Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

XXV

Огромным усилием воли Гауна избегал в эти дни встречи с девушкой. Первого января в три часа утра он вместе с Ларсеном пришел в дом хозяина. «Букашка» – старая зеленая «ланча», пассажирскую кабину которой Ламбрускини сменил на кабинку для шофера и открытый кузов, – стояла на улице. Несколько человек, которых Гауна в темноте не разглядел, уже сидели в кузове, откинувшись на борта, тревожась из-за задержки и ежась от холода. При виде молодых людей ожидавшие прокричали им сверху «С новым годом!»; Гауна и Ларсен ответили тем же. Послышался неповторимый голос Феррари:

– Да оставьте вы новый год в покое. Все точно с ума посходили.

Заговорили о погоде. Кто-то заметил:

– Просто поверить невозможно: сейчас холод пробирает до костей, а через несколько часов все будут обливаться потом.

– Сегодня жары не будет, – заверил женский голос.

– Нет? Вот посмотришь, Рождество еще покажется тебе детской игрушкой.

– Я и говорю: погода совсем сдурела.

– Нет, брат, надо быть справедливым. Чего ты хочешь? Сейчас ведь всего три часа утра.

Гауна решил войти в дом и спросить, не надо ли помочь Ламбрускини загрузить машину, и тут же спросил себя, не свидетельствует ли этот порыв о его врожденной услужливости. Его характер еще не сложился: он сам понимал, что может быть смелым и трусом, открытым и замкнутым, что его поступки еще зависят от внезапных решений и случайностей – словом, что пока он еще ничто. Из дверей вышли Ламбрускини, Факторович, жены обоих, дети. Последовали объятия, взаимные пожелания счастья. Гауна и Ларсен помогли погрузить кое-какие запасные части для «ланчи», кое-какие инструменты, чемоданчик и примус. Ламбрускини, жены, кто-то из ребятишек сели в кабину; остальные забрались в кузов. Когда машина тронулась, объятия еще не закончились; грузовичок дергался и подпрыгивал, люди падали друг на друга, раздавался смех. В этой каше Гауна очень близко от себя услышал голос, говоривший: «Пожелай мне счастья, дорогой». Он был в объятиях Клары.

– Я встретила сеньору Ламбрускини в галантерейной лавке, – объяснила девушка. – Она рассказала о прогулке, и я напросилась на приглашение.

Гауна промолчал.

– Я позвала турчаночку Надин, – добавила Клара, указав в темноте на подругу. Потом медленно обняла сзади плечи Гауны и крепко притянула его к себе.

Они проехали через весь город, потом через Энтре-Риос и мост Авельянеда выбрались на территорию провинции, проследовали по шоссе Павон, направляясь в Ломас, Темперлей и Монте-Гранде. Клара и Гауна, окоченевшие, крепко обнявшись, по всей вероятности, счастливые, встретили свой первый рассвет за городом. Недалеко от Каньуэлас какой-то автомобиль несколько раз пытался их обогнать, наконец это ему удалось.

– Смотрите, «Ф.Н.», – заметил Факторович.

– Что это за марка? – спросил Гауна.

– Бельгийская, – заявил Касанова, удивив всех.

– Здесь встретишь какие угодно машины, – с гордостью подтвердил Факторович, – есть даже одна аргентинская: «анасагасти».

– Будь я правительством, – провозгласил Гауна, – я не позволил бы ввозить в страну ни одного автомобиля. Со временем стало бы больше машин аргентинского производства, и какими бы отвратительными они ни были, люди покупали бы их без звука, в кредит, за немалые деньги.

Все одобрили такую политику и стали приводить новые доводы в ее пользу, но разговор был прерван первым проколом. Сменив шину, они продолжили путь; снова остановились, снова сменили шины, осмотрели, разобрали, прочистили и установили на место топливный насос; потом двинулись дальше, по ямам и кочкам, и добрались до реки Саладо. Переправа на пароме вызвала живой интерес и у детей, и у взрослых. Ларсен боялся, что нагруженная «букашка» слишком тяжела и паром не выдержит; хотя паромщики уверяли, что никакой опасности нет, Ларсен продолжал тревожиться. Однако его никто не слушал, и ему пришлось смириться с тем, что все – машина и пассажиры – переправятся через реку за один раз, но он все-таки твердил, что предупреждал их, что он ни за что не отвечает и умывает руки. Несмотря на это, он упорно вмешивался во все операции, следил, как машина въезжает на паром, как ее закрепляют, проверил канаты и громко спорил по поводу каждой процедуры. Ребятишки прислушивались к нему. Когда все в целости и сохранности достигли противоположного берега, он уже и не помнил о прошлых страхах, они развеялись без следа.

