась, в остальном она в полном порядке. Попробуете позвонить завтра утром?

В некотором смысле это было дело обычное. Помню долгие унылые месяцы, последовавшие за первым срывом Бек, еще до Марко. Я позвонила ей и долго слушала длинные гудки, потом терпение у ее телефона кончилось, и я услышала в трубке протяжный пронзительный и безжалостный звук. Я знала, что Бек дома, что слышит звонок, но лежит на кровати, и ей решительно наплевать на всех, и особенно на меня.

Хотелось думать, что мой телефонный звонок может изменить ее настроение, что она поймет, что я стараюсь дозвониться, что кому-то не все равно, что с нею творится. Но в дальнейшем – я имею в виду, когда ей стало лучше, – она никогда не упоминала об этом непринятом звонке, так что узнать, как он на нее подействовал, мне было неоткуда.

От Габи я узнала, что Бек под конец весила всего тридцать восемь килограммов.

– Принуждать ее есть, такую умиротворенную, нет смысла. Просто она чувствует, что время ее пришло, вот и все. Мне кажется, лучше уж дать ей спокойно уйти.

Прозрачная. В устах Габи это слово звучало странно, казалось, она выбрала его по прихоти. Услышав его, я подумала, что то же самое она сказала Бену.

Бен организовал доставку тела Бек для кремирования в Оксфорд. В какой-то момент первого дня нашего пребывания в Хартленде, ближе к вечеру, когда мы разбирали вещи уже, казалось, целую вечность, я спросила его, как Бек выглядела.

– Как ребенок, – сказал он. – Или как древняя старушка. Лежала на боку. Полностью отсутствовала. Волосы сильно поредели.

Я пролистала альбом для набросков формата А3, заполненный тщательно выполненными рисунками обычного садового паука Araneus diadematus[14]14
  Обыкновенный крестовик.


[Закрыть], что следовало из подписей под каждым рисунком. Бек показывала мне этого паука в саду позади дома в то лето, когда я приезжала к ней. Рисунки умелые и технически совершенные, такие можно увидеть в прекрасных учебниках естественной истории девятнадцатого века: отчасти миф, отчасти судебное исследование, любовно выполненное карандашом и затем перенесенное на офортную пластинку и растиражированное для читающих масс.

Бек обожала эти старые учебники. Говорила, что училась рисовать, копируя эти иллюстрации из отцовской книжки «Мир пауков» В. С. Бристоу.

Рисунки из альбома для набросков поднимали искусство копирования на новый уровень, от скрупулезного следования природе к туманным экстатическим столкновениям света и тени.

Я смотрела предварительные наброски ее серии, посвященной паукам-крестовикам.

– Что у тебя там? – спросил Бен.

Я передала ему блокнот, стараясь придать этому жесту небрежность, как будто его содержание не представляло собой ценности, как будто это еще один обломок, выброшенный на берег бескрайним морем, стараясь скрыть, что я не хотела выпускать его из рук даже на секунду. Эти рисунки были слишком ценны, слишком характерны для Бек.

Я думала о том, каким преступлением было бы выбросить все это, независимо от того, представляют эти работы какую-либо художественную ценность или нет. Имело значение их качество, и хотя я часто сомневалась в нормальности Бек, я никогда не сомневалась в ее таланте.

Думаю, именно тогда – мы просматривали с Беном альбомы для набросков – я впервые призналась себе, что хочу написать о Бек серьезное исследование, что мое личное горе затмевается чем-то более значительным.

– Смотри, – сказала я. – Это можно разложить по коробкам и хранить у меня, если хочешь. У меня в гараже места много. Он не используется.

– Ты не передумаешь? – спросил он необычайно тонким голосом. – У меня бы такой камень с души свалился, ты себе даже представить не можешь. Роуз… ну, она не очень хочет хранить вещи Бек у нас. Говорит, нет места, что она на самом деле…

– Отлично. Честно.

