Текст книги "Настоящая жизнь"

Аделин Дьедоне
Настоящая жизнь

Adeline Dieudonne

LA VRAIE VIE

Copyright © Éditions l’Iconoclaste, 2018

Published by arrangement with Lester Literary Agency

© Брагинская Е., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

В доме было четыре комнаты. Одна – моя, вторая – младшего брата Жиля, третья – родителей, а четвертая принадлежала трупам.

Олени, маралы, кабаны. Головы антилоп всех видов и размеров: спрингбоки, импалы, гну, орикс, личи. Несколько голов зебр.

На возвышении лежал лев, зубы его были сомкнуты на шее маленькой газели.

А в углу стояла гиена.

Хотя она была набита соломой, она жила – я в этом не сомневалась, и она наслаждалась ужасом, который видела в глазах всех тех, кто встречался с ней взглядом.

На стенах, в рамках, висели изображения моего отца с ружьем в руке и убитыми им животными.

Он постоянно фотографировался в одной и той же позе, величественно и гордо поставив ногу на труп зверя, уперев одну руку в бок, а другой триумфально воздевая оружие. Он скорее напоминал вооруженного повстанца, опьяненного кровью жертв, чем почтенного отца семейства.

Жемчужиной его коллекции, его самой большой гордостью был, конечно, слоновий бивень. Однажды вечером я услышала, как он рассказывает матери о том, что само убийство было не самым трудным делом во всей этой истории. Вовсе нет. Убить слона было не сложнее, чем забить корову в переходе метро.

Сложность заключалась в другом: нужно было выйти на браконьеров и суметь ускользнуть от бдительных егерей.

И потом ведь нужно отделить бивни от еще теплой туши. Та еще скотобойня.

Это все влетело ему в копеечку. Я думаю, именно поэтому он так гордился своим трофеем. Убийство слона стоило так дорого, что ему пришлось поделить расходы пополам с каким-то типом. Каждый увез с собой по бивню.

Я любила гладить этот бивень. Он был таким большим, таким блестящим и прохладным. Но возможно было делать это только тайком от отца – он запрещал нам заходить в комнату для трупов.

Отец был огромным мужчиной, широкоплечим, грубым, на вид – живодер живодером. Огромные узловатые руки. Этими руками он мог оторвать голову цыпленку так же легко, как будто открывал бутылку колы.

Кроме охоты, отец любил в жизни еще две вещи: телевизор и виски. И когда он не гонялся по всему миру за разными зверями, желая их убить, он пялился в здоровенный экран с колонками, который стоил как небольшой автомобиль, и прихлебывал «Гленфиддих» прямо из бутылки.

Вроде бы он разговаривал с моей матерью, но на самом деле ее вполне можно было бы заменить на фикус, и он бы не заметил разницы.

А мать панически боялась отца.

Я подозреваю, что, за исключением ее страсти к садоводству и разведению карликовых коз, это практически единственное, что я могу про нее поведать. Это была худая женщина с длинными жидкими волосами. Я не уверена, существовала ли она вообще до того момента, когда с ним встретилась. Думаю, да. Она, должно быть, напоминала примитивную форму жизни – одноклеточное, полупрозрачное создание. Амебу. С эктоплазмой, эндоплазмой, ядром и пищеварительной вакуолью. А за долгие годы жизни с моим отцом эта крошечная емкость постепенно наполнилась страхом.

Я всегда с напряженным интересом рассматривала их свадебные фотографии. Сколько себя помню, я вечно листала семейный альбом, пытаясь отыскать там хоть что-то. Хоть что-то, что могло бы объяснить этот странный союз. Любовь, ласку, радость, улыбку… Хоть что-то…

Так и не нашла. На этих снимках отец стоял почти в той же позе, что на фотографиях с охоты, только гордости на лице поменьше. Ну ясное дело, амеба – это так себе трофей. Поймать ее ничего не стоит: стакан, немного застоявшейся воды – и готово.

Видно, что маме моей во время свадьбы еще не было страшно. Скорее создавалось ощущение, что ее поставили тут, рядом с этим типом, как вазу – элемент интерьера.

