Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"
Автор книги: Адольф Демченко
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
29 декабря 1845 г., сразу же по окончании декабрьских испытаний, Николай Чернышевский подал прошение об увольнении, проучившись в семинарии три с половиной года. В настоящее время подлинник прошения утерян. Первая печатная ссылка на него сделана в 1908 г. Е. Ляцким, который привёл лишь первую начальную фразу Н. Чернышевского о желании поступить в один из университетов с согласия родителей.[324]324
Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский в годы учения. С. 45.
[Закрыть] В «Журнале протоколов заседания членов саратовского семинарского правления за 1845 год» удалось обнаружить более полное переложение текста прошения, который считаем нужным привести целиком (запись в журнале от 31 декабря по статье 44): «Ученик среднего семинарии отделения 2 класса Николай Чернышевский в прошении своём, поданном в правление, прописал, что с согласия и позволения родителя его протоиерея Саратовской Нерукотворно-Спасской церкви Гавриила Чернышевского имеет желание продолжать учение в одном из Императорских российских Университетов, просит правление, на основании определения Св. Синода, изъяснённого в отношении Духовно-Учебного Управления при Св. Синоде в правление от 5 мая сего года № 4510, уволить его по вышеописанной причине из Епархиального училищного ведомства для слушания, согласно желанию его, университетских лекций и выдать ему надлежащее свидетельство о успехах его по семинарии и поведении. На каковое увольнение представил на сем же прошении согласие родителя своего протоиерея Чернышевского. На основании существующего положения уволить ученика Чернышевского в Епархиальное ведомство с выдачею надлежащего Свидетельства, на что предварительно испросить согласие Его Преосвященства». Следуют подписи Спиридона, Тихона, Иловайского. Во входящей книге прошение Чернышевского зарегистрировано 29 декабря 1845 г. за № 1040.[325]325
ГАСО. Ф. Оп. 1. Д. 1855, л. 331 об.; Д. 1937. Л. 74.
[Закрыть]
Как указывает Е. А. Ляцкий, 26 января 1846 г. Чернышевский был уволен из семинарии, а увольнительное свидетельство с показанием успехов выдано 18 февраля.[326]326
Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский в годы учения. С. 45–46.
[Закрыть] Эти скупые данные дополнены в 1951 г. новонайденными материалами из фонда консистории.[327]327
Малинин Г. Ценные находки // Литературный Саратов. 1951. Кн. 14. С. 233–234.
[Закрыть] Речь идет о «Деле о увольнении в университет ученика семинарии Николая Чернышевского и выдаче ему метрического свидетельства. Началось 1846 года января 24. Окончено 26 января 1846. На 5 листах».[328]328
ГАСО. Ф. 135. оп 1. Д. 1925.
[Закрыть] В «Деле» пять документов. Первый (на гербовой бумаге) – прошение на имя Иакова, в котором Николай Чернышевский, ссылаясь на увольнение в декабре 1845 г. в епархиальное ведомство, выражал желание получить увольнительный вид и метрическое свидетельство. На документе сверху резолюция епископа: «1846 года. Генваря 23 д<ня>. Представить с мнением». Внизу дата получения документа в канцелярии епископа: 24 января. Следующие документы – черновая выписка из метрической книги (текст приведён в первой главе), запись в журнале консистории от 26 января о распоряжении Иакова выдать просимые документы и отметки о вручении их владельцу 18 февраля с распиской Г. И. Чернышевского в получении (за сына) подлинников. В копии свидетельства об увольнении говорится о Казанском университете. Сведений об успехах Чернышевского рассматриваемое «Дело» не содержит. Они приведены Е. А. Ляцким: «По философии, словесности, гражданской, церковно-библейской и российской истории – отлично хорошо; по православному исповеданию, Священному Писанию, математике, латинскому, греческому и татарскому языкам – очень хорошо, при способностях отличных, прилежании неутомимом и поведении очень хорошем».
Оформление увольнительных бумаг из консистории прошло без задержек, и 18 февраля Николай располагал всей необходимой документацией. Сложнее получилось с приобретением справки о материальном положении семьи Чернышевских, которую Гаврила Иванович должен был отправить с сыном в университет. Эти интереснейшие документы составили «Дело о учинении дознания о несостоятельности протоиерея Чернышевского и выдаче ему на сие свидетельства. Началось 1846 года апреля 25. Кончено 1848 января 26. На 25 листах».[329]329
Там же. Д. 1930. Частично опубликовано Г. Малининым.
