Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

LI

– Понесем его дальше, – сказал Неверс Дрейфусу.

Пресвитер, казалось, был в ужасе, он кричал, растягивая слоги:

– Чудища!

Его схватили. Он вырывался, застывший, почти неподвижный. Все твердил:

– Чудища.

– Почему мы – чудища? – спросил Неверс.

– Я тону! Тону!

Пресвитора отпустили. Он снова начал свое медленное странствие к камере.

– Объясните, почему вы тонете?

Пресвитер не ответил.

– Отнесем его в кабинет, – решительно проговорил Неверс.

Его понесли. Было нелегко тащить застывшее тело. Пресвитер вопил:

– Я тону! Тону!

– Я вас не выпущу, пока не скажете, почему тонете, – заявил Неверс.

– Штиль на море, – пробормотал Пресвитер.

Его оттащили в глубь кабинета, до самой удаленной от двора стены. Пресвитер сразу же направился к двери, в замедленном темпе. Выражение ужаса не покидало его лица.

Неверс отвлекся. Его не обеспокоило прикосновение к затылку слабых, словно призрачных рук. Он нашел на письменном столе папку, озаглавленную: «Объяснение моих опытов; инструкции Энрике Неверсу». Внутри лежали отдельные листки, вероятно, черновик объяснения. Краем глаза Неверс заметил, как Пресвитер движется, словно ожившая статуя, к двери во двор.

LII

«Если вещи утратят способность символизировать одна другую, станут невозможными ни наука, ни повседневная жизнь»

Х. Альмар. Трансмутации (Тр. I, V, 7)

Неверс прочитал:

«1. – Жизнь и мироздание, как их видит любой человек. Мы живем поверх камней и глины, среди деревяшек с зеленой листвой, пожирая фрагменты вселенной, в которую включены; между костров, между потоков, сопрягая отголоски, защищая прошлое и будущее, страдающие, теплокровные приверженцы ритуалов, видя сны о том, что видим сны, умащивая себя, обоняя, осязая, между людей в ненасытном саду, который вместе с нашим падением канет.

Как их видит физика. Тусклая, бесконечная протяженность протонов и электронов, излучающихся в пустоту, или, может (призрак вселенной), совокупное излучение материи, которой не существует.

Словно расшифровывая тайнопись атомов в их различных движениях, человек истолковывает: это – вкус капли морской воды, это – ветер в темных казуаринах, это – жесткость полированного металла, это – аромат клевера в гекатомбе лета, это – твое лицо. Если потоки атомов собьются с курса, этот ирис, возможно, станет нагонной волной, опрокидывающей плотину, или стадом жирафов, или великолепием заката. Если произойдет сбой в моих чувствах и они разладятся, то, вероятно, в четырех стенах моей камеры раскинет ветви яблоня из первозданного сада».

 
«Откуда тебе знать, что птица,
пересекающая небосвод,
не являет собой безбрежный мир сладострастия,
закрытый для твоих пяти чувств?»
 
 
Уильям Блейк
 

«2. – Мы принимаем мир таким, каким его открывают наши чувства. Будь мы дальтониками, нам был бы неведом какой-то цвет. Родись мы слепыми, нам вообще были бы неведомы цвета. Есть цвета ультрафиолетового спектра, и мы их не воспринимаем. Какой-то свист слышат собаки, а люди – нет. Если бы собаки говорили, их язык был бы беден словами, указывающими на зрительное восприятие, но включал бы в себя множество терминов, выражающих оттенки запахов, нам недоступных. Особое чувство показывает рыбам, плавающим среди ночи, как изменяется давление воды, где расположены скалы и другие подводные препятствия. Мы не понимаем, как ориентируются перелетные птицы, что направляет бабочку, выпущенную в отдаленном месте огромного города, к предмету ее любви. Все виды животных, которых приютило мироздание, существуют в разных мирах. Если посмотреть в микроскоп, реальность меняется: мир, знакомый нам, исчезает, и отрезок материи, который нашему глазу представляется единым и находящимся в покое, становится множественным, пребывает в движении. Нельзя утверждать, что одна картина ближе к истине, чем другая. Обе истолковываются, интерпретируются через посредство схожих механизмов, по-разному калиброванных. Наш мир – синтез, полученный через посредство чувств; микроскоп нам представит совсем другой. Изменятся чувства – и образ изменится. Мироздание можно описать как совокупность символов, способных выразить что угодно. Если изменить калибровку наших чувств, мы прочитаем в азбуке природы иные слова.

