Текст книги "Настоящая жизнь"

И растаяло ли все мороженое, которое было в холодильнике?

И если оно не растаяло, будет ли кто-то его есть?

И может ли полиция посадить в тюрьму девочку за то, что она попросила крем шантильи на мороженое?

И расскажут ли они об этом отцу?

Дома мы никогда не говорили про смерть старого мороженщика.

Может быть, мои родители подумали, что лучшей реакцией будет сделать вид, что ничего не произошло.

Или может быть, они подумали, что рождение козлят отвлекло нас и мы забыли про лицо, превратившееся в кусок мяса.

Но я думаю, что в действительности они об этом даже не задумывались.

Жиль за три дня не произнес ни слова.

Я не решалась даже взглянуть в его огромные зеленые глаза, потому что уверена была, что увижу в них крутящийся на повторе фильм про взрывающееся лицо.

Он больше не ел. Картофельное пюре и рыба в панировке стыли на тарелке.

* * *

Повсюду веяло приторным духом Мускаткиного чрева.

Я думаю, что на самом-то деле веяло в основном в моей голове. Но я сохранила от этого лета воспоминание об этом прилипчивом, стойком запахе, который преследовал меня даже во сне.

Стоял июль, но ночи казались темнее и холоднее, чем зимой.

Жиль приходил ко мне в кровать каждый вечер. Зарываясь носом в его волосы, я практически слышала его кошмары. Я бы отдала все на свете за то, чтобы повернуть время вспять, чтобы вновь вернуться в тот момент, когда я заказала мороженое. Я представляла себе эту сцену тысячи раз.

Сцену, когда я говорю мороженщику: «Шоколад-страчателла, в рожке, пожалуйста, месье».

И он спрашивает меня: «Сегодня без шантильи, мадемуазель?»

И я отвечаю: «Нет, спасибо, месье».

И мою планету не засасывает черная дыра. И лицо старика не взрывается перед моим домом на глазах у моего маленького брата. И я вновь слышу «Вальс цветов» на следующий день и все следующие дни, и история на этом заканчивается. А Жиль – улыбается.

Я вдруг вспомнила фильм, который видела когда-то давно, в нем ученый, немного сумасшедший, изобрел машину, с помощью которой можно путешествовать во времени. Он построил ее из какой-то старой колымаги, там была куча проволоки, и надо было ехать быстро-быстро. Но у него получилось.

Тогда я решила, что я тоже изобрету машину, и буду путешествовать во времени, и наведу порядок во всей этой истории.

Начиная с этого момента я стала видеть свою жизнь не более чем тупиковой ветвью развития, черновиком, который нужно переписать набело, и мне стало как-то полегче.

Я сказала себе, что, пока машина еще не готова и пока еще невозможно вернуться назад в тот момент, мне необходимо выдернуть братика из безмолвия.

Я привела его в лабиринт, прямиком к Бумбуляке.

– Садись.

Он покорно сел.

Я заняла место за рулем, встала коленями на сиденье и стала изо всех сил прыгать на нем. Я трясла машину сильно, как никогда.

– Бумбуляка! Бумбуля-аааака! Бумбуля-аааааака! Давай, Жиль! Бумбуля-аааака!

Он сидел рядом безучастно, не реагируя ни на что, и его большие зеленые глаза были пусты. Он выглядел таким усталым…

Хорошо, что нас не услышал владелец лабиринта, – в таком состоянии Жиль дал бы себя поймать, даже не попытавшись оказать сопротивление.

Дома я наделала новых марионеток, сочинила новые истории. Он садился передо мной, мой маленький зритель. Я рассказывала ему о принцессах, которые путаются в своих длинных пышных юбках, прекрасных принцах, которые неожиданно пукают, о драконах, которых охватила икота…

В конце концов, сама не знаю почему, я отвела его в комнату трупов. Отец был на работе, а мать ушла в магазин за продуктами.

Когда мы вошли в комнату, я спиной почувствовала взгляд гиены. Я старательно избегала встречаться с ней глазами.

Именно в этот момент я все поняла.

