Текст книги "Две женщины"

13

Длинная цепочка экипажей начиналась примерно с середины улицы Шоссе д'Антен и тянулась вдоль бульвара до улицы Эльдер. Они имели разную форму и размеры: от внушительных карет с гербами до простых наемных экипажей. Двое министров поставили свои кареты прямо напротив большого особняка, где должно было состояться празднество и жители квартала выстроились у главного входа, чтобы посмотреть парад элегантных нарядов и красивых лиц.

Лестница, по обеим сторонам которой стояли большие вазы с цветами, вела в просторную прихожую, двери которой выходили в танцевальный зал, в салоны и на галерею, предназначенную служить театральным залом.

Вообще нет ничего любопытнее и привлекательнее этих драматических представлений, устраиваемых в светском обществе, когда они даются с известным размахом.

Независимо от живейшего удовольствия видеть, как на сцену поднимается знакомое лицо, аплодировать; если человек нравится или критиковать – не столько потому, что ему не хватает таланта, (а на это обычно не смотрят), а потому, что этот человек вам чего-то несимпатичен, – в подобных спектаклях всегда есть нечто прекрасное и притягательное для глаз.

В самом деле, большей частью женщины усаживаются рядом, отдельно от мужчин. Черные сюртуки и фраки не нарушают гармонии красок, слишком резко выделяясь на светлом фоне. Ничья лысая или седая голова не огорчает взор, перебегающий от головки с черными как смоль кудрями, на светлую головку, отливающую золотом в свете люстр, потом на плечи всех форм, способные радовать все вкусы – белые или чуть смуглые, иногда переливающиеся, как шелк, – полные восхитительных очертаний или еще сформировавшиеся до конца и способные краснеть от смущения.

Можно было увидеть мельком изящные, длинные гибкие шеи, склоненные с грацией, полной непринужденности и поэзии; другие шеи были более плотными и короткими, они не побуждали к мечтательности, как первые, но глаза не могли от них оторваться, и мысли начинали путаться. Драгоценности переливались в огнях сотен свечей, и цветы, обманутые таким ярким светом, вообразили, что взошло солнце, и стали раскрывать свои чашечки.

Шевалье и виконт, приехавшие первыми, некоторое время развлекались этим зрелищем, которое, несмотря на свой преклонный возраст, они ценили по достоинству. Но если глаза их получали удовлетворение, то ноги – совсем наоборот.

Через час вытянутая шея, стесненные руки и ноги, прижатые к ногам соседей, начали затекать – они оказались менее чувствительными к удовольствию созерцания. Двое друзей не замедлили приступить к поискам убежища, чтобы дать отдых утомленным неудобной позой телам. Они совершенно кстати вспомнили об особенном салоне, которые дамы-попечительницы приберегли для своих друзей и редких привилегированных лиц, попросили указать, где находится этот салон и комфортабельно устроились там. – Уф! Ну, что вы скажете? – сказал шевалье, падая на канапе.

– Скажу, что чувствую себя лучше, еще немного – и я потерял бы сознание.

– И я так думаю.

– Черт возьми, это сделало бы нас интересными в глазах публики; возможно, мы виноваты в том, что не доставили ей развлечения своим обмороком.

– В самом деле, несколько голов повернулись бы в нашу сторону.

– Наши соседи освободили бы для нас место.

– И кое-кто из них, растрогавшись нашим несчастным положением, последовал бы за нами сюда.

– А еще лучше, если бы заботу о нас взяли некоторые из дам с такими красивыми плечами! Честное слово, виконт, будь я на двадцать лет моложе, то не колебался бы. Видите, как важно уметь вовремя падать в обморок. Вы помните мадам де Куланж, чьи глаза были некогда столь знамениты? О, у нее были такие большие, сверкающие глаза удлиненной формы, что казалось, будто они, теряясь краями в локонах волос, опоясывают всю ее голову.

– Конечно, я хорошо их представляю! – воскликнул с энтузиазмом виконт.