Когда я повзрослела, я стала задаваться вопросом: каким образом эти двое смогли зачать двух детей? Меня и моего брата. Но я быстро перестала об этом думать, потому что в голову мне приходила только одна картина: вечер, кухня, он, воняя виски, лениво заваливает ее на стол, несколько мощных, грубых движений безо всякой реакции с ее стороны – и дело сделано.

Основной функцией матери было приготовление еды, и ее она тоже осуществляла совершенно как амеба. Еда получалась скучной, безвкусной и однообразной. С большим количеством майонеза. Сэндвичи с ветчиной и сыром, персики с тунцом, салат «Мимоза» и рыба в панировке с картофельным пюре. Вот основное меню.

* * *

За нашим садом были лес Повешенных детей и большая зелено-коричневая долина – два холма, образующие гигантскую букву V, на дне которой скапливались сухие листья. В глубине долины жила Моника. Мы с Жилем часто ходили к ней в гости. Она объяснила нам, что эта буква V – след от когтя дракона. Дракон процарапал эту долину, потому что обезумел от горя. Это было давным-давно. Моника замечательно рассказывала всякие истории. Ее седые длинные волосы танцевали, танцевали цветочки на платье, позвякивали браслеты на запястьях.

«Очень-очень давно неподалеку отсюда, на вершине горы, которая теперь разрушилась, жила пара гигантских драконов. Они любили друг друга так сильно, что ночью пели странные, но очень красивые песни, которые знают только драконы. Эти звуки внушали страх людям в долине. Услышав их, они не могли заснуть. Однажды ночью, когда двое влюбленных задремали, убаюканные песнями, они пришли – кретины с факелами и вилами – и убили самку.

Самец, обезумев от горя, разом испепелил долину, сжег всех: мужчин, женщин и детей. Все люди умерли. Потом в отчаянии он стал когтями царапать землю, образуя впадины. С тех пор растения вновь выросли на этой земле, и вновь здесь стали жить люди, но следы его когтей остались до сих пор».

Действительно, в окрестных лесах и полях повсюду были разбросаны овраги разной глубины, напоминающие царапины.

Эта история напугала Жиля.

По вечерам он иногда стал приходить ко мне в постель. Тесно прижимался всем телом, ища защиты: ему казалось, что он слышит песнь дракона. Я объясняла ему, что это просто сказка, что на самом деле драконов не существует. Что Моника рассказывала это, потому что ей нравятся старинные легенды, но рассказ – выдумка.

В глубине души я сама тайно сомневалась в своих словах. И каждый раз, когда отец возвращался с охоты, я боялась, что он принесет голову самки дракона.

Чтобы успокоить Жиля, я изображала взрослую и шептала ему: «Всякие истории нужны для того, чтобы выпустить наружу наши страхи, так мы можем быть уверены, что в настоящей жизни этого не случится».

Я любила засыпать рядом с ним, вдыхая запах его мягких волос.

Жилю было шесть лет, мне – десять. Обычно братья и сестры то и дело ссорятся, ревнуют друг к другу, орут, ябедничают и дерутся. У нас все было не так. Я любила Жиля нежно, как мать. Я направляла его, объясняла ему все, что знала сама, это была моя миссия старшей сестры. Самая чистая форма любви, которая существует.

Эта любовь не ожидает ничего в ответ. Она несокрушима и неистребима.

Он все время смеялся, показывая молочные белые зубки. И каждый раз его смех грел меня, как мини-электростанция. А я делала ему кукол из старых носков, сочиняла смешные истории, ставила целые спектакли для него одного. Еще я любила его щекотать. Чтобы слышать, как он смеется.

Смех Жиля способен был вылечить все душевные раны.

Дом Моники наполовину оплетал плющ. Это было красиво. Иногда солнце освещало его через ветки, словно лаская светящимися пальцами. Я никогда не видела, чтобы мой дом ласкали солнечные пальцы. И ни один из домов в округе.

Мы обитали в поселке, который назывался Демо.

Сорок одинаковых серых строений, вытянутых рядами, как погребальные камни на кладбище.