Путники пообедали около одиннадцати в тени казуарин. Пока женщины готовили еду, мужчины, разведя отдельный костерчик, грели воду для мате. Было уже жарко, и после обеда все немного вздремнули.

Было почти два часа, когда они снова тронулись в путь. Проехали Лас-Флорес, затем Колораду; тут Ларсен сказал:

– Теперь надо смотреть в оба.

– Точно, – подтвердил Факторович. – надо не проворонить поворот.

– Но сперва будет мост, – поправил его Ларсен.

Все с беспокойством следили за дорогой. Показался мост, они переехали его под треск досок и сбоку увидели канал, прямой и высохший.

– Когда мы поравняемся с эвкалиптовой рощей, обнесенной живой изгородью, – напомнил Ларсен, – надо будет свернуть налево, оставив рощу и шоссе по правую руку.

– Не суетись, – посоветовал ему Гауна, подмигивая Феррари. – Учитывая, куда мы едем, самое лучшее – заблудиться.

– Голосую за то, чтобы вернуться домой, – заявил Феррари.

– Вот несносные, – сказал турчаночка.

– Роща, роща! – возбужденно крикнул Ларсен.

Но он недолго радовался своей победе, потому что Ламбрускини быстро свернул налево, и роща осталась позади. Ларсен обернулся, чтобы посмотреть на нее.

– Он похож на капитана, – заметила турчаночка.

– На капитана пиратского корабля, – отозвался Факторович.

Все засмеялись. Узкая дорога за автоматическими воротами была уже ничем не отгорожена и вскоре превращалась в колею среди высокой травы, вьющуюся по бескрайним полям. Клара показывала детям на лошадей, коров, овец, соколов-чиманго, сов, птичек-печников. Казалось, эти объяснения мешали Ларсену, которому надо было целиком сосредоточиться на дороге. Они много раз сбивались с пути, подъезжали к селениям, кричали «Слава Пречистой деве!» в знак приветствия, просили указать дорогу и снова ее теряли. То и дело они останавливались. Ларсен и Ламбрускини выходили, смотрели налево и направо, советовались. Дети тоже спрыгивали на землю и принимались гоняться за куисами [38]38
  Куис – дикая морская свинка.


[Закрыть], бросая в них комья сухой глины. Потом их приходилось дожидаться. Остальные аплодировали.

– Я ставлю на Луисито, – говорила Клара.

– А я – на куиса, – говорил Феррари.

– Вы хуже детей, – сердился Ларсен. – Вас больше волнует охота на куисов, чем дорога.

– Хоть бы не было дождя, – воскликнула турчаночка.

Ветер переменился, с юга надвигались серые тучи. Место было пустынное. Высокая трава клонилась и качалась на фоне низкого темного неба. Клара в порыве возбуждения сжала локоть Гауны и приглушенно воскликнула:

– А вот и ручей!

Они увидели ручей, бегущий среди высоких берегов, которые заросли густой темно-зеленой травой. На излучине блеснула вода – непроницаемая, спокойная.

– Глядите, роща Чорена! – крикнул Ларсен.

Вдали виднелись несколько ив, несколько черных тополей, отдельные эвкалипты.

– Надо же! – воскликнула турчанка, прыгая, ойкая, смеясь. – Мы все-таки доехали.

– Если мы останемся здесь, с нами произойдут ужасные вещи, – сказал Феррари, содрогаясь, и видно было, что он не притворяется. – Лучше бы вернуться.

Они остановились у рощи, перед воротами, сделанными из ржавой колючей проволоки и обрывков старой мешковины. Ламбрускини несколько раз просигналил. Две овчарки серо-бурого цвета, с высокими лбами и человеческим выражением на мордах, встретили их почти беззвучным лаем. Их злость очень быстро прошла, они задрали лапы, сбрызнув колеса «ланчи», помахали хвостами и рассеянно пошли прочь. Ламбрускини снова дал сигнал. Раздался безошибочно испанский голос, кричавший:

– Иду, иду!