Эта мысль обрушилась на меня, как изголодавшийся дикарь, царапая спину острыми когтями. Смех, который я слышала, когда взорвалось лицо старика… Это ведь она смеялась. Нечто жуткое, чему я не могла подобрать имени, но что висело в воздухе – оно жило внутри гиены.

Набитое соломой тело таило в себе монстра. Смерть жила среди нас. И она сверлила меня своими стеклянными глазами. Ее взгляд впивался мне в затылок, она упивалась медвяным запахом моего маленького брата.

Жиль отпустил мою руку и повернулся к зверю. Он подошел к нему и положил руку на оскаленную морду. Я остолбенела. Сейчас она проснется и сожрет его.

Жиль упал на колени. Его губы дрожали. Он погладил гиену по мертвой шерсти, обнял за шею. Припал головой к огромной пасти.

Потом он начал всхлипывать, его воробьиное тельце сотрясалось от горя и ужаса. Словно абсцесс, который долго созревал, теперь вскрылся – и страх выплескивался ему на щеки.

Я поняла, что это хороший знак, что в нем что-то сдвинулось, что внутренний механизм снова начал работать.

Несколько дней спустя на место мороженщика взяли другого человека. «Вальс цветов» вернулся под наши окна. Каждый вечер. Каждый вечер лицо, превратившееся в кусок мяса, возникало в моей голове. Каждый день – нечто мелькало, словно трескалось, в глазах моего брата. Эта музыка воздействовала на какой-то элемент внутри него, на какую-то центральную деталь механизма, производящую радость, с каждым днем разрушая его больше и больше, все безвозвратнее и непоправимее.

И каждый вечер я повторяла себе: ничего страшного, это всего лишь тупиковая ветвь моей жизни, и все в конце концов будет переписано набело.

Когда проезжал грузовик с мороженым, я старалась находиться рядом с Жилем. Я видела, что все его маленькое тело начинает дрожать, когда он слышит эту музыку.

Как-то вечером я не нашла Жиля ни в своей комнате, ни в моей, ни в саду. Тогда я вошла в комнату трупов, бесшумно, потому что отец был в гостиной.

Я нашла его там, сидящим рядом с гиеной. Он шептал что-то в ее огромное ухо. Я не расслышала, что он ей говорил. Когда он обнаружил мое присутствие, то посмотрел на меня как-то странно. Мне показалось, что это гиена на меня посмотрела.

А вдруг взрыв сифона с кремом открыл какой-то тоннель в голове Жиля? И гиена воспользовалась этим тоннелем, чтобы проникнуть в голову брата и там поселиться? Или внедрить туда что-то зловредное?

Выражение, которое я увидела на лице Жиля, было ему не свойственно. Оно отдавало кровью и смертью. Зверь живет в этой комнате, он спит, потом просыпается и бродит по дому, об этом нельзя забывать. И я поняла, что теперь он живет внутри Жиля.

Мои родители ничего не заметили.

Отец был слишком занят новостями, растолковывая их матери. Мать была слишком занята тем, что боялась отца.

* * *

Надо начать строить эту машину для путешествий во времени как можно раньше. Я пошла к Монике, поскольку была уверена, что она сможет мне помочь.

Я спустилась в коготь дракона, дом стоял на своем месте, его, как всегда, ласкали солнечные пальцы.

Она открыла мне дверь в одном из своих длинных разноцветных платьев, с яркими цветами и порхающими бабочками. Она пригласила меня войти. Здесь по-прежнему пахло корицей. Я села на скамеечку, покрытую бараньей шкурой. Я любила гладить ее – она была такая приятная на ощупь. Как та слоновая кость в комнате трупов: за ней чувствовалась какая-то мощь. Словно дух сильного животного еще жил в ней и мог чувствовать мою ласку.

Моника налила мне яблочного сока.

Ее лицо тоже как-то изменилось со дня смерти мороженщика. Что-то исчезло из него… Я не решилась сказать ей, что это моя вина, что это я тогда попросила крем шантильи. Об этом никто никогда не должен узнать.

Я рассказала ей о Жиле и о моей идее путешествия во времени.