– Так вот, хоть она была не слишком красива и общалась с сомнительными личностями, я вбил себе в голову идею понравиться ей. Да, слово чести, меня, казалось, подстегивало, что могут говорить: «Вы знаете новость? Глаза мадам де Куланж устремлены теперь только на шевалье».

– Да, это было бы лестно.

– Очень лестно. Но, признаюсь, хотя я рассыпался в любезностях всякий раз, когда ее встречал, ее глаза не задерживались на мне. Однажды, на балу, устроенном третьим сословием, – так выражались в ту эпоху, когда название «полусвет» еще не было выдумано, я решил обратить на себя ее внимание и, задыхаясь от жары, упал прямо на руки мадам де Куланж, возле которой предусмотрительно находился. Если б вы могли видеть эффект! Мне спешили дать вдохнуть соли, смачивали виски холодной водой, в то время заливая платье моей соседки, разорвали ее платок, чтобы приложить к моему лицу… Она была вынуждена переносить все эти мелкие неприятности, поскольку ей пришлось меня поддерживать. Вы понимаете, что на другой день я должен был нанести ей визит, чтобы извиниться; я поспешил его сделать и…

– И, – продолжал шевалье, этот визит длился восемнадцать месяцев, я чудесно все помню.

– Ах, виконт, не говорите так. Я никогда не мог избавиться от опасения в отношении женщины, у которой такие большие глаза. Поверьте, они у нее существуют не для того, чтобы лучше видеть, а для того, чтобы лучше плакать. По самому ничтожному поводу она заливалась слезами: это был ноток, наводнение! Если я имел несчастье быть любезным на ее глазах с другой женщиной, она измачивала в слезах три платка. В случае неверности с моей стороны, потоп был еще сильнее. Я хотел сохранить свою свободу от такого бедствия и после того как убедился, что у меня есть непромокаемый заместитель, спасся бегством в менее влажный климат.

– А что же прекрасная плакальщица?

– Она живет в провинции и носит голубые очки.

Пока двое друзей, верные своим старым воспоминаниям, беседовали так, драматическое представление закончилось и маленький салон понемногу заполнялся.

Казимир, вместо того, чтобы направиться в бальный зал, где начинались танцы, как вконец пресыщенный человек, укрылся в этом салоне. Он блуждал несколько минут от группы к группе, когда заметил Терезу, которая в качестве дамы-попечительницы пользовалась относительным уединением.

– Как, милая кузина! – сказал он, усаживаясь рядом с ней. – Разве Мориса здесь нет?

– Он пошел побеседовать с кем-то из старых друзей, пока я танцевала, – ответила Тереза тоном, который старалась сделать немного сухим, – мы договорились встретиться в этой комнате, где ему будет легко меня найти.

– Ого! – сказал Казимир, – надвигается гроза. У вас не в порядке нервы, кузина.

– Возможно.

– Но что же такое случилось?

– Я… я сердита на вас.

– На меня? Великий Боже! И каковы же мои преступления?

– Из-за вас Морис надулся на меня, и этот бал, который должен был бы стать для меня таким приятным, теперь кажется мне противным.

– Морис дуется на вас; это серьезно. Значит, ему есть, за что себя упрекнуть. Существует общее правило: когда сердятся – чувствуют за собой вину. Не было ли между вами разговора о знаменитой графине де Брионн?

– В самом деле, – ответила Тереза.

– Морис отрицал, что он ее знает?

– Вы ошибаетесь. Морис сразу сказал, что он знаком с мадам де Брионн. Но он не признает, что между ним и графиней существуют особые интимные отношения, как утверждаете вы.

– Я ничего не утверждаю! – воскликнул Казимир. – Решено: Морис это маленький святой.

– Тогда я прошу вас, – сказала Тереза, вспомнив наказ Мориса, – не делать больше на его счет предположений, подобных тем, что вы мне высказывали.

– Значит, это серьезно? – спросил Казимир.

– Очень серьезно.

– Вы придаете такую важность тем глупостям, которые я вам наговорил?

– Ах, вы называете это глупостями? Сказать жене, что муж ей неверен! – воскликнула Тереза с простодушным негодованием.