Примерно в половине седьмого мы снова пошли в бар. Сидели за тем же столиком, заказали то же самое, хотя в остальных отношениях этот второй вечер, проведенный вместе, от первого отличался сильно. Как будто разбор вещей Бек отпер в нас обоих какие-то замки, позволив наконец как следует говорить друг с другом – обмениваться воспоминаниями, признаваться в сокровенном – так, как до сих пор казалось невозможным. По мере того как время шло, а мы все сильнее сближались, я не могла не думать о близости – дружеской, товарищеской, – которая могла бы возникнуть между мной и Беном, если бы Бек была уравновешенной и здоровой, если бы была таким человеком, который проводит время со своей семьей, как все нормальные люди.

Сразу после закрытия бара мы вернулись в дом. Я понимала, что дело идет к сексу, я знала это всю дорогу от бара, потому что к тому времени мы почти совсем перестали разговаривать, хотя каждый чувствовал прочную связь с другим. Вовсе не намереваясь, мы совершенно зациклились друг на друге, по крайней мере временно. Бывает.

Мы сразу пошли наверх.

– Не там, – сказала я, имея в виду комнату Бек. Как я ни была возбуждена, такая идея приводила меня в ужас. Легли в моей комнате, предназначавшейся для гостей. Шторы оставались открытыми, но это не имело значения: свет не включали. Я смотрела, как Бен раздевается в свете уличного фонаря, и думала, что ситуация должна казаться незаконченной, только она такой не казалась. Я не думала о Бене в этом плане годами – десятилетиями. Сама идея, что я все это время связывала с ним какие-то фантазии, была настолько далека от истины, что просто смешна.

Просто мы оказались людьми, которые захотели одного и того же в одно и то же время и решили как можно лучше воспользоваться представившейся возможностью. У меня не было секса полтора года, со времени кратковременной и неблагоразумной интрижки с одним аспирантом. Судя по тому, как Бен вцепился в руль и повел, с Роуз у него по этой части в последнее время тоже было негусто – вернее, у нее с ним.

Потом осложнений не было. Мы не только оба знали расклад, но оба оказались достаточно взрослыми и благоразумными, чтобы обсуждение нам не требовалось. Говорили о Бек, то есть говорили без обиняков. О безумных вещах, которые она творила в детстве. О том, какой чудаковатой она была в университете. О том, что Бен никогда не ладил с Марко, о том, как угнетала меня моя неспособность примириться с ее болезнью и к чему это привело.

Чем больше мы говорили, тем яснее я понимала, что мы оба обходим тему Дженни.

«Если не спросить его сейчас, значит, не спросить никогда», – подумала я и рассказала Бену историю, услышанную от Бек вскоре после нашего знакомства, о том, что все женщины в их семье – отчасти пауки.

– Что это за история о Бек и пауках? – спросила я. – Неужели ваша мать действительно что-то такое говорила десятилетней девочке?

Бен вздохнул.

– Ты ведь не настолько хорошо знала маму, верно?

– Мы познакомились на твоей свадьбе. Потом я видела ее на дне рождения Бек, ей тогда исполнился двадцать один год.

– Боже мой. – Он откинулся на подушки. – Это как будто другой мир, как в старых многосерийных фильмах. Понимаешь, что я имею в виду?

– Конечно. Для меня это то же самое.

Когда прошлое должным образом превращается в прошлое и делается для нас недоступным, но уступает лишь настойчивым усилиям памяти? Это, я полагаю, зависит от того, насколько сильно оно нас изменило.

– Знаешь, кажется, я был у мамы любимчиком. Мне это не нравилось. Во многих отношениях она была очень сурова с Бек. Они были так похожи, хотя, наверно, ни одна бы это не признала.

– Думаешь, ты больше похож на отца?

Он кивнул.

– Мы с ним тоже не настолько близки, по крайней мере сейчас. Вероятно, мы оба чувствуем свою вину.