3. – Нервные клетки человека различаются согласно разным чувствам. Но есть живые организмы, они видят, обоняют, осязают, слышат посредством единственного органа. Все упирается в эволюцию клетки. A noir. E blanc, I rouge… [35]35
  А – черно, бело – Е /…/ И – пурпур… – Рембо А. «Гласные» / пер. Н. Гумилева.


[Закрыть] – утверждение отнюдь не абсурдное, это – импровизированный ответ. Соответствие между звуками и цветами существует. Единство чувств и образов, представлений и данностей имеет место, и эта алхимия способна превратить боль в наслаждение, а тюремные стены в просторы свободы.

4. – Стены тюрьмы в просторы свободы.

Эта тюрьма, где я пишу, эти листы бумаги являются тюрьмой и листами только для определенной калибровки чувств (человеческой). Если я изменю ее, наступит хаос, где, следуя определенным правилам, можно вообразить или создать все, что угодно.

Разъяснение:

Мы видим на расстоянии некий прямоугольник и полагаем, что видим (и знаем, что это так) башню цилиндрической формы. Уильям Джеймс утверждает, что мир представляется нам как неопределенный поток, слитное течение, неоглядный разлив реки, где нет ни людей, ни предметов, лишь смутные запахи, цвета, звуки, прикосновения, боль, холод или жар… Суть мыслительной деятельности заключается в том, чтобы отсекать фрагменты от непрерывного всеединства и отделять их друг от друга, а потом ради утилитарных целей соединять в группы – предметов, людей, животных, растений… Как условные субъекты Джеймса, мои пациенты столкнутся с этой обновленной громадой и в ней должны будут заново смоделировать мир. Снова придать значение целокупности символов. Прошлая жизнь, предпочтения, мое руководство помогут обрести утраченные предметы, предметы, которые они сами изобретут посреди хаоса.

5. – Если пациенты после преображения свободно столкнутся с миром, интерпретация, какую они дадут каждому предмету, выйдет из-под моего контроля. Во вселенной, вероятно, существует порядок; есть, безусловно, порядок в моих операциях… Но не знаю, хватит ли мне жизни, чтобы исследовать критерий интерпретации.

Итак, ключевой пункт – столкнуть пациентов с реальностью, не изобилующей элементами. Перечислите все, что есть в самой обычной комнате: стулья, столы, кровати, шторы, ковры, лампы… Уже интерпретация стула мне показалась изнуряющей задачей.

Размышляя над этим, я осознал: вернуть им свободу в их собственных камерах – какой получился бы сарказм. Очень скоро я убедился: вот что разрешит мои затруднения. Камеры, пустые помещения, могут стать для преображенных садами самой безграничной свободы.

Я подумал, что камеры должны показаться пациентам местами красивыми и желанными. Это не может быть родной дом, поскольку мои люди не увидят бесконечную череду предметов, его наполнявших. Это не может быть крупный город, по той же причине. Это может быть остров. Притча о Робинзоне – иллюзия, привычная человеку с самых давних времен, и уже «Труды и дни» подхватили традицию Счастливых Островов, так глубоко укоренившуюся в мечтаниях людей.

Следовательно, в мои задачи вошло: приготовить камеры так, чтобы пациенты их должным образом воспринимали и жили в них соответственно. Приготовить пациентов так, чтобы они из собственной камеры извлекли остров в его буйном сочетании красок, форм и перспектив. На интерпретации могла повлиять прошлая жизнь каждого субъекта. Поскольку я произведу в каждом одинаковые перемены и представлю перед ними одинаковую реальность, чтобы избежать неприятных сюрпризов в интерпретациях, следовало выбрать людей, чьи жизни не слишком различались. Однако обстоятельств и их сочетаний такое множество, что все усилия найти между ними жизни, не слишком различающиеся, будут тщетными. Но факт, что пациенты провели более десяти лет, последних, в уголовной тюрьме, вселял определенную надежду.

