Текст книги "Две женщины"

8

В тот день, когда Морис решился сжечь свою переписку с мадам де Брионн, можно было подумать, что он в то же время хочет разорвать последнее звено цепи, связывавшей его с Еленой, чтобы не существовало больше штрихов, перешедших из его прошлой жизни в настоящую. Однако, начиная с этого момента, Тереза, напротив, начала огорчаться, замечая, что ее муж уже меньше спешит побыть рядом с ней. В первые дни после свадьбы она находила его часто грустным и задумчивым. Теперь он был нервным, беспокойным, возбужденным. По-видимому, он пытался подавить какое-то тайное желание и вел непрекращающуюся борьбу с непрерывно атаковавшим его скрытым противником.

Иногда, благодаря своей воле, он торжествовал над ним и, гордый победой, становился вдруг веселым, начинал забавляться всякой чепухой и излучал радость, может быть, немного шумную, но зато искреннюю и заразительную.

Часто, как бы признавая, что он не может справиться один со своими тягостными мыслями, он звал на помощь Терезу, усаживал ее рядом с собой и долго смотрел на нее; он ей предоставлял десятки случаев блеснуть перед ним тонким живым и уже умеющим размышлять умом, а также всеми чарами своего любящего, преданного сердца.

Это средство ему обычно помогало и, признательный ей за невольную помощь, он выказывал Терезе столько доброты, придумывал множество способов для того, чтобы ей угодить, заставить забыть о мелких случаях невнимательности, которые он иногда допускал наедине с ней. Он делал все для ее счастья, становился молодым, пылким, оживленным – его можно было тогда принять за двадцатилетнего влюбленного у ног своей первой возлюбленной.

Но скоро наступили дни, когда присутствия Терезы было уже недостаточно для того, чтобы развеять его тягостные мысли. Как моряк, который не довольствуется сверкающим горизонтом перед глазами и пытается разглядеть среди морской лазури зеленый берег, который он любит и где он долго жил, Морис, в то время, когда он смотрел на свою жену, казалось, представлял другой образ, вспоминал совсем иные картины. Тогда он становился грустным, холодным и резко отдалялся от Терезы.

От нее не ускользнули перепады в настроении супруга, но она не знала причину и еще не тревожилась.

Она объясняла угнетенное состояние того, кого любила, затворнической жизнью, на которую он себя обрек после женитьбы. Следуя наставлениям, которые Тереза получила от матери, уже все знавшей, молодая женщина пыталась заставить Мориса решиться выходить на прогулки из дома и вновь приобрести кое-какие позволительные привычки из его холостяцкой жизни.

– Без сомнения, тебя изводят воспоминания о твоих скверных проделках – говорила она, смеясь. – Ступай, попроказничай в компании своих друзей и возвращайся, когда пожелаешь. Я всегда буду рада прыгнуть тебе на шею.

В принципе она была права, говоря так; во многих семьях любовь не угасает, если жена умно делает некоторые уступки мужу и не создает для него жизнь, невыносимую своей монотонностью. Чтобы цепь никогда не порвалась, достаточно, если она будет длинной, чтобы ею можно было управлять в некотором радиусе – тогда она не так ощутима, никто не считает себя прикованным и не понадобится резких усилий для того, чтобы порвать звенья.

Однако же на сей раз слова Терезы были неосторожными, и воздух свободы, которым она советовала дышать своему мужу, должен был стать роковым для них обоих.

Морис, сознававший опасности, которые могли подстерегать его за пределами дома, сначала не последовал советам жены. Бесконечно удлиняя свою цепь, он не хотел переступать за черту круга, который сам себе начертал, и объявил жене, что его не привлекают шальные прогулки, которыми она его соблазняла.

И все же в один зимний вечер он не утерпел. Тереза немного приболела и рано ушла к себе. День был мрачный и дождливый, но к вечеру ветер разогнал облака, подсушил грязь на улицах; погода стояла холодная и сухая; в такое время парижанин предпочитает прогуливаться по бульварам в теплом пальто, с сигарой в зубах. Морис тоже решил выйти из дому, еще не зная, куда ему направиться.

