Текст книги "В конце они оба умрут"

Матео стоит на платформе, качая головой, и в последнюю секунду бросается в соседний полупустой вагон. Там спят пассажиры, а не грохочет ремикс песни «Celebration»[5]5
  Песня американской соул-группы Kool and the Gang, ставшая универсальным саундтреком для вечеринок, свадеб и спортивных состязаний.


[Закрыть] (это, конечно, классический гимн и все такое, но пора бы уже отправить его на покой).

Слушайте, я не знаю, почему Матео слился, но не собираюсь портить настрой себе. Это просто вагон для вечеринок. Я же не предлагал ему прыгнуть с парашютом или с моста на тарзанке. Не такой уж это экстрим.

Начинает играть «We Built This City»[6]6
  Песня американской рок-группы Starship.


[Закрыть], и девушка с двумя стереомагнитофонами в обеих руках вскакивает на сиденье и начинает танцевать. Ее клеит какой-то тип, но девушка закрыла глаза и явно ушла в себя. В углу чувак в надвинутом на лицо капюшоне опускает голову и вырубается. Либо он шикарно проводит время, либо в этом вагоне стало одним Обреченным мертвецом больше.

Не смешно.

Я прислоняю велик к свободной скамейке – да, да, я тот самый парень, чей велосипед вечно всем мешает, но вообще-то сегодня я умру, так что не судите строго – и перешагиваю через ноги спящего парня, чтобы заглянуть в соседний вагон. Матео смотрит в мой вагон взглядом посаженного под домашний арест ребенка, который вынужден наблюдать, как за окном играют его друзья. Я жестом показываю ему, мол, иди сюда, но он мотает головой, опускает взгляд и пялится в пол, больше не поднимая на меня глаз.

Кто-то хлопает меня по плечу. Я поворачиваюсь и вижу потрясающую чернокожую девушку с глазами цвета лесного ореха и банкой пива в руке.

– Хочешь?

– Нет, спасибо. – Мне нельзя напиваться.

– Мне больше достанется. Я Калли.

Я боюсь, что неправильно ее расслышал.

– Келли?

Она наклоняется, прижимаясь грудью к моей груди и губами к моему уху.

– Калли!

– Привет, Калли. Я Руфус, – отвечаю я прямо ей в ухо, раз уж она так близко. – Что ты…

– Я на следующей выхожу, – прерывает меня Калли. – Хочешь, выйдем вместе? Ты симпатичный и, кажется, хороший парень.

Она точно в моем вкусе, а значит, понравилась бы и Тэго. (Малкольму же тупо нравятся все, кому нравится он.) Но поскольку кроме того, на что она явно намекает, предложить мне нечего – придется ей отказать. Секс с красивой студенткой – наверняка один из пунктов в списке предсмертных дел у кучи людей: у молодежи, женатиков, мальчиков, девочек, да кого угодно.

– Я не могу, – говорю я. Мне нужно поддержать Матео, и к тому же я еще не выбросил из головы Эйми. Не хочу предавать себя и размениваться на нечто одноразовое.

– Да ну, конечно можешь!

– Правда не могу, и это отстойно, – говорю я. – Я везу друга в больницу повидать отца.

– Ну и хрен с тобой. – Калли поворачивается ко мне спиной и уже минуту спустя разговаривает с другим парнем. На этот раз ей везет, потому что он и впрямь выходит из вагона вслед за ней, когда поезд прибывает на ее станцию. Может быть, Калли и этот парень состарятся вместе и будут рассказывать своим детям, что познакомились на вечеринке в метро. Но я готов поспорить, что сегодня они просто займутся сексом, а наутро он назовет ее Келли.

Я делаю несколько фоток движухи в вагоне: парня, которому все-таки удалось привлечь внимание красотки; двух близняшек, танцующих рядом; смятых жестяных банок и бутылок из-под воды. Сколько в этом всем жизни, пипец. Я убираю телефон в карман, хватаю велик и тащу его через тамбур в соседний вагон, хотя над головой у меня настойчиво объявляют, что по правилам им можно пользоваться только в экстренных случаях. Да плевать я хотел на правила, в Последний день или в самый обычный. В туннеле дует холодный ветер; колеса лязгают и скрежещут по рельсам – эти звуки, мне вряд ли будет не хватать их на том свете. Я захожу в соседний вагон, но Матео, не поднимая головы, по-прежнему изучает пол.

