Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

IX

Ночью двадцать второго он не мог заснуть. Бессонница придала огромную важность признанию Бернхейма, которое Неверс не захотел выслушать. Он смутно страшился какой-то кары за то, что не стал слушать арестанта. Вымотанный, возбужденный, решил немедленно посетить красный барак. Усилием воли отложил это до утра. Прикидывал в деталях этот немыслимый визит: как заставит себя после бессонной ночи проснуться пораньше, как начнет говорить с Бернхеймом, как намекнет на предыдущую встречу. На рассвете Неверс уснул и видел сны. Во сне он опять уезжал из Сен-Мартена, снова страдал от разлуки с Ирен, и это страдание изливал в письме. Помнил первую фразу: Я уступил, я расстаюсь с Ирен; люди, которые могут помешать… Дальше помнил только смысл, примерно такой: люди, которые могли бы помешать его возвращению, уверяли, будто мешать не станут. Последней фразы не забыл (говорит, что во сне она казалась неопровержимой; подозреваю, что в своем сумеречном бдении он попал в самую точку): поскольку причин для разногласий нет, боюсь, мне уже не вернуться, не увидеть вновь Ирен.

Утром Дрейфус принес ему два письма – одно от Ирен, другое от Ксавье Бриссака.

Двоюродный брат посылал весть, для Неверса чудесную: 27 апреля Бриссак заменит его. Это означало, что Неверс окажется во Франции к середине мая. Кузен сообщал также, что и Ирен написала письмо. Неверс утверждает, что не торопился ознакомиться с ним. Там не могло быть ничего неприятного, ничего важного. Письмо Ирен было написано позднее, чем послание Ксавье, но в нем не содержалось ни намека на свежие новости.

Неверс был счастлив, надеялся, что обрел душевное равновесие. Пытался оправдать Пьера (признавал его правоту: нет мужчины, достойного Ирен, и он, бледный, многоречивый завсегдатай кафе, достоин менее прочих).

Вспомним, что предшествовало этой ссылке в Гвиану. Произошло событие, всем известное (пропали бумаги, немаловажные для семейной чести и собственности на солеварне, все указывало на Неверса); Пьер поверил в его виновность, попытался спасти Ирен… Неверс беседовал с ним, и – так он уверяет – оправдался. Две недели был совершенно счастлив – все уладилось. Потом Пьер позвал его, поговорил с ним резко (вероятно, скрывая неспокойную совесть) и велел отправляться в Гвиану. Даже намеками, словно стыдясь, шантажировал его: в случае непослушания он обо всем расскажет Ирен. И добавил: «Через год ты вернешься и сможешь жениться на Ирен; по крайней мере, получишь мое согласие». По мнению Неверса, это доказывает, что Пьер признавал его невиновность.

Как же тогда он объяснил, зачем отправляет Энрике в Гвиану? Туманно. Привел доводы разного рода: всякое обвинение бросает тень, взять хотя бы капитана Дрейфуса (многие из тех, кто отрицал его вину, отказывались признавать, что он совершенно чист). Есть призрачная надежда на то, что дальний путь и суровая жизнь в Гвиане изменят его пагубные привычки просиживать в кафе ночи напролет; да и Ирен, того гляди, разлюбит его.

Неверс тоже никак не объяснил собственное странное поведение по отношению к Ирен (ни словом не упомянул темные дела, в которых оказался замешан). Подобное поведение сыграло на руку Пьеру.

Вот его доподлинные слова: Если я убедил тебя, если Пьера, который предпочел бы не верить мне, убедил тоже, какие трудности возникли бы с Ирен, ведь она меня любит? (Я это пишу с суеверной, унизительной робостью) …Единственным оправданием моего извращенного отношения к Ирен являются моя глупость и извращенное отношение к себе самому.

Неверс послал Ирен стихи:

 
Лишь твоих шагов затихнет звук,
Воскресают все мои печали,
Я страшусь – чего еще вы ждали? —
Близости чудовищных разлук.
 

Ирен упрекает его, справедливо, за то, что он написал ей эти строки, именно он, тот, кто ее оставил. Еще спрашивает, не намекает ли он на то, что их отдаление друг от друга связано не только с географией (в первой строке он обращается к ней на «ты», а в третьей – на «вы»), но это всего лишь шутка, может, слегка педантичная. Письмо Ирен светлое и нежное, как и женщина, что его писала.

