Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

XV

5 апреля

Дело не в том, что меня не пускают на Чертов остров, чтобы никто не заподозрил, какие там творятся дела; им нужно (Неверсу казалось, что он нашел неопровержимое доказательство) меня заморочить, вызвать видения и ложные страхи. Об эпидемии он уже и не вспоминал. Никто не болел бешенством. Не было никакой заразы. Опасность – в мятеже.

Неверс демонстрирует, как пришел к такому открытию. Чтобы забыть о бешенстве, накладывал на свои страхи другие образы, ласкающие сердце: осенний лес в Фонтенбло, лицо Ирен. Они были прозрачные, как отражения в воде; если пробегали волны, удавалось на время исказить черты лежащего на дне неизменного чудища. Потом он принялся размышлять: раз уж не отделаться от мыслей о болезни, следует изучить ее, предотвратить. Взял книгу о тропических хворях, тщетно просмотрел указатели – «бешенство» там не значилось. Вскоре догадался пролистать книгу и нашел синоним – «водобоязнь». Прочитал главу. Вспомнил, что уже читал ее на борту. Сделал открытие: симптомы, обнаруженные у Пресвитера, не являлись симптомами бешенства. Глаза навыкате – ничего подобного; пена изо рта – маловероятно; румянец и крепкое тело – невозможно. Встретившись с Дрейфусом, Неверс спросил:

– Кто сказал, что у Пресвитера был приступ бешенства?

– Господин Кастель.

Неверс хотел сообщить ему о своем открытии, но удержался. С каждым днем Дрейфус все больше ценил своего лейтенанта, однако Кастель по-прежнему был для него кумиром. К тому же Дрейфус был весьма невежествен. Он не знал, за что осудили капитана Дрейфуса; восхищался Виктором Гюго потому, что путал его с Виктором Югом, флибустьером, который стал губернатором колонии… Неверс добавляет: Никогда я всерьез не полагался на то, что он истинно ироничен. Просто игра лицевых мускулов (как у многих крестьян). Можно приписать ее слабому, но постоянному отравлению листьями сардонии, ядовитого лютика.

Но он был спокоен. Мятеж вспыхнет в его отсутствие. Дрейфус принес ему список того, что следует закупить в Кайенне. Там не было динамита, не было ничего, что можно в здравом уме принять за динамит. Кастель хочет удалить меня, чтобы на островах не осталось ни свидетеля, ни оппозиции. Таковых и не будет, – заверяет он. – Мне приказано отплыть восьмого. Жаль, что не прямо сейчас. Я не герой подобных катаклизмов…

Неверс рассказывает о размышлениях (языком характерно нечетким, метафорическим), которые я не без колебаний здесь привожу. Но если смягчить краски в этом очерке, он утратит силу воздействия на недоброхотов и клеветников. Надеюсь, однако, что очерк не попадет в руки врагов Неверса. Вот что он говорит: В мыслях я одобряю, поддерживаю любое восстание заключенных. Однако в непосредственно данной реальности нужно быть рожденным для действия, уметь принимать, среди стрельбы и крови, единственно верное решение. Он понимал, в чем его долг: расследовать, готовит ли Кастель восстание, подавить бунт, обвинить губернатора. Но мы должны признать, что он не являлся хорошим служакой, не был отлит из такого металла. Каждый должен быть готов умереть за какое-то дело, в любой момент, как истинный рыцарь, – пишет он. – Но не за все дела подряд, без разбору. Не надейтесь, что я неожиданно проявлю интерес к мятежу, ввяжусь в него и погибну в Гвиане. Неверс с нетерпением дожидался дня отплытия.

XVI

7 апреля

Невероятная возможность побега – вот что волновало его. Он отказался от дальнейших расследований. Не хотел ни во что ввязываться. Ждал восьмого числа со все возрастающим нетерпением: вчера, особенно сегодня это было невыносимой навязчивой идеей. Сейчас все изменилось.

Проснувшись после сиесты, перед самой кроватью, в чрезмерной от себя близости (на выходе из обезличивающей, отдаляющей летаргии) Неверс увидел Дрейфуса. Тот сообщил:

– У меня для вас два письма от господина губернатора.

Одно было адресовано ему, второе – некоему Лейтао из Кайенны. Неверс вскрыл первое. В короткой записке излагалась просьба привезти очки согласно приложенному рецепту.

– Для кого очки? – уточнил Неверс.

– Для Пресвитера, – ответил Дрейфус.