Я сажусь рядом, готовый вот-вот спустить на него собак, сказав, что не принял приглашение девушки постарше заняться с ней сексом в свой Последний день на свете, потому что я хороший Последний друг, однако совершенно очевидно, что не стоит ему сейчас добавлять еще и чувство вины.

– Эй, расскажи мне еще что-нибудь о роботах. Которые отнимут у людей работу.

Матео на секунду отрывает взгляд от пола и поворачивается проверить, не подкалываю ли я его. А я, конечно, не подкалываю, мне это все и правда дико интересно. Он улыбается и начинает тараторить, перескакивая с одной мысли на другую:

– Этот процесс займет какое-то время, эволюция вообще не спешит, но роботы уже здесь, среди нас. Ты же в курсе, да? Есть роботы, которые готовят людям еду или разгружают посудомойку. Их можно обучить тайным рукопожатиям, и лично меня это ошеломляет. А еще они могут собирать кубик Рубика. Кстати, пару месяцев назад я видел ролик, в котором робот танцевал брейк. Но вот тебе не кажется, что все эти новинки просто отвлекают нас, пока других роботов обучают самым разным профессиям в секретных подземных лабораториях? Ну то есть зачем платить человеку по двадцать долларов в час за то, что он консультирует горожан о проведении досуга, если это уже под силу нашим смартфонам, а еще лучше – роботам? Так что мы в полной заднице.

Матео замолкает и больше не улыбается.

– Обломно, да?

– Ага, – отвечает Матео.

– Ну, по крайней мере тебе не придется беспокоиться, что босс тебя уволит и возьмет на твое место робота, – хмыкаю я.

– Довольно мрачное преимущество, – говорит Матео.

– Чувак, сегодня у нас все преимущества не из веселых. Ты почему не пошел в вагон для вечеринок?

– А нам там нечего делать, – замечает Матео. – Что нам праздновать? Свою смерть? Я не собираюсь танцевать с незнакомыми мне людьми, пока еду прощаться с папой и лучшей подругой, прекрасно понимая, как велики шансы, что я вообще до них сегодня не доберусь. Это не мое место и не мои люди.

– Это просто вечеринка. – Поезд останавливается. Матео не отвечает. Возможно, его осторожность и позволит нам прожить чуть дольше, но я сомневаюсь, что в этом случае Последний день станет для нас ярким и запоминающимся.

Эйми Дюбуа

04:17

Эйми Дюбуа не звонили из Отдела Смерти, потому что сегодня она не умрет. Но сегодня она потеряет Руфуса, точнее, уже его потеряла, и не без участия своего бойфренда.

Эйми едва ли не бежит в сторону дома, и Пек с трудом за ней поспевает.

– Ты чудовище. Кем надо быть, чтобы натравить полицию на человека прямо во время его похорон?

– Вообще-то они напали на меня втроем!

– Малкольм и Тэго пальцем тебя не тронули! Но при этом отправились в тюрьму.

Пек сплевывает на асфальт.

– Потому что языком трепали. Я тут ни при чем.

– Оставь меня в покое. Я знаю, что тебе никогда не нравился Руфус, да и с чего бы, но как человек он мне все еще по-настоящему дорог. Я хотела, чтобы он всегда оставался в моей жизни, но этого не будет. А из-за тебя я провела с ним еще меньше времени, чем могла бы. Если я его сегодня не увижу, то и тебя видеть больше не хочу.

– Ты что, бросаешь меня?

Эйми останавливается. Она не хочет поворачиваться к Пеку, потому что еще не успела обдумать ответ. Все совершают ошибки. Руфус ошибся, когда напал на Пека. Пек не должен был просить своих ребят звонить в полицию и сдавать Руфуса, но ведь и его можно понять. Не то чтобы он был совсем неправ. По крайней мере с точки зрения закона. А вот с точки зрения морали – еще как.

– Ты всегда ставишь его выше меня, – говорит Пек. – А ведь именно ко мне ты обращаешься с любыми трудностями. Ко мне, а не к чуваку, который чуть меня не убил. Не, ты задумайся хорошенько.

Эйми смотрит на Пека, не отрывая взгляда. Перед ней стоит подросток в низко опущенных джинсах, мешковатом свитере, со стрижкой «цезарь» и запекшейся кровью на лице, появившейся там из-за того, что он с ней встречается.