Он шел наугад около получаса, замедлил шаги перед домом на улице Монсей и поднял глаза: он находился под окнами Елены! Морис пришел сюда совершенно машинально; не отдавая себе отчета, он шел той же дорогой, которой привык ходить за пять лет и остановился перед дверью, куда он звонил столько раз. Нет ничего проще: разве Бюффон не классифицировал человека по уму в таблице для животных, поставив его на самую вершину? Не подчиняемся ли мы всегда инстинкту, когда наш разум спит? Морис остановился перед особняком мадам де Брионн, но не переступил его порога; разум вовремя вернулся к нему и одержал верх над инстинктом. Однако у Мориса не было мужества сразу покинуть место, где он находился. Он до-то прогуливался под окнами Елены, стараясь угадать, что происходит за ставнями и задернутыми шторами. Он задавал себе множество вопросов и не находил на них ответа. Но холод начал донимать его, и он удалился, не оборачиваясь, быстрым шагом.

На другой день Тереза все еще чувствовала недомогание и уговаривала Мориса пойти погулять без нее. Он повиновался, чтобы не спорить с ней и, как накануне, отправился на улицу Монсей. Но на этот раз он знал, куда идет и сознавал, что делает: без сомнения он хотел разрешить некоторые из проблем, вставших перед ним накануне, и разрешил их. В самом деле, ему не пришлось долго ждать, чтобы увидеть, что двухместная карета господина де Ливри остановилась перед домом графини де Брионн. Барон вышел из коляски, позвонил, вошел в особняк и, выйдя через пять минут оттуда, уехал, так же, как приехал. Благодаря этому эпизоду любопытство Мориса было удовлетворено хотя бы в одном пункте: графиня находилась у себя, поскольку господина де Ливри пригласили войти, но она все еще отказывалась принимать его, так как он вышел через пять минут.

Морис, хотя это было не слишком великодушно и хотя он любил барона де Ливри, испытывал чрезвычайное удовлетворение, видя его уезжающим восвояси, поэтому он каждый день возвращался на улицу Монсей, чтобы наблюдать один и тот же спектакль. Но придя к Дому графини в описываемый нами вечер, он увидел, что вошедший в него барон не выходит обратно так же быстро, как в предыдущие дни.

По истечении пяти минут Морис начал удивляться; через десять минут он стал испытывать нетерпение. Не прошло и получаса, как он потерял голову. Он бросился к двери, позвонил, в нетерпении взбежал по лестнице, оттолкнул лакея и внезапно появился перед мадам де Брионн и бароном.

При виде его Елена упала в обморок. Господин де Ливри тотчас подбежал к графине, уложил на канапе и поднес к ее носу флакон с английской солью. Оказывая ей всяческие заботы, он тихо бормотал: – Бедная женщина, она больна, она так слаба еще… на нее подействовала встреча с другом, вторым за этот вечер. Правда, от меня она не упала в обморок, но ведь я постарался предупредить ее.

Это умиление скоро сменилось у барона гневом; он подошел к Морису, который все еще стоял в дверях салона, ничего не видя и не слыша. Он был почти так же бледен, как Елена, и смотрел на нее остановившимся взглядом.

– Что вы наделали? – сказал ему господин де Ливри. – Надо предупреждать людей, а не врываться к ним, как снег на голову! Почему вы этого не сделали? – И он повернулся к графине. – Бедный друг! Как она бледна! Ах, если вы мне ее убили!..

Он бросил на Мориса страшный взгляд. Наступило молчание; затем барон сказал гораздо тише:

– Но, к счастью для вас, она оживает; краски возвращаются к ней, пульс бьется сильнее… через мгновение она очнется. Теперь ей надо предоставить покой. Он приподнял голову Елены повыше, смочил ей виски холодной водой из графина и, бросив последний взгляд в ее сторону, чтобы удостовериться, что все идет хорошо, вернулся к Морису.

– Ну, – сказал он, – мы с графиней только наладили тихую, мирную жизнь, а вы все испортили. Зачем вы сюда пришли?

– Увидеть ее, – просто ответил Морис.

– Черт возьми, это я понимаю! – воскликнул барон. – Не для того же, чтобы повидаться со мной! Но теперь вы ее увидели и можете уйти.

– Напротив, вы должны оказать мне большую услугу, барон, – сказал с решимостью Морис.

– Услугу? Вам? Вы что, тоже заболели?

– Оставьте меня на некоторое время вдвоем с графиней.

И так как господин де Ливри собрался протестовать, он добавил самым нежным тоном:

– Я так давно ее не видел! Мне ей столько нужно сказать…

– У нее нет сил вас слушать, – заметил барон. – Скажите, что вы ей хотели сказать, я ей передам.