– Этот маленький спектакль можно было бы разыгрывать каждый день, – заметил Казимир. – Как вы молоды, кузина! – продолжал он, глядя на нее с состраданием. – Если бы все замужние женщины становились несчастными из-за такой ерунды, то не было бы семьи, где по три раза на день не надо было бы кончать жизнь самоубийством! По счастью, у них много здравого смысла и они ничего стараются не замечать. Ведь существуют еще правила приличий и они знают, как держать себя, чтобы не сделаться смешными в глазах света. Я счел своим долгом дать вам в качестве родственника кое-какие маленькие сведения; я даже надеялся, что вы будете мне признательны и… Морис тоже.

– Он вам так мало признателен, что просил вам оказать… – начала Тереза.

– Значит, вы ему сказали, что это я ввел вас в курс дела? – прервал ее Казимир.

– Могла ли я поступить иначе? Он меня спросил, а у меня нет секретов от мужа.

Заметно раздосадованный Казимир закусил губы и сказал недовольным тоном:

– А! Такова-то ваша признательность за услуги? Прекрасно, кузина, я должен был этого ожидать. Но, – продолжал он, – по-моему, вы не закончили фразу. Морис, сказали вы, поручил вам передать мне…

– Он просит вас, поскольку вы не являетесь ни его другом, ни моим…

– Ну? – торопил Казимир.

– Постарайтесь приходить к нам как можно реже, – сказала она решительно, в соответствии с наставлениями мужа.

На этот раз Казимир даже не пытался скрыть свое раздражение. Он встал и возбужденно начал расхаживать перед Терезой.

– Еще одна отставка! – сказал он. – Этот милый Морис перенял манеру мадам де Брионн. – Тем, кто им не нравится, они быстренько указывают на дверь и всегда посредством посланца. У графини увольнительную мне вручил барон де Ливри, здесь – вы. Ах, – продолжал он, мало-помалу возбуждаясь, – под предлогом, что я пустой щеголь, как меня называют, со мной обращаются без церемоний! Но я докажу им, что щеголь тоже имеет зубы! Мадам де Брионн была осторожной со мной, тогда как с другими… И потому, что я не мог промолчать, со мной теперь выкидывает такую же штуку господин Морис! Из-за невинной болтовни ему захотелось от меня избавиться, лишить меня уютного уголка у моей родственницы и выставить перед ней лжецом, выдумщиком! Ах, я взбунтуюсь, наконец! Может, я и легкомыслен и болтлив, и все, что угодно, но я еще никого не оклеветал. – И, резко повернувшись к Терезе, он добавил:

– Если графиня де Брионн будет здесь, я возьму на себя труд доказать вам, что я отнюдь не клевещу.

Едва он закончил эти слова, как в дверях послышался гул голосов: вальс подошел к концу и несколько дам-попечительниц и их кавалеров, не хотевших оставаться в танцевальном зале, тоже явились искать спокойного убежища в этом салоне.

Среди них Казимир заметил мадам де Брионн, шедшую под руку с бароном.

– Судьба мне покровительствует! – воскликнул он. – Вот она!

– Кто? – спросила Тереза.

– Та, о ком мы говорили – графиня.

– Ах! – сказала Тереза и глаза ее тотчас обратились на Елену, которую ей словно указал какой-то необъяснимый инстинкт.

– Я не думал, что она решится прийти на этот бал где, она была уверена, встретится с вами – продолжал злобно Казимир, – но поскольку она отважилась на это, я тоже осмелюсь…

– Что вы хотите сделать? – сказала Тереза, понизив голос и удерживая своего кузена.

– О, почти ничего, – ответил он, – успокойтесь. Достаточно одного слова, чтобы вы все поняли и не заблуждались больше. По лицам многих людей я вижу, что порох уже наготове… остается лишь только поднести искру, чтобы он вспыхнул.