Пек уходит, и Эйми его не останавливает.

Она не знает, какое место занимает Пек в этом мире серых оттенков.

На самом деле она даже не до конца понимает, где в этом мире ее собственное место.

Матео

04:26

Мне не удается вырваться из собственной клетки.

Я окружил себя незнакомыми людьми – дальше ехать некуда. По большей части они безобидны, и единственное, что тревожит меня, – что я не хочу находиться рядом с теми, кто пьет до потери пульса и в конечном счете уходит в отключку в те ночи, в которые им так повезло жить на свете. Я не был до конца честен с Руфусом, потому что где-то в глубине души чувствую, что вечеринка в поезде метро – вполне себе мой формат. Просто страх разочаровать других и выставить себя идиотом всегда во мне побеждает.

Я очень удивлен, что Руфус пристегивает велосипед к воротам и идет в больницу вслед на мной. Мы подходим к стойке регистратуры, и служащий с красными от усталости глазами улыбается мне, но при этом не спрашивает, как может мне помочь.

– Здравствуйте. Я хотел бы повидаться с отцом. Его зовут Матео Торрес, он сейчас в реанимации. – Я вынимаю из кармана паспорт и подвигаю его по стеклянной стойке в сторону Джареда. Имя написано на бейдже, прикрепленном к небесно-голубой медицинской униформе.

– Боюсь, приемные часы у нас только до девяти вечера.

– Я ненадолго, обещаю.

Я не могу уйти, не попрощавшись с отцом.

– Молодой человек, сегодня не получится, – говорит Джаред, и улыбка его блекнет. – Прием посетителей возобновится в девять. С девяти до девяти. Легко запомнить, да?

– Ясно, – говорю я.

– Он сегодня умрет, – говорит Руфус.

– Ваш папа? – спрашивает Джаред, и странная улыбка человека, находящегося на посту в четыре часа утра, наконец покидает его лицо.

– Нет. – Руфус хватает меня за плечо и крепко его сжимает. – Он умирает. Окажите парню услугу и пропустите его наверх, пусть он попрощается с отцом.

Джареду, кажется, не слишком по душе тон, с которым это говорится, да я и сам от него не в восторге, но кто знает, где бы я был, если бы Руфус за меня не заступился. Точнее, я-то знаю. Я был бы за воротами больницы. Наверное, поплакал бы, а потом заныкался куда-нибудь подальше, чтобы дождаться девяти утра. Блин, да я скорее всего вообще еще сидел бы дома, играл в компьютерные игры или пытался уговорить себя выйти из квартиры.

– Ваш отец в коме, – говорит Джаред, поднимая взгляд от экрана компьютера.

Руфус округляет глаза, будто эта информация застала его врасплох.

– Ого. Ты знал?

– Знал. – Серьезно, если это не первая неделя работы Джареда в больнице, то, видимо, на смене он уже часов сорок. – И все равно хочу попрощаться.

Джаред собирается с мыслями и перестает меня расспрашивать. Я понимаю, почему он сначала сопротивлялся, правила есть правила, но я очень рад, что он больше не тянет резину и не просит предъявить доказательства нашего с папой родства. Он фотографирует нас с Руфусом, распечатывает гостевые пропуска и отдает их мне.

– Мне жаль. Ну, это… – Его соболезнования, пусть он их и не произносит, значат для меня больше, чем слова, сказанные Андреа из Отдела Смерти.

Мы идем к лифту.

– Тебе тоже хотелось треснуть ему по роже, чтоб прогнать эту улыбочку? – спрашивает Руфус.

– Не-а. – Это первые слова, которые мы с Руфусом говорим друг другу с тех пор, как вышли из метро. Я прижимаю гостевую наклейку-пропуск к рубашке и разглаживаю ее ладонью, чтобы она хорошо приклеилась. – Но спасибо, что зашел вместе со мной. Сам я ни за что бы не вынул козырь Обреченного.

– Без проблем. У нас уже нет времени церемониться, – пожимает плечами Руфус.

Я нажимаю кнопку лифта.

– Извини, что не присоединился к тебе на вечеринке в вагоне.