– Вину за что?

– За то, что у нас все, в общем, в порядке. Мама была… Знаешь, я просто не могу вспомнить, когда бы она была здорова. А Бек жила в каком-то своем мирке. Я говорил себе, что просто она такая, что так она счастлива. Витает с феями, говаривал отец. Теперь мне кажется, что ей было одиноко. И страшно. Боялась закончить, как мама. Или хуже.

Он вдруг повернулся ко мне, часть лица странно осветилась лившимся в окно розоватым светом уличного фонаря.

– Эта история о пауках – одна из маминых странностей. Она всегда ужасно боялась заболеть – не душевно, а телесно. В такой болезни она видела крайнее унижение, крайнюю беспомощность. Когда она болела, ей иногда казалось, что у нее отваливаются сгнившие руки, что выпадают волосы. Это было ужасно. Особенно под конец, она тогда действительно стала таять на глазах, именно так, как всегда предсказывала.

– Бек мне говорила, что эта история о пауках – просто способ, к которому прибегла Дженни, чтобы рассказать ей о половозрелости.

Бен засмеялся.

– Знаешь, возможно, так и было. Это вполне в мамином духе.

Не могла ли история о дзёро-гумо быть попыткой Бек разрешить конфликты и покончить с напряжением, существовавшим между нею и ее матерью-пауком?

Такая теория казалась вполне правдоподобной. Я лежала в темноте, думая о том, как исхудала Бек ко времени смерти. Не погубила ли ее та же болезнь, которая погубила ее мать? Габи говорила мне, что потеря веса нормальна, что страдающие от болезни Альцгеймера, которую диагностировали у Бек, в конце концов перестают есть вообще.

– Так тело отпускает жизнь, – сказала мне Габи.

Как и моя теория о дзёро-гумо, это показалось мне вполне правдоподобным.

Но что, если страхи Дженни по поводу дочери имели основания? Что, если это наследственное заболевание, передающееся по женской линии?

Я подумала, что после смерти паука его тело усыхает, делается крошечным. Всякий найденный мертвый паук выглядит как комочек, узелок на нитке.

Иссохшим.

Свернулась, лежа на боку, как ребенок или древняя старуха.

Дыхание Бена стало ровным, затем более глубоким, в горле у него время от времени зарождался храп. Я засомневалась, что правильно поступила, переспав с ним.

«К чертям, – подумала я. – Теперь поздно убиваться». И вскоре после этого тоже заснула.

Ко времени нашего последнего разговора с Бек по телефону ее болезнь уже вступила в заключительную стадию, хотя даже и тогда трудно было определить, что есть проявление болезни, а что – самой Бек.

Она заговорила со мной, начала предложение, как бы возвращаясь к только что прерванному разговору, хотя последний раз мы говорили с нею, по крайней мере, неделю назад.

– Помнишь Миту Исси[15]15
  Монстр из японской городской легенды, живущий в озере Икеда на острове Кюсю и похожий на динозавра.


[Закрыть], Миту Бомберг? Ты ее спросишь об этом, ведь верно? Я послала ей рисунки.

Было у меня подозрение, что Мита Бомберг – племянница, кузина или какая-то еще родственница Марко, хотя почему Бек так настаивала на том, чтобы я с нею связалась, понятия не имею.

– Да, обязательно, разумеется, свяжусь, – сказала я. – Ты не волнуйся.

– Это бывает, – сказала после этого Бек очень тихо. Голос как будто сжался, как будто это говорил ребенок, ребенок-Бек, которого я никогда не знала, но который все это время присутствовал в ней. – Я не боюсь, больше не боюсь, потому что это значит, что я буду свободна.

Что скажешь в ответ на такую реплику? Оказалось, что я не могу сказать ничего. Я подумала, что она говорит о смерти, на пути к которой находилась, но на самом деле еще не совсем.