[Закрыть] Всё началось с прошения Г. И. Чернышевского от 24 апреля на имя Иакова об исхлопотании требуемого свидетельства, освобождавшего от ежегодной платы в 40 рублей серебром за слушание лекций в Петербургском университете, «а как я, кроме дома, в котором сам живу, никакого другого имущества не имею, то и вносить сказанной суммы не в состоянии». Иаков постановил «представить с мнением по надлежащем расследовании об имуществе просителя». «Расследование» поручили провести помощнику благочинного протоиерею А. Росницкому, который 6 мая 1846 г. представил рапорт с приложением свидетельских показаний «благородных лиц». «Гавриил Иванов Чернышевский, – говорилось здесь, – кроме дома, в котором сам он, протоиерей Чернышевский, с семейством своим жительствует, в городе Саратове ни за собою, ни за женою его Евгениею Егоровой никакого другого имущества не имеет и по недостаточному своему состоянию вносить за слушание сыном его Николаем Гавриловичем Чернышевским университетских лекций установленной законом суммы не может». А. Росницкий заключал: «Протоиерей Чернышевский никаких окладов от казны не получает, кроме дохода за исправление христианских треб в приходской церкви». Под свидетельским показанием – 12 подписей, и поскольку эти люди составляли ближайший круг знакомых Чернышевских, имеет смысл привести здесь эти имена: «Саратовской Сретенской церкви протоиерей Иоанн Сергеев Крылов,[330]330
И. С. Крыловым 11-летнему Чернышевскому подарена книга на французском языке «Жизнеописания великих полководцев» Корнелия Непота 1818 г. издания. В настоящее время книга хранится в Саратовском музее Н. Г. Чернышевского.
[Закрыть] надворный советник и кавалер Дмитрий Яковлев сын Чесноков, коллежский советник Гавриил Михайлов Шапошников, надворный советник и кавалер Олег Игнатьев сын Балинский, Саратовской Нерукотворённо-Спасской церкви священник магистр Алексей Петровский, коллежский асессор Алексей Петров сын Леонтьев, Саратовского Крестовоздвиженского второклассного девичьего монастыря священник Николай Иванов Кудряшов, коллежский асессор и кавалер Петр Иванов сын Соколовский, саратовский купец и городской голова Дмитрий Вакуров, коллежский асессор и кавалер Алексей Григорий сын Кошелев, коллежский асессор Афанасий Осипов сын Александровский, 9 класса чиновник Василий Николаевич Григорьев». 15 мая Г. И. Чернышевский получил требуемое свидетельство. На копии документа его расписка в получении подлинника.
Однако этим дело не закончилось. Спустя полтора года (17 ноября 1847 г.) Гаврила Иванович обратился с прошением выдать ему новое свидетельство, так как в прежнем говорилось лишь об имущественном его положении, а пункт о ежегодных взносах, которых он делать не в состоянии, отсутствовал. Университетское начальство, объяснял протоиерей, на первый раз приняло в уважение прежнее свидетельство, а теперь потребовало замены его другим с указанием, «что ни я, протоиерей Чернышевский, ни сын мой, ныне студент того университета, Николай Чернышевский, никакого недвижимого имущества не имеет, а потому положенной за слушание университетских лекций платы сорока рублей серебром в год вносить не может». Новое свидетельство может быть выдано, указывал Гаврила Иванович, на основании имеющихся в «Деле» сведений. Однако новый епископ Афанасий приказал помощнику благочинного И. Крылову все же «учинить разведывание». Не иначе как делом рук врагов Гаврилы Ивановича в консистории было «разведывание» это, затянувшее выдачу документа до января следующего года. И. Крылов писал в рапорте от 28 ноября: «Судя по весьма ограниченным доходам, какое получает вообще саратовское духовенство от церквей и в частности по доходам Нерукотворённо-Спасской церкви, при которой служит протоиерей Чернышевский, считаю верным, что он от доходов своих, при содержании семейства, остатков денежных иметь не может». 4 декабря консистория постановила выдать свидетельство. Но такой оборот дела меньше всего устраивал подлинного инициатора епископской резолюции об учинении «разведывания», и он вынужден был раскрыться. Им оказался секретарь консистории Константин Черепанов, сменивший в 1845 г. Т. Н. Григоревского, принесшего немало вреда Гавриле Ивановичу. К. Н. Черепанов – выпускник Вятской семинарии, в 1835–1845 гг. служил мелким канцелярским чиновником в сенате. В Саратове приступил к должности 9 февраля 1845 г., в 1849 г. перемещён секретарем в Смоленскую духовную консисторию.[331]331
Сар. еп. вед. 1878. № 32. С. 508.