Неверс был счастлив – через месяц все его заботы исчезнут. Письмо Ксавье, тем не менее, его беспокоило. Почему Ирен поделилась тем, что напишет ему, с этим болваном? Наверное, прибегла к столь примитивному средству сообщения, желая не упускать ни единой возможности доставить мне радость, вновь повторить, что она меня ждет и любит? В этом смысл послания. Это самое важное во всех письмах Ирен. И все же, признается он, в иные минуты абсурдного обострения чувствительности (а может, тому виной среда или климат, здесь такое происходит нередко) я предаюсь постыдным страхам. Я не должен был даже упоминать об этих мимолетных ощущениях. Упоминаю лишь затем, чтобы устыдиться и прогнать их.

Х

23 марта Неверс сделал обход острова Реаль и посетил красный барак – не ради того, чтобы найти Бернхейма, не для обещанного признания (объясняет он, думая, что это свидетельствует в его пользу), – а из-за обычной рутины.

Вечер выдался ясный. Все сверкало: желтые стены строений, песчинка на черной коре кокосовой пальмы, собеседник в красно-белую полоску. Вспомнив недостижимую темноту своей комнаты, Неверс торопливо, неверными шагами стал пересекать сияющий двор.

Заметил тень. Увидел под лестницей тенистое место, решил укрыться. Там Бернхейм сидел на какой-то бадье и читал книгу. Неверс приветствовал его с преувеличенной сердечностью.

– Вы не представляете, – произнес Бернхейм, с трудом подбирая слова, – как я продвинулся со времени нашей первой встречи. Я полон энтузиазма.

В глазах у него сверкали слезы, взгляд был печальный.

– В чем выражается ваше продвижение?

– Во всем. Приток жизненной силы… Полнота, сопричастность природе, кто его знает…

– Чем вы занимаетесь?

– Шпионю.

– Неужели?

– Да, надзираю. Мне нужно с вами поговорить. Угадайте, кому я обязан своим обновлением?

– Не знаю.

– Кастелю.

– Вы помирились?

– Ни в коем случае. – Помолчав, он выпалил: – Надо служить делу!

Похоже, Бернхейм ждал от Неверса ответа, потому что раздельно, настойчиво повторил:

– Дело – прежде всего.

Неверс не хотел ему подыгрывать.

– Что вы читали? – поинтересовался он.

– «Теорию цвета» Гёте. Эту книгу никто не спрашивает. Дрейфус выдает ее по разумной цене.

– Вы ведь жили на Чертовом острове. Что Кастель делал с животными?

Впервые, уверяет Неверс, какой-то остаток, «тень» цвета оживила лицо Бернхейма. Жуткая картина. Казалось, его вот-вот стошнит. Немного придя в себя, он произнес:

– Вы знаете мое кредо. Насилие – хлеб наш насущный. Но не над животными…

Неверс подумал, что не вынесет, если Бернхейм в его присутствии потеряет над собой контроль. Он сменил тему.

– Вы сказали, нам нужно поговорить…

– Да, нам нужно поговорить. Только не здесь, пойдемте.

Они зашли в туалет. Бернхейм указал на мраморные плиты и прошептал, весь дрожа:

– Я вам клянусь, клянусь кровью всех, кто был здесь убит: грядет революция.

– Революция?

Неверс его почти не слушал. Размышлял, как нелегко определить, безумен человек или нет.

– Революционеры готовят нечто грандиозное. Вы можете это предотвратить.

– Я? – удивился Неверс.

– Да, вы. Но давайте проясню свою позицию. Я действую не в пользу нынешней власти, а из здорового эгоизма. Вы расскажете правду: я обнаружил заговор. Но вы, наверное, считаете меня сумасшедшим, озираетесь в поисках Дрейфуса, чтобы уйти… Однако вы мне поверите. Может, не сегодня, но поверите. Ведь вы и навели меня на след.

– Я навел вас на след?

– Когда рассказали о «камуфляжах». Я только и думал, что о войне, и не сообразил, что речь идет о камуфляже. С той поры я вас уважаю. Вы скажете, что это ваше открытие – просто глупость. Любое важное открытие выглядит нелепо. Но все знают, что Педро Кастель – революционер.

– У меня много работы, – сухо произнес Неверс.

– Я был к этому готов. Когда мои слова сбудутся, вы поверите. Кастель увезет Пресвитера на Чертов остров не сегодня-завтра. Он – уголовник, обратите внимание. Кастель изгнал меня и взял его; ему нужны верные люди, те, кто не в ладах с законом. Вас он отправит в Кайенну. По двум причинам: избавиться от единственного неудобного свидетеля и привезти динамит.

– Кто его привезет?