– Понимаете, в фильме была машина, и ей нужно было невероятное количество энергии. Они применяли плутоний. А когда у них не было плутония, они использовали порох. Я могу найти машину и перестроить ее как надо, но я не могу сделать порох. Вы не знаете, можно ли вызвать грозу?

Она слегка улыбнулась, ее грусть сразу куда-то улетучилась.

– Да, я думаю, это возможно. Задницу порвать придется, работенка тяжелая, но я думаю, что это возможно. По крайней мере я о таком слыхала. Это смесь науки и магии. Если хочешь, я займусь грозой. Тебе придется много чего выучить по ходу пьесы. Но если ты этого и правда хочешь, у тебя получится, на это уйдет много времени, больше, чем ты предполагаешь, но у тебя получится. Как у Мари Кюри.

Я закусила губу.

– Батюшки мои, да ты не знаешь, кто такая Мари Кюри? Что там с вами целыми днями делают в школе? Бардак. Мари Кюри, ясно же! Мария Саломея Склодовская, вот ее настоящее имя. Она стала называться Кюри, когда вышла замуж за Пьера Кюри. Это первая женщина, которая получила Нобелевскую премию. Единственная и неповторимая в нобелевской истории, поскольку премий у нее было две: одну, по физике, она получила в 1903 году вместе с мужем за исследования в области радиации, потом Пьер умер – и бац – в 1911-м новая Нобелевка, на этот раз по химии, за работы о свойствах полония и радия. Именно она открыла эти два химических элемента. Полоний она назвала в честь своей родной страны, Польши. Ты небось таблицу Менделеева тоже никогда в жизни не видела?

Я отрицательно помотала головой.

– Эх, позор твоей школе. Она работала как безумная, всю жизнь. Вот ты когда-нибудь что-нибудь ломала? Руку? Или ногу?

– Да, ломала руку, когда мне было семь лет.

– Тебе делали рентген, чтобы определить, какой перелом?

– Да.

– Вот скажи спасибо Мари Кюри.

– А вы думаете, она сможет мне помочь? Где она живет?

– Нет, конечно. Она уже умерла. Из-за радиации. Но я рассказала тебе это для того, чтобы ты поняла: если ты много работаешь над чем-то, у тебя может все получиться.

– Значит, если я доделаю машину, вы поможете мне с грозой?

– Чтоб мне пусто было!

Я вернулась домой. Успокоенная. У меня было решение, и я была не одинока.

Начала я прямо на следующий день. Я собрала все возможные источники о Мари Кюри, а также нашла трилогию «Назад в будущее». Я знала, что на это уйдет много времени. Но состояние Жиля каждый день напоминало мне о моем долге.

Лето закончилось. Потянулся учебный год, скучный и нудный, как и все остальные. Все свободное время я тратила на осуществление моего плана.

* * *

Настало следующее лето.

Состояние Жиля не улучшилось. Пустота в его глазах постепенно сменилась каким-то раскаленным, пронзительным, режущим светом. То, что жило внутри гиены, постепенно перекочевало в голову моего бедного братика. Там расположилась колония диких существ, питающаяся клетками его мозга. Эта прожорливая армия разоряла все на своем пути, сжигая девственные леса и оазисы, превращая их в выжженные равнины и болотистые пустоши.

Я любила его. И собиралась исправить все это. Ничто не могло мне помешать. Несмотря даже на то, что он больше не играл со мной. И на то, что смех его стал зловещим, как кислотный дождь над маковым полем. Но я любила его, как мать любит свое больное дитя.

Его день рождения был 26 сентября. Я решила, что к этому дню все должно быть готово.

* * *

Отец только что вернулся из Гималаев, с охоты. Он привез с собой голову бурого медведя, которую триумфально повесил на стену. Чтобы освободить место, он вынужден был снять несколько голов оленей. Медвежью шкуру он положил на свой диван и валялся на ней каждый вечер перед телевизором.

Его не было дней двадцать. Мы все испытали облегчение, когда он уехал, и немного отдохнули за это время.

Несколько недель, предшествующих его отъезду, он был еще более нервным, чем обычно.