Я рассудил также, что, если два или три месяца до операции будут мною посвящены подготовке, воспитанию пациентов, риск неожиданных интерпретаций уменьшится. Я пробудил в моих людях чаяние свободы, заменил желание вернуться к родному очагу или в город древней мечтой о необитаемом острове. Как дети, день за днем эти люди просили снова и снова описывать остров, где они будут счастливы. Наконец стали живо воображать его, он превратился в наваждение».

Замечание Неверса: Я говорил с Фавром и Деложем в тот подготовительный период. Несомненно, им было велено ни с кем не общаться, чтобы наваждение не рассеялось, и люди извне не выказали недоверия и не пришли к ложным заключениям (как, например, я).

«6. – Программа: оперировать мозг и нервы на всем их протяжении. Оперировать ткани (кожный покров, глаза и т. д.), опорно-двигательный аппарат.

Я уменьшил скорость их движений, они стали более мучительными и затрудненными. Для обхода камеры им нужно столько усилий, сколько требуется, чтобы обогнуть остров».

Замечание Неверса: Это объясняет, почему Пресвитер был таким застывшим, когда мы подняли его, чтобы отнести в кабинет.

«Для защиты их от шумов, которые могут служить проводниками противоречащей реальности (нашей), я соединил слух с осязанием. Человек или предмет, производящий звук, должен касаться пациента, чтобы тот услышал».

Замечание Неверса: Поэтому Кастель не слышал меня. Порой они слышали Дрейфуса, иногда нет. Пресвитер, когда мы тащили его по двору, услышал меня.

«Такие сочетания чувств возникают в патологических состояниях даже у здоровых людей. Чаще всего встречается синтез слуховых и хроматических ощущений (и снова: A noire, E blanc… [36]36
  А – черно, бело – Е…


[Закрыть]) или слуховых и хроматических ощущений с ощущениями вкусовыми.

Я модифицировал зрительную систему. Они видят, как сквозь перевернутый бинокль. Поверхность камеры может им показаться маленьким островом.

Чтобы исчезли (зрительно) стены камер, необходимо было изменить в моих людях систему, отвечающую за восприятие пространства. Приведу параграф из трактата доктора Пелькари: “В мембране глаза есть участки, особенно чувствительные к каждому отдельному цвету. Есть клетки, анализирующие цвета; есть другие, сочетающие ощущения хроматические и световые. Нейроны в центре сетчатки позволяют оценивать пространство. Система хроматическая и система восприятия пространства возникает в клетках глаза, первоначально идентичных, а потом видоизменившихся”. Об этом смотри также у Суареса де Мендосы, Маринеско, Дауни. Я решил проблему, сочетая клетки хроматические с клетками, отвечающими за пространство. У моих пациентов клетки, чувствительные к цветам, воспринимают пространство. Три основных цвета дают три измерения. Синий – ширина, желтый – длина, красный – высота».

Замечание Неверса: Значит, дальтоник окажется в двухмерном мире? А чистый дальтоник, который видит только один цвет, в одномерном?

«Вертикальная стена, выкрашенная синим и желтым, покажется пляжем; кое-где наложенные красные мазки предстанут как море (красный цвет обозначит высоту волн).

Разными комбинациями трех цветов я обозначил в камерах топографию островов. Во второй подготовительный период, непосредственно после операции, я представил пациентам эти сочетания. Они заново рождались в мир. Им нужно было научиться его интерпретировать. Я направлял их, помогал увидеть холм, море, протоку, пляж, скалы, лес.

Мои пациенты утратили способность воспринимать цвета как цвета.

Я соединил зрение со слухом. Другие люди слышат, лучше или хуже, через преграду в виде твердого тела. Преображенные видят через преграду в виде твердого и непрозрачного тела. Так я усовершенствовал зрительное ощущение выхода за пределы камеры.

Первая моя операция показала неожиданную связь между осязательными, зрительными и слуховыми нервами. Соответственно, пациент может прикасаться на расстоянии, как мы слышим на расстоянии и через твердые тела, как видим на расстоянии через тела твердые и прозрачные.

За неимением времени для сравнения и выбора я ничего не менял в своих операциях и всегда повторял первую: все мои пациенты обладают, может, себе во благо, способностью прикасаться на расстоянии».