14

Графиня Елена была в этот вечер если не более прекрасна, то по крайней мере более очаровательна, чем когда-либо. Уже совершенно поправившаяся, она еще сохраняла от своей болезни легкую бледность, придававшую ей какую-то новую прелесть, тогда как под глазами ее, хранившими томное выражение, были легкие круги. Ее талия стала много тоньше и, казалось, обрела еще большую гибкость и грацию.

Туалет, в который она нарядилась, был лишен какой бы то ни было вычурности и в то же время являлся едва ли не самым богатым здесь. Ее платье из жемчужно-серого шелка было покрыто, начиная от корсажа до самого низа, рядами белых кружев чудесной работы. В высокой прическе а ля Мария-Антуанетта сиял всего один, но превосходный алмаз самой чистой воды, который в ярком свете люстр играл тысячью лучей в темных волосах графини. Колье, состоявшее из трех рядов жемчужин огромной стоимости, свободно спадало с ее шеи на обнаженные плечи. Руки редкой по красоте формы не были украшены браслетами, и в одной из них она держала простой букет гелиотропов; его серебристые тона гармонировали с платьем, перчатками и жемчужным колье.

Надо себе представить эффект, производимый несравненной красотой Елены, еще усиленной этим чрезвычайно элегантным туалетом! Достаточно сказать, что она находилась в центре всеобщего внимания.

Спокойная и улыбающаяся, графиня шла под руку с господином де Ливри, не показывая виду, что замечает восхищение, вызванное ею у мужчин, и некоторую неприязнь и зависть, проявляемые женщинами. Было столько благородства в ее походке, столько грациозной гордости в ее осанке, такой отпечаток аристократизма носил весь ее облик, что ее можно было принять за шествующую со свитой королеву. Каждый смотрел на нее и уступал ей место.

Вдруг она вздрогнула и, сжав руку барона, спросила у него:

– Кто эта молодая женщина?

– Какая женщина? – сказал барон, который инстинктивно догадался, о ком говорит графиня.

– Вон та, что сидит возле двери, – сказала Елена. И так как барон колебался с ответом, она добавила:

– Та золотисто-огненная блондинка, которая сейчас смотрит на нас.

– Это мадам Тереза Девилль, – ответил барон насколько мог непринужденно.

– Я была уверена в этом, – прошептала мадам де Брионн. – Она красива, – добавила она после минутного осмотра. – Прекрасные глаза, правильный нос, очаровательный рот, а особенно чудесны волосы. Ах! У нашего друга Мориса превосходный вкус.

Ее голос был спокоен, когда она говорила это, но едва заметная краска, выступившая у нее на лице, нервное подергивание рук свидетельствовали об остром огорчении, которое она испытывала (и которого, без сомнения, не могла предвидеть), очутившись внезапно лицом к лицу с Терезой и вынужденно признав редкие достоинства молодой женщины.

Елена хотела закрыть глаза или отвернуться, чтобы больше не видеть ее, но не смогла: она жадно смотрела на Терезу, открывая в ней все новые совершенства.

Барон понимал, какое волнение она должна испытывать. Ему показалось также, что он слышит какое-то многозначительное шушуканье среди людей, окружавших графиню, и он счел момент подходящим, чтобы увести ее из салона. Следуя за ним, она все еще рассматривала исподтишка Терезу.

Казимир с огорчением наблюдал за ее уходом, губившим все его планы. Но он был человеком находчивым и тотчас составил новый план действий, успеху которого должен был содействовать поворот, произошедший с некоторого времени в сознании общества относительно мадам де Брионн. Теперь важно объяснить эту перемену.

Вообще в свете, когда замужняя женщина сбивается с пути, но старается соблюдать то, что условно называют приличиями, не судят ее слишком строго: раз муж, главное заинтересованное лицо, не замечает ничего, имеем ли мы право видеть то, чего не видит он? Разве не смешно быть более ревностными защитниками прав мужа, нежели сам муж?

Кроме того, женщинам выгодно снисходительно относиться друг к другу; они слишком хорошо знают свое сердце, чтобы считать себя полностью застрахованными от каких бы то ни было чувств, глухими ко всякой мольбе; ведь и они, в свою очередь, могут совершить если не проступок, то одну из таких неосторожностей, которые иногда опаснее самой вины.