Это означало, что его будут ждать, и ужасная судьба, которой он вроде бы избежал, все еще грозила ему.

Дрейфус произнес самым безмятежным тоном:

– Знаете новость? Я покидаю вас.

– Почему?

– Господин губернатор подписал приказ о моем переводе на Чертов остров. К пяти часам нужно собрать пожитки.

Оставалось два часа до отъезда Дрейфуса.

Неверс боялся, что все его рассуждения – бред. Подозревал, что даже такие посредственности, как Дрейфус, могут не оставить камня на камне от его неопровержимых доказательств того, что назревает мятеж. Но разве просветить его не будет безумием?

Неожиданно Дрейфус признался, что идеал его жизни – уехать в Буэнос-Айрес. Бразильские контрабандисты рассказывали, что в Буэнос-Айресе за несколько жалких сентимо можно объехать весь город на трамвае.

Неверс не знал, на что решиться, а до отъезда Дрейфуса оставалось все меньше времени.

XVII

Далее вставляю документ, который, возможно, прояснит какие-то моменты в моем рассказе. Речь идет о письме, его адресовал мне мой племянник Ксавье Бриссак (тот самый, что заменил Энрике Неверса на островах Спасения), оно датировано 8 апреля 1913 года, написано на борту транспортного судна «Улариус», следующего в Гвиану.

Не подумав дважды, направляемый страстью, нет, направляемый людьми, обуреваемыми страстями, ослепленными ненавистью, ты осудил своего брата Пьера и меня, оклеветал нас. Зачем? Ты хотел, чтобы Энрике, твой протеже, мог покинуть Гвиану, и подумал, что его наводящие уныние письма, вероятно, растрогают Пьера. Они его не растрогали. Тем не менее он меня позвал, спросил, приму ли я назначение. Я принял и, словно в юности, в свои восемьдесят лет Пьер, этот прославленный мореход, бестрепетно вступает в битву с политиканами и бюрократами. Добивается моего назначения, и я, чтобы сменить твоего протеже Энрике, отправляюсь в ад. И какова твоя благодарность? Походя, будто в шутку, ты клевещешь на Пьера, всерьез – на меня.

То, в чем ты обвиняешь меня, очень серьезно, однако я начну с опровержения твоих домыслов относительно Пьера, поскольку я не литератор, не живущий среди богемы симпатяга, а капитан фрегата Ксавье Бриссак. Это я был настоящим лейтенантом флота и надеюсь стать настоящим капитаном корабля – я, приверженный своей родине, семье, государству.

Со всем почтением, но твердо заявляю, что мой отъезд не доказывает «извращенную манию Пьера отправлять племянников на Чертов остров». Он доказывает…………….

По прочтении корреспонденции Пьер проявил некоторые признаки усталости, но не растрогался ничуть. Он не считает, что эти письма могут внушать тревогу относительно душевного состояния Энрике, и так комментирует их: «Испытывать тревогу сейчас и особенно из-за этих писем? Его душевное состояние меня беспокоит давно, я уже привык». Но, зная, что, если вернется Энрике, ты будешь доволен, вступает в битву, в неблагодарную битву, чтобы добиться его замены. Для него неважно, что результатом его трудов станет серьезное смягчение наказания, им самим наложенного. Для него важно, что эти труды приведут к примирению: ты вернешься в наше поместье в Сен-Мартене и окончательно оставишь то, что он называет «абсурдной жизнью в изгнании среди разрушенных солеварен Сен-Пьера».

Почему он решил, что Энрике заменю я? Не обманывай себя, это не «мания»… Он полагает, что под сенью выдающегося губернатора колонии я……………………………………….

Настал момент опровергнуть вторую клевету. Это ложь, будто я выдумал, что Ирен дала обещание выйти за меня замуж. Это чудовищная ложь, будто я отправляюсь на Чертов остров, желая помучить Энрике. Вообрази мое положение, я должен терпеть наговоры, не имея права воскликнуть: спросите у Ирен! Я поклялся ей, что ничего не скажу до возвращения Энрике, до тех пор, пока она не объяснится сама, при личной встрече. Ирен боится, что такая весть, принесенная кем-то другим, его слишком ранит. Если ты с ней заговоришь, а меня не будет рядом, чтобы защититься, она решит, что я не оценил подобной деликатности. Однако заботы Ирен до такой степени стали и моими заботами, что, хотя и желая всюду и везде быть достойным ее чувств, я задумывался порой, а надо ли в данном случае неукоснительно хранить верность клятве. Действительно, если мы намереваемся сделать так, чтобы Энрике избежал излишних страданий, должен ли я позволить, чтобы он вслепую, мечтая о счастье вернуться к любимой, отправился навстречу горькому прозрению?………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………..