Как-то раз мы все вместе сидели за столом, и я знала, что сейчас он начнет гневаться. Мы все знали это: я, Жиль, мать и сам отец. Уже несколько дней подряд он возвращался с работы, напряженно сопя, сжав кулаки, и был готов взорваться в любую секунду. Каждый раз мы с Жилем прятались по комнатам, уверенные в том, что сегодня он не выдержит. Но ничего не происходило. И его нервозность накапливалась, как метан в шахте.

И вот в один такой вечер мы сидели за столом. Каждый молча ел свою порцию. Жесты наши были продуманными и лаконичными. Никто не хотел быть ответственным за искру, которая вызовет взрыв.

Единственный звук, который был слышен в комнате, издавал отец – его мощные челюсти, перемалывающие большие куски мяса.

Стручки фасоли и картофельное пюре в его тарелке напоминали два атолла посреди моря крови.

Я пыталась заставить себя есть, чтобы максимально слиться с окружающей обстановкой. Но внутренности словно завязались в тугой узел. Я искоса поглядывала на отца, предчувствуя наступление катаклизма.

Он отложил приборы.

Тихо-тихо, едва слышно, на выдохе, он произнес:

– И ты называешь это «бифштекс с кровью»?

Мать побелела так, что можно было подумать, вся ее кровь перелилась в тарелку отца.

Она ничего не ответила. На этот вопрос просто не существовало ни одного правильного ответа.

Отец настаивал:

– Ну так что?

Она прошептала:

– В твоей тарелке полно крови.

Он процедил сквозь зубы:

– Значит, ты довольна собой?

Мать закрыла глаза. Эх, попалась.

Он схватил тарелку двумя своими жуткими кулачищами и вдребезги разбил об стол.

– КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛА? НУ И БАРДАК.

Он схватил мать за волосы, ткнул ее лицом в пюре с осколками фарфора.

– ЭЙ! КЕМ ТЫ СЕБЯ ВОЗОМНИЛА? ЗНАЕШЬ, КТО ТЫ? ТЫ НИКТО! НИКТО!

Мать повизгивала от боли. Она не умоляла отпустить ее, не отбивалась, она знала, что это абсолютно бесполезно. На ее искаженном лице, разбитом неумолимой рукой отца, я могла теперь различить только кривившийся от ужаса рот. Мы все знали, что в этот раз будет хуже, чем во все остальные.

Жиль и я сидели неподвижно, словно приклеенные к стульям. Нам и в голову не пришло уйти в наши комнаты. О таких вещах нужно было думать заранее, пока «это» не началось. Обычно гнев отца прорывался после ужина, и никогда – во время. Поэтому мы довольно редко были его свидетелями.

Он схватил мать за волосы и несколько раз приложил ее об стол, в одно и то же место, на осколки тарелки. Я уже не понимала, на столе кровь из стейка или это кровь матери. А потом я вспомнила, что все это не имеет значения, потому что я вернусь в прошлое и все переделаю. И ничего подобного в моем новом будущем не будет.

Когда отец успокоился, я взяла Жиля за руку, и мы поднялись в мою комнату. Спрятались под одеяло. Я рассказала ему, что мы находимся в яйце страуса, потому что играем с Моникой в прятки. Что все это игра, не более чем игра. Просто игра.

На следующий день отец отправился охотиться в Гималаи, и мы снова могли дышать полной грудью.

* * *

Через несколько дней после возвращения отца мы с Жилем вместе с матерью отправились за покупками.

Мы прошли через зоомагазин, потому что ей нужно было купить витаминизированную добавку к корму для коз. Магазин представлял собой огромный склад, в котором можно было найти что угодно: и товары для домашних животных, и для скота. Мать любила поболтать с одним продавцом. Это был сын фермера, он знал о животных абсолютно все. Мы с Жилем пользовались этим, чтобы пойти порезвиться на тюках соломы. Они были навалены на площади нескольких квадратных метров, это была неприступная крепость. Только надо было опасаться дыр. Один месье рассказал мне, что в его семье случилось несчастье: ребенок умер, провалившись в отверстие между тюками.

В магазине раздавали щенков маленькой собачки, которая жила при складе, порода – что-то вроде жесткошерстного джек-рассела. Мне казалось, что она похожа на старую щетку для обуви. Я спросила мать, не хочет ли она взять одного щенка. Она была, похоже, не против, но окончательное решение было за отцом.