Те же из них, кого опыт сделал неуязвимыми и которые чувствовали себя надежно защищенными от неожиданных порывов сердца, тщеславно прощали «заблудших овец». Они оказывали им теплый прием и часто говорили себе, глядя на них: «Бедная овечка, ты пала там, где я устояла бы! Какая дистанция нас разделяет, насколько я тебя превосхожу! Оставайся рядом со мной, чтобы, сожалея о твоей ошибке, я радовалась своему торжеству, чтобы время от времени, приласкав тебя, я могла потешить свое самолюбие».

Однако замужние женщины – совсем другое дело, нежели те, что живут раздельно с мужьями. Их не прощают за пренебрежение некоторыми общественными условностями, которые вынуждены соблюдать другие, за выказанную ими предприимчивость, за ошибки, которые они сами прощают окружающим. Женщину, захотевшую развода, упрекают за то, что она не побоялась скандала судебного процесса; мужа, потребовавшего развода, все изводят «сочувственными» разговорами, утверждая, что жена, должно быть, жестоко оскорбила его, раз он дошел до такой крайности. Однако самая большая вина женщин, живущих отдельно от мужей, заключается в том, что они вдыхают воздух свободы, тогда как их товарки остаются под игом. «Будьте свободны, раз вы этого хотели, – требуют они, – но будьте одиноки!»

Бывают, однако, исключения, когда к ним относятся более терпимо. Это прежде всего случается, если ясно доказано, что вся вина ложится на мужа и что его поведение было таким, которое женское сердце простить не может; кроме того, есть некоторые обстоятельства, располагающие к снисходительности. Так, легко прощают все женщине, занимающей высокое положение в свете и посвящающей часть своего состояния для устройства всевозможных развлечений с многочисленными гостями. Подобную женщину скорее оправдают, чем ту, которая ведет скромное и уединенное существование. Общество соглашается закрыть глаза на некоторое нарушение приличий при условии, что извлечет из этого какую-то выгоду. «Париж стоит обедни» – сказал Генрих IV, став из протестанта католиком. «Богатые приемы стоят некоторой снисходительности», – говорят женщины, сменяя нетерпимость на благодушие.

Этими обстоятельствами и объясняется расположение, которым пользовалась графиня Елена в свете несколько лет, несмотря на свое отделение от мужа и интимные отношения, существовавшие между нею и Морисом. Но однажды свет решил, что обманулся в своей снисходительности: мадам де Брионн обладала большим состоянием и знатным именем, но, тем не менее, очень редко устраивала у себя праздники и сама старалась как можно меньше выезжать с визитами.

Таким образом, редко кто удостаивался получить ее визитную карточку в тайной надежде, что в свой ответный визит к ней попадет за стол, ломящийся от яств, или на пышный бал. Великолепный особняк позволял, ей устраивать у себя званые вечера, но она их избегала; она довольствовалась тем, что устраивала чаепития для нескольких друзей и, кроме того, не откровенничала с теми, кто этого хотел бы. У нее были великолепные лошади, но она крайне редко выезжала в Булонский лес и не могла польстить самолюбию своих знакомых.

Однако для того, чтобы сделать скверную мину в отношении мадам де Брионн, нужен был какой-то повод, на который можно было сослаться, не признаваясь в эгоистических соображениях. Его искали и нашли, когда Морис Девилль после женитьбы вернулся к Елене де Брионн. Начиная с этого момента, когда говорили о жене Мориса, то вместо того, чтобы хвалить ее красоту, предпочитали сочувствовать ее участи. Не восклицали: «Ах, как она прекрасна!», а привыкли говорить: «Как она несчастна!»

Так Тереза, ничего еще не подозревающая, стала предметом общих симпатий, тогда как нечто вроде грозы, готовой разразиться, незаметно нависло над головой Елены.