– Да вы сами, и вы не будете первым. Ваш предшественник раз десять ездил в Кайенну. Взрывчатки накопилось столько, что весь архипелаг взлетит на воздух.

Похлопав Бернхейма по плечу, Неверс сказал, что обо всем позаботится. Пересек двор, вошел в административное здание и, миновав лестницы и коридоры, добрался до своей комнаты и сразу испытал огромное облегчение.

XI

26 марта

Неверс не знал, было ли то, о чем поведал Дрейфус, недобрым знаком. Хотелось спросить совета, но у кого? Он сам, все еще в ужасе от того, что приходится жить в тюрьме, соображал плохо (к тому же перегрелся на солнце). Может, со временем такая жизнь станет привычной, подумал он, и час, когда эта новость показалась ему ужасной, вспомнится с облегчением. Ведь все прошло, и опасность потерять рассудок миновала. Но, хотя Неверс и не приспособился к жизни в тюрьме (и, что кажется невероятным, этому радовался), все же был склонен придавать значение сведениям, полученным от Дрейфуса.

За три дня, которые этой вести предшествовали, не случилось ничего, достойного упоминания. Дрейфус казался подавленным, печальным (я решил не приставать к нему с вопросами, – пишет Неверс, – жизнь на этих островах оправдает любое отчаяние). Кастель распорядился, чтобы ему прислали несколько книг (труд Мари Гаэль о резонансе осязания и топографической анатомии спрутов; работу английского философа Бэйна о чувствах и интеллекте; Маринеску о синестезиях; наконец, как рассвет после долгой тьмы – испанского классика Суареса де Мендосу); Дрейфус их все переправил проволочным транспортером.

Вечером двадцать пятого Неверсу показалось, будто Дрейфус подавлен, как никогда; он накрывал на стол в полном молчании, и это угнетало: разговор во время трапез превратился для них в скромную, но приятную традицию. Вдруг, спрашивал себя Неверс, уважая печаль денщика, он усугубляет ее, вселяет опасение, что офицер недоволен. Не зная, как завязать разговор, предложил тему, которой хотел избежать:

– За что осудили Бернхейма?

– За измену.

– Значит, его, а не вас следовало прозвать Дрейфусом, – попытался он перейти на прозвища, тему не такую скользкую, как все, что касалось Бернхейма.

– Не говорите так о капитане Дрейфусе, – обиделся Дрейфус.

– Какие еще прозвища здесь в ходу?

– Какие прозвища… ну, например, Пресвитер.

– Кто такой Пресвитер?

– Марсильяк, с Сан-Хосе. У него пресбиопия, старческая дальнозоркость, вот я и прозвал его Пресвитером. Он видит лишь то, что вдали, вблизи без очков совершенно ничего не видит. Даже своего тела.

Дрейфус вспомнил стишок из «Тайны желтой комнаты»:

 
«Не потеряла даль своих очарований
И не утратил сад свой предвечерний блеск»
 

Неверс поздравил его с хорошей памятью, но Дрейфус оставался безутешен. Вскоре он признался:

– Видите, я заговорил о Пресвитере, а как раз о нем я и не хотел упоминать. Уже несколько дней я пребываю в растерянности. Завтра вы сами узнаете, может, будет лучше, если я расскажу сейчас. Пожалуйста, не клеймите господина Кастеля, он великий человек и наверняка понимает, что делает. Кастель приказал, чтобы завтра утром, в самый ранний час, мы доставили Пресвитера на Чертов остров.

XII

27 марта

Губернатор застал его врасплох. Зашел в кабинет незаметно. Очень близко, у самого затылка, Неверс услышал пронзительные крики, и его объял ужас, связанный с давним воспоминанием, когда внезапно, как из-под земли, выскочил ряженый.

– Что читаете?

– Плутарха. – Отпираться было бессмысленно.

– Зачем теряете время? Культура не предполагает общения с примитивными умами! – сентенциозно прокричал он своим тоном кукольника. – Философы до сих пор пережевывают диалоги Платона, и самые требовательные зрители смеются шуткам Мольера над врачами. А будущее – оно неясно, скрыто во мгле.

– Во мгле, в камуфляже, – ввернул Неверс не без задней мысли.

Воцарилось молчание. Вскоре Неверс прервал его:

– Эта книга мне интересна. Там говорится о символах.

– О символах? Но вы не думаете, что за тысячу восемьсот лет эту тему обогатили?

Очевидно, заявляет Неверс, Кастель пришел не за тем, чтобы побеседовать о культуре и о символах. Какое-то время он рассеянно листал «Трактат об Исиде и Осирисе» и, наконец, спросил:

– Что вы думаете о нашем последнем разговоре?

