Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

План побега

«План побега» – книга, которую мне нравилось сочинять. Я посвятил ее Сильвине, и это, наверное, доказывает, что роман мне показался хорошей или, по меньшей мере, приемлемой литературой. С годами я почувствовал, что и в «Плане побега», и в «Изобретении Мореля» нет ничего, кроме строго необходимого для сюжета, и именно это расхолаживает читателя, ведь вместе с отступлениями в повествование входит жизнь. В последующих изданиях я попытался исправить ошибку.

Однажды Нале Роксло заметил, что «План побега» представляется ему менее занимательным, чем «Изобретение Мореля», но сказал он это с насмешкой, будто подразумевая: «Может, ту, другую книгу тебе надиктовал Борхес». Я не обиделся. По правде говоря, в то время мое писательство держалось на честном слове, и книги не имели откликов. Я часто размышлял над известной фразой: «Habent sua fata libelli» [28]28
  У книг своя судьба (лат.). – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. В то время, когда я сочинял эти книги, мог ли кто-нибудь вообразить, что человек, не получивший законченного университетского образования, будет получать литературные премии, будет принят королем и осыпан почестями?

А. Б. К.

Сильвине Окампо

Пока врачи, из их любви, меня

Расчерчивают, словно атлас…

Джон Донн. Гимн Богу, моему Богу, написанный во время болезни

I

27 января – 22 февраля

Еще не завершился мой первый вечер на этих островах, а я уже успел увидеть такие важные и серьезные вещи, что должен просить тебя о помощи. Попробую объяснить всё по порядку.

Это – первый абзац первого письма моего племянника, лейтенанта флота Энрике Неверса. Среди друзей и родных найдется немало таких, кто скажет, что его невероятные, внушающие ужас приключения, наверное, оправдывают столь тревожный тон, но им, людям ближнего круга, известно также, что подлинным оправданием вполне может быть свойственное Энрике малодушие. Полагаю, что это начало письма включает в себя истину и заблуждение в пропорции, к которой могут только стремиться самые точные пророчества. Не думаю, что было бы справедливо считать Неверса трусом. Хотя он сам признавал, что как герой оказался не на высоте тех катастрофических событий, какие вокруг него происходили. Нельзя забывать и о том, что по-настоящему его обуревали совсем другие заботы, а катаклизмы выходили далеко за пределы обыденного.

С момента отплытия из Сен-Мартена и до сегодняшнего дня я постоянно, словно в бреду горячки, размышляю об Ирен, – признается Неверс, как обычно, беззастенчиво, и продолжает:

Вспоминаю и друзей, ночи, проведенные за беседами где-нибудь в кафе на улице Вобан, между темных зеркал у иллюзорного предела метафизики. Думаю о жизни, которую оставил, и не знаю, кого больше ненавидеть – Пьера или себя самого.

Пьер – мой старший брат; как глава семьи он решил отослать Энрике, на него пусть и возлагается ответственность.

27 января 1913 года мой племянник взошел на борт судна «Николя Боден», плывущего в Кайенну[29]29
  Кайенна – столица Французской Гвианы. С XVIII по XX век, как и вся Гвиана, служила местом политической ссылки и каторги.


[Закрыть]. Лучшие моменты пути Энрике провел за книгами Жюля Верна, или за медицинским справочником «Тропические болезни для всех», или за написанием дополнений к своей монографии об Олеронском морском кодексе. Он избегал разговоров о политике и приближающейся войне, хотя впоследствии пожалел, что не принимал участия в этих беседах. В трюме везли человек сорок ссыльных. Энрике признавался, что ночами представлял (сначала сочиняя приключение, чтобы забыть о своей ужасной судьбе, потом, к досаде, невольно воодушевляясь), как спустится в трюм и поднимет мятеж. В тюрьме уже не рискнешь поддаться игре воображения, писал он. В смятении и страхе оттого, что совсем скоро ему придется жить в тюрьме, Энрике уже не делал различий – надзиратели, узники, отпущенные на поселение, – от всех с души воротило.