Именно этим и решил воспользоваться Казимир. Может быть, он сменил бы свои побуждения на более благородные, если бы понимал, какой поступок он хочет совершить. Но он действовал как обычно легкомысленно, под влиянием охватившего его раздражения при мысли, что Морис, как прежде графиня де Брионн, закроет перед ним двери своего дома; кроме того, он боялся прослыть клеветником.

Может быть Елена, если бы она не удалилась под руку с бароном, смогла предотвратить грозившую ей опасность: непреодолимое воздействие ее красоты на сознание Казимира предохранило бы ее от слишком резких нападок. К несчастью, она сейчас отсутствовала в салоне, а молодой человек искал случая отплатить графине.

Этот случай не замедлил представиться. В салон вошел Морис, как раз спустя несколько минут после ухода мадам де Брионн. Он подошел к жене и нескольким лицам, окружавшим ее, и вручил ей шелковый мешочек для пожертвований, похожий на те, которыми пользуются в церквях для сбора денег с прихожан:

– Распорядители бала решили, что в конце вечера надо собрать пожертвования для бедняков, – сказал он. – Меня просили использовать все влияние, которое я на тебя имею, чтобы ты согласилась взять этот мешочек и приняла меры к тому, чтобы его наполнить.

– Когда дело касается бедных, я не могу отказываться, – сказала Тереза, принимая мешок. – Но, – продолжала она, – как я могу обойти всех? Толпа, как мне кажется, все увеличивается.

– В самом деле, мадам, – сказал шевалье, подошедший со своим другом, – мне пришлось выдержать настоящий бой, прежде чем я добрался сюда.

– Не знаю, почему для бала отвели такое ограниченное пространство, – заметил в свою очередь виконт.

– Боже мой, господа, довод очень простой! – воскликнул Казимир, бросаясь очертя голову в первую же беседу, которую он надеялся направить согласно своим тайным намерениям. – Этот особняк уже не в первый раз служит для проведения благотворительного бала; год назад его уже использовали с этой целью. Сформировалась привычка, вот и все.

– Как! Вы, кузен, говорите о привычке? Ведь прежде вы не считались с ней, – сказала Тереза, радуясь случаю отвлечь Казимира от его мстительных замыслов и не подозревая, что предлагает ему на помощь подходящий повод, за который он поспешил ухватиться.

В самом деле, Казимир обратился к Терезе, но повысил голос с таким расчетом, чтобы его услышали все присутствующие:

– С того дня, когда я излагал вам свою маленькую теорию, милая кузина, мне пришлось переменить свое мнение относительно привычки, ибо множество любопытных примеров доказали мне могущество воспоминания и привычки. Далеко ходить не надо, – продолжал он, напирая на эти слова и обращаясь преимущественно к женской половине собравшихся. – Разве каждый из нас не видел на этом балу очень красивую, богатую и знатную даму, некогда отделившуюся от мужа; теперь она вдова и, несмотря на некоторые обстоятельства, она опять вторглась в жизнь другого известного лица, что дает основание для припева одной песенки:

«И всегда возвращаются к своей первой любви…»

Этот намек был совершенно ясен присутствующим, ибо разговор, как мы уже говорили, происходил в салоне, предоставленном для привилегированных лиц, большая часть которых давно знала графиню де Брионн многие завидовали ей тайно или явно. Однако слова Казимира не произвели бы того эффекта, которого он ожидал, если бы мадам де Брионн оставалась в галерее, свободной от публики, куда увлек ее барон. Но случайно, поскольку барон не нашел там места, на которое могла бы сесть утомленная графиня, ему пришла на ум неудачная мысль вернуться с ней в салон. Они появились как раз тогда, когда Казимир кончил напевать две строки, которые могли служить указанием на связь Мориса и Елены.

В ту же минуту, словно по всеобщему соглашению, все взгляды обратились на графиню де Брионн. Она услышала со всех сторон ехидные смешки, которые пытались из учтивости заглушить, прикрывая рты веерами и которые, тем не менее, достигали нужных ушей. Проходя, она замечала шушуканье, но собеседники вдруг замолкали, когда она оказывалась близко, и с каким-то новым любопытством глазели на нее. Она шла вперед, и круг, образовавшийся вокруг нее, постепенно расширялся. Елена хотела сесть на канапе, где еще оставалось свободное место, и две дамы, сидевшие там, сразу встали и ушли.