– Барон, ради бога, сделайте то, о чем я вас просил.

– Ну нет, – воскликнул господин де Ливри, который, чувствуя, что его трогают мольбы Мориса, принял резкий тон, чтобы скрыть овладевшее им чувство. – Я пришел сюда и не имею желания уходить. К тому же, ее состояние меня беспокоит и… Я присоединюсь к вам через час, – сказал Морис, – и принесу известие о ее состоянии. Это безумие, если хотите, но я буду так счастлив остаться на часок наедине с нашей бедной больной!

– Наша бедная больная, наша бедная больная… Скажите лучше ваша бедная больная, поскольку вы хотите захватить ее один… Эгоист! Если б я еще был уверен в том, что, уйдя, доставлю ей удовольствие, я бы тогда не спорил. Я люблю ее, как дочь и, подобно всем отцам, слаб. Подождите, она открывает глаза, – добавил он, приближаясь к Елене, – кажется, она ищет кого-то… Если, увидев вас, она не отвернется, я уступаю вам свое место; если же, напротив, ваше присутствие покажется ей неприятным, удалиться должны будете вы.

Ну, хорошо! – вскрикнул радостно Морис, – уступите же мне место, – она видит меня и не отводит взгляд!

– Это правда, – сказал ошеломленный барон, – и я сдержу свое слово.

Он взял шляпу, лежавшую на стуле, несколько мгновений смотрел на мадам де Брионн, которая мало-помалу приходила в себя; затем внезапно оторвался от этого созерцания и вышел, сказав Морису ворчливым тоном:

– Я жду вас к себе.

9

Едва за бароном закрылась дверь, Морис, который до этого вынужден был сдерживать свои эмоции, бросился к ногам Елены. Она совершенно открыла глаза и с любовью глядя на него, еще бледными губами произнесла прерывающимся голосом:

– Наконец-то я вновь обрела тебя! О Морис, как я страдала во время твоего отсутствия… Я уже думала, что никогда больше не увижу тебя. Теперь ты не покинешь меня, потому что я умру…

Вдруг она оттолкнула его и, выпрямившись во весь рост, воскликнула:

– Я безумна, разговаривая так с тобой! Где была моя голова?.. Не вернулась ли ко мне лихорадка? Я забыла то, что произошло, забыла, что отныне между нами непреодолимый барьер! По какому праву ты пришел ко мне? Уйди, уйди!

– Нет, Елена, нет, я не послушаюсь тебя! – сказал решительно Морис.

– Ты меня не послушаешься! – воскликнула она. – Но разве мы не простились навсегда? Разве наша любовь не погибла? Ведь мы расстались для того, чтобы не встречаться больше. Ты ясно дал мне понять, что с тебя достаточно меня, моей любви… Я была вынуждена предоставить тебе свободу; ты согласился на это. Ты исчез. Я пережила тысячу смертей и когда, наконец, я начала возрождаться к жизни, когда я вылечилась бы, может быть, ты вернулся, чтобы вновь разбередить мои раны, чтобы снова убить меня!.. Ах, это низко, это низко!

Усилие, которое ей пришлось сделать, подорвало ее силы. Она упала на канапе, где перед этим сидела; нервы ее не выдержали и она зарыдала. Стоя перед ней, Морис молча смотрел на эту горестную картину и чувствовал, что его глаза наполняются слезами.

Когда она немного успокоилась, он сел возле нее и тихо сказал:

– Елена, выслушай меня, я тебе клянусь, что если мне не удастся убедить тебя, ты меня прогонишь.

– Нет, нет, я не хочу тебя слушать, – возразила она с живостью, – ты, может быть, сможешь меня убедить, а я не хочу этого. Я согласна страдать, но у меня нет сил презирать себя!

– Презирать себя за то, что ты любишь! – воскликнул Морис.

– Я люблю? – сказала она с возмущением, отодвигаясь от него. – Кого же? Вас, может быть? Вы ошибаетесь!.. А, наверное, я что-нибудь говорила в бреду, но я лгала… я вас больше не люблю. Может ли такая женщина, как я, любить мужчину, который принадлежит другой? Ах, разве вы меня не знаете? Ну, – продолжала она с меньшей силой, – почему же вы вернулись? Что вы хотели мне сказать? Теперь я могу вас выслушать; я чувствую себя лучше и держусь настороже. Говорите. Почему вы здесь?