[Закрыть] По-видимому, именно К. Черепанова имел в виду мемуарист, когда писал о секретаре консистории, любившем затевать различные следствия во времена Иакова (или Афанасия). «У него имелось несколько агентов из бездолжностных пропившихся и запрещённых попов и дьяконов, которые шлялись по губернии и выведывали о проступках священников, в особенности богатых <…>. Этот секретарь нажил в Саратове большой каменный дом и две деревни, дворов по 50-ти в обеих крестьян».[332]332
Записки сельского священника // Русская старина. 1879. Ноябрь. С. 456–457. Даже если автор воспоминаний имел в виду не Черепанова, а Григоревского, суть дела оставалась неизменной, и приведённая характеристика вполне оправдывала сложившуюся в духовной среде поговорку на семинарско-латинском языке: «consistorium est oblupatio et obdiratio poporum, diaconorum, ponomarorumque (консистория есть облупация и обдирация попов, дьяконов, дьячков и пономарей)». (См.: В. К. Около бурсы. Воспоминания о духовной школе 60-х годов, в связи с очерком быта тогдашнего сельского духовенства // Русская старина. 1910. Октябрь. С. 57.)
Об отношении консисторских чиновников к Г. И. Чернышевскому вспоминал современник: «Всем поперёк горла стал. Попов, секретарь консистории, взятку, бывало, возьмёт да и просит Г. И. подписать бумагу. Г. И. и говорит: „Это не так, другое не так, третье не эдак”. Тот, бывало сказывали консисторские-то, подожмёт хвост и уйдет, не солоно хлебавши, и сердится на Г. И. „Мешает, – говорит, – дело делать”. А какое дело? Взятку взял, а Г. И. и видит это (от него не укроешься), да и велит решить дело по совести да по справедливости. Не верили, чтобы он приношения не брал, иезуитом-то называли его, и хитрым, и тихоней-то» (Черновые материалы Ф. В. Духовникова к статье «Николай Гаврилович Чернышевский, его жизнь в Саратове» – ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 2110. Л. 151 об.). Алексей Федорович Попов, служивший секретарём консистории в 1828–1843 гг., был владельцем имения в 127 душ (Сар. еп. вед. 1878. № 32. С. 507).
[Закрыть]
5 декабря Черепанов подал епископу особый рапорт, в котором писал, что семья протоиерея Чернышевского состоит всего из трёх человек, что от церкви он получает до трехсот рублей серебром в год и «частно дознано мною, – сообщал консисторский секретарь далее, – что протоиерей Чернышевский в своем доме жительствует сам, но сверх того при оном доме имеются и два флигеля, которые отдаются им внаём посторонним лицам и получается от них доход, который при малочисленности семейства его, Чернышевского, легко может покрывать требуемый университетом за слушание сыном его лекций, взнос денег 40 руб. серебром в год». 9 декабря епископ поручил инспектору семинарии Тихону «сделать дознание, действительно ли у протоиерея Чернышевского есть флигеля, приносящие доход и сколько», а 28 декабря Гаврила Иванович представил «Сведение», которое приводим почти полностью, опустив лишь начальную часть текста с перечислением уже известных обстоятельств. «О имеющихся при доме моём флигелях объявляю, – писал Г. И. Чернышевский, – что один из сих флигелей имеет в длину и ширину по три сажени, а другой три в ширину и четыре в длину. Первый действительно мог бы, если бы занимаем был постоянно жильцами, приносить доход, как в настоящее время и приносит серебром пятьдесят семь рублей; но из этого количества необходимо следует исключить а) установленный по Высочайше утверждённому в 1838-м на городе Саратове положению, коим домы духовенства саратовского подвергнуты платежам в пользу городских доходов и на квартирную повинность, взнос по оценке дома моего в 1145 рублей серебром, по три копейки серебром с каждого оценочного рубля всего серебром 34 рубля 35 коп. и б) по ежегодным поправкам по самой малой мере 20 рублей серебром: следовательно, в пользу мою остаётся только серебром же 2 руб. 65 коп. Второй составляет к дому кухню и избу для житья прислуги. Сей флигель отдельно от дома отдаваем быть не может и в настоящее время отдается изба оного внаем, потому, во-первых, что прислуга у меня состоит только из работника и работницы, помещающихся в кухне, во-вторых, потому, что если топить одну кухню, то изба будет мокнуть и от того подвергаться преждевременному повреждению, посему в охранение от того имею и в сем флигеле за тридцать пять рублей серебром в год постояльцев, которые в кухне отапливаются моими дровами; за исключением из сей суммы на ежегодные поправки 12 рублей и на отопление для постояльцев 18 рублей серебром, остается в пользу мою серебром пять рублей. По таким-то пользам, весьма незначительным, от отдачи внаём флигелей, протоиерей Росницкий и священник Крылов, коим поручено было дознание по прошениям моим, не сочли, вероятно, даже нужным и сказать в донесениях своих что-либо о сих флигелях.