Ты считаешь, я поеду, чтобы мучить Энрике. Мои благородные чувства – предлог; в действительности это удовольствие бить лежачего. Не надейся, что я прощу того, кто выдумал подобную низость. Знаю, это не ты. Ты повторяешь то, что тебе сказали. Понимаю также, что найду того, кто меня оговорил – мои слова слышали немногие. Все они нам знакомы. Все принадлежат к нашей семье. Поэтому я полагал, что могу им доверять. Забывал, что с ними нельзя говорить откровенно. В нашей семье уже нет людей свободных, только орудия Пьера, орудия ненависти. Я стараюсь об этом забыть. Не в моих привычках жить постоянной войной.

Зачем я поеду?

Так приказал Пьер. Ты хочешь увидеть Энрике, а он мечтает вернуться. (Я не одобряю поступки Энрике и его образ мыслей. Однако ненависти к нему, на какую ты намекаешь, у меня нет.) Если я не поеду, все затянется надолго; охотников до тропиков, тюрьмы, болезней сложно отыскать. Я не рассчитываю на жалкие победы, ничем не ослеплен. Знаю, что иду на жертвы (чего ты – говорю об этом с горечью – признавать не желаешь). Если это истерзало того, кто только мнил себя любимым, какие мучения ожидают того, кто любим? Одно утешает: у меня впереди все, а его ничего не ждет.

Как я тебе сказал, двадцать восьмого, а не двадцать седьмого, я приплыву в Кайенну. Я бы хотел освободить вас раньше, его – от заслуженного изгнания, тебя – от незаслуженных тобою писем. Но мы потеряли три дня на якорной стоянке. Надеюсь, задержек больше не возникнет.

Перечитываю это письмо. Чтобы не потерять терпение, тебе придется проявить огромную снисходительность. Я, пылкий поборник иерархии, уговариваю тебя отказаться от своих убеждений, последовать моим советам. Я, худший из твоих племянников, прошу, чтобы в моих действиях, в моей готовности заменить Энрике ты усматривал только честные намерения. Не знаю, получится ли у тебя. Неизвестно, вправе ли кто-либо просить, чтобы человек перестал видеть вещи через призму своей страсти…………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………………………..

Во всем, что делает Пьер – говорю об этом с горечью, – ты склонен видеть злой умысел. Во всем, что делаю я – говорю об этом без горечи, – склонен видеть его злой умысел. Тем не менее я взываю к нашей семье, помня о ее многочисленных бедах. Оставь навсегда солеварни Олерона. Я прошу не из эгоизма – это гиблое дело. Пьер утверждает, что ты искал прибежища в крушении. Возвращайся к нашим благоденствующим солеварням на Ре. Меня ожидают лишения Чертова острова, но настоящей бедой будет оставить без присмотра наши солончаки.

Ах, мой дорогой Антуан, грустно, когда в семье разлад. Ради общего блага, ради огня домашнего очага, который наши поколения должны сохранить и передать дальше, ведь Сен-Мартен, столица кантона, смотрит на нас и в нас нуждается. Ради собственного спокойствия, благоденствия края – пусть прекратится это взаимное недоверие. Как французский офицер, как ваш племянник и член нашей древней семьи…

И т. д. и т. п.

XVIII

Еда, которую подавал ординарец, заменивший Дрейфуса, была невкусная, кофе отвратительный. Но Неверс успокоился. Недобрые знаки, терзавшие его, оказались пустяками. Эти наваждения он приписывал климату, тлетворным туманам и солнцепеку, доводящему до бреда, а также Бернхейму с его нелепым безумием.

Неверс не только успокоился, он скучал. Желая развеяться, решил поболтать с Бернхеймом. Кое-какие из его предсказаний сбылись, но не самое главное, то, что наряду со скрытным и подозрительным поведением Кастеля указывало на возможность террористического акта. Не было никакого запроса на динамит, и если сегодня он не поступит, то его и не будет вообще, ведь губернатор думает, что я отплываю в Кайенну сегодня вечером. Неверс предполагал задержаться там до четырнадцатого или даже пятнадцатого. Собирался тянуть время, потому что до двадцать седьмого оставалось совсем немного. Хорошо бы его возвращение на острова совпало с прибытием Ксавье Бриссака. Если губернатор действительно намерен произвести революцию, пусть лучше мой кузен примет бразды правления. Неверс считал, что ему уже нечего бояться. Однако продолжал держаться настороже.