Показался человечек, одетый в лохмотья – лысый, в очках, с жесткими, торчащими усами; он улыбался, растягивая узкий рот и показывая крупные зубы. Подойдя, он подал руку – короткую, негнущуюся, шершавую – и сказал каждому: «Хорошо, а вы? С новым годом», а сеньоре Ламбрускини: «Как тебе прыгается, сестричка?» и поцеловал ее в обе щеки. Казалось, той это не понравилось. Человечек, показывая свои бесчисленные желтые зубы, разводил руками, приглашая проходить, восхищенно повторяя при этом:

– Смелее, смелее. Ставьте грузовик куда хотите. Здесь ему будет прекрасно, прекрасно, – он указывал на сарайчик, не мазаный, а сколоченный из досок и жести, полный пыли. – Я ждал вас к обеду. Или вы не обедали? Еды здесь всегда хватает. Но чего нет, того нет, на удобства вы не рассчитывайте…

Напрасно сеньора Ламбрускини пыталась его прервать и перейти к представлениям. Пока Ламбрускини ставил машину, остальные двинулись к дому – низкому, из необожженного кирпича, с навесом вдоль фасада. Сюда выходили три двери: спальни, пустой комнаты и кухни.

– Как вы думаете, будет дождь? – спросил Ларсен.

– Наверное нет, – ответил Чорен. – Ветер был недурной, но теперь он задул с юга и, к счастью, разгонит тучи.

– Как нам повезло! – воскликнул Ларсен.

– Именно так, – согласился Чорен. – Собачье везенье, с позволения сказать. Давно не было такой засухи.

Гауна, желая показать, что разбирается в сельском хозяйстве, спросил, как стадо.

– Стадо-то ничего, – ответил Чорен, – а вот отара никуда, чумка замучила – поди, от засухи.

Это различие между стадом и отарой убедило Гауну, что хотя он родом из Тапальке, его познания в скотоводстве немногим больше, чем у его друзей.

Сеньора Ламбрускини рассказывала им об огромном фруктовом саде своего родственника. Факторович, Касанова и дети, воспользовавшись всеобщим разговором, потихоньку улизнули, чтобы отведать фруктов. Они нашли два-три персиковых дерева без плодов, гнилую грушу и сливу, усеянную крохотными красными сливами. К вечеру у них слегка разболелись животы.

Гауна, Клара, Ларсен и турчаночка тоже удалились от всех. Пробираясь среди кустов, под деревьями, они дошли до ручья. Гауна и Клара сели на ветвь агуарибая, росшего на склоне; низкая ветка тянулась над водой. Клара показывала Гауне все вокруг: закат, оттенки зелени, полевые цветы.

– Я словно до сих пор был слепым, – сказал молодой человек. – Ты учишь меня видеть.

Поодаль Ларсен и турчаночка развлекались тем, что бросали в воду кусочки туфа, обломки дерева – так, чтобы они два-три раза подпрыгнули на поверхности.

Когда они вернулись, всех мучила жажда. Чорен взял кувшин, несколько раз качнул насос, наполнил кувшин и протянул им. Подошел Феррари и отхлебнул глоток.

– Горькая, – сказал он.

– Горькая, – весло согласился Чорен. – Люди говорят, что она лечебная, и приезжают за ней издалека. Поди знай. У меня вот язва, и доктор твердит, что это от нашей воды.

Когда они остались одни, Феррари сказал:

– Хоть бы у меня язва открылась. По крайней мере, будет, чем заняться.

И задумчиво погладил себя по подошве.

– На вас трудно угодить, – заметила турчанка.

Под вечер они пили мате в больших керамических чашках, заедая галетами. Феррари их не ел – по его мнению, галеты были слишком твердые, соленые и отдавали землей. Ужинали они похлебкой из баранины.

– У кого не откроется язва, тот свалится от чумы, – заявил Феррари.

Клара попросила Гауну не пить вина.

– Только один стакан, – возразил молодой человек. – Всего стакан, чтобы перебить привкус бараньего жира.

