Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

IV

3 марта

Сегодня я совершил оплошность, пишет он в письме от третьего марта. Он поговорил с Бернхеймом. Вечером направился в красный барак и велел позвать его. То был человечек с гладко выбритым лицом цвета старого резинового мяча, собачий взгляд его темных глаз, глубоко посаженных, тянулся как бы снизу вверх, издалека, смиренно. Он встал навытяжку, словно немецкий солдат, стараясь держаться прямо.

– Что вам угодно? – Голос звучал высокомерно, во взгляде читалась глубокая печаль. – Я не выступаю против властей, но с нынешними не хочу иметь никакого дела, кроме как…

Неверс вздрогнул от удивления.

– Я не отвечаю за то, что случилось до моего приезда, – с обидой произнес он.

– Вы правы, – кивнул Бернхейм, опустив голову.

– Так что же произошло?

– Ничего. Этот гад ползучий, дискредитирующий власть, выдернул меня с Чертова острова и соединил с уголовниками.

– Вероятно, вы чем-то провинились.

– Ну конечно, – усмехнулся он. – Я спрашивал о том же самом. Но вам известны мои обязанности: первое – собирать кокосы, второе – вовремя возвращаться в хижину. Клянусь вам, еще не родился человек, превосходящий меня в пунктуальности.

– Я походатайствую, чтобы вас перевели на ваш остров.

– Не заступайтесь за меня, начальник. Не хочу ничем быть обязан господину губернатору. Я – язва на совести Франции.

Позднее, без всякой логики, Неверс пишет: Бернхейм, как зачарованный, глаз не сводил с моего шрама. Люди думают, что этот рубец я получил в бою. Прекрасно, пусть заключенные воображают, будто это знак воинственного нрава.

Не следовало ему так легкомысленно намекать на эту отметину: шрамы (подозреваю, что они нравятся женщинам – но и только!) противны человеческой природе. Неверс знает, что это – не знак воинственного нрава. Должен понимать, что это – знак идиосинкразии, которая, возможно, обеспечивает ему место в истории психических расстройств. Неверсу было лет двенадцать-тринадцать. Он занимался в саду, неподалеку от тенистой беседки, окруженной кустами лавров. Однажды вечером заметил, как из беседки выбежала девочка с растрепанными волосами, она плакала, у нее текла кровь. Неверс видел, как девочка удалялась, охвативший его ужас помешал ему прийти на помощь. Он хотел обследовать беседку, но не решился. Хотел бежать, однако любопытство удержало его. Девочка жила неподалеку, ее братья, трое парней чуть старше Неверса, появились очень скоро. Зашли в беседку и сразу вышли из нее. Спросили, не видел ли он какого-нибудь мужчину. Неверс ответил – нет. Парни уже уходили. Им овладело отчаянное любопытство, и он крикнул вслед: «Я никого не видел, потому что сам целый вечер провел в беседке!» Он говорил мне, что, наверное, орал, как сумасшедший, иначе бы парни ему не поверили. Они поверили и едва не забили его до смерти.

Возвращаюсь к рассказу о третьем марта на островах. Они пошли прогуляться. Уже долго беседовали, когда Неверс вдруг подумал, что ведет себя неосмотрительно. Неистовая искренность Бернхейма покорила его. Он понял, что соглашается или принимает без возражений явные выпады против губернатора и против французского правосудия. Вспомнил, что явился сюда не для того, чтобы разделять возмущение этого человека, и не для того, чтобы защитить его от неправого суда. Он пришел лишь затем, чтобы расспросить его, поскольку боялся, что в тайне Чертова острова есть нечто, способное отсрочить его возвращение. В таких мыслях Неверс укреплялся, пока Бернхейм подробно рассказывал, вновь переживая все бедствия, обрушившиеся на него, повторяя, что его судьба – худший позор нашей истории.

– А теперь, закончив свои «камуфляжи», чем занимается губернатор? – спросил Неверс.

– «Камуфлирует» внутренность дома, – ответил Бернхейм и добавил: – Посмотрим, пригодится ли ему это, когда…

Неверс уже не слушал. Раз Неверс «камуфлирует» внутренность дома, он сумасшедший; раз он сумасшедший, о страхах можно забыть.

Неверс остался доволен встречей. Однако, подумал он, губернатор не должен о ней узнать. Нужно остерегаться мнительности больного и его коварных планов.

Возвращаясь в административный корпус, Неверс заметил, как вдали, между скал и пальмовых рощ Чертова острова, бродит какой-то человек. За ним следовала стая разнообразных животных. Один из надзирателей ему поведал, что этот человек – губернатор.