В тот же вечер я пришла в гостиную поговорить с ним. Поскольку он некоторое время назад добыл своего медведя, он был спокоен.

Время от времени, вместо того чтобы смотреть телевизор, он ставил музыку. Клода Франсуа. Это случалось редко. Но в тот вечер было именно так. Я подошла к дивану, стараясь производить как можно меньше шума. Папа этого не любил, всякий там шум. Он был действительно очень-очень спокоен. Сидел прямо, руки на коленях, и не шевелился.

Начинало темнеть, и дневной свет уже почти не проникал в комнату. Лицо отца тонуло в полумраке. Клод Франсуа пел «Телефон плачет». У отца на щеке плясал солнечный отблеск. Я присела рядом с ним на диване.

– Папа?

Он подпрыгнул от неожиданности, провел рукой по отблеску, чтобы смахнуть его с лица, потом ругнулся, но не так ужасно ругнулся, как обычно. Гораздо более мягко, спокойно.

Я потом спрашивала себя, почему же он тогда плакал. Особенно когда играла эта песня. Я знала, что он никогда не видел своего отца, но никто не объяснил мне почему. Может, он умер? Или бросил семью и сына? А может, от него скрыли, что у него родился сын? Во всяком случае, отсутствие отца, казалось мне, проело дыру в груди отца, под рубашкой, и никому не удавалось ее заткнуть. Эта дыра засасывала и размалывала все, что попадалось ей на пути. Наверное, поэтому он никогда не брал меня на руки. Я понимала его и никогда на него за это не обижалась.

– Папа, скажи, а вот сегодня в зоомагазине были щенки, и я хотела спросить тебя, можно ли мне взять одного?

Он внимательно посмотрел на меня. Вид у него был усталый, словно он только что проиграл сражение.

– Хорошо, крошка моя…

Крошка моя… Я подумала, что мое сердце разорвется на части. Крошка. Отец назвал меня: «Крошка моя». Эти два маленьких словечка крутились у меня в ушах, как светлячки, а потом нырнули мне в грудь и там угнездились. Я еще несколько дней ощущала внутри их неяркий свет.

* * *

На следующий день мать пошла с нами за щенком.

Жиль погладил их всех по очереди. Он не улыбался, но вроде ему это было на пользу, ему, похоже, нравилось трогать руками теплые пушистые комочки.

Я сказала ему:

– Ты выбираешь щенка, а я выбираю ему имя, хорошо?

Он приподнял того, что лежал у него на коленях.

– Вот этого.

Продавец со склада сказал:

– Это девочка.

Я сказала:

– Назовем ее Кюри. Как Мари Кюри.

Я подумала, что это принесет мне счастье. Возможно, это привлечет внимание Мари Кюри – там, наверху, в раю, если рай действительно существует, – и она поддержит меня.

Когда мы вернулись домой, я увела Жиля и Кюри в лабиринт мертвых машин. Во-первых, чтобы познакомить с этим местом Кюри, а во-вторых, потому что мне надо было выбрать машину, на которой я смогу путешествовать во времени.

Пересекая кукурузное поле, мы встретили детей из Демо. Банду Дерека. Я не очень-то их любила. Им лишь бы подраться. Не то чтобы я так обожала скакалочки и кукол Барби, мне тоже нравилось драться, но понарошку. Чтобы увидеть, кто сильнее, а не для того, чтобы причинить боль. А эти кусались и наносили болезненные удары в солнечное сплетение. Особенно Дерек. У него был странный шрам возле рта, оттого на лице застыла недобрая гримаса, словно вечная кривая улыбка, не исчезавшая, даже когда он был в ярости. А он всегда был в ярости, ярость укоренилась в нем, свила гнездо в белокурых волосах.

Кроме того, Дерек и его банда обижали Жиля, потому что он был маленький. Поэтому если мы их видели, то старались избежать встречи.

Они увидели нас издали, и Дерек закричал: «Хей, богатые детки!»

Он говорил так потому, что наш дом был немного больше, чем остальные дома в Демо. И потому что у нас был надувной бассейн.