Отец назвал его Дурдемо.

В шестидесятые годы на месте Демо было поле пшеницы.

В начале семидесятых жилое строительство, словно плесень, разрослось на нем с катастрофической скоростью: буквально за полгода. Это был пилотный проект, на пике тогдашней модной технологии сборных конструкций.

Демо. Демонстрация уж не знаю чего. В те времена люди, построившие эти дома, хотели что-то доказать. Может быть, тогда эти сооружения впечатляли. Но сейчас, двадцать лет спустя, от них осталось одно уродство. Красота, если она и была, смылась дождями. Поселок состоял из одной улицы, которая шла квадратом – дома стояли внутри квадрата и вне его. А вокруг раскинулся лес Повешенных детей.

Наш дом стоял вне квадрата. Он выглядел немного лучше других, поскольку архитектор проектировал его для себя. Но он уже давно не жил здесь. Дом был побольше, чем остальные, и посветлее: с высокими застекленными эркерами. И еще в нем был подвал. В целом он имел довольно дурацкий вид, скажем прямо, но подвал оказался нужной штукой.

Благодаря ему подземные воды не поднимались до уровня стен и те не начинали гнить. Остальные дома в Демо пахли залежавшимся полотенцем, забытым в мешке с принадлежностями для бассейна.

У нас не воняло, но зато в доме жили трупы животных. Я иногда задумывалась: а не лучше ли дом, в котором воняет?

Сад у нас тоже был побольше, чем у других. На газоне имелся даже надувной бассейн. Он напоминал тучную даму, заснувшую на солнцепеке. Зимой отец сдувал его, и на лужайке оставался круг коричневой травы.

А в глубине сада, прямо перед лесом, был загон, где держали козочек. На склоне, покрытом вьющимся розмарином.

Козочек было три: Бисквитка, Жозетка и Мускатка. Но скоро их должно было стать пять: Мускатка была беременна.

Мать привела козла для спаривания, это была целая история – из-за отца. Иногда мать способна на удивительные вещи. Когда речь заходила о ее козах, в ее нутре зарождалось некое подобие материнского инстинкта, позволяющее противостоять отцу.

Когда это происходило, на его лице появлялось выражение учителя, которого превзошел ученик. Он застывал с открытым ртом, тщетно пытаясь найти, что сказать в ответ.

Он знал, что каждая секунда промедления неуклонно разрушает его авторитет, как шар-баба разбивает дом, зараженный домовым грибком. Его раскрытый рот слегка кривился, и он издавал глухое рычание, словно разозленный фокстерьер. И мать понимала, что победила.

Она знала, что позже за это заплатит, но эта победа была важна для нее. При этом внешне мать не испытывала торжества; как ни в чем не бывало она возвращалась к своей обычной амебной деятельности.

Так вот, Мускатка понесла, и мы с Жилем возбужденно ждали наступления отела. Караулили малейшие признаки скорых родов.

Он смеялся, выслушивая мои объяснения по поводу процесса появления козлят на свет.

– Они вылезают из ее пиписьки. Будет похоже, как будто она какает, но вместо какашек появятся два ребеночка-козленка.

– А как они оказались в ее животе?

– Они не то чтобы там оказались, они их сделали вместе с тем козлом. Они были очень влюблены друг в друга.

– Но козел-то был у нас всего один день, козочка с ним даже толком не познакомилась, как они тогда могут быть влюблены?

– А, вот ты о чем… Так это и называется любовь с первого взгляда.

* * *

Если пройти через лес Повешенных детей и через поле таким образом, чтобы не заметил фермер, попадаешь на большой желтый песчаный холм. А если спуститься с него, цепляясь за торчащие корешки, попадаешь в лабиринт сломанных машин. Тут тем более нельзя допускать, чтобы тебя заметили.

Это было огромное кладбище металла. Я очень любила это место. Я гладила рукой каркасы и представляла себе сваленных в кучу зверей, неподвижных, но не утративших чувствительности. Иногда я разговаривала с ними. Особенно с новоприбывшими. Я говорила себе, что их, вероятно, нужно приободрить, успокоить. Жиль помогал мне. Вдвоем мы часами играли там, разговаривая с машинами.