V

Пятого числа он пишет:

Хотя губернатор и ждал меня с нетерпением, но до сих пор еще не появился. Мое желание увидеть этого господина имеет пределы; я всего лишь хотел бы знать, полностью ли он потерял рассудок, должен ли я его изолировать от общества, или расстройство ограничивается лишь одной манией.

Следовало выяснить и другие моменты: как ведет себя Де Бринон? Заботится о душевнобольном? Издевается над ним?

Если губернатор не окончательно сошел с ума, Неверс будет консультировать его по вопросам управления. По сути, сейчас управления не было. Что тому виной? Безумие? Попустительство? В таком случае губернатор не так уж плох. Но как не испытывать недоверия к человеку, чье призвание – руководить тюрьмой? Хотя, размышлял Неверс, я и сам здесь, призвание ли меня сюда привело?

В библиотеке Кастеля имелись книги по медицине, психологии и несколько романов XIX века, античных классиков было мало. Неверс не являлся знатоком медицины. Единственным, что он сумел извлечь из справочника «Тропические болезни для всех», было льстящее самолюбию, но преходящее уважение слуг. Во всяком случае, так он считал пятого марта.

В письме от этого числа Неверс благодарит меня за книги, которые я послал, и сообщает, что его двоюродный брат Ксавье Бриссак был единственным из семьи, кто пришел его провожать. К несчастью, – пишет он, – корабль назывался «Николя Боден», и кузен вспомнил, что все жители Олерона и Ре, сидя вокруг столиков в кафе «Мираж», постоянно, на все лады повторяют: те открытия, что англичане приписали Флендерсу, совершил Николя Боден. Ксавье добавил, наконец, что пребывание Неверса на этих островах, столь заманчивых для энтомологов и насекомых, вселяет надежду, ради славы Франции, на появление трудов, столь же солидных, как труды Бодена, но по другой дисциплине, более согласующейся с природой Неверса.

Потом он пишет о Дрейфусе: Должен признать, что он не так докучлив на своем архипелаге, как другой Дрейфус в опусах наших писателей[32]32
  Имеется в виду знаменитый судебный процесс по делу французского офицера Альфреда Дрейфуса, против которого было выдвинуто ложное обвинение. Защитником Дрейфуса выступал Эмиль Золя.


[Закрыть]. Я его почти не вижу, нечасто слышу, но все идет своим чередом, обед подается вовремя, а кофе так и вовсе великолепен. В то же время он себя спрашивает, не судьбоносно ли такое примирение, не начало ли это примирения со своей участью, и добавляет: В бессонные ночи я познал этот страх перед расслабляющим воздействием тропиков, когда уже больше не хочешь возвращаться. Но следует ли упоминать об опасностях такого рода? Страх перед ними – иллюзия. Все равно, что воображать в мечтах, будто не существует ни климата, ни насекомых, ни этой немыслимой тюрьмы, ни пронизывающего каждую мелочь чувства разлуки с Ирен.

Насчет тюрьмы, насекомых и даже разлуки с Ирен мне нечего возразить. Что до климата, полагаю, он преувеличивает. События, которые нас занимают, произошли в феврале, марте и апреле, то есть зимой. Правда, там уже в марте обычно врывается лето. Зима в Гвиане такая же знойная, как лето в Париже… но Неверс, против воли старших, не один отпуск провел в Париже и ни на что не жаловался.

Он продолжал искать объяснения поведению губернатора. Иногда опасался, что слишком легко принял версию сумасшествия. Решил не забывать, что это всего лишь версия, основанная исключительно на словах Бернхейма. Тот, может, обмолвился или сказал: «Он “камуфлирует” внутренность дома», имея в виду, что губернатор расписывает стены каким-то экстравагантным образом. Если Кастель покрывает стены внутри здания такими же пятнами, как с внешней стороны, будет ли справедливо предположить, что в обеих ситуациях речь не идет о «камуфляже»? Не исключено, что это эксперимент, смысла которого ни Бернхейм, ни я не понимаем. Во всяком случае, пишет он с трогающей душу надеждой, существует вероятность, что эти росписи не являются предвестием грядущей войны.