Мы сделали вид, что не заметили их, и побежали в сторону лабиринта.

Там было множество новых машин, которые появились недавно, и я пыталась их все опробовать до самого вечера. Потому что их было много, а еще потому, что Жиль не хотел мне помочь. Он сидел в стороне и чертил на песке палочкой какие-то узоры.

Я заметила каркас машины, который выглядел поцелее остальных. Красивая красная машинка, немножко похожая на «Делореан» Дока Эметта Брауна[1]1
  Главный герой фильма «Назад в будущее».


[Закрыть]. Мне представилось, что она умерла от старости, а не от поломки.

Теперь мне нужно было снова идти к Монике.

* * *

На следующий день после появления в нашем доме Кюри мать отправилась к гравировщику. Она заказала ей именной ошейник. Мать всегда была очень внимательна к животным. Я сидела и смотрела на маленький кружок металла, на котором с одной стороны был выгравирован наш номер телефона, а с другой имя – Карри. Curry.

Я никогда не испытывала никаких особенных чувств к матери, кроме глубочайшего сострадания. Но в ту секунду, когда мой взгляд упал на эти пять букв, все сострадание немедленно растворилось в луже черного зловонного презрения.

Я решила переименовать щенка в Склодовску. Может, Мари Кюри понравится еще больше, если я назову свою собачку ее девичьей фамилией.

Но Склодовская – это как-то слишком длинно, трудно выговаривать. И для простоты я ее сократила до Довки.

Это рассмешило отца, который стал называть ее Водка.

Конечно же, я выбросила жетон с именем и сказала родителям, что Довка его потеряла.

* * *

Я снова пошла в гости к Монике. Я примерно поняла, что нужно делать с автомобилем, чтобы переделать его в машину времени.

Когда я подошла к ее дому, она сидела у крыльца, оплетенная солнечными лучами. Она устроилась на толстом стволе дерева, покрытом разноцветным вязаным пледом, и лепила на гончарном круге вазу. Некоторое время я тайком наблюдала за ней.

Ее худые мускулистые руки, усыпанные веснушками, ее золотистая кожа, пахнувшая кардамоном, ее длинные глаза и взгляд индейской принцессы, наверное, когда-то служили причиной пополнения сумасшедших домов за счет безнадежно влюбленных.

Когда она увидела меня, она поздоровалась своим глубоким голосом, напоминающим о морских просторах:

– Ух ты! Давненько она не появлялась в наших краях. Как жизнь, девчонка?

Я рассказала ей все, что узнала о путешествиях во времени, и о цели, намеченной на 26 сентября.

Читая биографию Мари Кюри, я поняла, что хочу быть как она – человеком, который не боится занять свое место в жизни, сыграть предназначенную ей роль и добиться прогресса в науке.

Она засмеялась:

– О. Круто, детка!

Я спросила, удалось ли ей что-то предпринять по поводу грозы.

Она сказала, что ей нужен какой-нибудь магический предмет.

– Что-то незаменимое. Неважно, насколько дорогой будет это вещь, главное – незаменимая. Драгоценный для тебя или для кого-то из твоих близких предмет. Чем больше эта вещь будет наполнена эмоциональным и чувственным содержанием, тем более мощной получится магия и тем больше шансов, что все получится. Когда ты найдешь этот предмет, приходи ко мне. Кроме того, знай: я могу вызвать грозу только в полнолуние.

В голове немедленно зародилась идея. Я знаю идеальный предмет. Кровь застыла в жилах от ужаса. Это была безумная идея – но при этом единственно правильная.

– Тогда я снова приду к вам и принесу предмет, когда машина будет готова. В конце лета.

Я отправилась в сторону дома. Мне хотелось прогуляться с Довкой по полям. Может быть, Жиль захочет пойти со мной. Даже учитывая, что в последнее время он не отрывается от своего геймбоя. Иногда он все-таки соглашается поиграть со мной в прятки в кукурузном поле. Огромные острые листья режут нам щеки и руки. Вечером после таких пряток в кукурузе кожа моя горит, и я обещаю себе никогда больше этого не делать.