– В общем, ничего.

– Раз вы ничего не думаете, значит, вам не нравится тюрьма, – быстро произнес Кастель. – А раз вам не нравится тюрьма, вы не можете усмотреть в моих идеях что-либо дурное.

– Ну, не знаю. – Неверсу не хотелось вступать в дискуссию. – Идеи ваши, наверное, хороши, но посвящать себя тюремному делу означает, определенным образом, становиться соучастником. Лучше я буду неукоснительно, как автомат, выполнять свою работу.

– Как автомат? Разве в этом призвание молодежи? Где ваша молодость?

Неверс не знал, что ответить. Кастель продолжил:

– Молодежь революционна. Даже я, старик, верю в действие.

– Вы анархист?

Кастель заглядывал ему в лицо подобострастно, почти слезливо, пока Неверс не отвернулся. Несомненно, губернатор понял, что зашел слишком далеко, но продолжал кричать своим несокрушимо визгливым голосом:

– Не знаю! Я не занимаюсь политикой. Я верю в разделение труда. Политики верят в изменение общества. Я верю, что можно изменить человека…

– Каким образом? – спросил Неверс, делая вид, будто ему интересно. Он так и предполагал, что губернатор занят исследованиями.

– Воспитанием, в первую очередь. Преобразования, которых можно достичь, бесконечны.

Он, Неверс, уверял губернатор, даже не подозревает о возможностях педагогики. Она в силах спасти больных и заключенных. Потом Кастель признался, что ему необходим сотрудник.

– Мы с вами совершили бы невероятное. Войдите в мое положение, оно трагично. Меня окружают подчиненные, они превратно поймут мои замыслы. Само тюремное законодательство запутанно, заключение как наказание все еще преобладает в Европе. Мы не только идем враскачку, гусиным шагом, но еще и гогочем, как гуси, твердим одно и то же: наказание – единственное, на что имеет право преступник. Излишне упоминать, что мои намерения идут вразрез с этой доктриной.

Неверс решил, что настал момент выложить карты на стол. Он объявил с дрожью в голосе:

– Я не заинтересован в сотрудничестве с вами.

Кастель промолчал. Он безмятежно смотрел вдаль, словно стены вдруг исчезли. Похоже, он совсем вымотался, лицо приобрело свинцовый оттенок. Кастель так и выглядел, когда вошел, или отказ Неверса выбил его из колеи? Он не был похож на человека, который беседовал с Неверсом девятого марта.

Я слышал, что подобные перемены случаются с людьми, принимающими опий или морфин. Неверс признается, что этот человек, к кому он хотел бы питать отвращение, показался ему очень старым и чуть ли не полным достоинства; он уже готов был поверить в то, что революция – благо, и предложить помощь. Потом вспомнил Ирен, вспомнил свое решение не предпринимать ничего, что могло бы отсрочить отъезд.

Кастель задержался еще на несколько тягостных минут, делая вид, будто заинтересовался Плутархом. Наверное, не захотел уйти сразу, чтобы не выглядеть обиженным. Наконец махнул рукой, то ли признавая поражение, то ли на прощание, улыбнулся и вышел. Неверсу не было его жаль.

XIII

23 марта

Речи губернатора могли быть истолкованы двояко: из одной фразы следовало, что революция будет педагогическая. Неверс, уже совершенно потеряв ориентиры, без колебаний оказывает предпочтение второму вероятному истолкованию – в пользу восстания заключенных. Но губернатор ни слова не сказал о поездке в Кайенну. Непредубежденный наблюдатель не нашел бы никаких подтверждений пророчествам Бернхейма.

И потом, как вписываются «камуфляжи» в схему восстания? Чистое безумие – поднять мятеж и остаться на островах. И все же, размышлял Неверс, именно на это указывает «камуфляж» – на оборону. В общем, беспокоиться не о чем: Кастель сумасшедший.

Имелось иное объяснение. «Камуфляжи» служили защитой от предполагаемого штурма во время восстания (в случае, если бы задуманное не свершилось с достаточной быстротой). На это указывал факт, что губернатор не «камуфлировал» другие острова. Задавшись нелепой целью закрепиться на островах и провозгласить коммунистическую республику, он «закамуфлировал» бы всю территорию.

Похоже, Кастель не знал о скором отъезде Неверса. Иначе зачем посвящал его в свои тайные планы? Без сомнения, они настолько поглощали губернатора, что он даже перестал читать корреспонденцию (если смена Неверсу уже в пути, губернатора должны были поставить в известность). Другое объяснение – Кастель собирается осуществить переворот до приезда Ксавье.