VI

Однажды вечером на террасе, когда Дрейфус наливал ему кофе, завязалась беседа. Из-за ненависти ко всему в этой колонии я был к несправедлив к бедному еврею, пишет Неверс. Дрейфус был весьма начитан – ему были известны названия почти всех томов в библиотеке, – сведущ в истории, одарен от природы способностью к языкам, говорил по-французски и по-испански с сентенциозным изяществом, с тончайшей иронией, проникающей в самую суть. По наличию в его речи устаревших оборотов можно было предположить, что такую манеру он усвоил из книг. Неверс заподозрил, что существует иное объяснение, не столь фантастическое – Дрейфус, вероятно, испанский еврей, он видел таких в Каире и в Салониках: окруженные людьми, говорившими на других языках, они продолжали общаться по-испански, на том языке, на каком говорили в Испании во время изгнания евреев четыреста лет назад. Наверное, его предки были купцами или моряками и также владели французским; возможно, из уст Дрейфуса он слышал языки Средневековья.

Он полагал, что в области литературы Дрейфус не отличался тонким вкусом. Напрасно старался Неверс добиться от него обещания (это ничего бы не стоило ему, но успокоило бы мою совесть) когда-нибудь прочитать труды Феокрита, Мосха, Биона или хотя бы Маринетти. Зря старался уклониться от пересказа «Тайны желтой комнаты».

Согласно Неверсу исторические изыскания его денщика не ограничивались сидением за книгами, он провел собственные исследования, касающиеся прошлого колонии; пообещал показать ему вещи, представляющие интерес. Неверс сказал, что его интерес заключается в том, чтобы ничего не знать о настоящем и прошлом этого тягомотного края.

Потом спросил, почему на островах так много сумасшедших.

– Климат, лишения, инфекции, – объяснил Дрейфус. – Не думайте, что все, подобно вам, приехали сюда здоровыми. Подобное положение вещей порождает упорную клевету: вам скажут, что, если губернатор хочет избавиться от того или иного помощника, он объявляет его умалишенным и сажает под замок.

Желая сменить тему, Неверс спросил, зачем губернатору зоопарк. Дрейфус закрыл руками лицо и произнес прерывисто, дрожащим тоном:

– Да, это ужасно. Вы хотите, чтобы я признал… Но это великий человек.

Неверс говорит, что Дрейфусу было все труднее подавлять смятение, он и сам волновался, словно предчувствуя какое-то жуткое откровение. Дрейфус продолжил:

– Знаю, есть вещи, которые не состыкуются. Лучше забыть о них, забыть.

Неверс не решился настаивать. Он отмечает: Собачку можно стерпеть как полный спеси придаток тетушки Бриссак. Но как общаться, где предел брезгливости в общении с человеком, окружающим себя стадами дурно пахнущих животных? Дружба с животным невозможна, сожительство чудовищно, продолжает мой племянник, ища сомнительной оригинальности. Ощущения у животных развиты не так, как у нас. Мы не в силах вообразить их жизненный опыт. Хозяин и собака никогда не живут в одном и том же мире.

Наличие животных и ужас Дрейфуса намекают на что-то, – разъясняет мой племянник пророчески, – не похожее на реальную действительность. Однако Кастель вовсе не мудрец, непонятый или замышляющий зло; он сумасшедший или скаредный коллекционер, который тратит продукты, предназначенные для заключенных, на зоологический сад.

И все же Неверс заявляет: Я не стану писать в газеты, сейчас обличать Кастеля. То, что какой-то губернатор объявляет умалишенными своих врагов, могло быть анонимной клеветой или вероломством Дрейфуса. Скорее всего, Неверс счел неразумным враждовать с губернатором тюрьмы, особенно если она находится на острове посреди моря. Когда-нибудь он вернется во Францию, и если сделает выбор в пользу обличения… Но он соединится с Ирен, будет счастлив, и страстные порывы сегодняшнего дня станут частью сна о Чертовом острове, ужасающем, оставшемся в прошлом. Он как будто проснулся среди ночи: понимал, что снова заснет и сколько-то часов будет видеть сны, однако настраивал себя на то, чтобы не принимать ничего всерьез, быть гибким и уступчивым, хранить безразличие (если вдруг забудет, что все происходит во сне).

Неверс испытал облегчение, уверенный, что больше не совершит необдуманных поступков.

VII

Он пишет, что ночью 9 марта настолько устал, что не было сил прервать чтение «Трактата об Исиде и Осирисе» Плутарха и лечь спать.

Этот первый визит губернатора Неверс вспоминал, как привидевшийся во сне. Он услышал шаги внизу, во дворе, выглянул, никого не увидел. С прирожденной сноровкой подчиненного спрятал книгу и стал просматривать бумаги. Губернатор вошел. Улыбчивый старик с седой бородой и замутненным взором голубых глаз. Неверс подумал, что счесть его сумасшедшим легко, и нужно в этом плане с собой бороться. Губернатор раскрыл объятия и вскричал тоном престарелого волокиты или актера японского театра:

– Наконец-то, дорогой друг, наконец. Как же я вас ждал! Этот достойный человек, Пьер Бриссак, прислал мне подробное письмо, где все рассказал о вас. Вот я перед вами и надеюсь на ваше сотрудничество.