XIX

11 апреля

В восемь утра Неверс высадился в Кайенне. Этот город, где мало заключенных, много поселенцев и даже свободных, теперь воистину представляется мне земным раем. Около рынка он встретил госпожу Френзине с дочерью, и его пригласили к обеду. Неверс приглашение принял, но, как сам пишет, с хмурым видом и недостаточно расшаркиваясь. Оправдывается тем, что ему срочно требовалось помыться и переодеться. Оправдание было бы приемлемо, соверши он путь по суше; после недолгого морского плавания в этом нет смысла.

Прибыв во дворец, Неверс велел Легрену приготовить ванну. Тот объяснил, как ни в чем не бывало, что воду перекрыли и до одиннадцати помыться не получится.

Это настолько выбило Неверса из колеи, что он не мог заниматься служебными делами, тем более, не мог читать, потому что книги лежали в чемоданах. Неверс забыл попросить Легрена распаковать вещи, а самому рыться в чемоданах или кликнуть кого-нибудь из прислуги не хватало духу.

В половине двенадцатого пришел Легрен и сообщил, что воду открыли. Неверс дал ординарцу ключи от чемоданов, чтобы тот разложил вещи. Обнаружил у себя только одну связку – не хватало ключей от архива и от арсенала. Новый денщик вполне мог засунуть их в чемодан. Искать было некогда. Нужно было срочно принять ванну и побриться, ведь Френзине обедали ровно в полдень.

Неверс признает, что застолье у Френзине было приятным. Карлота читала стихи Гиля. Он припомнил строки:

 
Солью пропитаны плавники
Летучих рыб над морской волною,
Память стелется пеленою,
Но сверкают крупинки тоски.
 

Затем в сопровождении Френзине, под постоянно палящим солнцем Неверс обошел магазины Кайенны. Купил почти все, исполнил поручения. Желая отсрочить возвращение, намеренно забыл о некоторых (в частности, об очках для Пресвитера).

Подозреваю, что заблуждаюсь, предполагая, будто таинственные дела, творящиеся на Чертовом острове, связаны с политикой, с революцией, – пишет он. Может, Кастель – кто-то вроде доктора Моро. Но с трудом верилось, что реальность способна походить на фантастический роман. Вдруг окажется, что осмотрительность, велящая мне тянуть здесь время до двадцать седьмого, чрезмерна до несуразности.

Изнывая от жары, едва не получив солнечный удар, Неверс только в пять часов сумел отделаться от господина Френзине.

И пошел в Ботанический сад, отдохнуть под деревьями.

Вернулся во дворец, когда уже стемнело.

Мучили мысли об Ирен.

ХХ

Ночь с 10 на 11 апреля; 11 апреля

Неверс записывает: Заснуть невозможно. Так легкомысленно отнестись к тому, что забыты ключи, корил он себя. Вдруг заключенные доберутся до них: поджоги, мятеж, трибунал, гильотина – или острова до конца дней. Он размышлял не о том, как предотвратить бедствия, а представлял, как перед военным судом отвечает на обвинения, какие усилия, бесполезные, ничтожные, прилагает для собственного оправдания.

Желая успокоиться, решил послать телеграмму. Но что скажут, если должностное лицо тюремной администрации, позабыв ключи, еще и телеграфирует о своей халатности? Написать письмо? Мне следовало сообразить, что «Рембо» отчалит только через пять дней. К тому же он сам испортил отношения с губернатором. Благоразумно ли отправлять ему такое письмо? Написать Дрейфусу? А если Дрейфус решит захватить оружие и пробиться на волю? Подобная реакция будет более естественной, чем исподтишка проверить, закрыт ли арсенал (притом даже не поставить себе это в заслугу)…

Утром Неверс немного успокоился. Решил провести в Кайенне еще день, просто отдохнуть. Вернуться на острова – все равно, что снова слечь от той же самой болезни. Вероятно, там он окажется в ситуации, которая перевернет, сломает его жизнь.

Если до сих пор до ключей не добрались, рассуждал Неверс, почему до них должны добраться именно сегодня? Они, несомненно, заперты в ящике его письменного стола, и спешить некуда. Так или иначе, он уедет на следующий день.