18 февраля он высадился в Кайенне. Его встретил адъютант Легрен, весь оборванный, нечто вроде полкового цирюльника – белокурые локоны, голубые глаза. Неверс спросил его о губернаторе.

– Он на островах.

– Поехали к нему.

– Ладно, ладно, – кивнул Легрен. – Будет время зайти в канцелярию губернатора, перекусить, отдохнуть. Пока не отплывет «Селькер», вам до островов не добраться.

– Когда он отплывает?

– Двадцать второго.

Через четыре дня.

Они забрались в ветхую коляску, с поднятым верхом, темную. Неверс с трудом заставил себя разглядывать город. Обитатели – негры или белые с пожелтевшей кожей, в просторных блузах и широкополых соломенных шляпах, либо же заключенные в красно-белых полосатых робах. Не дома – домишки, выкрашенные охрой или в розовый, бутылочно-зеленый, голубой цвета. Никаких мостовых. Время от времени коляску окутывало сквозившее облако красноватой пыли. Неверс пишет: Непритязательный дворец губернатора обязан своей славой высоким потолкам и местной древесине, крепкой, как камень. Ее еще иезуиты применяли для построек. Жуки-древоточцы и сырость начинают разъедать ее.

Дни, которые Неверс провел в столице мест заключения, показались ему сезоном в аду. Он размышлял над тем, насколько слаб, ведь согласился же, желая избежать конфликтов, отдалиться на год от своей суженой. Боялся всего – болезни, несчастного случая, взысканий по службе, что отложило бы или вовсе исключило его возвращение, и немыслимой измены Ирен. Воображал, будто обречен на какие угодно бедствия, без сопротивления позволив распорядиться своей судьбой. Среди заключенных, ссыльных и надзирателей он себя самого считал арестантом.

Накануне отплытия на острова некие господа Френзине пригласили Неверса отужинать. Он спросил Легрена, можно ли отказаться. Тот пояснил, что это люди «очень солидные», не следует портить с ними отношения.

– Они к тому же на вашей стороне, – добавил он. – Губернатор оскорбляет своим поведением все приличное общество Кайенны. Он анархист.

Я подбирал слова для блистательного, полного презрения ответа, – пишет Неверс. – Но, поскольку сразу на ум ничего не пришло, вынужден был поблагодарить за совет, примкнуть к двурушникам и лицемерам и ровно в девять часов явиться к господам Френзине.

Готовиться начал заранее. Либо опасаясь, что его подвергнут допросу, либо по дьявольской склонности к соблюдению симметрии, прочитал в «Ларуссе» статью о тюрьмах.

Примерно без двадцати девять Неверс спустился по лестнице губернаторского дворца. Пересек площадь с пальмами, остановился поглазеть на скромный памятник Виктору Югу[30]30
  Юг, Виктор (1762–1826) – французский политик, один из губернаторов Гвианы.


[Закрыть], позволил чистильщику добавить блеска своим сапогам и, обогнув Ботанический сад, приблизился к дому Френзине, весьма вместительному, зеленого цвета, с толстыми стенами из необожженного кирпича.

Чопорная привратница провела его по длинным коридорам, через подпольную винокурню, и на пороге гостиной, устланной пурпурными коврами и сияющей позолоченной резьбой на стенах, объявила о его приходе. Там было человек двадцать. Неверс запомнил немногих: хозяев дома – господина Френзине, его супругу и дочь Карлоту, девочку двенадцати-тринадцати лет, – все тучные, низенькие, плотные, розовые, – и некоего господина Ламберта, который прижал его к горке с пирожными и спросил, не считает ли он, что главное в человеке – чувство собственного достоинства (Неверс всполошился, поняв, что тот ждет ответа, но тут вмешался другой гость: «Вы правы, поведение губернатора…»). Неверс отошел. Ему хотелось послушать о губернаторе, но он не желал ввязываться в интриги. Неверс повторил про себя фразу незнакомца, фразу Ламберта, заключил, что «всякая вещь есть символ всякой другой вещи» и остался доволен собой. Запомнил он и некую госпожу Верне. Она томно ходила кругами, и Неверс подошел с ней поговорить. Сразу узнал о том, как возвысился Френзине: еще вчера подметал пол в питейном заведении, а сегодня – «король» местных золотых приисков. Выяснил, что Ламберт – комендант островов и что Педро Кастель, губернатор, сам расположился на островах, а коменданта отправил в Кайенну. Это неприемлемо, Кайенна всегда являлась центром управления. Но Кастель всегда идет против правил, он хочет оставаться один на один с заключенными… Еще эта госпожа осудила Кастеля за то, что он пишет и публикует в престижных специальных журналах короткие стихотворения в прозе.