Мина взорвалась, гроза разразилась. Это общество – такое любезное, такое изысканное и воспитанное, мстило на свой манер Елене тем оружием, которым оно располагало: смешками, злословием, холодностью за ее ум, красоту, богатство, за ее образ жизни, ее отчуждение от света, за нежелание расточать свою дружбу кому попало, за ее неоспоримое превосходство во всем!

Казимир, каким бы легкомысленным он ни был, выказал большую проницательность, бросая свой недоброжелательный намек. Он знал, что в свете все понимают с полуслова: несправедливое оскорбление обычно возмущает и понуждает принять сторону оскорбленного, но мелкое коварство слов достаточно прозрачных, чтобы быть всеми понятыми и достаточно завуалированных, чтобы не ранить хороший вкус, вызывает неудовольствие, и агрессор почти всегда вознаграждается улыбками общества.

Итак, обрадованный своим торжеством и тем, что оно послужит для его оправдания, Казимир наклонился к Терезе и сказал, указывая на Мориса, которого с большим трудом пытался успокоить барон де Ливри: – Ну, все узнали аллегорию, как мне кажется, и Морис узнал тоже. Будете ли вы еще смотреть на меня как на клеветника?

Вместо ответа Тереза повернулась к нему спиной и медленно направилась к своему мужу, которого она не теряла из виду ни на минуту.

Она подошла к нему, но он не заметил, как она очутилась рядом. Негромким, но дрожащим от едва сдерживаемого гнева голосом он воскликнул, обращаясь к барону:

– Я не позволю оскорблять ее в моем присутствии! Мой долг защитить ее!

И сказав так, Морис шагнул к графине де Брионн и оказался посреди салона. Справа от него находилась Елена, слева – Тереза, которую он все еще не замечал.

Тогда Тереза, немного бледная, но с улыбкой на губах, коснулась его руки и тихо сказала:

– Позвольте, мой друг, я хочу пройти.

Он остановился, совершенно растерявшись при виде своей жены: ведь он сейчас совсем забыл о ее присутствии на балу. Может быть, он даже забыл о том, что женат.

Она воспользовалась этим моментом изумления, прошла мимо Мориса, улыбаясь мужчинам, почтительно расступавшимся перед ней, приветствуя женщин, которые смотрели на нее с каким-то состраданием и, прежде чем кто-нибудь мор догадаться о ее намерении, очутилась перед Еленой, которой сказала так любезно и непринужденно, как только могла:

– Мне поручили, мадам, собирать пожертвования для бедных, и меня несколько смущает мысль, что я одна должна обойти всех приглашенных. Не окажете ли вы услугу, присоединившись ко мне?

– Ах, – прошептала мадам де Брионн так тихо, что никто не услышал.

И, пытаясь украдкой, закрыв лицо букетом, стереть слезу, которую не могла исторгнуть всеобщая завистливая злоба и которую великодушный поступок Терезы выдавил из самого сердца, она встала и громко ответила:

– Я охотно соглашаюсь, мадам, и благодарю вас за удачную мысль.

Тогда Тереза повернулась к мужу и попросила его идти впереди, прокладывая путь в тесноте. Она держала мешочек за один край, Елена за другой, и обе повторяли фразу, употребляемую в таких случаях:

– Для бедных, уважаемые дамы, для бедных, господа. Жертвуйте для бедных.

Так они пересекли все салоны и зал особняка и, когда пожертвования были собраны, Елена обратилась к жене Мориса с волнением, придававшим ей еще большее очарование:

– Мадам, вы позволите мне присоединить свою лепту к общим пожертвованиям?

– Конечно, сударыня, – ответила Тереза, подставляя ей мешочек. – Для бедных, – добавила она в улыбкой.

– Ах, если б они помолились за меня, – прошептала графиня.

– Они будут молиться за нас, мадам, – ответила Тереза.