Некоторые лежали здесь уже давно, поэтому с ними мы были хорошо знакомы. Одни – почти не испорченные, иные слегка поврежденные. Были и совершенно развороченные – капот всмятку, ходовая разбита. Словно их прожевала огромная собака. Больше всего я любила зеленую машину, у которой не было ни крыши, ни сидений. Такое впечатление, что всю верхнюю часть сдуло напрочь, как пену с пивного бокала. Я вот думаю, что же могло ее снести без остатка? А Жиль очень любил Бумбуляку. Вот как он ее называл. Бумбуляка. Она и правда была прикольная.

Казалось, что ее поместили в гигантскую стиральную машину без воды. Она была помята повсюду, со всех сторон. Мы с Жилем залезали внутрь и представляли, что нас крутят в стиральной машине.

Я садилась за руль и кричала:

– Бумбуляка! Бумбуляка! Бумбуляка! – прыгая на сиденье, чтобы машина затряслась. И чудесный смех Жиля несся вверх – выше и выше, выше, чем вершина песчаного холма.

Мы знали, что в случае чего нам придется драпать: если хозяин нас услышит, он обязательно прибежит. Лабиринт принадлежал ему, а он не любил, что туда приходят играть.

Взрослые из Демо говорили нам, что он ставит волчьи капканы, чтобы ловить детей, играющих возле его машин. Так что мы все время внимательно глядели под ноги.

Когда ему удавалось нас услышать, он прибегал с воплем: «Это что такое?» И нужно было бежать как можно скорее, чтобы он не мог нас схватить, нужно было перемахнуть через холм, цепляясь за торчащие корни, борясь со страхом, сковывающим дыхание, и бежать-бежать-бежать как можно дальше от страшного «Это что такое?».

Он был жирным и тяжелым и не мог так же быстро, как мы, вскарабкаться по песчаному склону.

Однажды Жиль уцепился за слишком тоненький корень, и тот обломился. Жиль съехал вниз, оказавшись в нескольких сантиметрах от громадных ручищ, которые потянулись схватить его. Он вскочил ловко, как кошка, я поймала его за рукав и потащила наверх, и мы избежали возмездия.

Когда мы оказались в безопасности, от перенесенного ужаса нас охватил безудержный смех. Мы побежали к Монике под сень плюща, чтобы рассказать ей эту историю.

Она посмеялась вместе с нами, но предупредила, что лучше ему не попадаться.

Моника встала перед нами – от нее, как всегда, пахнуло солнцем и пляжем – и своим гнусавым голосом, напоминающим старый клаксон, сказала:

– Маленькие упрямцы, вы должны знать, что есть люди, с которыми лучше не связываться. Зарубите это себе на носу. Есть люди, которые хотят испортить вам жизнь, омрачить вашу радость, хотят сесть вам на шею, чтобы вы не могли летать. Держитесь подальше от таких людей. А он как раз из их племени.

Я засмеялась, потому что представила, как владелец автомобильного кладбища садится на шею к Жилю.

Потом мы вернулись в Демо, потому что услышали музыку. «Вальс цветов» Чайковского. Грузовичок продавца мороженого, точного как часы, появился в этот вечер, как в любой другой.

Мы пошли просить у отца денег.

Жиль всегда брал два шарика. Клубника-ваниль.

Я покупала шоколад-страчателла с кремом шантильи.

Но крем шантильи мне было брать запрещено. Не знаю уж почему, отец не разрешал мне его заказывать. Поэтому я быстренько слизывала его, пока мы шли до дома.

Это был наш секрет – его знали я, мой брат и милый месье из грузовичка. Очень старый человек – лысый, высокий и тощий, в коричневом вельветовом костюме.

Он всегда говорил нам своим рокочущим голосом, улыбаясь одними глазами:

– Ешьте побыстрее, волчата, а то растает, потому что солнце яркое, ветер сильный, для мороженого нет ничего хуже.

* * *

Однажды летним вечером мама приготовила персики с тунцом, мы ели их на террасе из голубого камня, выходившей в сад. Отец уже вышел из-за стола и расположился у телевизора с бутылкой «Гленфиддиха».