– Не извиняйся. Если тебе такое решение по душе, так тому и быть. – Руфус делает шаг в сторону лестницы. – Но я все же сомневаюсь, что нам стоит вместе садиться в лифт, так что…

Точно. Я забыл. Да и вообще, наверное, правильнее не занимать лифт в такой час, пусть он останется в распоряжении медсестер, врачей и пациентов.

Я иду за Руфусом по лестнице. Всего второй этаж, а меня уже одолевает одышка. А может, у меня и правда что-то не так со здоровьем? Может, я сейчас и умру прямо на этой лестнице, не успев встретиться с папой, Лидией и Будущим Матео. Руфус теряет терпение и несется вверх, иногда перескакивая сразу через две ступеньки.

На пятом этаже он меня окликает:

– Но я надеюсь, ты всерьез решишься попробовать что-то новое. Это не обязательно должна быть вечеринка в вагоне метро.

– Я осмелею, когда попрощаюсь со своими, – говорю я.

– Без вопросов, – кивает Руфус.

Я спотыкаюсь о ступеньку и падаю прямо на лестничную площадку шестого этажа. Я делаю глубокий вдох, и Руфус подходит мне помочь.

– Рухнул как ребенок, – бормочу я.

Руфус пожимает плечами.

– Лучше вперед, чем назад.

Мы поднимаемся на восьмой этаж. Зал ожидания располагается прямо по коридору, и с лестничной клетки уже видны автоматы с закусками, диван персикового цвета и складные стулья.

– Ты не против подождать тут? Я хочу побыть с ним наедине.

– Без вопросов, – снова говорит Руфус.

Я толкаю голубые двойные двери и иду дальше. В реанимации тихо, если не считать негромкого треска и писка аппаратов. Пару лет назад я смотрел получасовую документалку на «Нетфликсе» о том, как сильно изменились больницы с тех пор, как появился Отдел Смерти. Врачи находятся с его служащими в тесном рабочем контакте и постоянно получают уточнения по поводу неизлечимо больных, подписавших с ними договоры. Когда поступает предупреждение о грядущей смерти, медсестры прекращают искусственное жизнеобеспечение и вместо этого начинают готовить пациентов к «комфортному уходу из жизни»: предлагают вкусную еду, дают возможность позвонить родственникам и составить завещание с нотариусом, занимаются организацией похорон, созваниваются со священниками, которые должны помолиться и выслушать исповедь, и так далее и тому подобное.

Папа лежит в больнице уже почти две недели. Его привезли сюда сразу после того, как на работе у него случился первый эмболический инсульт, и положили в реанимацию. Я тогда страшно разволновался и, прежде чем подписать согласие на размещение его контактной информации в базе данных больницы, провел ночь, молясь, как бы не зазвонил его сотовый. Теперь я больше не боюсь звонка доктора Кинтаны, не боюсь, что он сообщит о папиной смерти. Я рад, что у папы в запасе есть хотя бы еще один день. И хотелось бы надеяться, что даже больше.

Я показываю медсестре свой гостевой пропуск и пулей влетаю в папину палату. Он лежит, такой спокойный, и даже дышит вместо него аппарат. Я на грани нервного срыва. Как представлю, что папа очнется, а меня уже нет на свете и утешить я его не смогу. Но я беру себя в руки. Сев рядом, я подсовываю свою ладонь под папину и кладу сверху голову. В последний раз я плакал в первую его ночь в больнице. Перспективы у него тогда были совершенно мрачные, особенно до полуночи. Я готов был поклясться, что папу от смерти отделяют считанные минуты.

Стыдно признаться, но мне сейчас немного досадно, что папа не в сознании. Он был рядом, когда мама дала мне жизнь и покинула нас, и сейчас тоже должен быть рядом. Без меня вся его жизнь переменится. Больше не будет ужинов, когда вместо того, чтобы рассказывать, как прошел день, папа вспоминает, какие муки пережил, прежде чем мама согласилась за него выйти, и какой крепкой была их взаимная любовь. Ему придется выбросить невидимый блокнот, который он всегда вынимал, когда я морозил что-нибудь ужасно глупое. Позднее он зачитывал эти глупости и обещал однажды опозорить меня перед моими будущими детьми, хоть я никогда и не думал, что у меня будут дети. Он перестанет быть отцом. Или по крайней мере никто не будет называть его папой.

Я отпускаю его ладонь, беру ручку с прикроватной тумбочки, вытаскиваю наше совместное фото и нетвердой рукой пишу на обратной стороне:

Спасибо тебе за все, пап.