За первым стаканом последовали другие. Женщины легли спать в спальне – те, что постарше, на кровати, Клара и турчаночка – на койке. Дети спали на охапках соломы, мужчины тоже, только в пустой комнате. Феррари сказал, что пойдет спать в грузовик, но вскоре вернулся. Чорена никто не видел; одни говорили, что он спал на кухне, другие – что на улице, под повозкой.

На следующий день на обед и на ужин снова была баранья похлебка.

– Этот человек никогда и не пробовал ничего другого, – отметил Ламбрускини.

– Спорю, что он в жизни не видел турецкого гороха, – сказала турчаночка.

– Если он попробует отбивную, – подхватил Феррари, – да еще с лимоном… он перейдет на другие рельсы.

– Он в жизни не видел рельсов, – заверила Клара.

Потом женщины, помогавшие Чорену на кухне, убедили его внести изменения в меню. На прощальный ужин было подано мясо, жареное на углях.

Под вечер, когда они вышли пройтись, Гауна сказал девушке:

– Все это время мы смеялись над неудобствами и не понимали, что то были самые счастливые дни нашей жизни.

– Нет, понимали, – откликнулась Клара.

Они шли умиленные, чуть печальные. Клара останавливала его, чтобы он понюхал клевер и другой – желтый – цветок с более едким запахом. Радостно припоминали они эпизоды путешествия и последних дней, словно все это было в далеком прошлом. Клара взволнованно описывала рассвет в полях: казалось, будто весь мир вдруг наполнился прозрачными озерами и пещерами. Вернулись они усталые. Они очень любили друг друга в этот день.

Им показалось, что сеньора Ламбрускини смотрит на них как-то странно. Когда на миг они остались втроем, она сказал Кларе:

– Тебе повезло, дочка, что ты выходишь за Эмилио. До сих пор, насколько мне известно, хорошими партиями считались старики.

Гауна был тронут, устыдился своей растроганности и подумал, что эти слова должны были бы пробудить в нем желание сбежать. Он чувствовал несказанную нежность к девушке.

В эту ночь они задумали сбежать ото всех. Когда все заснут, они встанут, потихоньку выйдут наружу и встретятся за домом. У Гауны было такое чувство, будто все видели, как он выходил, но он не мог понять, важно это ему или безразлично. Клара ждала его с собаками. Она сказала:

– Счастье, что я вышла первая. Ты не смог бы сделать так, чтобы собаки не лаяли.

– Это правда, – согласился Гауна, восхищаясь ею.

Они спустились к ручью. Гауна шел впереди и раздвигал ветви, открывая ей путь. Потом они разделись и вошли в воду. Он держал ее, всю в лунных отблесках, покорную его ласкам. Клара казалась ему сказочно прекрасной и нежной, бесконечно любимой. В ту ночь они любили друг друга под ивами, вздрагивая от треска цикад, от далекого мычания, чувствуя, что вся земля вокруг разделяет восторг их душ. Когда они возвращались, Клара сорвала веточку жасмина и дала Гауне. Эта веточка хранилась у него долго – чуть ли не до сих пор.