Когда человек заболевает и нет надежды на выздоровление, между вами разверзается пропасть. Вы – по одну сторону, больной – по другую, и перебраться с одной стороны на другую невозможно. Вы и не хотите, чтобы эта пропасть исчезла. Вы никогда не признаете этого, да вам и не придется, но все, что вы думаете и чувствуете, выключая свет вечером, – я жива, у меня есть возможность сделать все то, что я собираюсь сделать, и я этой возможностью воспользуюсь. Другой человек, тот, кого вы когда-то любили как равного, уже ушел или уже так изменился, что это все равно что ушел. Реальным и тайным образом вы уже, как говорится, умыли руки.

Если идти в Хартленде по Фор-стрит и выйти на Спрингфилд, окажетесь перед воротами, за которыми начинается тропинка. Если идти по ней довольно долго, она приведет вас к утесу, круто обрывающемуся вниз. Задолго до выхода к морю вы окажетесь в узкой, заросшей лесом лощине. Место настолько уединенное, что трудно поверить, что до центра деревни отсюда всего пятнадцать минут ходьбы.

Впервые я оказалась там вместе с Бек летом, в день изнуряющей жары и блаженной усталости, которую помнишь с детства. В лощине гудели насекомые, одуревшие от запаха клевера и дикого чеснока. Мы стояли рядом в траве по пояс, зачарованные, и мне удалось увидеть, что привело Бек в такое уединенное место. Представление о целительных силах природы – представление, с которым я жила настолько давно, что даже стала презирать его, – стало просачиваться мне в мозг, как дым марихуаны.

– Так, говоришь, здесь можно снять недорого, – услышала я собственный голос. Коттедж, например. Беленые стены, герань в ящике под окном. Основные продукты из захудалого и тем не менее очаровательного деревенского магазинчика. Приемник, настроенный на волну «Радио 4», не выключается целый день, и нет нужды запирать дверь, уходя на почту.

Разве не стоило хотя бы обдумать такую возможность? Лишь единственный раз, вернувшись в Лондон, я стала укорять себя за то, что позволила собственному желанию «показать Эдди» угрожать ниспровержением моей логике. Решительные порывы прекрасны, но я забыла о безумно долгой дороге, о том, как медленно работает в Хартленде широкополосный Интернет. Теперь, выскальзывая из дома Бек холодным мартовским утром, я самодовольно тешила себя тем, что окончательно отбросила идею заточить себя в Хартленде, поскольку идея эта безумна.

Было начало седьмого, еще не совсем рассвело. Бен спал – одной из главных причин моего ухода из дому было желание дать ему возможность проснуться и убраться из моей комнаты до моего возвращения. Не то чтобы я жалела о случившемся – к тому времени сожаления были уже в прошлом, – но я не собиралась повторять этот эпизод и хотела, чтобы ситуация вернулась к норме как можно скорее. На полутемной улице никого не было, я не преувеличиваю, действительно ни души, и я слегка испугалась собственного одиночества, и в то же время душа пела. Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала такое уединение. Не одиночество, но отсутствие других людей.

У начала тропинки к утесу стояла полная тьма, как в туннеле, я вступила в ее сгустившееся ничто и подумала, что это тот самый момент в фильме ужасов, когда шестое чувство подсказывает герою: не ходи туда, не будь таким кретином, но он все равно идет, потому что, разумеется, хочет узнать, что таится в зарослях, потому что в противном случае не было бы и фильма.

В реальной жизни все более прозаично. Я почувствовала запах влажной земли, мокрых листьев, и, по мере того как светлело, стали проступать сгрудившиеся стволы деревьев и контуры стен лощины, как на передержанной фотографии. Было свежо, но я едва обращала на это внимание. Я была занята мыслями о Бек: ходила ли она по этой тропинке в темноте, видела ли когда-нибудь, как лес появляется в странном свете восхода?

Можно ли в такой момент поверить, что вы умираете?