Я буду смелым, со мной все будет хорошо.

Люблю тебя от земли до небес.

Матео

Я оставляю фото на тумбочке.

Кто-то стучит в дверь. Я оборачиваюсь, ожидая, что это Руфус, но вижу папину медсестру Элизабет. Она ухаживает за отцом в ночные смены и всегда очень терпелива со мной, когда бы я ни позвонил узнать об изменениях в его состоянии.

– Матео? – В ее взгляде скорбь. Должно быть, она уже обо всем знает.

– Здравствуйте, Элизабет.

– Прости, что прерываю. Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я позвоню в кафе и уточню, осталось ли у них желе?

Да, она точно в курсе.

– Нет, спасибо. – Я снова думаю о папе, о том, насколько он уязвим и спокоен. – Как его состояние?

– Стабильное. Тебе не о чем беспокоиться. Он в хороших руках, Матео.

– Я знаю.

Я барабаню пальцами по папиной тумбочке, в которой лежат его ключи от дома, кошелек и одежда. Я понимаю: пора прощаться. Дело даже не в том, что Руфус ждет меня в коридоре. Просто папа не хотел бы, чтобы я провел свой Последний день в его палате, даже если был бы в сознании.

– Вы же знаете обо мне, да?

– Да. – Элизабет накрывает папино худое тело новой простыней.

– Так нечестно. Я не хочу умирать, не услышав его голос.

Элизабет стоит по другую сторону от папиной кровати, у окна, а я – спиной к двери.

– Ты не мог бы побольше мне о нем рассказать? Я ухаживаю за ним уже две недели, но при этом все, что я о нем знаю, – это что он носит разные носки и что у него потрясающий сын.

Надеюсь, Элизабет задает этот вопрос не потому, что знает, что отец не очнется и сам ей о себе не расскажет. Я не хочу, чтобы он умер сразу вслед за мной. Как-то он сказал мне, что истории могут сделать человека бессмертным, пока есть те, кто готов их слушать. Я хочу, чтобы он оживлял меня для других так же, как постоянно делал это с мамой.

– Папа любит всякие списки. Хотел даже, чтобы я создал для его списков специальный блог. Он думал, что так мы прославимся и разбогатеем и подписчики будут просить его создавать для них списки на заказ. Он был даже убежден, что в конечном счете благодаря своим спискам попадет на телевидение. Попасть в телевизор было его мечтой с самого детства. Мне никогда не хватало смелости сказать ему, что эти его списки не так уж и забавны, но мне нравилось следить за тем, как он работает, поэтому я всегда радовался новым спискам. Он был очень крутым рассказчиком. Иногда я буквально физически ощущал воздействие его слов, например когда мы с ним гуляли по Кони-Айленду, где он в первый раз сделал маме предложение…

– В первый раз?

Руфус. Я поворачиваюсь и вижу, что он стоит в дверном проеме.

– Прости, что подслушал. Решил проверить, как ты тут.

– Ничего страшного. Заходи, – говорю я. – Элизабет, это Руфус, мой… Мой Последний друг. – Я надеюсь, что он и правда только хотел меня проведать, а не зашел попрощаться и предложить разойтись и пойти каждый своей дорогой.

Руфус прислоняется к стене, скрестив руки на груди.

– Так что там с предложением руки и сердца?

– Мама дважды ему отказывала. Папа говорил, ей нравилось казаться неприступной. Когда она узнала, что беременна мной, папа встал перед ней на одно колено в ванной, а мама улыбнулась и сказала «да».

Как же мне нравится эта история.

Я знаю, меня там не было, но с годами я создал в своей голове отчетливое воспоминание. Не знаю точно, как выглядела та ванная, ведь дело было еще в самой первой квартире родителей (размером с коробку из-под обуви), но папа всегда говорил, что стены были цвета «приглушенной позолоты», читай: жухлого желтого. А еще он говорил, что плитка на полу была черно-белой, как шахматная доска. В папиных рассказах мама для меня оживает. Например, в этой истории она смеется и плачет, говорит, что просто не хочет, чтобы я родился бастардом, ведь семья у нее традиционная. Для меня в конечном счете это не имело бы никакого значения. Вся шумиха вокруг законнорожденности – такая глупость.

– Милый, я бы очень хотела разбудить его ради тебя. Правда.