XXVI

Девушки должны быть блондинками, с величавой осанкой, чуть похожими на статую Республики или Свободы, с золотистой кожей и серыми, на худой конец голубыми, глазами. Клара была худенькой, темноволосой, с этим выпуклым лбом, которые были так ему неприятны. Он полюбил ее с самого начала. Забыл о приключении на озере, забыл приятелей и доктора, забыл про футбол, а что касается бегов, то некое чувство благодарности заставило его в течение нескольких недель, с субботы по понедельник, следить за судьбой лошади по кличке Метеорико – судьбой, впрочем, столь же быстролетной, как и таинственный блеск небесных тел, давших ему имя. Гауна не потерял работу, потому что Ламбрускини был человеком добрым и понимающим, и не потерял дружбу Ларсена, потому что дружба – благородная и смиренная золушка, привыкшая к лишениям. Терпеливо, очень покорно и искусно он принялся ухаживать за Кларой и стал несносен почти для всех, кто его знал. Клара поначалу причиняла ему страдания и была с ним настолько откровенной, что порой эта откровенность оказывалась хуже всякой лжи; при этом она вовсе не хотела умышленно причинять ему боль; без сомнения, она была чистосердечна и, как всегда, верна ему. Со временем все становится известно, и Ларсен с ребятами спрашивали себя, отчего Гауна все это терпит. Клара была в то время одной из самых популярных девушек в округе – ее последующий образ самоотверженной и преданной подруги как-то стирает из нашей памяти это примечательное обстоятельство, – и пожалуй, как думали иные, в страсти Гауны было не столько подлинного чувства, сколько тщеславия; но сейчас этого уже никак не проверишь, да и в конце концов столь циничное и подловатое сомнение можно в равной степени отнести к любому роману, так что может быть предпочтительнее припомнить – ибо она более значительна – фразу, которую как-то вечером Гауна сказал Ларсену: «Я стал ухаживать за ней, чтобы суметь забыть». Ларсен, всегда верящий любому слову друга, на этот раз усомнился в его искренности. После той необъяснимой и глупой встречи с Баумгартеном девушка влюбилась в Гауну и, как говорили люди, образумилась. Она даже отдалилась от друзей из труппы «Элео»; приняла участие в единственном и, как утверждалось, программном спектакле «Женщины с моря» (спектакле, от присутствия на котором Гауна воздержался – его останавливало самолюбие, хотя и подталкивала ревность, – и больше их не видела. Турчаночка рассказывала, что после загородной прогулки Клара полюбила Гауну с настоящей страстью.

Дни Гауны, наполненные работой и Кларой, пролетали незаметно. Замкнувшись в своем мире, укрытом от чужих глаз, точно галереи заброшенной шахты, влюбленные подмечают различия и оттенки часов, в которые не происходит ровно ничего, кроме заверений в любви и взаимных восхвалений; но в сущности, один вечер, когда гуляешь под руку с семи до восьми, похож на другой вечер, когда гуляешь под руку с семи до восьми, и одно воскресенье, когда кружишь по скверу Сааведры и сидишь в кино с пяти до восьми, похоже на другое воскресенье, когда кружишь по скверу Сааведры и сидишь в кино с пяти до восьми. Все эти дни, такие одинаковые, проходили очень быстро.

В этот период Ларсен и другие друзья слышали, как Гауна не раз говорил, что ему хотелось бы поступить на корабль или уйти на сезонные работы в Санта-Фе или в Пампу. Время от времени он задумывался об этом воображаемом бегстве, но потом забывал о нем и даже отрицал бы, что когда-то замышлял такое. Гауна спрашивал себя, может ли человек быть влюбленным в женщину и в то же время отчаянно и тайно желать освободиться от нее. Если он вдруг представлял себе, что с Кларой может что-то случиться – что она почему-то станет мучиться или заболеет, – его жестокое юношеское безразличие исчезало, и ему хотелось плакать. Воображая себе, что она может бросить его или полюбить другого, он чувствовал прилив ненависти, и ему становилось физически нехорошо. Он предпринимал массу усилий, лишь бы видеть ее и быть с нею.

XXVII

Было воскресенье. Под вечер Гауна, один в комнате, лежал в постели, глядел в потолок и курил, скрестив на спинке кровати ноги в шлепанцах, надетых на босу ногу. Клара осталась дома, чтобы побыть с доном Серафином, у которого «здоровье пошаливало». В семь Гауна пойдет ее навестить.

Они решили пожениться. К этому решению оба они пришли невольно, неотвратимо, никто первым ничего не предлагал.

Вернулся Ларсен. Он ходил в булочную за плюшками для мате.

– Мне достались только креольские булки. С ума сойти, сколько люди едят сдобы и хлеба! – воскликнул он, открывая пакет и показывая его содержимое Гауне, который едва взглянул в его сторону. – Хоть самому становись пекарем!

Не без зависти Гауна подумал, что мир его друга очень прост. И продолжал размышлять: действительно, Ларсен – человек незамысловатый, но в его характере проглядывает некое упрямство. Гауна не мог говорить с другом о своей девушке (по крайней мере, говорить непринужденно, без стеснения). До поездки за город – потому что Ларсен сторонился ее и явно не одобрял страсть, превратившую жизнь Клары и Гауны в некую тайну и в то же время сделавшую из нее публичное зрелище; он не одобрял эту и вообще любую страсть. После поездки – потому что познакомился с Кларой и теперь осудил бы малейшую неверность со стороны Гауны, никоим образом не понял бы его желания убежать. Быть может, Ларсен чувствовал такое дружеское расположение, такое уважение к Кларе, какого он сам не смог бы испытывать ни к одной женщине. Быть может, под простотой друга таилась деликатность, какую Гауне было не понять.