Причислив остаток от доходов с флигелей 7 руб. 65 коп. к доходам моим от церкви, могут составиться полные триста рублей серебром. Из сих трехсот рублей я отделяю в настоящее время на содержание сына моего каждомесячно двадцать рублей серебром, что составляет в год 240 рублей серебром. После сего о собственном моем содержании излишне было бы пересказывать начальству.
Объяснив всё по честной моей совести, покорнейше прошу Ваше Высокопреподобие представить и моё сведение в милостивое Архипастырское внимание и благоуважение Его Преосвященства».[333]333
ГАСО. Ф. 135. Оп. 1. Д. 1930. Л. 23 об.–24 об.
[Закрыть]
В рапорте инспектора семинарии Тихона данные Г. И. Чернышевского подтверждены. 19 января 1848 г. Афанасий приказал оформить свидетельство «с прописанием обстоятельств», и 26 января состоялось решение консистории о выдаче документа.
Приведённые факты – единственный источник сведений о материальном положении семьи в год определения Николая Чернышевского в университет. Ежегодный денежный доход Гаврилы Ивановича составлял 300 руб., плата за обучение 40 руб. да на содержание сына 240 руб. – совершенно непосильная для него задача. Материальная несостоятельность была настолько очевидной, что недоброжелателям Г. И. Чернышевского, всеми дозволенными и недозволенными способами препятствовавшим в получении справки о недостаточном имущественном положении, всё же не удалось убедить епархиального начальника в обратном.
Открытое выступление секретаря консистории, хотя и оказавшееся безуспешным, говорило о пошатнувшемся положении протоиерея после инцидента 1843 г. История со справкой должна была ещё раз подтвердить правильность принятого решения отдать сына в университет.
В городе многие не одобряли решение протоиерея. «Инспектор семинарии Тихон, – рассказывает мемуарист, – встретивши Евгению Егоровну у кого-то в гостях, спросил её: „Что вы вздумали взять вашего сына из семинарии? Разве вы не расположены к духовному званию?” На это мать Николая Гавриловича отвечала ему: „Сами знаете, как унижаемо духовное звание: мы с мужем и порешили отдать его в университет”. „Напрасно вы лишаете духовенство такого светила”, – сказал ей инспектор».[334]334
Воспоминания (1982). С. 50.
[Закрыть]
А. Н. Пыпин вспоминал, что перед отъездом в Петербург Николай Чернышевский «любил проводить время в долгих прогулках и долгих разговорах» со сверстниками. «Это были молодые люди из того помещичьего круга, с которым бывал знаком его отец, молодые люди с известным светским образованием, между прочим университетским. Большая разница лет делала для меня, – писал Пыпин, – чужим это товарищество, но, судя по более поздним воспоминаниям, в этих беседах затрагивались именно темы идеалистические и первые темы общественные».[335]335
Воспоминания (1982). С. 112.
[Закрыть] Из приведённых выше документов круг светских знакомых Чернышевских 1846 г. частично восстанавливается: Д. Я. Чесноков, Г. М. Шапошников, О. И. Балинский, А. П. Леонтьев, П. И. Соколовский, А. Г. Кошелев, А. О. Александровский, В. Н. Григорьев. С семьёй чиновника саратовской казенной палаты Д. Я. Чеснокова Н. Г. Чернышевский поддерживал постоянные отношения. С Василием Дмитриевичем Чесноковым, товарищем детских игр, он переписывался в 1846 г. (XIV, 40). О его брате Николае Дмитриевиче в 1850 г. отзывался как о «довольно порядочном человеке» (I, 359), с Фёдором Дмитриевичем вёл приятельство в 1851–1853 гг. (I, 548). В дневнике Чернышевского 1853 г. фигурируют два взрослых сына саратовского губернского казначея казённой палаты Г. М. Шапошникова Иван и Сергей. Врач (поляк и католик), «сосед по домам» О. И. Балинский был «самый главный приятель» Гаврилы Ивановича (I, 677). Установить имена других собеседников Чернышевского в 1845–1846 гг., тем более имевших университетское образование, как о том писал Пыпин, пока не удается. Возможно, приезжавший летом 1845 г. к Чернышевским А. Ф. Раев, студент Петербургского университета, и остался в памяти мемуариста как один из таких посетителей.[336]336
«Почти каждодневно посещал я этот дом в дни пребывания моего в Саратове; много беседовали мы с Николаем Гавриловичем, учившимся в то время в духовной семинарии, и шутили с его двоюродным братом Ал. Н. Пыпиным» (Раев. С. 78).