Он не любил проводить время с нами. Я думаю, что в этой семье никто не любил момент, когда вечером все собираются вместе за ужином. Но отец навязал нам этот ритуал, как и навязал его себе. Потому что так надо. Семья должна ужинать вместе, в радость это или нет, все равно. Он видел это по телевизору. Вот только там у людей был счастливый вид. Особенно если они ужинали в пабе. Все спорили, смеялись. Люди были красивыми, они любили друг друга. Время, которое человек проводит с семьей, преподносилось как награда. Подобно конфетам «Ферреро Роше», это было лакомство, на которое человек имел право после долгих часов, проведенных на работе или в школе.

У нас эти семейные трапезы больше походили на наказание – вроде большого стакана мочи поутру, который уринотерапевты предлагают выпивать ежедневно для здоровья. Каждый вечер мы свято следовали ритуалу, будто это был церковный обряд. Отец смотрел новости, растолковывая матери каждый сюжет так, словно она не способна воспринять никакую информацию без его объяснений. Для отца выпуски новостей имели большое значение. Когда он комментировал их, ему казалось, что он принимает в них участие. Как будто мир ждет его заключений, чтобы начать развиваться в правильном направлении. Когда новости заканчивались, мать кричала:

– За стол!

Отец вставал с дивана, не выключая телевизора, и мы усаживались за стол, чтобы поесть в полной тишине.

Момент, когда отец вставал из-за стола, чтобы вернуться на диван, был для нас мигом освобождения. И этот вечер ничем не отличался от всех других.

Мы с Жилем вышли из-за стола, чтобы пойти играть в сад.

Этим вечером солнце ласкало землю нежным светом с запахом теплого меда.

В холле мать убирала клетку попугая, которого звали Коко. Я как-то попыталась ей сказать, что жестоко держать его в клетке. Тем более что попугаев в саду было полно. Они даже создавали некоторую проблему, поскольку съедали пищу маленьких птичек, вроде воробьев и синиц.

У нас они склевывали вишни на дереве прежде, чем те успевали созреть. Они появились в саду потому, что в нескольких километрах от Демо был зоопарк. Маленький зоопарк. Но он прогорел, поскольку недалеко от него построили парк аттракционов, который переманил всех посетителей.

Зверей продали в другие зоопарки. Но на попугаев всем было наплевать – и вдобавок их транспортировка стоила слишком дорого. Так что человек, который за все это отвечал, решил просто открыть клетку. Может быть, он думал, что они все равно умрут от холода. Но они не умерли. Наоборот, они адаптировались к местным условиям, свили гнезда, вывели птенцов. Они по-прежнему перемещались группой, тогда в небе появлялось большое зеленое облако. Было красиво. Шумно, но красиво.

Я никак не могла понять, почему же этот бедняжка Коко должен торчать в клетке и смотреть, как другие развлекаются без него. Мать говорила, что это совершенно разные вещи, что он куплен в магазине, что он не приспособлен к жизни на улице. Да ну…

В общем, мать убирала клетку Коко.

Настал час «Вальса цветов» и мороженого.

Грузовичок остановился неподалеку от нашего дома.

Старый мороженщик был уже там, вокруг него толпился десяток детей.

Моника мне сказала, что он не такой, как владелец склада автомобилей. Он добрый. Когда она заговорила о нем, я заметила, что в ее глазах промелькнуло что-то необычное. Поскольку они оба были старыми, я сказала себе, что, возможно, в молодости между ними что-то было. Может быть, какая-нибудь красивая история любви, не получившая продолжения из-за древней семейной ссоры. Я в тот период глотала книжки издательства «Арлекин» одну за другой.

Когда мороженщик протянул Жилю его рожок клубника-ваниль, я посмотрела на его руки. Мне нравится смотреть на руки стариков – представлять себе, что такое тонкое, детальное устройство превращает их в отдельный механизм, что эти руки слушаются пожилого месье сами собой, никогда не подводя. Эта иллюзия внушала мне веру в нечто такое, что не выразить словами. Но это нечто меня успокаивало. И потом они были красивые. Тоненькая кожа обтягивала суставы, голубые вены бежали по запястьям, как ручьи.