Жаль, что жизнь не дает нам возможности открутить стрелки назад, как на часах, когда нам нужно больше времени.

– Можно я минут на десять останусь с ним наедине? Кажется, я знаю, как с ним попрощаться.

– Не торопись, чувак, – кивает Руфус. Я удивлен его щедрости.

– Нет, – говорю я. – Дай мне десять минут, а потом приходи за мной.

Руфус кивает.

– Конечно.

Элизабет кладет руку мне на плечо.

– Я буду в регистратуре на случай, если тебе понадоблюсь.

Элизабет и Руфус уходят и закрывают за собой дверь.

Я беру папу за руку.

– Пришло время в кои-то веки мне рассказать тебе историю. Ты всегда просил, едва ли не умолял меня больше рассказывать о жизни, о том, как прошел день, но я всегда замыкался и уходил от разговора. Но теперь мне ничего не остается, кроме слов, и я скрещиваю пальцы на руках, ногах и черт знает где еще в надежде, что ты меня слышишь. – Я сжимаю его руку и мечтаю, что сейчас он сожмет ее в ответ. – Пап, я…

Меня с детства учили быть честным, но правда иногда бывает слишком сложной. И не так уж важно, что она порой ничему особенно не вредит; иногда слова просто не могут оформиться, пока ты не останешься один. И даже тогда успех не гарантирован. Иногда правда – это секрет, который ты скрываешь даже от самого себя, потому что жить во лжи гораздо проще.

Я напеваю песню «Take This Waltz» покойного Леонарда Коэна. Это одна из тех песен, которые всегда помогают мне отвлечься и погрузиться в мир грез, хотя ни одно слово в ней мне не близко. Я пою те строчки, которые помню, спотыкаясь на одних словах и не к месту повторяя другие, но папа любит эту песню, и я надеюсь, что он слышит, как я ее пою, раз уж сам не может петь.

Руфус

04:46

Я сижу у двери в палату и готовлюсь сказать Матео, что нам пора. Выманить его из квартиры – это одно. Но теперь мне, похоже, придется как-то вырубить этого чувака и силой вытащить его из больницы. Кому-нибудь точно пришлось бы сотворить со мной подобное, чтобы оттащить меня от моего папки, не важно, в сознании он или без.

Эта медсестра, Элизабет, смотрит сначала на часы, а потом на меня по пути в другую палату, куда несет поднос со слегка заветренной едой.

Мне пора уводить Матео.

Я встаю с пола и приоткрываю дверь в палату. Матео держит отца за руку и напевает песню, которую я никогда раньше не слышал. Я тихонько стучу, и Матео вскакивает как ошпаренный.

– Прости, чувак. Ты в порядке?

Матео стоит, его лицо пылает, как будто мы только что играли в щелчки большой компанией и я жестко его обыграл.

– Да, в порядке. – Чертов врун. – Нужно прибраться.

Проходит минута, прежде чем он отпускает руку отца, но отец будто сам его держит и не хочет отпускать. Матео все-таки умудряется освободиться. Потом берет папку для бумаг и кладет на полку над кроватью.

– Папа обычно оставляет всю уборку на субботу, потому что ему не улыбается каждый будний день возвращаться с работы и делать что-то по дому. В выходные мы с ним всегда убирались и боролись за первенство в марафоне по непрерывному просмотру телика. – Матео оглядывается, но в комнате чертовски чисто. Ну то есть с пола я бы есть не стал, но только потому, что это больница.

– Ты же попрощался?

Матео кивает.

– Типа того. – Он идет в сторону ванной комнаты. – Проверю, чисто ли там.

– Да уж наверняка.

– Нужно удостовериться, что, когда он проснется, у него будет чистая чашка.

– О нем позаботятся.

– Может быть, ему нужно одеяло потеплее. Он же не может нам сказать, что замерз.

Я подхожу к Матео и беру его за плечи, пытаясь как-то успокоить, потому что его трясет.

– Он не хочет, чтобы ты тут сидел, ясно?

Брови Матео смыкаются на переносице, глаза краснеют. Так краснеют глаза у того, кто очень опечален, а не зол.