Перешли в столовую. Справа от Неверса сидела госпожа Френзине, слева – жена президента Банка Гвианы, а напротив, за четырьмя гвоздичками, изгибавшимися арками над высокой вазой синего стекла, – Карлота, дочь хозяев дома. Вначале постоянно звучал смех, было весьма оживленно. Неверс заметил, что вокруг него разговор затихал. Правда, по его собственному признанию, он сам не отвечал, когда к нему обращались, а старался припомнить то, что вычитал вечером в «Ларуссе». Преодолев «амнезию», Неверс с энтузиазмом обрушил на гостей свои знания: он заговорил о страже порядка Бентаме, который написал «Защиту лихвы», изобрел гедонистический подсчет общей суммы счастья и тюрьмы-паноптиконы; помянул также систему бесполезных принудительных работ и унылые застенки Оберна. Вроде бы отметил невзначай, как гости, едва он умолкал, спешили сменить тему, но лишь позднее ему пришло на ум, что вряд ли было уместно в таком обществе рассуждать о тюрьмах. Неверс совсем запутался, уже не воспринимал того немногого, о чем говорилось вокруг него, как вдруг из уст госпожи Френзине услышал (так ночью мы слышим собственный крик и просыпаемся) имя: Рене Гиль. Неверс «поясняет»: Я-то сам хоть в обмороке, хоть в бреду могу вспомнить поэта, но то, что о нем упомянула госпожа Френзине, было удивительно. Он спросил ее довольно дерзко:

– Разве вы знаете Гиля?

– Да как не знать-то? Не сосчитать, сколько раз я сидела у него на коленях, в кафе моего отца, в Марселе. Я тогда была девчонкой… барышней то есть.

С внезапным благоговением Неверс поинтересовался, помнит ли она какие-нибудь строки певца гармонии.

– Я-то не помню, а вот дочь может прочитать нам красивое стихотворение.

Надо было спасать положение, и Неверс тотчас заговорил о кодексе Олерона, этом важном coutumier [31]31
  Свод правил (фр.).


[Закрыть], установившем принципы плаваний по океану. Постарался вызвать в сотрапезниках возмущение против ренегатов или чужестранцев, утверждающих, будто автором кодекса являлся Ричард Львиное Сердце. Предостерег их также и против более романтической, но столь же надуманной кандидатуры Элеоноры Аквитанской. Нет, заявил он, эти драгоценные кодексы (как и бессмертные творения слепого барда) не были трудом одного гения, их создали граждане наших островов, разные, но слитые в едином деле, как каждая из частиц наносной почвы. Вспомнил, наконец, легковесного Пардессю и призвал присутствующих не увлекаться его ересью, блистательной и извращенной. Снова пришлось предположить, что затронутые мною темы были интересны меньшинству, правда, другому, признается Неверс. Однако из сочувствия к публике он спросил:

– Не согласится ли губернатор оказать мне помощь в исследовании кодексов?