Я спустилась на дно лощины, теперь за мной извивался беловатый просвет неба. Кусты прямо передо мной, казалось, горели, испуская мягкое сероватое свечение, такое же, как свечение неба, только более интенсивное. Тут я заметила, что это свечение исходит на самом деле от паутины, замысловато сотканного одеяла паутины, сверкающего блестками капель росы.

Вид был удивительный, волшебный, но в то же время очень волнующий. Я содрогнулась, меня охватило желание бежать и это тревожное ощущение, которое испытываешь, когда думаешь, будто ты одна, и вдруг понимаешь, что кто-то неотступно все время следил за тобой.

Я обернулась и посмотрела на тропинку, по которой пришла. Никого не было. Кусты шевелились, кивая ветками на ветру.

«Бек мертва», – подумала я и вдруг полностью осознала, что человек, которого я любила и который был частью меня, ушел навсегда. Что его нет в этом мире. И больше никаких вопросов, ничего.

Я подумала об Арахне работы Доре, о ее согбенной спине, об агонии. Лучше ли жить в теле чудовища, чем исчезнуть навсегда? Врачи намекали, что Бек перед смертью превратится в чудовище: создание, которое гадит и блюет, не сознавая, что делает, которое более не вспомнит своего имени. До этого не дошло. На обратном пути я вспомнила, как Бек отреагировала на свой диагноз.

– Ерунда это, – сказала она. – Они ошибаются. – Я представила себе, как она покачала головой и стала снова кончиками пальцев втирать краску в холст. После этого она отказывалась обсуждать диагноз.

Бен был на кухне, готовил завтрак.

– Чувствую запах ветчины, – сказала я. – Ох и вкуснятина!

Я прогуляла два часа. Бен приподнял бровь и улыбнулся. Все вернулось на обычные рельсы. Если он и испытывал любопытство по поводу того, куда я ходила, то умело его скрывал.

– Кто такая Мита Бомберг? – спросила я, когда он разложил завтрак по тарелкам.

– Сестра жены брата Марко, – сказал он. Да, вот так. – Почему ты спрашиваешь?

– Просто поинтересовалась. Бек однажды упомянула о ней в телефонном разговоре.

– Она историк. – Он помолчал. – Мне кажется, у нее с Бек однажды что-то было.

– «Спроси у Миты», – сказала она. – Что надо было спросить у Миты?

– Понятия не имею.

Спросить у нее, не было ли у нее с Бек того же, что было у Бек с Эйприл Лессор, которая, кстати, явилась на похороны, как будто день и без того не выдался тяжелым. Не помню Миту на похоронах, впрочем, если она тогда и была, я бы ее не узнала. Спросить ее, стала ли она причиной болезни Бек? Спросить ее мнение о том, что моя лучшая подруга превратилась в паука?

– Я гулять ходила, – сказала я. – По лесной тропинке.

– Должно быть, замерзла.

– Не помню, когда последний раз так рано выходила из дому. То есть действительно надолго, а не бежала на поезд или еще куда-нибудь.

Он поднял взгляд от своей тарелки.

– Мы с Бек постоянно удирали в детстве. Мама с ума сходила – ей казалось, что мы слишком устаем, чтобы сосредоточиться на школьных занятиях, – но нас это не останавливало. Смотрели, как молочный туман стелется, но только и всего. Казалось, нам принадлежит весь мир.

Просто удивительно, как правильно выбранное слово упорядочивает, казалось бы, полный хаос. Как только мы решили, что архив Бек будет храниться у меня, задача по наведению порядка в доме значительно упростилась. Я сказала Бену, что если он займется одеждой, мебелью и другими пожитками Бек, то я разберусь с остальным. Все законченные произведения можно отправить прямо в галерею Бек для оценки и каталогизации. Блокноты, альбомы и дневники будут храниться у меня. Я позвонила в компанию в Бидефорде, занимавшуюся грузоперевозками, заказала ящики и договорилась о машине.