Мороженщик поглядел на меня, улыбаясь одними глазами, и спросил:

– А тебе, маленький волчонок?

Он обращался ко мне. Заготовленный ответ уже пять минут вертелся у меня в голове. Не знаю уж почему, но, когда я просила мороженое, я не любила импровизировать. Мне обязательно нужно было, чтобы кто-то стоял в очереди передо мной, тогда у меня появлялось время выбрать то, что я хочу, и правильно построить фразу. Чтобы она вылетела бойко, без колебаний. Сегодня мы были в очереди последними, все остальные дети уже получили свое мороженое и ушли.

– Шоколад-страчателла в рожке с кремом шантильи, пожалуйста, месье.

– С кремом шантильи, мадемуазель! Уж конечно…

Он подмигнул мне при слове «шантильи», чтобы подтвердить, что это наш с ним секрет.

Тогда его руки, два верных пса, принялись за работу, вновь, в стотысячный раз, повторяя свой маленький танец. Рожок, ложечка для мороженого, шарик шоколадного, бокал теплой воды, шарик страчателлы, сифон… Настоящий сифон, с домашним кремом шантильи.

Старик склонился, чтобы положить изящный завиток крема поверх моих шариков. Его большие голубые глаза широко открыты, взгляд прикован к воздушной спирали, щека его почти касается сифона, жесты – точны и грациозны. Рука – совсем рядом с лицом. В тот самый момент, когда он укладывал последний мазок крема, в тот самый момент, когда его палец почти ослабил давление на кнопку, в тот самый момент, когда старик уже собирался выпрямиться, сифон взорвался. Бабах. Я помню шум. Прежде всего меня испугал шум. Стены домов в Демо сотряслись от него. Мое сердце замерло и на миг перестало биться. Взрыв, казалось, было слышно даже в глубине леса Повешенных детей, возле самого дома Моники. А потом я увидела лицо милого пожилого месье. Сифон врезался в него, как машина в фасад здания. Снесло буквально половину. Лысый череп остался нетронутым. Но лицо представляло собой месиво из костей и мяса. Остался только один глаз в орбите. Я хорошо его рассмотрела. У меня было время это сделать. В нем застыло удивленное выражение, в этом глазу. Старик еще две секунды стоял на ногах, словно телу нужно было привыкнуть к мысли, что его венчает месиво из костей и мяса. Потом он рухнул наземь.

Это походило на какую-то глупую шутку. Я даже услышала смех. Но это не был реальный смех. И это был не мой смех, вот уж точно. Думаю, это была сама смерть. Или судьба. Или что-то подобное, что-то огромное, гораздо больше, чем я. Сверхъестественная сила, которая все решает и которая была в этот день шаловливо настроена. Она решила немного посмеяться над лицом старика.

А потом я уже ничего не помню. Я закричала. Прибежали люди. Они кричали тоже. Пришел отец. Жиль стоял на месте не шевелясь. Его огромные глаза были широко распахнуты, маленькая ручка стискивала рожок с мороженым клубника-ваниль.

Какого-то мужчину вырвало дыней с пармской ветчиной.

Прибыла «Скорая помощь», за ней санитары.

Отец отвел нас домой. По дороге мы молчали.

Мать подметала перед клеткой Коко.

Отец вновь уселся на свое место перед телевизором.

Я взяла Жиля за руку и отвела в загон к козочкам. Глядя в одну точку и приоткрыв рот, он шел за мной как сомнамбула.

Все казалось мне каким-то нереальным. Сад, бассейн, розмарин, наступающая ночь. Или, вернее, все выглядело озаренным какой-то новой реальностью. Дикой реальностью мяса и крови, боли и безжалостного, прямолинейного хода времени. И главное, эта реальность принадлежала той силе, чей смех я услышала, когда старик свалился на пол. Этот смех, который звучал из ниоткуда. Смех, который был везде, во всем, так же как эта сила. Она могла отыскать меня где угодно.