Он кричал, обнимая Неверса, хлопал по спине и вновь заключал в объятия. Неверс пытался отстраниться от этого наплывающего лица, горячего дыхания.

Губернатор профессионально притворяется симпатягой, говорит Неверс, но признается, что с первой минуты смотрел на него с неприязнью. Такая черствость – нечто новое в моем племяннике, наверное, не было большой ошибкой отправить его в Гвиану.

Губернатор поручил ему надзор за островами Реаль и Сан-Хосе. Отдал ключи от архива и арсенала.

– Моя библиотека в вашем распоряжении. Остатки библиотеки – книги, которые еще не разобрали надзиратели.

Неприятный старик, – пишет Неверс. – Глазами, широко открытыми, будто они взирают на чудо, он постоянно искал мой взгляд, стараясь заглянуть в лицо. Он либо кретин, либо лицемер.

Неверсу удалось упомянуть, что он видел «камуфляжи». Губернатор не понял, или сделал вид, будто не понял.

– Это эксперименты? – прямо спросил Неверс. И пожалел, что сам подсказал объяснение.

– Да, эксперименты. Но ни слова больше. У вас усталый вид. Эксперименты, дорогой друг, эксперименты.

Неверс буквально валился с ног. Уже в полудреме подумал: наверное, губернатор, чтобы не говорить о «камуфляжах», чарами навел на него столь сильную усталость.

Губернатор пролистал бумаги и произнес:

– Работаете в такой поздний час. Да, несомненно, работа захватывает.

Мой племянник поднял на него удивленный взгляд.

Губернатор, казалось, был безмерно к нему расположен.

– Я не говорю о работе вообще… – уточнил он. – И не думаю, что эти бумаги могли бы вас заинтересовать. – Сделав паузу, он продолжил: – Захватывает сама наша работа, управление тюрьмой.

– Смотря на чей вкус… – отозвался Неверс.

Слабая реплика, однако не бесполезная, она спасала от того, чтобы выразить притворно (из трусости, из чистой трусости) бесчестное согласие. Но Неверс не был уверен, что ответ прозвучал презрительно.

Губернатор объявил:

– Возможно, я слишком спешу с выводами.

– Не исключено, – кивнул Неверс, укрепившийся в своей неприязни.

Губернатор взглянул на него влажными голубыми глазами. Мой племянник тоже на него посмотрел: широкий лоб, по-детски розовые скулы, белоснежная борода, забрызганная слюной. Ему показалось, будто губернатор не знает, на что решиться: уйти ли, хлопнув дверью, или сделать новую попытку привлечь к себе. Подумал, должно быть, что польза, которую я принесу, стоит нового объяснения, или же возобладала его кротость.

– Есть один пункт, дорогой друг, относительно которого мы сойдемся. Это и ляжет в основу. Замечаете ли вы, как сильно я желаю прийти с вами к согласию?

Он замечал, это раздражало. Кастель продолжил:

– Буду откровенен, я возложил все надежды на вас. Мне было необходимо то, что здесь труднее всего найти: сотрудник высокой культуры. Ваш приезд устраняет проблемы, спасает мой труд. Поэтому я вас приветствовал с энтузиазмом, который вам, возможно, показался чрезмерным. Не просите у меня объяснений. Когда мы узнаем друг друга ближе, понимание придет само собой.

Неверс промолчал, а Кастель произнес:

– Возвращаюсь к тому, что мы положим в основу нашего согласия. Для большинства людей – бедняков, больных, заключенных – жизнь ужасна. Есть еще один пункт, по какому мы можем сойтись: наш общий долг – попытаться улучшить их жизнь.

Неверс замечает: Я подозревал, что страстное волнение старика покоится на политических лозунгах. Теперь перед ним предстал новый ужас: как бы он ни ответил, они продолжат говорить о политике и обсуждать тюремные порядки. Неверс промолчал.

– Мы имеем редкую возможность воздействовать на группу людей. Заметьте, мы практически свободны от контроля. Неважно, что группа маленькая, что она теряется среди тех, «кому несть числа и чьей нищете нет предела». Мы подадим пример, и наш труд получит всеобщее признание. Мы обязаны спасти стадо, за которым надзираем, от его судьбы.