[Закрыть]
Указание Пыпина на «первые темы общественные», которые составляли содержание бесед Чернышевского со своими сверстниками, должно быть признано важным свидетельством. Мы не знаем, какие именно общественные дела могли занимать юношу в предуниверситетский период, но сам факт позволяет говорить о значительном расширении кругозора Чернышевского, о внимании к общественным проблемам в пору, когда среди тогдашней интеллигенции всё настойчивее и смелее обсуждались исторические судьбы русского государственного управления, основанного на крепостном праве. «С 1842 года главным занятием мыслящих русских было обдумывание способа раскрепощения крестьян. Все другие задачи зависели от этого», – писал А. И. Герцен.[337]337
Герцен. Т. XII. С. 78.
[Закрыть]
Спору нет, слова Герцена не могут быть в полной мере соотнесены с размышлениями Чернышевского, который, конечно же, в ранние юношеские годы ещё не достиг такой степени зрелости, чтобы осмыслить социальные корни крепостничества. По некоторым данным можно утверждать, что критика Чернышевским социального устройства могла осуществляться только в религиозно-нравственном плане, в духе христианской любви к ближнему, к обездоленному и страждущему. Так, из письма от 30 августа 1846 г., посланного Чернышевским Л. Н. Котляревской из Петербурга, видно, что в Саратове они вместе упоённо читали романы французского писателя Э. Сю «Парижские тайны», перевод которого публиковался в журнале «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров» за 1843 г. и вышел отдельным изданием в 1844 г., и «Вечный жид», ставший известным русскому читателю «Библиотеки для чтения» в 1844–1845 гг. В «Парижских тайнах» привлекала Чернышевского симпатия автора к бесправному народу, некоторые представители которого становятся злодеями и негодяями исключительно «от недостатка нравственного воспитания», «бедности» и влияния «дурного общества». Юному читателю импонировала мысль, что в этих несчастных людях ещё остался «голос совести и чести», «и как легко было бы правительству, – рассуждает Чернышевский вслед за французским автором, – если б оно захотело, или даже частным богатым людям предупредить порчу сердца и воли во всех почти тех, которые являются такими чудовищами, или даже исправить уже испортившихся» (XIV, 44). Осуждённые передовой русской критикой наивные идеи религиозно-нравственного перерождения общества, вылившиеся в «Вечном жиде» в «океан фразёрства в вымысле площадных эффектов, невыносимых натяжек, невыразимой пошлости»,[338]338
Белинский. Т. IX. С. 395.
[Закрыть] Чернышевский между тем воспринимает как «высокую священную любовь к человечеству». Легендарный образ Агасфера, который защищает народных героев от коварных иезуитов и утверждает принципы истинно христианского уважения к людям, позволяет Чернышевскому поставить «Вечного жида» «выше» «Парижских тайн» (XIV, 45).
Описания Эженом Сю бедствий французских трудящихся могли в сознании Чернышевского легко ассоциироваться с наблюдаемыми им картинами жизни русского закрепощённого и обездоленного народа, и рекомендуемые французским романистом способы борьбы со злом находили в религиозном юноше сочувственный отклик и поддержку. Так или иначе, социальные проблемы уже приковывали внимание Чернышевского, вызывали на глубокие размышления и поиски решений, которые должны принести людям материальное благополучие, нравственную устойчивость и основанную на христианской любви к ближнему крепость человеческого общежития.
Самостоятельностью суждений, известной независимостью и свободой мысли, выдающимися способностями и обширными познаниями Чернышевский заметно выделялся на фоне семинарских соучеников и саратовских сверстников. Широкий круг чтения, уже в эти годы включавший произведения русской и зарубежной литературы, книги по истории, современные отечественные журналы, наконец, неутомимые занятия восемью языками – всё это в значительной мере подготовило ум Чернышевского к восприятию передовых идей. Уход из семинарии обусловил возможность развития, которое приведёт в университетские годы к пересмотру некоторых из религиозных верований.
Глава третья. Университет
10. На пути в столицу. Первый год в ПетербургеПо дороге в Петербург два события (две встречи, два пожелания) произвели глубокое впечатление на юношу. Незадолго до отъезда, 13 мая 1846 г., священник церкви при Саратовской Александровской больнице П. Н. Каракозов «первый, – записывал восторженный Чернышевский на листке для памяти, – пожелал мне именно того, желанием чего исполнена вся душа моя: говоря о поездке близкой моей в Петербург, он сказал: „Дай Бог нам с вами свидеться, приезжайте к нам оттуда профессором, великим мужем, а мы уже в то время поседеем”. Как душа моя вдруг тронулась этим! Как приятно видеть человека, который хоть и нечаянно, без намерения, может быть, но все-таки сказал то, что ты сам думаешь, пожелал тебе того, чего ты жаждешь и чего почти никто не желает ни себе, ни тебе, особенно в таких летах, как я, и положении». На десятом дне пути он записал ещё об одной встрече – с дьяконом села Баланды Саратовской губернии М. С. Протасовым, который после обычных напутствий сказал: «Желаю вам, чтобы вы были полезны для просвещения и России», и на замечание Евгении Егоровны, что-де «это уже слишком много, довольно, если и для отца и матери», твёрдо повторил: «Нет, это ещё очень мало; надобно им быть полезным и для всего отечества». «Вот второй человек! – писал Николай Чернышевский, преисполненный высоких чувств. – Мне теперь обязанность: быть им с Петром Никифоровичем вечно благодарным за их пожелание: верно эти люди могут понять, что такое значит стремление к славе и соделанию блага человечеству <…> Я вечно должен их помнить» (I, 562). Мечты о «соделании блага человечеству» сообщали мыслям о собственной славе мощный гуманистический заряд, предохраняющий от мелкого тщеславия, и это ещё раз свидетельствовало о зрелости и продуманности принятого решения посвятить жизнь науке.