Спросила Бена, раскошелится ли он на профессиональную уборку дома после того, как мы закончим. Мне сначала показалось, что такая идея не привела его в восторг, но потом он согласился. За дом было заплачено на пять месяцев вперед, но Бен уже решил, что отдавать его в субаренду не станет.

– Пересдав, ты, по крайней мере, вернешь деньги, выплаченные Бек за дом, – сказала я. – Кроме того, мы сможем уехать отсюда, как только закончим с упаковкой вещей. Ключи можно будет оставить у агента по аренде недвижимости.

Бену хотелось поскорее уехать из Хартленда, и кто бы мог его в этом винить. Пока я осторожно перемещалась по студии Бек, раскладывая бумаги стопками и запихивая мусор в пластиковые пакеты, я подумала, не снять ли этот дом мне самой, хотя бы на лето, хотя бы просто для того, чтобы посмотреть, каково мне здесь живется. Я бы прямо на месте привела в должный порядок архив Бек, наметила бы контуры будущей монографии.

Эту мысль я сразу отбросила.

Часам к десяти появилась Габи. Было неловко видеть ее во плоти. Она казалась здесь неуместной, персонажем из романа. Ее роль в моей жизни, думала я, уже сыграна до конца. Я мрачно посмотрела, как она, раскрасневшаяся, с растрепанными ветром волосами, пристегнула велосипед цепочкой к фонарному столбу и прошла по тропинке к дому.

«До чего неприятен нам вид человека в определенную пору жизни», – подумала я.

– Я ненадолго, – сказала она. – Вижу, вы заняты. Но я хотела принести вам мои соболезнования. И отдать вот это. – Она протянула мне что-то – конверт, пакет? Я, не думая, схватила его. – Она просила передать это вам, чтобы я отдала лично в руки. Я не открывала, – сказала она. – Это было за три дня до смерти.

Коричневый конверт с бумагами формата А4.

– Не выпьете ли чашечку чаю? – Я не могла не предложить.

Она покачала головой:

– Я лучше поеду. Но спасибо вам.

– Спасибо вам, – сказала я. – Спасибо за все.

Мы посмотрели друг на друга. Я чувствовала себя испорченной, неспособной и обидно неадекватной. Эта женщина держала мою подругу за руку, когда та умирала.

Мы, Габи и я, больше не увидим друг друга, и я была этому рада.

После ее ухода я заварила себе чай и вернулась в студию. Бен уехал в Бидефорд за продуктами. Яркий мартовский свет струился в световой люк в крыше и растекался тонкой пленкой по бетонному полу. Я поставила кружку с чаем на скамью, надорвала конверт, запустила в него пальцы и попробовала отклеить клапан, не порвав его, и удивилась своей осторожности. Это был всего лишь конверт.

Внутри были письма, отправленные из Германии. Почерк я не узнала, но угадала, что он принадлежал Мите Бомберг. Целлофановая папка с четырьмя рисунками. Дневник 1980 года, первый курс в колледже. Сложенный вдвое лист бумаги с моим именем, написанным снаружи заглавными буквами с не совсем одинаковым наклоном.

Даты не было, но, судя по почерку Бек, написано в последние три месяца.

Изабель,

почти пора, и теперь я уже не против, я хочу этого. Я уже более не в твоем мире, и я думала, это будет страшно, но нет, это легко.

Я все помню.

Она подписала эту записку паукообразной буквой «Х», так обычно в конце письма обозначают слово «целую», либо она имела в виду, что ее имя уже не имеет значения.

В дневнике я прочла:

Ходила пить кофе с Изабель Хэмптон. Она, как и я, читает историю искусств, но, в отличие от большинства других, по-видимому, действительно интересуется живописью. У нее есть замечательные книжки и родимое пятно на лице в форме младенческой ладони, метка нормальной психики. Меня тянет нарисовать ее, но я не смею попросить об этом. Она много сквернословит. Рядом с нею чувствую себя менее ненормальной.