Никуда не спрячешься. А раз я не могу спрятаться, ничего не существует. Ничего, кроме крови и ужаса.

Я захотела пойти к козочкам, поскольку надеялась, что их травоядная невозмутимость как-то вернет меня к реальности и успокоит.

Они втроем паслись в загоне. На ветвях вишни сидели несколько попугаев. Ничто больше не имело смысла. Моя реальность рассыпалась в прах. Головокружительное небытие, выхода из которого не видно. Настолько осязаемое небытие, что я чувствовала, как его пол, стены и потолок давят на меня. Меня охватила жуткая паника, я задыхалась. Мне так хотелось, чтобы кто-то взрослый взял меня за руку и отвел в кровать. Восстановил прежние реперы в моем существовании. Объяснил мне, что у этого дня будет завтра, а потом послезавтра, и со временем моя жизнь обретет прежний вид. Что ужас и кровь постепенно забудутся.

Но никто не пришел.

Попугаи ели вишни, которые еще не успели созреть.

Жиль стоял рядом, по-прежнему – с открытым ртом и выпученными глазами, стиснув в кулачке рожок с потеками растаявшего клубничного и ванильного мороженого.

Я сказала себе, что раз уж никто не отведет меня за руку в постель, я могу сделать это для Жиля. Мне хотелось поговорить с ним, успокоить, но я не могла произнести ни слова. Страх все еще сковывал мое горло. Я отвела его в свою комнату, и мы вдвоем улеглись в кровать. Окно выходило в сад, на загон с козами и на лес. Ветер качал дуб, и его тень плясала на полу комнаты.

Я не могла уснуть. В какой-то момент я услышала, как мать поднялась в спальню. Через час туда же прошел и отец. Они никогда не шли спать одновременно. Но всегда спали в одной постели. Я думаю, этот обычай входил в пакет «нормальная семья», как и совместные обеды. Я иногда задавалась вопросом, бывают ли между ними моменты нежности. Как между Жилем и мной, например. Я желала им чего-то подобного, но не слишком в это верила. Невозможно представить себе жизнь без нежности, особенно в такие вечера, как этот.

Я смотрела, как каждая следующая секунда прогоняет предыдущую на моем радиобудильнике. Они казались все более долгими. Меня тошнило. Но не хотелось вставать, ведь я могла разбудить Жиля, если он уже заснул. Он повернулся ко мне спиной, и я не видела его глаз.

К пяти часам утра меня что-то поманило наружу, сработала интуиция.

Я спустилась в сад. Темнота пугала меня больше, чем обычно. Я представляла себе Жутких Существ, таящихся в сумраке под деревьями, и как они готовы сожрать мое лицо, чтобы оно походило на лицо того мороженщика.

Я дошла до загона с козочками.

Мускатка стояла несколько в стороне. Под ее хвостом появился длинный слизистый след. ***

Я вернулась в свою спальню.

«Жиль, детишки уже на подходе».

Эти слова – первые, которые я произнесла с того момента, как заказала мороженое с шантильи, – прозвучали как-то странно. Словно прилетели из прежнего, исчезнувшего мира.

Жиль никак не отреагировал.

Я пошла и разбудила мать, она сразу очень возбудилась и побежала вниз.

Не знаю, как описать перевозбужденную амебу. Это что-то беспорядочное, суетливое и неловкое. Оно много и громко говорит, носится туда-сюда. Теплая вода. Камфорный спирт. Изобетадин. Марлевые салфетки. Тачка. Солома…

Я вынула Жиля из постели, чтобы он пошел и посмотрел.

Пока я за ним ходила, вылезли два маленьких копытца. Потом мордочка. Мускатка тужилась и блеяла, тужилась и блеяла. Видно было, что ей больно. И очень трудно. Потом внезапно козленок выскользнул и упал к ее ногам. Она снова принялась тужиться и блеять, блеять и тужиться. И мы почувствовали странный запах. Приторный запах тела и внутренностей. Вывалился второй малыш. Мускатка встала на ноги, и, пока она вылизывала козлят, из нее выползла какая-то жирная и тягучая коричневатая масса и тяжело упала на землю. Мускатка обернулась и начала пожирать эту массу, вылезшую из ее тела.