Замечание Неверса: 1). Это объясняет легкое давление вроде как слабых рук на мой затылок. 2). Когда они прикасаются сквозь стену, чувствуют ли они боль, или проницают ее легко, как мы – газ или жидкость, или вообще ничего не ощущают? Хотя осязательные центры должны возбуждаться, чтобы они слышали, полагаю, что их каким-то образом подвергли анестезии, иначе информация, полученная через зрение, и информация, воспринятая осязанием, противоречили бы друг другу.

«7. – Панорама для человека, который находится на центральном острове или в центральной камере: ограничивающие остров пляжи (желтая и синяя канва, почти без красных вкраплений); затем – море с его заливами и бухтами (скалы); потом другие острова с их насельником и пляжами; затем, до горизонта, острова, окруженные заливами (отраженные в зеркалах внешних стен).

Панорама для насельников периферических островов: с трех сторон они видят другие острова; в зеркалах – собственный остров, другие и те, что отражаются в зеркалах соседних камер».

Замечание Неверса: Поверхность двора расписана, как стены центральной камеры. Вот почему Пресвитер боялся утонуть. Кастель окружил острова подобием моря, чтобы преображенные не пускались в путь к краям непредвиденных интерпретаций. Зеркала периферических камер воспроизводят знакомые образы, отодвигая бессвязный фон двора.

«8. – Другая возможность: изменить эмоции (как их изменяют тонизирующие средства или опий). Мир, этим достигнутый, будет похож на выпивку, на небеса или на любовь – полнота ощущений, несовместимая с разумом.

Еще возможность (для лечения умалишенных: изменить их восприятие реальности так, чтобы она подстроилась под их безумие).

Еще (для будущих исследователей): в людях, чья личность и чья память ужасны, преобразить не только восприятие мира, но и своего “я”. Добиться путем изменений в чувствах и соответствующей психологической подготовки, чтобы бытие прервалось, и в прежнем индивидууме родилась новая личность. Но, поскольку жажда бессмертия есть почти всегда жажда бессмертия личного, на этот опыт я не посягнул.

Мироздание…»

(Здесь обрываются записи Кастеля).

Заметки Неверса

Желая избежать непредвиденных интерпретаций, как я подозреваю, Кастель решил, что общаться с преображенными, кормить их и мыть следует, пока они спят (не просыпаясь, подчиняться командам и даже вставлять в разговор краткие реплики – довольно часто встречающаяся реакция, спонтанная у многих взрослых и почти у всех детей).

Смена часов бодрствования и сна. Было уместно устроить камеры без крыши, чтобы дневной свет проникал к преображенным. Интерпретация неба явилась бы трудной проблемой. Смена часов помогла ее обойти.

Животные на Чертовом острове. Помню старого коня, которого Фавр считал взбесившимся. Он не мог пастись, не опознавал свой корм. Несомненно, конь был одним из первых, кого Кастель подверг трансформации. Животные, которых он держал на Чертовом острове, все бесноватые, по мнению Фавра, служили для опытов.

Преображение Кастеля. Без особого труда он видел камеры островами, а пятна – пляжами, морями или холмами; долгие месяцы Кастель придумывал, как представить одно другим (пока замышлял росписи камер, раскрашивал стены, готовил заключенных к преображению).

Похоже, губернатор был уверен, что разделяет мечту об островах, которую внушил другим, но, понимая, что навсегда утратит наше виґдение реальности, испугался. Повторял буквы и пытался их изобразить; старался вспомнить, что копье (желтая бумага, то есть желтое пятно, то есть длина) в то же время бумага; вспомнить, что медаль (синий карандаш, то есть синее пятно, то есть ширина) в то же время карандаш; вспомнить, что пугающе тихие воды моря в штиль, его окружавшие, в то же время цемент.

Что до его странного утверждения, что он уже никогда не почувствует боли, а будет слушать до скончания времен первые такты «Симфонии ми минор» Брамса, тут я нахожу единственное объяснение: губернатору удалось, или он сделал попытку преобразить ощущения боли в ощущения слуховые. Но, поскольку никакая боль не предстает всегда в одной и той же форме, мы никогда не узнаем, какую музыку слушал Кастель.

Как преображенные видят друг друга? Вероятно, как перетасованные и движущиеся перспективы, ничего общего не имеющие с человеческим обликом; но, наверное, как людей (глядя на собственные тела, они видят те же перспективы, что и в остальных; нельзя исключать, что эти перспективы приобретут для них форму человека – получили же другие форму островов, холмов, морей, пляжей; но также нельзя исключать, что эти перспективы, увиденные только как таковые, станут единственным образом человека, им в данное время знакомым).