Она пристально смотрела на него, словно бросая вызов. Он выдержал этот взгляд и, сжав руки Елены, которые она не имела сил у него отнять, воскликнул: – Я здесь, потому что я не мог больше жить вдали от тебя, потому что меня сжигает страсть, потому что я жаждал тебя видеть!.. Ах, если б я знал, как неумолимы воспоминания, когда за ними находятся пять лет счастья и любви! – продолжал он горячо. – Я пытался избавиться от этих воспоминаний, но ничего не смог сделать. Они меня обвивали, душили… Я снова видел тебя мысленно здесь, такую же молодую, прекрасную, сияющую, как в первые дни нашей любви. Я позабыл о наших маленьких размолвках, ссорах, спорах обо всем, из-за чего мы расстались. Я старался вызвать эти воспоминания, чтобы прогнать чарующие видения, чтобы тебя возненавидеть, но они не появлялись передо мной. Все твои достоинства я вновь представлял одно за другим: твой ум, серьезный и шаловливый, твою доброту, твою бесконечную нежность, благородство и гордость. Самые незначительные события, самые мелкие детали нашей счастливой любви всплывали непрестанно в моем сознании и я находил тысячи доводов и оправданий для того, чтобы продолжать тебя любить. Ах, настоящее, как бы хорошо оно ни было, не заставляет забыть более прекрасное прошлое и можно умереть от отчаяния, вспоминая о счастье, потерянном навсегда! | Елена, вся дрожа, слушала его, не перебивая. Чувства, которые он хотел выразить, испытывала и она сама; она страдала по тем же причинам. Она сочувствовала ему и даже готова была растрогаться, но вдруг одна мысль пронзила ее мозг, она вырвала свои руки у Мориса и холодно спросила:

– Тогда… почему вы женились?

Он ответил без малодушия, не опуская глаз, как если бы не считал себя виновным и повиновался более могущественной воле, чем его собственная:

– Я полагал, что не люблю тебя больше, я думал, что полюбил другую… и я действительно любил другую… и, может быть, еще люблю. Но я здесь для того, чтобы все тебе сказать, не так ли? Между нами не может быть недомолвок. Я люблю ее, но тебя… – Неужели вы осмелитесь сказать, что меня вы любите тоже? – воскликнула она. – Нет, дело не только в моей любви к тебе, – сказал он твердо. – Одна любовь не смогла бы привести меня сюда. Я повинуюсь более сильному чувству, чем любовь: это память.

Он не смог подобрать более подходящего слова, того, из которого в некотором роде материализуется память и которое все воспринимают как привычку. И однако, разве не память порождает привычки, разве привычка не следствие памяти. Одно – причина, другое – следствие. Мы совершаем что-либо сегодня, потому что помним, что мы делали вчера. Таким образом, мы менее материальны, чем это представляем, поскольку претворяемся в действие, сообразно с работой нашего сознания и нашего ума.

Выражение, которое употребил Морис, позволило все же мадам де Брионн понять, какому чувству он повиновался, вернувшись к ней. Не отдавая себе в этом отчета, она осознала все это инстинктивно. Разве не покраснела она при одной мысли о том, что можно удовлетвориться настоящим и вернуться к прошлому счастью, что одно не исключает другого? Но разве можно любить одновременно здесь и там? Как помещаются две любви в сердце мужчины? Та – совсем молодая, свежая и прелестная, что находится теперь рядом с ним, существует в настоящем, а ее заслуга – прошлое. Как! Только потому, что он делал какую-то вещь накануне, человек продолжает делать то же самое и на другой день, и на третий, когда эти дни должны были бы занять другие дела и развлечения! Неужели сила привычки так велика, что ей невозможно сопротивляться, и память о той, которую любили, не умирает вместе с любовью к ней? Да, обычно она умирает, но случается, что в прежней любви оказываются такие чары, что их невозможно забыть, несмотря на прелести новой любви.

Морис остался рабом прежней страсти и если бы даже не прибежал сюда, то рано или поздно все равно приковал бы себя к цепи, которая его некогда удержала вопреки множеству препятствий. Свадьба его должна была стать главным препятствием, но Морис не отдавал себе в этом отчета.