Когда я вернулась, я не нашла Довку в саду. Я проверила, нет ли ее на подушечке в гостиной – она там любила спать, щенки много спят. Но там ее тоже не было.

Я спросила у матери, но она только вернулась из магазина и тоже ее не видела. На ее лице все еще были видны следы великого гнева отца. Дольше всего заживал глубокий порез под правым глазом.

Она помогла мне искать Довку, мы обшарили весь дом, сад, загон для козочек – никаких следов. Жиль тоже ее не видел. Он опять сидел возле гиены. Мать отругала его, ведь он не имел права там находиться. Если отец узнает…

Железные пальцы паники сомкнулись на моем горле, сжимая его все сильнее. Точно так же, как в тот вечер, когда погиб мороженщик. Почему я не взяла Довку с собой, когда пошла к Монике?

Надо было расширить область поисков. Если ее нет на нашей территории, далеко уйти она не могла. Где-то в Демо или в лесу. Но надо спешить.

Мать отправилась в сторону леса. Мы с Жилем пошли по поселку. Я подумала, что она, возможно, встретится с Моникой. При других обстоятельствах я бы охотно оказалась там, чтобы увидеть эту встречу. Но сейчас были дела поважнее.

День был жаркий, душный. Один из тех летних дней, когда небо в конце концов становится свинцово-серого цвета и разражается гроза, пахнущая горячим асфальтом.

Мы с Жилем бежали и звонили во все двери.

Я была счастлива, что он согласился мне помочь.

Как маленькие коммивояжеры, мы переходили от порога к порогу, повторяя одни и те же фразы.

Люди были по большей части добры к нам. Особенно одна молодая пара. Нам открыла дверь девушка, высокая и тоненькая, как тростинка, хрупкая и нежная, с крохотным младенцем на руках. Она приятно пахла пластилином. Тростинка позвала своего жениха, парня еще выше ее ростом, с обнаженным татуированным торсом, очень мускулистого. С гордостью влюбленной женщины Тростинка сказала: «чемпион по карате». Она восхитилась, какие мы с Жилем хорошенькие и воспитанные дети. Они дали нам апельсинового сока. Я заметила, что Жиль пристально смотрит на ребенка, он давно ничего так внимательно не рассматривал. Чемпион по карате явно был обеспокоен судьбой Довки. Я не могла удержаться и внимательно вглядывалась в топографию его торса, рельефные мускулы под кожей, выступающие вены… Я подумала, что он похож на дикого мустанга. Мощное, нервное, но ласковое животное. Мне захотелось, чтобы он взял меня на руки. Что-то теплое, приятное разлилось у меня в животе.

Я тут же поняла, что эта разливающаяся теплота и приятность как раз такого рода, что может отвлечь меня от моих целей, поэтому я загасила это ощущение, сжав свои внутренности изо всех сил. Мы допили апельсиновый сок, поблагодарили, попрощались и вновь отправились на поиски.

От одного дурацкого уродливого дома к другому у нас оставалось все меньше и меньше надежды. Я уже представляла себе, как моя бедная маленькая собачка валяется раздавленная на обочине дороги или становится добычей лисицы.

И вот что интересно: все эти одинаковые домики на самом деле были не совсем уж одинаковыми. Да вообще разными, по сути дела. Архитектурный проект был один и тот же, нечто вроде контейнера из серого полипропилена, увенчанного черепичной крышей, в котором прорезаны немногочисленные окна. Но в этой идентичности каждая разнящаяся деталь бросалась в глаза. Личность обитателей дома и их образ жизни выглядывали из-за каждой занавески, вылезали из каждого цветочного горшка, светились на каждом фонаре. Некоторые дома, казалось, вопят об одиночестве и о головокружительной бессмысленности их существования. Как, например, дом пожилой дамы, с лужайкой, населенной фарфоровыми созданиями: гномами, оленятами, кроликами.

Мы подошли к дому, казавшемуся еще более серым, чем другие. Я знала этот дом. В нем жил Дерек.

В пожухлой траве маленького сада валялась старая шина, рядом лежал бак для песка блеклого красного цвета в форме скорлупы. Возле двери на песке гнили остатки того, что когда-то было сборным шкафом – словно раздувшийся труп утопленницы, выброшенный рекой на берег.