– Я не это имел в виду. Просто сморозил. Он не хочет, чтобы ты тратил здесь свое время. Послушай, у тебя хотя бы был шанс попрощаться. А у меня в случае с моей семьей такого шанса не было. Я слишком много времени потратил на попытки понять, что же им сказать. Так что я счастлив за тебя – и в то же время жесть как тебе завидую. И даже если теперь моих слов недостаточно, чтобы вытащить тебя из палаты, скажу честно: ты мне нужен. Мне нужно, чтобы рядом со мной был друг.

Матео снова оглядывает комнату, наверняка убеждая себя, что ему прямо в эту секунду нужно почистить унитаз или проверить, все ли чашки в больнице безукоризненно чисты, чтобы полностью исключить вероятность того, что его папе достанется единственная грязная. Но я сжимаю его плечи и помогаю ему очнуться. Он идет к кровати и целует отца в лоб.

– Прощай, пап.

Потом начинает пятиться от кровати, шаркая ногами, и на прощание машет своему спящему отцу. Мое сердце грохочет в груди, а ведь я всего лишь свидетель этой сцены. Должно быть, Матео сейчас готов разорваться на части. Я кладу руку ему на плечо, и он вздрагивает.

– Прости, – произносит он у двери. – Я очень надеюсь, что он очнется сегодня. Ровно ко времени, понимаешь.

Я бы на это не рассчитывал, но все равно киваю.

Мы выходим из палаты. Матео в последний раз заглядывает внутрь и закрывает за нами дверь.

Матео

04:58

Я останавливаюсь на углу возле больницы.

Еще не поздно побежать обратно в палату к папе и там дожить этот день до конца. Но несправедливо подвергать риску остальных людей в больнице, ведь я сейчас – бомба замедленного действия. Не могу поверить, что я снова на улице, в мире, который меня убьет, и сопровождает меня Последний друг, чья дальнейшая судьба тоже в полной заднице.

Сохранять в себе мужество уже невозможно.

– Ты в порядке? – спрашивает Руфус.

Я киваю. Мне сейчас очень хочется послушать какую-нибудь музыку, особенно после того, как я попел у папы в палате. При мысли, что Руфус слышал, как я пою, у меня внутри все сжимается. Но ладно. Это ерунда. Он промолчал, а может, ничего толком и не слышал. Из-за этой неловкости мне еще сильнее не терпится окунуться в музыку, укрыться от окружающего мира с головой в компании мелодий, которые всегда дарили мне идеальное одиночество. Еще одна любимая песня папы – «Come What May» из фильма «Мулен Руж!». Именно ее мама пела ему и мне (я тогда был еще в животе), когда они вместе принимали душ прямо перед тем, как у нее отошли воды. Меня просто преследует одна строчка из этой песни: «I will love you until the end of times»[7]7
  «Я буду любить тебя до скончания времен» (англ.).


[Закрыть]. То же самое можно сказать еще об одной моей любимой песне, «One Song» из фильма «Богема». Я очень сильно хочу ее послушать, особенно теперь, когда сам стал Обреченным, ведь это песня о потерянных возможностях, пустой жизни и смерти времени. Мои любимые слова в ней – «One song before I go…»[8]8
  «Одна песня на прощание…» (англ.).


[Закрыть].

– Прости, что я так давил на тебя с уходом, – говорит Руфус. – Ты меня попросил тебя оттуда увести, но я не уверен, что ты на самом деле этого хотел.

– Я рад, что ты это сделал, – признаюсь я. Папа хотел бы именно этого.

Переходя через дорогу, мы смотрим сначала направо, потом налево. Машин в поле зрения нет, но на углу соседнего здания мужчина неистово роется в мусорном баке, как будто вот-вот приедет мусоровоз и увезет все мешки у него из под носа. Возможно, он ищет что-то, что случайно выбросил, но по рваной штанине его джинсов и въевшейся грязи на жилетке ржавого цвета можно заключить, что он бездомный. Мужчина вынимает половинку апельсина, засовывает ее себе под мышку и продолжает рыться в мусорных мешках. Когда мы доходим до угла, он оборачивается.

– Доллар есть? Или мелочь какая?

Проходя мимо, я, как и Руфус, низко опускаю голову. Бездомный не кричит нам вслед и вообще больше ничего не говорит.

– Хочу дать ему немного денег, – говорю я Руфусу, даже при том что очень боюсь делать это в одиночку. Я шарю по карманам и в одном из них обнаруживаю восемнадцать долларов. – А у тебя нет для него наличных?