Но то, что не останавливало его, остановило Елену. После минутного размышления, когда все эти соображения молниеносно промелькнули в ее мозгу, она воскликнула:

– Зачем мне прощать твои ошибки, верить в твою любовь, понимать чувства, которым ты повинуешься? Почему ты хочешь меня убедить? На что ты надеешься? Ты думаешь, что я способна делить твою любовь с другой, довольствоваться нежностью, похищенной у нее? Ах, при одной лишь мысли об этом я краснею от стыда!

Она закрыла лицо дрожащими руками. Он приблизился к ней, так что она даже не успела помешать ему, и принудил ее снова сесть.

– Послушай, Елена, – сказал он взволнованно, – я уже давно призывал тебя и боролся с пылким желанием вернуться к тебе. Но знаешь, почему я противился этому до сих пор? Потому что у меня оставались твои письма, перечитывая которые, я вновь жил минутами, проведенными с тобой. Однажды… я был вынужден уничтожить эти письма. Тогда моим воображением, которое больше ничто не останавливало, завладели безрассудные мечты. Прошлое представлялось мне более соблазнительным, чем когда-либо: непреодолимая сила влекла меня сюда. Пусть твой вид, твое присутствие заменят эти письма, составлявшие мою защиту, которой больше нет; дай мне место рядом с моими друзьями в этом салоне, где я могу молчаливо обожать тебя! Видишь, я не прошу Ничего, что заставило бы тебя краснеть; ты должна согласиться!

Она слушала его серьезно, не перебивая. Когда он закончил, она подняла голову, посмотрела на него и ответила:

– Кого вы пытаетесь обмануть, Морис? Меня? Или же себя самого? Вы говорите о могуществе воспоминаний и думаете… Ах, вы безумны, но я не разделяю вашего безумия.

– Пусть ты не разделяешь его! – воскликнул Морис, воспламеняясь все сильнее. – Но ты не можешь помешать мне приходить сюда, когда я страдаю от тебя вдали, когда ты сама мучаешься и чуть ли не на грани смерти! Я позвоню в твою дверь, мне откроют, я войду, увижу тебя, и тогда никакое человеческое могущество не помешает мне прижать тебя к сердцу.

И, сопровождая слова жестом, он сжал Елену в объятиях; измученная столькими волнениями сразу, она еще пыталась его оттолкнуть, когда лакей объявил о господине де Ливри.

Барон вошел легкой походкой с улыбкой на устах, даже немного помолодевший, хотя прошло только около двух часов с тех пор, как он вновь обрел своего прекрасного друга Елену.

Подойдя к мадам де Брионн, он произнес:

– Я вас оставил совсем больной, милая графиня, мне медлили приносить известия о вашем самочувствии, и я не мог противиться желанию самому подняться к вам и все узнать.

– Вы хорошо сделали, благодарю вас, – ответила Елена.

– Вы чувствуете себя лучше?

– Я испытываю чрезвычайную слабость, – сказала она, – поэтому вынуждена покинуть вас и вернуться к себе. Барон, помогите мне дойти до двери моей комнаты.

Господину де Ливри не потребовалось повторять дважды это приказание: он бросился к Елене, помог ей встать и повел медленным шагом, ласково поддерживая, по направлению к ее комнате. Во время этого чествования, которое он старался продлить насколько можно дольше, чтобы насладиться выпавшим на его долю счастьем, барон не мог удержаться, чтобы не бросать время от времени торжествующий взгляд в сторону Мориса: «Это на мою руку она опирается, – казалось, хотел сказать он, – мне она больше доверяет, чем вам, ко мне она приникла, ища поддержки».

Когда они дошли до двери комнаты Елены, барон, словно желая помешать мадам де Брионн обернуться к Морису, все время старался встать между ним и молодой женщиной, чтобы их взгляды не могли встретиться. Одно мгновение он полагал, что достиг своей цели: она поблагодарила его, пожала ему руку и уже приподняла портьеру, прикрывавшую дверь, ведущую в ее комнату. Однако, будто притянутая могучим магнитом, она повернула голову; ее глаза погрузили взгляд в глаза Мориса; этот немой призыв, длившийся полминуты, показался нетерпеливому барону целым веком. Затем Елена скрылась.

– О, ее взгляд не был прощальным! Он сказал мне «до встречи»! – воскликнул Морис, пьяный от радости.

Господин де Ливри пожал плечами, взял свою шляпу, потом принес лежавшую на диване шляпу Мориса и сказал, в виде морали, следующие слова:

– Знаете, каково мое мнение? Вы сделали бы лучше, оставаясь у себя дома.