Я позвонила, несмотря на инстинктивный страх, который грыз меня изнутри.

Из-за двери грубый голос прорычал:

– Кто там еще?

– Здравствуйте, месье, мы ищем нашу маленькую собачку, которая куда-то исчезла, вы ее, случайно, не видали?

Дверь открыл какой-то неприятный тип в спортивных штанах, который сильно вонял смесью дешевого алкоголя, крепкого табака и мочи. Часть его мозга старалась уяснить, что мы от него хотим, в то время как другая с трудом удерживала тело в горизонтальном положении. В руке, придерживая ее на уровне груди, он держал Довку.

Увидев меня и Жиля, щенок задергался и начал вырываться. Человек качнулся.

– О, вы нашли его! Спасибо, месье!

Мерзкий тип на это состряпал довольно странную гримасу – сложил губы куриной гузкой и прищурил глаза. Он произнес:

– Скажите отцу, что я отдам вам шавку, если он пустит меня и моего парнишку поплавать в вашем бассейне.

Он немного отклонился в сторону, чтобы мы могли увидеть Дерека, который стоял в коридоре в паре метров от него.

Тип смотрел на нас запавшими глазками из-под набрякших век. Теперь уже все функции его мозга были направлены на то, чтобы не допустить падения туловища. Довка попискивала и брыкалась все отчаяннее. Я подумала о том, что с собачьим нюхом пребывание в этом доме особенно невыносимо. Даже мне уже было тяжело дышать. В мозгу у типа пригоршня нейронов высвободилась из процесса борьбы с силой тяготения и послала руке приказ захлопнуть дверь.

Я не решалась посмотреть на Жиля. Потому что я знала, что, если встречусь с ним взглядом, слезы, которые я сдерживала изо всех сил, немедленно прольются. А я не хотела, чтобы он видел, как я плачу. Но не из страха, что мое горе передастся ему, нет: я опасалась, что мои слезы послужат пищей червю, который поселился в его голове.

Мы молча пошли по направлению к дому.

Как только я пришла, я объяснила матери, что произошло. Она немного смутилась, глаза ее забегали, а потом она сказала:

– Надо поговорить об этом с отцом, когда он вернется с работы.

Я представила себе, какие муки, какие страдания испытывает Довка.

Не могло быть и речи о том, чтобы оставить ее там до возращения отца.

Я вспомнила о Чемпионе по карате и его теле дикого мустанга. Что-то теплое вновь разлилось у меня в животе, на этот раз даже сильнее, чем тогда. И я не стала противиться, потому что почувствовала, что это ощущение никак не вступает в противоречие с моей целью любой ценой вытащить оттуда Довку.

Я вновь помчалась в Демо. Жиль побежал за мной. Тростинка открыла нам дверь – немного, впрочем, удивившись. Чемпион выслушал нашу историю. Его челюсти сжались, внизу, под ушами обозначился красивый рельеф. Он был похож на Кларка Кента в тот момент, когда он превращается в супермена. В нем проснулся инстинкт супергероя.

Даже не удосужившись надеть майку, Чемпион велел нам следовать за ним и направился к дому, который был еще более серым, чем все остальные.

Он постучал в дверь своим кулачищем. Ему открыл Дерек. Он даже не успел понять, что происходит, – Супермен оттолкнул его и вломился в дом. Я влетела за ним. Отец парня возлежал на старом диване, который явно представлял собой идеальную экологическую нишу для обитания всяких паразитов и различных видов плесени. Довка дремала у него на руках. Супермен бережно взял щенка и передал его мне. Пьяница открыл один глаз. Он успел увидеть, как кулак Супермена обрушивается на его челюсть. Обрабатывая кулаками папашу Дерека, как боксерскую грушу, Супермен приговаривал при этом: «Ах ты старый говнюк!» Каждый удар производил глухой звук, словно колотили по мешку с песком. Дерек зацепил руку со вздувшимися мускулами, мощную, как инструмент глубокого бурения, и впился в нее зубами. Супермен подхватил его другой рукой и отшвырнул в дальний угол комнаты.