Если они не могут говорить об этом, вдруг подумал он, тут не целиком вина Ларсена. Друг не раз заговаривал о Кларе, но Гауна всегда менял тему. Любые слова, касавшиеся девушки, раздражали, почти обижали его. С Феррари, с которым они довольно близко сошлись, они часто обсуждали, горячо и с обилием примеров, какое это наказание – женщины. Конечно, все эти поношения в адрес женщин вообще в устах Гауны относились к Кларе. В такой форме он мог о ней говорить.

– Недурно же ты устроился, – дружески упрекнул его Ларсен, доставая из шкафа сосуд для мате. – Если ты не прикован к кровати, мог бы немного подрумянить хлебцы.

Гауна ничего не ответил. Он думал, что если кто-то и намекнул на целесообразность женитьбы, то это несомненно была не Клара и не ее отец. «Надо признать, – сказал он себе, – что вероятнее всего это был я сам». Наверное, в какой-то миг, будучи с ней, в порыве нежности, каким-то смутным образом он захотел жениться и тут же предложил ей выйти за него, чтобы ни в чем ей не отказывать, ничего не припрятывать для себя. Но теперь он не был уверен. Рядом с ней он был совсем не такой, как когда был один… Когда он был с ней, мысли, возникавшие у него, когда был один, казались ему такими надуманными, так сердили его, словно кто-то пытался приписать ему чужие чувства. Теперь, будучи один, он думал, что не должен жениться; через какое-то время, увидев ее, он поймет, что неизменное будущее в мастерской Ламбрускини и, что хуже всего, в собственном доме как-то отступит на задний план, просто исчезнет. Ему будет хотеться лишь одного: продлить миг, когда они вместе.

Гауна встал, достал из платяного шкафа оловянную вилку с гнутыми зубцами, насадил на нее хлебец и принялся обжаривать над примусом.

– Видишь, – сказал он, втыкая вилку во второй хлебец, – если бы я поджарил их раньше, они бы уже остыли.

– Твоя правда, – отозвался Ларсен и передал ему мате.

– Что ты будешь делать? – печально, через силу, спросил Гауна. – Что ты будешь делать, когда я съеду? Останешься здесь или переберешься куда-нибудь?

– А почему ты съедешь? – удивился Ларсен.

– Да после свадьбы, старик, – напомнил ему Гауна.

– Верно, – согласился Ларсен. – Я и не подумал.

Гауна вдруг рассердился на Клару. По ее вине что-то в его жизни отомрет и, что хуже, в жизни Ларсена тоже. Столько лет они прожили вместе, это стало для них спокойной привычкой; казалось, тот, кто нарушит ее, поступит плохо.

– Я останусь здесь, – сказал Ларсен, все еще слегка ошарашенный. – Хотя это будет дороговато, я предпочитаю остаться в этой комнате, чем искать другую.

– На твоем месте я поступил бы так же, – заявил Гауна.

Теперь была очередь Ларсена пить мате. Потом он торопливо сказал:

– Какой я дурак. Может, вы хотите эту комнату. Я не подумал…

От слова «вы» чувство злобы к Кларе усилилось. Гауна ответил:

– Нет, я ни за что не отобрал бы у тебя комнату. Кроме того, она для нас мала.

Произнеся «для нас», он рассердился еще больше.

– Я буду скучать по холостяцкой жизни, – продолжил он. – Женщины, как бы тебе сказать, обрубают нам крылья. Своими заботами они делают нас мнительными и даже немного «женовидными», как говорил наш немец в гимнастическом зале. Через несколько лет я буду домашним, как кот булочницы.

– Оставь эти глупости, – со всей искренностью отозвался Ларсен. – Клара не просто хорошенькая, она красавица и стоит куда больше, чем я, ты, булочница и ее кот. Скажи мне, когда ты перестанешь дурить?