– Не хочу показаться мудаком, но с чего вдруг?

– С того, что они ему нужны, – отвечаю я. – Он роется в мусорке в поисках еды.

– Где гарантия, что он вообще бездомный? Меня уже так надували.

Я останавливаюсь.

– Меня в жизни тоже обманывали.

А еще я не раз игнорировал чужие просьбы о помощи, что было несправедливо.

– Я же не говорю, что нам нужно отдать ему все свои сбережения. Просто пару баксов.

– Когда это тебя обманывали?

– В пятом классе. Шел я как-то в школу, и один парень попросил у меня доллар, а когда я достал пять, которые взял у отца на ланч, он ударил меня по лицу и отнял их. – Стыдно признаться, но в школе в тот день я безутешно рыдал, пока папа не отпросился с работы и не пришел проведать меня в медпункте. После того случая он даже две недели водил меня в школу и умолял быть осторожным и не разговаривать с незнакомцами, особенно о деньгах. – Я просто думаю, что не в моей власти судить, кому на самом деле нужна помощь, а кому нет. Это все равно что просить человека станцевать или спеть, чтобы доказать, что он достоин моего внимания. Одной просьбы о помощи, когда она нужна, должно быть достаточно. Да и что такое доллар? Заработаем еще один.

На самом деле ничего мы больше не заработаем, но, если Руфус такой же умный, как я (или такой же параноик), у него тоже наверняка достаточно денег на банковском счете. По выражению его лица мне ничего не понятно, но он останавливает велосипед и ставит его на подножку.

– Тогда так и сделаем. – Он тянется к карману и достает двадцать долларов наличными. Затем идет вперед, а я тащусь сзади, и сердце глухо стучит в груди. Я немного опасаюсь, что этот мужик на нас нападет.

Руфус останавливается в полуметре от бездомного и подзывает меня. В этот самый миг бездомный оборачивается и смотрит мне прямо в глаза.

Руфус ждет, пока я заговорю.

– Сэр, это все, что у нас с собой есть. – Я беру двадцатку у Руфуса и протягиваю мужчине все наши наличные.

– Не надо со мной играть. – Он оглядывается, как будто боится, что это какой-то спектакль. Так не должно быть, чужая помощь не должна вызывать у человека подозрений.

– Мы и не играем, сэр. – Я делаю шаг ему навстречу. Руфус встает рядом со мной. – Знаю, это не так уж много… Извините нас.

– Это… – Мужчина подходит ко мне вплотную, и, клянусь, у меня вот-вот разорвется сердце, словно мои ноги забетонированы в гоночный трек, а на меня разноцветными пятнами несется дюжина автомобилей. Но мужчина не бьет меня. Он обнимает меня, и из-под мышки к нашим ногам падает апельсин. Минуту спустя, когда я умудряюсь совладать с нервами и мышцами, я обнимаю его в ответ, и он напоминает мне отца – ростом, худобой и всей своей фигурой. – Спасибо. Спасибо, – шепчет он, и я не знаю, почему у него красные глаза: потому что ему негде ночевать и он очень устал или потому что он вот-вот заплачет. Однако я не задаю лишних вопросов. Ему не нужно мне ничего доказывать. Жаль, что раньше я не так относился к жизни.

Мужчина кивает Руфусу и засовывает купюры в карман. Больше он ни о чем не просит. Он не бьет меня, а просто уходит, чуть расправив плечи. И я мгновенно жалею, что не спросил его имени, прежде чем он ушел, или по крайней мере не представился сам.

– Молодец, – говорит Руфус. – Надеюсь, по закону кармы ты в следующей жизни получишь по справедливости.

– Дело не в карме. Я не стремлюсь набрать очки и показать, какой я хороший человек. – Не стоит жертвовать средства на благотворительность, переводить стариков через дорогу или спасать щенков в надежде, что когда-нибудь потом тебя за это отблагодарят. Возможно, я не сумею найти лекарство от рака или положить конец мировому голоду, но маленькие добрые поступки способны творить чудеса. Руфусу я ничего такого не скажу, потому что одноклассники высмеивали все мои подобные мысли, но вообще-то никто не должен испытывать неловкость из-за того, что хочет быть хорошим человеком. – Думаю, мы подняли ему настроение, потому что не притворялись, будто не видим его. Спасибо, что увидел его вместе со мной.