XIV

3 апреля

Из-под навеса складского помещения Неверс наблюдал, как заключенные в широкополых соломенных шляпах и блузах в белую и красную полоску появлялись и пропадали в густом тумане. Образовалась просека, и он увидел вдали человека, который направлялся к нему. Вскоре туман сомкнулся, и человек оказался рядом. Это был Дрейфус.

– Будьте осторожны, мой лейтенант!

– Думаете, они воспользуются туманом?

– Нет. Я не о них говорю, – ответил Дрейфус, ничуть не удивившись. – Я о тумане: саван для европейцев, вот как мы его называем, поскольку он убивает.

Он помолчал, чтобы продлить эффект сказанного, и продолжил:

– Я прибыл с Чертова острова, господин губернатор передал для вас записку.

И вручил конверт. Забыв о конверте, Неверс глядел на Дрейфуса и не спрашивал, как дела на острове. Тот тоже косился исподтишка. Наверное, прикинул Неверс, ему любопытно узнать, о чем записка. По этой причине он решил сам не задавать вопросов и не удовлетворять любопытство Дрейфуса. Но собственного любопытства сдержать не сумел. Прочитал записку. Утешился тем, что внезапно повернулся, поймал на себе взгляд Дрейфуса и окончательно смутил его. Затем произнес безразличным тоном:

– Похоже, надо ехать в Кайенну.

– За продуктами?

Неверс не ответил.

– Я угадал! – торжественно провозгласил Дрейфус.

Неверс не стал допытываться, как удалось ему угадать. Зародилось подозрение, что речи Бернхейма были правдивы, хотя бы отчасти.

– Как там росписи губернатора?

– Он их завершил. Камеры – загляденье.

– Он что, расписал камеры?

– Да, под мрамор.

– Что еще на острове новенького?

– С бедным Пресвитером случился припадок бешенства. Как раз когда ему устроили лучшую жизнь… Мы входим – а у него пена изо рта и глаза из орбит вылезают.

– Он умрет?

– Неизвестно. Сегодня лежал без чувств, однако румяный и крепкий, как прежде. Губернатор и господин Де Бринон уверены, что его спасут. Но лучше бы ему умереть.

Неверс спросил, почему он так считает. Дрейфус рассказал историю Пресвитера.

Пресвитер был вторым помощником на судне «Грампус», которое потерпело крушение в Тихом океане. На борту находились семнадцать человек. Капитан и еще пятеро сели в шлюпку, первый помощник и пятеро с ним – в следующую, а Пресвитер и четверо оставшихся – в последнюю. Шлюпки должны были двигаться одна за другой, в пределах видимости. На третью ночь Пресвитер отстал. Через неделю шлюпки капитана и первого помощника достигли берегов Чили, и они высадились, измученные жаждой и почти обезумевшие. Через две недели английский корабль «Тувит» подобрал Пресвитера. Он ютился на гуановом островке, среди развалин заброшенного маяка, один, с ножом в руках, под яростными атаками белых чаек, беспощадных, нескончаемых и твердил о каких-то чудищах. На лезвии ножа засохла кровь. Ее подвергли анализу: птичья и человеческая. Пресвитер не помнил, как попал на остров и что там делал все эти дни. Против него не было других улик, только исчезновение товарищей и засохшая кровь. Если Пресвитер и убил их, доказывал адвокат, мэтр Касно, то совершил это в припадке безумия.

Но уже имевшаяся судимость – в 1905 году он стал участником нашумевшей драки в казино города Тура – и рвение прокурора на взлете многообещающей карьеры приговорили его.

– Что там были за чудища? – спросил Неверс.

– Галлюцинации.

– А чайки?

– Настоящие. Если бы не обломки маяка, его бы заклевали насмерть.

Неверс направился в кабинет. После трех часов чтения тревога утихла. Через несколько дней он поедет в Кайенну. Проявив благоразумие, избежит затруднений, связанных с гипотетическим восстанием Кастеля. Ксавье – вот человек, донельзя подходящий, чтобы заменить его: кузен будет бороться, карать, наводить порядок. Неверс задумался: если не забывать, что единственная его цель – выбраться из проклятой гвианской передряги, очень скоро он вернется во Францию, к Ирен.

Потом вспомнил, какие новости привез ему Дрейфус. Если у Пресвитера припадок бешенства, на островах эпидемия. Это ввергло его в ужас.