Дата выезда из Саратова устанавливается по письму Г. И. Чернышевского к А. Ф. Раеву от 21 мая 1846 г. (оно приведено Раевым в составе его воспоминаний): «Мой Николай 18 сего мая в пять часов после обеда оставил Саратов, чтобы явиться к Вам в Петербург под предводительство и попечительство Ваше. Его сопровождает туда Евгения Егоровна с одною из наших постоялок Устиньей Васильевною Кошкиною. Прошу Вас покорнейше принять их под Ваше попечение. Они поехали через Воронеж и Москву на долгих до самого Петербурга, куда, полагаю, прибудут не позднее, как через месяц, а может быть и ранее. Николай вчера из Мариинской колонии написал к Сашеньке, что, судя по началу езды их, арифметически достигнут цели своей через 5 месяцев, 6 дней и 11 1/2 часов».[339]339
Воспоминания (1982). С. 127. В письме Чернышевского к А. Н. Пыпину от 19 мая 1846 г. сообщается о пяти неделях и т. д. (XIV, 8).
[Закрыть] Таким образом, родители не отважились отпустить сына одного или с кем-либо из попутчиков. Существенным оказалось, вероятно, и желание предоставить Николаю возможность без помех заниматься в дороге. И действительно, он, как это видно из писем, готовился к предстоящим вступительным экзаменам по истории, математике, немецкому языку. «Я думал, – писал он 23 мая, – что дорогою нельзя делать дела, а выходит напротив: очень и очень можно» (XIV, 11).
Письма с дороги, регулярно отсылавшиеся в течение всего месяца, и воспоминания У. В. Кошкиной, записанные Ф. В. Духовниковым, дают возможность представить в подробностях картину всего путешествия.
Для поездки была нанята повозка с двумя лошадьми (в Балашове взяли ещё одну лошадь) – крытая крестьянская телега без рессор. «Даже у меня грудь и тело болели от постоянной тряски и ушибов; что же сказать про маменьку?» – писал Николай отцу из Москвы 15 июня, где сменили повозку на дилижанс. К тому же извозчик только в начале пути казался «очень хорош», а потом начал грубить, «ни в чём не слушается, почти ругает маменьку; поэтому решились бросить его» (XIV, 17).[340]340
См. также: Лебедев А. Николай Гаврилович Чернышевский // Русская старина. 1910. Декабрь. С. 509. Здесь опубликованы записи Ф. В. Духовникова после его смерти.
[Закрыть] Семисотверстный путь до Москвы по «пресквернейшей дороге» с её постоялыми дворами, в которых «гадость, мерзость, пьянство», да ночевками в курных черных избах (здесь пришлось как-то провести три ночи[341]341
Е. Е. Чернышевская писала мужу 1 июня из Воронежа: «Признаюсь, спали на голых досках в избах, где куры и люди, все равно как волоки, и дождь и холод» (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 416. Л. 13).
[Закрыть]) проделали за 14 суток – по 50 ежедневных вёрст в среднем. На извозчика вышло 240 рублей, провизией Евгения Егоровна запаслась на месяц. В письмах к отцу Николай старался не говорить о неудобствах дороги, шутливые приписки к брату и сестрам Пыпиным придавали его корреспонденциям жизнерадостный, приподнятый тон, отражающий общее настроение ожидания радостных и многообещающих перемен. «Николай весел как нельзя более, – писала Евгения Егоровна мужу из Воронежа 1 июня; – исповедовался у монаха, который должно быть расспросил его, кто он. И когда он отошел от исповеди, то приметно, что плакал».[342]342
Там же. Л. 13.