Пресвитер не видел людей, он видел чудищ. Его поместили на остров, а он на острове в Тихом океане пережил самый животрепещущий опыт, ужасный кошмар, ставший ключевым для его души. Обезумев от солнцепека, голода и жажды, он заметил в чайках, на него налетавших, и в своих товарищах по несчастью одно-единственное чудище, разветвленное, разлетающееся осколками.

Это объясняет живую картину, замедленный балет, согласованные позы преображенных. Они видели друг друга сквозь стены. Пресвитер преследовал их. На Счастливых островах он встретился с островом своего кораблекрушения и повторял раз за разом свой собственный бред – охоту на чудищ.

Они прикасались на расстоянии и через стены. Каждый видел, как руки Пресвитера смыкаются на его горле, и по ассоциации идей начинал задыхаться. Любая фантазия реальна для того, кто верит в нее.

На мой затылок руки Пресвитера надавили чуть-чуть. Я двигался слишком быстро для него, он не успел…

Даже в Дрейфусе и во мне (хотя мы и не были размалеваны) Пресвитер видел чудищ. Если бы он видел себя самого, то, наверное, не стал бы интерпретировать других как чудищ, но он был близорук и без очков не видел собственного тела.

Почему Кастель твердил, что чудища – это мы, люди? Повторял это Пресвитеру, стараясь убедить его? Или сам, оказавшись на своем архипелаге, боялся увидеть себя окруженным чудищами?

Я не нашел следов Жюльена, одного из «больных» с Чертова острова. Как все открытия, изобретение Кастеля требует жертв и потребует еще. Даже неважно, чего можно достичь. Важен возвышенный, полный спокойной радости труд ученого.

Светает. По-моему, я слышал выстрел. Пойду посмотрю. Потом вернусь, и…

Это были последние строки, написанные Неверсом.

LIII

Фрагменты письма лейтенанта флота Ксавье Бриссака. Письмо отправлено с островов Спасения и датировано третьим мая.

Пьер обманул Ирен, обвиняет меня в краже документов, клевещет на меня… То же самое обвинение, помнится, послужило причиной изгнания Энрике. Тем не менее Пьер добьется приказа о моем возвращении. Ему известно, что копии писем Энрике попали ко мне в руки.

Рад, что Энрике был награжден посмертно за мужество, проявленное во время мятежа. Строго говоря, награду он получил благодаря влиянию нашей семьи и донесению, которое направил тебе Борденав, он же Дрейфус.

Пока не стану упоминать о его возможной ответственности за побег заключенных. Все же смею тебя уверить – расследование продвигается. Ключи от арсенала находились в его распоряжении, бунтовщики вошли, не взломав двери…

Об Энрике ходят противоречивые слухи. Одни заключенные заявляют, что его убил Марсильяк, он же Пресвитер; беглые, пойманные в Гвиане, – что он уплыл на лодке под предлогом погони за Де Бриноном. Должен признать, что в заключенном Бернхейме я нашел самого энергичного и полезного информатора.

Посылаю тебе некоторые вещи, принадлежавшие Энрике. Между ними – золотой кулон в виде сирены, чудом избежавший алчности арестантов.

Последние события сильно взволновали Борденава. Порой я задаюсь вопросом (имея в виду идиотизм секретаря), уж не «преобразил» ли и его Кастель… Во всяком случае, он кажется не совсем нормальным… Я внушаю ему ненависть и страх. Понимаю, что эти чувства вызваны расстройством Борденава и моя за них ответственность минимальна. И все же вижу в них знак превратностей судьбы.

Знаю, он переслал тебе конверт с последним письмом Энрике. Мне донесли заключенные. Не вздумай вообразить, будто Борденав это сделал по моему совету…

Теперь он пропал. Я объявил его в розыск как опасного преступника. Кроме того, ходят слухи, что Борденав намеревается донести на меня, заявить, будто я убил Энрике. Думаю с болью в сердце, что эта абсурдная ложь может достигнуть Сен-Мартена, и Пьер воспользуется ею, чтобы мучить мою обожаемую Ирен, упрекать ее за страстную любовь ко мне…

И т. д. и т. п.