Вопрос нелепый, но я желал дать им хлеба и зрелищ, включить в круг обсуждаемых тем губернатора, чтобы все были довольны. Заговорили о культуре Кастеля, сошлись на его «личном обаянии». Ламберт попытался сравнить Кастеля с мудрецом из какой-то прочитанной им книги, дряхлым старикашкой, который вынашивал проект взорвать здание Комической оперы. Беседа перешла на другие темы: сколько стоит здание Комической оперы и где такие помещения просторнее и выше, в Европе или в Америке. Госпожа Френзине заметила, что бедные надзиратели голодают из-за зоосада, который развел губернатор.

– И если бы они не держали кур… – выразительно сказала она, поворачиваясь во все стороны, чтобы ее услышали.

Сквозь гвоздички Неверс смотрел на Карлоту, она сидела молча, скромно опустив голову.

В полночь он вышел на террасу. Опершись о балюстраду, рассеянно глядя на деревья в Ботаническом саду, темные, в ртутных потеках лунного света, стал декламировать стихи Гиля. Прервался – ему послышался легкий шорох: это ропот американской сельвы, сказал он себе; но нет, так скорее шуршат белки или обезьяны. Неверс заметил в саду какую-то женщину, она делала ему знаки. Он принялся вновь смотреть на деревья, читать стихи Гиля и услышал женский смех. Перед уходом еще раз увидел Карлоту. Она находилась в комнате, где лежали шляпы гостей. Карлота протянула коротенькую ручку со сжатым кулачком, раскрыла ладонь. Неверс смутно различил сияние, а потом кулон – золотую сирену.

– Дарю тебе ее, – просто сказала девочка.

В эту минуту вошли какие-то господа. Карлота стиснула кулачок.

Всю ночь Неверс не спал, думал об Ирен, а ему представлялась Карлота, в похабном и зловещем обличье. Он пообещал себе, что никогда не поплывет к архипелагу Спасения, а на первом же судне вернется на остров Ре.

Двадцать второго Неверс сел на проржавевший «Селькер». Плыл на острова среди негритянок, измученный качкой, и громадных клеток с курами, все еще больной после вчерашнего ужина. Спросил у какого-то матроса, нет ли других средств сообщения между островами и Кайенной.

– В одно воскресенье «Селькер», в другое – «Рембо». Но администрации не на что жаловаться, у них есть катер.

Все предвещало недоброе с тех пор, как я отплыл с острова Ре, пишет он, но при виде островов меня внезапно охватило отчаяние. Много раз Неверс представлял возвращение, а приехав, почувствовал, как исчезает всякая надежда. Чудо уже не свершится, никакое бедствие не помешает ему исполнять свою должность в тюрьме. Потом признает, что вид островов не такой уж скверный. Более того, высокие пальмы и скалы – воплощение островов, о которых он всегда мечтал вместе с Ирен. Тем не менее они вызывали отвращение, и наше жалкое поместье в Сен-Мартене воспоминание представляло в выгодном свете.

В три часа дня он прибыл на остров Реаль. Записывает: На пристани меня ждал смуглолицый еврей, некий Дрейфус. Неверс сразу обратился к нему: «Господин губернатор». Часовой шепнул ему на ухо:

– Это не губернатор, а Дрейфус, условно освобожденный.

Дрейфус, похоже, ничего не расслышал. Он ответил, что губернатор отсутствует. Проводил Неверса в квартиру при администрации. Та не отличалась романтическим (правда, потускневшим) блеском дворца в Кайенне, но для проживания годилась.

– Я в вашем распоряжении, – объявил Дрейфус. – Меня приставили прислуживать господину губернатору и вам, мой лейтенант. Располагайте мною.

Был он среднего роста, с землистым цветом лица, маленькими и блестящими глазками. Говорил, не шевелясь, весь вкрадчиво-мягкий. Когда слушал, прищуривался и чуть-чуть растягивал губы – выражение явно саркастическое, выдающее скрытую проницательность.

– Где губернатор?

– На Чертовом острове.

– Едем туда!

– Невозможно, мой лейтенант. Господин губернатор запретил въезд на остров.