О том, что Неверс делал одиннадцатого, у нас нет никаких сведений. Знаем только, что вечером он отдыхал под деревьями Ботанического сада.

XXI

Ночь 11 апреля

Неверс провел ночь в ожидании утра, чтобы самому отчалить. Свое поведение считал немыслимым. Или немыслимо (вопросил он себя, исполнившись к себе презрением) уже то, что ему не удается заснуть? А почему он не может заснуть – из-за постоянных метаний или из страха перед бессонницей? Если есть хотя бы малейшая возможность того, что промедление подвергнет риску Ирен (его будущее с Ирен), его бездействие непростительно. Неверс страстно желал броситься в гущу событий, вживую, в реальности овладеть ситуацией, но владел ею не более, чем актер, исполняющий роль.

Решил подняться. Поищет катер «Беллерофон» и отправится на острова ночью. Подплывет незаметно, может, получится предотвратить мятеж. Если острова уже во власти бунтовщиков, ночь тоже подходящее время. Потихоньку начал вставать. Он предвидел трудности, выйти из дворца непросто – двери заперты, придется кого-то позвать. И давать объяснения? Как потом избежать пересудов, выводов по поводу столь стремительного отъезда? Вылезать из окна опасно, его могут увидеть и узнать, или не узнать и влепить пулю. Предвидел Неверс и трудности с часовыми в порту, когда настанет момент отвязывать «Беллерофон».

А если, пришло ему в голову, острова так и лежат, застывшие в своем неизменном, ужасающем покое, а беспорядки, вплоть до перестрелки, вызовет он сам своим появлением? Тогда объяснений не избежать, придется держать ответ перед Кастелем и во всем ему сознаться. Но Неверс решился отчалить и заранее обдумывал все свои действия: строил планы, сочинял объяснения на любой случай. Безудержно предавался игре воображения: видел себя сражающимся на островах, восторгался преданностью Дрейфуса или высокопарным слогом корил его за предательство. Или же Бернхейм, Кастель и Карлота Френзине со смехом твердили наперебой, что это абсурдное плавание подорвет его репутацию, покончит с ним. Или являлись мысли об Ирен, и Неверс изнывал в бесконечных борениях раскаяния и любви.

Издали донесся гул голосов. Это условно освобожденные на огромных телегах, запряженных волами, выехали убирать мусор. На Неверса повеяло холодом, занимался рассвет. Немного подождать, и его отъезд уже никого не удивит.

XXII

12 апреля

Неверс проснулся в девять утра. Чувствовал себя усталым, но вновь обрел ясность рассудка. Плыть ночью было бы бесполезно, вероятность бедствий незначительна. Ключи остались в его кабинете, арестанты там не бывают, и мало кто из охранников имеет туда доступ. Скорее всего, ключи в ящике письменного стола, а ящики всегда заперты. Даже если кто-нибудь случайно доберется до ключей, нужно еще определить, что они от архива и от арсенала, а это непросто в тюрьме, где столько ключей, где все запирается на ключ. О мятеже нелепо и помышлять, строгий режим довел заключенных до скотского состояния, а Кастель интересуется социальными проблемами и вопросами устройства тюрем с чисто садистической точки зрения. Наверное, я был болен, пишет Неверс, раз поверил безумным речам Бернхейма.

От жизни в тюрьме недолго и заболеть. Совесть и тюрьмы – вещи несовместные, – сказал он при мне однажды вечером, в порыве, как ему мнилось, благородных чувств. В нескольких метрах отсюда (он имел в виду склад в Сен-Мартене) прозябают эти несчастные. Одна мысль о них должна была бы уничижать нас. В подобном затмении рассудка виновен его отец. Если во время семейной прогулки на глаза попадались тюремные решетки, он хватал детей за руку и уводил прочь в спешке, словно желая оградить от непристойного и пагубного зрелища. Несомненно, в своем решении отправить Энрике в Гвиану Пьер проявил суровость, но попал в самую точку, задев больное место.

Неверс открыл окно, выходящее во двор, и позвал денщика. Через несколько минут тот откликнулся. Явился через четверть часа и спросил:

– Что вам угодно, мой лейтенант?

Наверное, и сам не знал. Смущенный вопросительным выражением лица ординарца, ответил:

– Чемоданы.

– Как вы сказали?

– Ну да, чемоданы, баулы, багаж. Я уезжаю.