Кастель сделал целый ряд двусмысленных, внушающих тревогу заявлений, но единственным, что взбудоражило моего племянника, было упоминание о «стаде». Это слово возмутило его настолько, что он словно очнулся, уверяет Неверс. Губернатор добавил:

– Полагаю, что наш труд, труд тюремщиков, может быть весьма благодарным.

– Всем бы тюремщикам так рассуждать, – прошептал Неверс с осторожностью, но тут же повысил голос: – Если бы можно было что-нибудь сделать…

– Я думаю, сделать можно. А вы?

Неверс не удостоил его ответом.

Позднее вспомнил, что намеревался попросить разрешения посетить Чертов остров. Но губернатор уже ушел.

VIII

Неверс ходил по берегу против Чертова острова. Тайная цель: присмотреть причал для секретной (и невероятной) высадки. Менее опасно (и более неосуществимо) было бы открыто посетить Кастеля.

Он не глядел по сторонам, и Бернхейм появился из-за скал, подкрался сзади. Неверс даже не вздрогнул: перед ним тот же взгляд побитой собаки. Бернхейм попросил, чтобы они спрятались в скалах. Неверс согласился.

– Моя интуиция меня не подводит! – воскликнул Бернхейм. – Я знаю, когда можно доверять человеку.

Неверс его не слушал. Скромное, а все же откровение: он ощущал в Бернхейме неприятное противоречие между высокомерным тоном и печальным взглядом. Но вопрос все-таки уловил.

– Вы – игрушка в руках Кастеля?

Ответил отрицательно.

– Я так и знал! – крикнул Бернхейм. – Мы почти не знакомы, но я открою вам тайну, которая отдаст мою судьбу в ваши руки.

На высоких утесах, метрах в двадцати над ними, появился Дрейфус. Кажется, не заметил их и удалялся, глаз не сводя с какой-то точки посреди бескрайнего моря. Желая избавиться от одержимого, Неверс сказал:

– Вон там Дрейфус, – и стал карабкаться по скалам.

Увидев его, Дрейфус вроде бы не удивился; некоторое время они шли рядом, потом еврей спросил:

– Видите эту башню?

Башня стояла на Чертовом острове: бревенчатая, выкрашенная в белый цвет, метров восьми высотой, она завершалась платформой. Неверс поинтересовался, для чего она служит.

– Ни для чего, – вздохнул Дрейфус. – Для того, чтобы одни помнили историю, а другие насмехались над ней. Ее выстроил губернатор Даниэль в 1896 или 1897 году. Поставил наверху часовых, которые караулили денно и нощно, и пушку Гочкиса. Попробуй капитан сбежать – огонь!

– Капитан Дрейфус?

– Да, Дрейфус. Хочу, чтобы вы знали: оттуда весь архипелаг как на ладони.

Неверс спросил, не в родстве ли он с тем самым Дрейфусом.

– Не имею чести, – сообщил тот.

– Дрейфусов много.

– Я этого не знал, – произнес еврей. – Мое имя Борденав. Дрейфусом меня прозвали, заметив, что я твержу постоянно о капитане Дрейфусе.

– Как и все наши писатели.

– Правда? – Дрейфус широко раскрыл глаза и удивленно улыбнулся. – Если вы желаете увидеть маленький музей капитана…

Неверс последовал за ним. Спросил, родился ли он во Франции. Он родился в Южной Америке. Потом они осмотрели «музей» Дрейфуса. То был желтый фибровый чемодан, содержащий конверт, в котором пришло письмо госпожи Лусии Дрейфус губернатору Даниэлю; рукоятка перочинного ножа с инициалами Ж. Д. (Жак Дрейфус?), несколько мартиникских франков и книга «Был ли Шекспиром мистер Бэкон, или наоборот?» Новуса Овидиуса, автора «Чувственных Метаморфоз», члена Академии Медалей и Надписей.

Неверс собрался уходить. Дрейфус заглянул ему в лицо, остановил его и спросил:

– Вы не думаете, что Виктор Гюго и Золя – самые великие люди во Франции?

Неверс пишет: «Золя – понятно, он написал «Я обвиняю»[33]33
  Название статьи Золя в защиту А. Дрейфуса, приговоренного по ложному обвинению к пожизненной ссылке в Гвиану.


[Закрыть], а Дрейфус одержим Дрейфусом. Но Виктор Гюго… Человек, который для пылкого преклонения выбирает в истории Франции, более богатой генералами, чем самая неразличимая на карте южноамериканская республика, двух писателей, достоин, по совести, пусть даже беглой похвалы».