Приторный запах сделался сильнее. Казалось, он исходит из живота Мускатки и заполняет всю земную атмосферу. Я никак не могла уразуметь, как может такая маленькая козочка производить столько запаха.

Мать встала на четвереньки и начала целовать козлят. Два мальчика. Она обцеловывала их липкие тельца, терлась о них лицом.

Потом, не вставая с колен, она обернулась ко мне (лицо ее было перепачкано околоплодными водами) и объявила:

– Назовем их Кумин и Паприка.

* * *

В следующие дни было жарко. Белое солнце шпарило с пустого высокого неба.

Отец нервничал. Он возвращался с работы, хмуря лоб. Я уже заметила, что он становится таким, если долго не ездил на охоту.

Он хлопнул входной дверью, бросил ключи и сумку, потом начал искать… повод, чтобы выплеснуть весь накопившийся гнев. Он заходил во все комнаты, внимательно осматривал все углы, пол, мебель, мать, Жиля, Коко и меня. Вынюхивал, как гончая собака. В эти моменты мы все понимали, что нужно разойтись по комнатам, замереть, исчезнуть. Но мать не могла этого сделать, она должна была готовить еду. Иногда он удовлетворялся тем, что злобно бурчал что-то себе под нос, и отправлялся на свое место перед телевизором. Так могло продолжаться несколько дней подряд. Атмосфера накалялась.

И в конце концов он всегда находил, к чему придраться.

– Это еще что?

Свой вопрос он обычно задавал тихо, едва слышно.

Мать знала: что бы она ни ответила, будет плохо. Но она всегда отвечала.

– Макароны с сыром и ветчиной.

Он по-прежнему говорил тихо-тихо.

– А почему ты приготовила макароны с сыром и ветчиной?

И чем тише он говорил, тем ужасней был грядущий гнев.

Я думаю, для матери именно этот момент был самым страшным. Когда она знала, что это вот-вот случится, а он смотрел на нее в упор, наслаждаясь ее страхом. Он представлял дело так, словно все зависело от ее ответа. Это была такая игра. Но мать проигрывала в ней при любом исходе.

– Ну потому что все их любят, и потому…

– КТО ЭТО ВСЕ? КТО ЖЕ ЭТО ТАКИЕ «ВСЕ»?

Все, партия. Теперь она могла надеяться только на то, что гнев отца выльется исключительно в крик. Вернее, это скорее заслуживало названия «рев». Голос отца был оглушителен, он вырывался из глотки и пожирал мать целиком. Он разрезал ее на кусочки, и эти кусочки исчезали один за другим.

И мать соглашалась окончательно исчезнуть.

А если рева оказывалось недостаточно, в ход вступали кулаки. Они работали до тех пор, пока гнев окончательно не покидал отца. Мать после этого всегда неподвижно лежала на земле… Она была похожа на пустую наволочку.

После этого мы могли быть уверены, что у нас впереди несколько недель спокойной жизни.

Думаю, отец не любил свою работу. Он был бухгалтером в том самом парке аттракционов, который привел зоопарк к краху. Как говорится, «сильные поедают слабых». Казалось, ему это нравится. «Сильные поедают слабых».

Мне казалось невероятным, что отец работает в парке аттракционов. Утром, когда я уходила в школу, я говорила себе: «Мой отец проведет целый день в парке аттракционов».

Мать не работала. Она занималась козами, садом, Коко и нами. Ей было наплевать, есть у нее личные деньги или нет. Пока можно было оплатить по кредитной карте.

Казалось, мать совсем не смущает пустота. И отсутствие любви в том числе.

Грузовичок мороженщика так и оставался долгое время припаркованным возле нашего дома.

Я по этому поводу задавалась множеством вопросов.

Кто будет в нем убираться? И когда там наконец уберутся, что сделают с ведром, в котором вместе с пеной и водой окажутся кровь, кусочки костей и мозгов? Выльют ли воду на могилу старика, чтобы все его кусочки были вместе?