– А вы мне даже пойти прогуляться запрещаете? – Выпад слабоват, так себе. Но Неверс вышел, громко хлопнув дверью. Дрейфус сразу оказался рядом. «Можно ли пойти с вами?» – спросил с отвратительно сладкой улыбкой. Неверс не ответил, они двинулись вместе. Остров нельзя назвать приятным: всюду с ужасом видишь заключенных, ходишь свободным среди заключенных.

– Губернатор с нетерпением ждет вас, – произнес Дрейфус. – Уверен, сегодня же вечером он вас навестит.

Неверсу показалось, будто он уловил иронию. Спросил себя: это просто такая манера говорить или проницательный еврей понял, что я настроен против губернатора? Губернатора Дрейфус всячески превозносил, с восторгом повторял, как Неверсу повезло (провести молодые годы под руководством такого мудрого и внимательного начальника), и себя самого поздравлял с тем же.

– Надеюсь, все же не годы, – вырвалось у Неверса, и он сразу пояснил: – Надеюсь, что мое пребывание здесь не затянется на годы.

Неверс дошел до высоких прибрежных скал. Поглядел на остров Сан-Хосе (прямо по курсу), на Чертов остров (среди волн, подальше). Думал, что остался один. Вдруг Дрейфус заговорил своим мягким тоном. Неверс оступился, испугался, едва не упал в море.

– Это я, только и всего.

Дрейфус продолжил:

– Уже ухожу, мой лейтенант. Будьте осторожны. Скалы поросли мхом, легко поскользнуться, а внизу, в море, акулы только того и ждут.

Неверс продолжал смотреть на острова (ступал осторожнее, делал вид, будто ступает осторожнее).

И когда остался один, очень удивился. Ему почудились огромные змеи среди растительности Чертова острова. Забыв об опасности, подстерегавшей в море, он сделал несколько шагов и увидел при свете дня, словно Коули в астрологической ночи Лох-Несса, или краснокожий в озере Орконес, зеленоватое допотопное чудище. Захваченный зрелищем, Неверс забрался выше на скалы. Роковая правда обнаружилась: Чертов остров был «замаскирован». Дом, цементный двор, скалы, небольшой корпус – все было под «камуфляжем».

Что это означает? – пишет Неверс. – Он – одержимый, этот губернатор? Он сошел с ума? Или это означает войну? В версию войны хотелось верить, он попросит перевода на военный корабль. Или проведу всю войну здесь, вдали от Ирен? Дезертирую? И добавляет постскриптум: Вот уже восемь часов, как я прибыл. До сих пор не видел Кастеля. Не расспросил его об этих камуфляжах, не услышал лжи.

II

23 февраля

Неверс обошел острова Реаль и Сан-Хосе (в своем письме от двадцать третьего он пишет: Я до сих пор не нашел предлога явиться на Чертов остров).

Площадь каждого из этих островов, Реаля и Сан-Хосе, не более трех квадратных километров, Чертова острова – несколько меньше. По словам Дрейфуса, на островах обитает в общей сложности шестьсот пятьдесят человек: пять – на Чертовом острове (губернатор, секретарь губернатора и трое политических заключенных), четыреста – на острове Реаль, чуть более трехсот сорока – на острове Сан-Хосе. Главные постройки находятся на острове Реаль: администрация, маяк, госпиталь, мастерские и склады, красный барак. На острове Сан-Хосе расположен военный лагерь, окруженный стеной, и здание – за`мок – из трех корпусов: два для приговоренных к одиночному заключению и один для умалишенных. На Чертовом острове есть строение с плоской крышей, похоже, новое, несколько хижин, крытых соломой, и полуразрушенная башня.

Заключенные не обязаны выполнять никаких работ, почти целый день они свободно разгуливают по островам (только те, кто содержится в замке, никогда не выходят). Неверс видел этих затворников: в крохотных камерах, насквозь отсыревших, в полном одиночестве, имея лишь лавку для сна и ветошь, чтобы прикрыться, слыша грохот прибоя и постоянные крики безумцев, сами уже лишившиеся рассудка, выбиваются из сил, чтобы нацарапать ногтями на стенах какое-то имя, число. Видел умалишенных: голые, среди огрызков овощей, воющие.