[Закрыть]
В Москве остановились у священника Г. С. Клиентова, саратовца по рождению. Здесь произошло знакомство Николая Чернышевского с его дочерью Александрой Григорьевной, к которой впоследствии, вскоре после окончания университета он будет весьма неравнодушен, хотя и на короткое время. В 1846 г. Александра Клиентова уже была вдовой. Много лет спустя эта встреча с Чернышевским припомнилась ей с подробностями, иногда комическими, свидетельствующими о нежной любви Евгении Егоровны к сыну и о материальных затруднениях путешественников.[343]343
По дороге Евгения Егоровна «то укрывала, то укутывала сына, беспокоясь, как бы его дорогою не обдуло». Остановившись на постоялом дворе Сергиевского посада на ночлег, Е. Е. Чернышевская взяла лишь одну комнату (две – дорого), хотя и понимала, что молодой вдове будет неловко в одной комнате с молодым человеком. Она «нашлась, как выйти из затруднительного положения, не делая никому никаких затрат. Когда пришло время ложиться спать, она сказала сыну: „А ты, Николя, полезай-ка под кровать, да там и усни. А мы обе на кровать ляжем. Нам так удобно будет и спать и раздеваться”. Николай Гаврилович ничуть не смутился неудобством положения, спокойно, без всяких возражений полез под кровать и там расположился на ночлег» (Некрасова Е. С. Наталья Александровна Герцен в переписке с Александрой Григорьевной Клиэнтовой // Русская старина. 1892. Март. С. 779).
[Закрыть]
15 июня выехали из Москвы и 19-го в среду рано утром прибыли в столицу – на 33-й день пути. Вот что писала Евгения Егоровна 28 июня в Саратов: «Друг мой, благодарение Царю Царей мы в Петербурге – в 5 часов утра 19-го числа июня – ехали из Москвы в дилижансе и рада очень, что, хотя с убытком, но оставили извозчика; выехали в субботу и в среду уже здесь, и невероятно. В нынешнее утро исходили вёрст десять, были в университете, были у Прасковьи Алексеевны Колеровой, но писать много некогда и тороплюсь только уведомить о благополучном окончании пути».[344]344
РГАЛИ. Ф. 1, оп. 1. Д. 416. Л. 20 (распознанию почерка в этом письме мы в своё время были обязаны М. И. Перпер). См. также: Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский в годы учения и на пути в университет // Современный мир. 1908. № 6. С. 57.
[Закрыть] Квартиру сняли с помощью А. Ф. Раева.[345]345
Чернышевский писал отцу на этот счёт: «Мы, как город проснулся, отправились искать Александра Федоровича; нашли скоро его квартиру, но не застали его дома; но дождались и с его помощью нашли квартиру, где теперь живём» (XIV, 19). Из этих слов следует, что по приезде в Петербург Чернышевские и У. В. Кошкина жили не у Раева, как это принято считать (см. Летопись. С. 19; Рейсер С. А. Революционные демократы в Петербурге. Лениздат. 1957. С. 84, 163), а в квартире, снятой неподалеку от него. О том же рассказывала и У. В. Кошкина: «Александр Федорович Раев отыскал недалеко от Спаса, что на Сенной, именно на Гороховой улице, близ Екатерининского канала, квартиру, одну большую комнату» (Русская старина. 1910. Декабрь. С. 509).
[Закрыть]
Характерно для Чернышевского, что в письме к отцу описание Петербурга он начал с восторженного известия о поразившем воображение количестве книжных магазинов на Невском проспекте: «Кажется, в каждом доме по книжному магазину; серьёзно: я не проходил и 3-й доли его, а видел, по крайней мере, 20 или 30 их; да сколько ещё пропустил мимо глаз!» Переполненный впечатлениями, он пишет: «Жить здесь и, особенно учиться, превосходно; только надобно немного осмотреться. Я до смерти рад и не знаю, как и сказать, как Вам благодарен, милый папенька, что я теперь здесь» (XIV, 19). Вскоре он обошёл лучшие книжные магазины Ольхина, Смирдина, Ратькова (публичная библиотека открывалась только после каникул), но его ждало разочарование. Книжная лавка Шмицдорфа «из немецких здесь, кажется, первая, но библиотека для чтения не стоит того, чтобы подписываться: одни повести, романы, путешествия и театральные пьесы; серьёзных книг очень немного в каталоге, который я нарочно просматривал с большим вниманием: ищешь той, другой серьёзной книги европейской славы: нет почти ни одной; нет даже ни Герена, ни Шеллинга, ни Гегеля, ни Нибура, ни Ранке, ни Раумера, нет ничего; о существовании их библиотека и не предчувствует. Только решительно и нашёл я из истории и философии, что несколько сочинений (а не полное собрание их) Гердера и автобиографию Стеффенса, отрывки из которой были в „Москвитянине”» (XIV, 25). Как видим, запросы провинциального семинариста широки и серьезны. И когда он писал с юмором двоюродным сёстрам в Саратов, что «из прелестных вещей (напр., для меня книг, для вас платьев и шляпок и проч.) купить почти ни одной не хватает денег» (XIV, 23), в словах о книгах содержалась не просто шутка: книга была для него абсолютно необходимым условием новой, разумно организованной жизни в столице.
Евгении Егоровне Петербург сначала не понравился. Особенно жаловалась на дороговизну, многолюдие. «Что это у вас в Петербурге, – говорила она Раеву, – все куда-то торопятся и бегут с вытаращенными глазами».[346]346
Воспоминания (1982). С. 128.
[Закрыть] Потом она как будто смирилась с новым местожительством её сына, «маменьке Петербург теперь нравится уже» (XIV, 36). Опасения за сына, остающегося в такой дали от дома, не покидали её, но она была готова «пожертвовать всем для Николеньки», и напоминания мужа о Казани, всё же обсуждавшейся ранее, не находили в ней отклика. Вот что писал ей Гаврила Иванович 1–2 июля 1846 г.: «Разве Казань – другой мир, разве в Казани не те же люди, какие в Спбурге и Саратове: ты мало ознакомилась с людьми, живя на печке у маминьки. И в Саратове разве не хлебала ты ухи с желчью. Там хорошо, где мы ещё не бывали. Честность, любовь ко всем (даже и ко врагам), возможные с нашей стороны послужения ближним сделают везде любезным человеком. Ты бы пожертвовала всем для Николеньки; что сделает такое твоё пожертвование, если Господь не благословит твоё самоотвержение? Во всём имей терпение, молитву и на Бога надежду».[347]347
РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 47. Л. 2.
[Закрыть]
Прошение в университет на отделение общей словесности философского факультета Чернышевский подал в пятницу 12 июля, в свой день рождения – на этом дне настояла Евгения Егоровна (XIV, 29). Экзамены были объявлены на 2–14 августа (XIV, 31). Тревожась за судьбу сына, Е. Е. Чернышевская посчитала за необходимое исполнить совет Гаврилы Ивановича из его большого письма к ней от 1–2 июля 1846 года: «Прежде всякого начинания сходи к законоучителю университета; как духовная особа он посоветует тебе, что тебе или Николеньке начинать: ежели он окажется благоприветлив, обо всём, что тебе нужно по определению Николеньки, попроси его наставления».[348]348
Там же. Л. 1 об.
[Закрыть] Из писем Чернышевского в Саратов видно, что он неодобрительно отнёсся к идее отца. После визита к профессору богословия университета А. И. Райковскому он написал ему: «К профессорам, кажется, не должно итти <…> Как угодно, невольно заставишь смотреть на себя, как на умственно-нищего, идя рассказывать, как ехали 1500 вёрст мы при недостаточном состоянии и прочее. Как ни думай, а какое тут можно произвести впечатление, кроме худого. Да едва ль и выпросишь снисхождения к своим слабостям этим; ну, положим, хоть и убедишь христа-ради принять себя, да вопрос ещё, нужна ли будет эта милостыня? Ну, а если не нужна? Если дело могло б и без неё обойтись? А ведь как угодно, нужна ли она или нет, а, прося её, конечно, заставляешь думать, что нужна. Как так и пойдёшь на все 4 года с титулом: „Дурак, да 1500 верст ехал: нельзя же!” Так и останешься век дураком из-за тысячи пятисот вёрст. А вероятно, и не нужно ничего этого делать. Не должно – это уже известно» (XIV, 32). Не самоуверенностью вовсе, а гордостью разночинца веет от этих слов, и после отпора со стороны сына Евгения Егоровна на посещение профессоров уже не отваживалась.
19 июля особым распоряжением Попечителя Петербургского учебного округа М. Н. Мусина-Пушкина была образована экзаменационная комиссия, состоящая из трех подкомиссий. Председателем первой назначался профессор Ф. Б. Грефе, и ей вменялось в обязанность принимать экзамены по русской словесности (профессор П. А. Кулеш), латинскому языку (профессор Ф. К. Фрейтаг), греческому языку (адъюнкт И. Я. Соколов), немецкому языку (лектор К. Ф. Свенске) и французскому языку (лектор Аллье). Вторая под председательством профессора Н. Г. Устрялова экзаменовала по Закону Божьему (протоиерей А. И. Райковский), логике (профессор А. А. Фишер), всеобщей и русской истории (адъюнкт М. И. Касторский) и географии (профессор В. С. Порошин). Третьей подкомиссии, возглавляемой профессором Э.X. Ленцем, поручалось испытывать поступающих по физике (профессор Э.X. Ленц), арифметике и геометрии (адъюнкт И. И. Сомов), алгебре и аналитике (тригонометрии) (профессор В. А. Аннудович).[349]349
ГИАЛО. Ф. 14. Оп. 1. Д. 4778. Л. 61.
[Закрыть]
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?