Неверс вернулся на остров Реаль, обошел красный барак. Тот имел репутацию самого коррумпированного и кровавого места в колонии. Надзиратели и арестанты ждали его посещения. Все было в полном порядке, грязь и убожество, которые трудно забыть, замечает Неверс в порыве безудержного сентиментализма.

В госпиталь он входил с содроганием. Место оказалось почти приятным. Неверс увидел там меньше больных, чем в замке и в красном бараке. Спросил, где врач.

– Врач? У нас давно нет врача, – ответил один из тюремщиков. – Губернатор и секретарь пользуют больных.

Пусть я добьюсь только того, что восстановлю против себя губернатора, – пишет Неверс, – но я все равно попытаюсь помочь заключенным. Потом пробует изложить некую смутную мысль: действуя так, поддерживая существование тюрем, я становлюсь соучастником. И добавляет, что постарается избегать всего, что могло бы отсрочить его возвращение во Францию.

III

Губернатор все еще пребывал на Чертовом острове, занимаясь некими таинственными работами, о которых Дрейфус ничего не знал, или утверждал, что не знает. Неверс решил разведать, не кроется ли в них какая-нибудь опасность. Действовать нужно было крайне осмотрительно. Чтобы пробраться на остров, предлог доставки продуктов и почты не годился. Имелся, правда, катер и несколько лодок, но также действовал подвесной канатный транспортер, его-то, согласно приказу, и следовало использовать. К этой конструкции (куда человек не помещался), прибегали, говорил Дрейфус, потому, что море вокруг Чертова острова обычно бывало бурным. Поглядели туда – полный штиль. Тогда Дрейфус спросил, не думает ли лейтенант, что подвесную дорогу установили по приказу Кастеля.

– Этот путь уже был налажен, когда я прибыл в эти места, – добавил он. – К сожалению, прошло немало лет, прежде чем губернатором назначили господина Кастеля.

– Кто живет на острове? – поинтересовался Неверс, хотя ранее Дрейфус ему это уже говорил.

– Губернатор, господин де Бринон и трое политических заключенных. Был еще один, но господин губернатор перевел его в красный барак.

Данный поступок – поместить политического заключенного среди обычных уголовников – вызвал, должно быть, искреннее и всеобщее возмущение, Неверс распознал его даже в словах этого фанатичного губернаторского адепта. Сам Неверс помрачнел, мысленно повторяя, что не стерпит подобного бесчинства. Потом ему пришло в голову, что такое действие Кастеля предоставляет ему наиболее безопасный способ выяснить, что происходит на Чертовом острове. Этот заключенный, решил он, не откажется поговорить (а если не захочет, достаточно будет изобразить неприязнь к Кастелю). Неверс спросил Дрейфуса, как зовут заключенного.

– Ферреоль Бернхейм.

Он назвал также и номер. Неверс достал записную книжку и занес туда эти данные на глазах у Дрейфуса, потом поинтересовался, кто такой Де Бринон.

– Он просто чудо, истинный Аполлон! – воскликнул Дрейфус с искренним восхищением. – Молодой санитар, из хорошей семьи. Секретарь губернатора.

– Почему на островах нет врачей?

– Один врач всегда был, но теперь губернатор и господин Де Бринон сами присматривают за больными.

Ни тот, ни другой врачами не являлись. Можно сослаться на то, что врачом не был и Пастер, похваляясь своими знаниями, рассуждает Неверс.

– Не знаю, благоразумно ли отдавать предпочтение знахарям.

В замке и в красном бараке он видел самых разных больных, от анемичных до прокаженных. Неверс осуждал Кастеля, ведь больных следовало вывезти с островов и отправить в госпиталь. Наконец сообразил, что его страстное негодование сродни детскому страху заразиться, больше не увидеть Ирен, остаться на островах на месяцы, до самой смерти.