Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

VIII

Гауна вошел в кафе «Платенсе», освещенное приметными стеклянными шарами, которые свисали с потолка на длинных шнурах, обсиженных мухами. Ребят здесь не было. Он нашел их в биллиардной. Когда Гауна открыл дверь Бриолин – Майдана – готовился к карамболю. На Майдане был чуть ли не фиолетовый костюм, туго застегнутый на все пуговицы, а на шее – пышный ярко-белый шелковый платок. Немолодой господин в трауре, известный под прозвищем «Черная кошка», собирался записать результат на доске. Очевидно Майдана поторопился, и хоть карамболь был нетрудным, он промазал. Все засмеялись. Гауне показалось, что атмосфера насыщена смутной враждебностью. Майдана постепенно успокоился.

– Великий чемпион бьет без ошибки, – извинился он, – но не выносит помех.

– Что вы хотите? Вдруг является святой… – услышал Гауна замечание Пегораро.

– Святой? – беззлобно отозвался он. – Да уж тебя-то перед смертью я сумею причастить.

Он почувствовал, что расспросить о событиях прошлой ночи будет не так просто, как он предполагал. Впрочем, он не испытывал ни особого желания, ни особого любопытства.

Все следили за игрой, и тут внезапно явился он. Хотя смятение ребят вполне можно было понять, Гауна все же спросил себя: а не было бы объяснение иным, если бы он знал, что случилось накануне.

Если он хочет, чтобы приятели что-то ему рассказали, надо быть очень осторожным. Сейчас нельзя ни уходить, ни задавать вопросов. Он просто должен находиться тут. Это как с излечимыми болезнями – их излечивает лишь время. Он ясно ощущал, что выключен из разговора. С ребятами такое происходило у него впервые. Или он впервые заметил, что это происходит. «Я дождусь семи», – сказал он себе. Он был свидетелем, но таким, которому нечего свидетельствовать. Он продолжал размышлять: «Массантонио закроется не раньше восьми. Когда он закроется, я пойду к нему. Значит, я уйду не в семь, а без четверти восемь». Противоречить самому себе доставило ему тайное удовольствие. Больше удовольствия, чем заниматься этим непривычным делом: подглядывать за своими друзьями.

IX

Парикмахерская была уже закрыта металлической шторой, и он вошел через боковую дверь. В глубине виднелся земляной двор, просторный и неухоженный, с тополем посредине, обнесённый нештукатуреной кирпичной стеной. Смеркалось.

Он открыл решетку и позвал. Служаночка хозяина (сеньора Лупано, который сдавал парикмахеру помещение), сказала, чтобы он немножко подождал. Гауна видел спальню, кровать из ореха с накладными металлическими украшениями, голубое покрывало и на нем черную целлулоидную куклу, шкаф из такого же дерева, что и кровать, – в его зеркале отражались покрывало и кукла – и три стула. Девочка не возвращалась. Гауна услышал во дворе грохот жестянок. Он сделал шаг назад и посмотрел. Какой-то человек перелезал через стену.

Подождав, он снова позвал. Девочка спросила, разве сеньор Массантонио еще не вышел к нему.

– Нет, – ответил Гауна.

Служаночка снова пошла за парикмахером. Потом вернулась.

– Не могу его найти, – сказала она как ни в чем не бывало.

Х

В этот вечер они не встречались с Валергой. Несмотря на усталость, Гауна решил его навестить. Потом подумал, что если хочет, чтобы ему помогли раскрыть тайну озер, он не должен делать ничего необычного, не должен привлекать к себе внимания.

В среду ему позвонил в мастерскую незнакомый женский голос. Неизвестная назначила ему встречу на этот же вечер: его просили быть в половине девятого на проспекте Техар, против Вальденегро, – там, где стоят несколько домов, окруженных садами. Гауна спросил себя, не та ли это девушка, и сразу решил, что нет. Он не знал, идти ему или не идти.

В девять он все еще стоял один на пустыре. К ужину вернулся домой.

С Валергой они встречались по четвергам. Когда Гауна вошел в кафе «Платенсе», доктор и ребята уже были там. Доктор приветливо поздоровался с ним, но больше к нему не обращался; собственно, он не обращался ни к кому, кроме Антунеса. До него дошли слухи, что Антунес – знаменитый певец, и ему было очень больно (конечно, то была шутка), что этот певец не счел «бедного старика» достойным слушателем. Антунес нервничал; он был очень польщен и очень испуган. Он не хотел петь, предпочитая скорее отказать себе в этом удовольствии, чем выслушивать мнение доктора Валерги. Последний упорно настаивал. Когда наконец, после долгих просьб с одной стороны и извинений с другой, трепеща от надежды и стыда, Антунес начал прочищать горло, Валерга сказал:

– Я расскажу вам, что произошло у меня как-то раз с одним певцом.

История была длинная, заинтересовала почти всех, и об Антунесе забыли. Гауна подумал, что если все не получится само собой, не стоит обращаться к доктору с вопросами.

XI

В этот вечер, в постели, ежась от холода и грызя кусок черствого хлеба, он думал, что каждый человек непоправимо одинок. Он теперь был уверен, что на озерах с ним произошло нечто необыкновенное, и наверное именно оттого все друзья, за исключением Ларсена, пытаются это от него скрыть. Гауна ощутил твердую решимость вновь увидеть то, что смутно мелькнуло перед ним в ту ночь, обрести то, что потерял. Он чувствовал себя намного старше ребят, быть может, даже старше самого Валерги, но не смел заговорить об этом с Ларсеном – тот обладал неколебимым здравым смыслом и был слишком осмотрителен.

Конечно же, его пронзило щемящее чувство одиночества.

XII

Через несколько дней Гауна пошел постричься в парикмахерскую на улице Конде. Войдя, он увидел нового парикмахера.

– А где Массантонио? – спросил он.

– Уехал, – ответил незнакомец. – Разве вы не видели витрины?

– Нет.

– А еще говорят, не надо скупиться на рекламу, – заметил парикмахер. – Пожалуйста, пойдите сюда.

Они вышли на улицу. Снаружи парикмахер указал на объявление, где говорилось: «Большие новшества в связи со сменой владельца».

– И какие же это новшества? – спросил Гауна, снова входя.

– А что вы хотите? Чтобы я написал: «Большая распродажа в связи со сменой владельца»?

– Что случилось с Массантонио? – снова спросил Гауна.

– Он с супругой уехал в Росарио.

– Навсегда?

– Думаю, что да. Я искал парикмахерскую, и мне сказали: «Праканико, на улице Конде есть не парикмахерская, а игрушка. Хозяин ее продает». По правде сказать, он просил недорого. Угадайте, сколько я заплатил?

– А почему Массантонио ее продал?

– Точно не знаю. Мне рассказали, что один из этих парней, каких везде хватает, положил на него глаз. Сначала силком потащил на карнавал. Потом явился сюда. Меня уверяли, что если бы парикмахер не перескочил через ограду, парень прикончил бы его прямо здесь, в зале. Ну так угадайте, сколько я заплатил?

Гауна призадумался.

XIII

Затем как-то вечером Пегораро напился в «Платенсе». Кто-то из ребят стал шутить насчет жары – как хорошо от нее помогает граппа. Из духа противоречия Пегораро принялся осушать стакан за стаканом. Игра в бильярд шла вяло, и Пегораро привел в смятение друзей, предложив посетить колдуна Табоаду. Никто в него особенно не верил, но все боялись, что он предскажет какие-нибудь неприятности и это сбудется.

– Прекрасный способ выбрасывать деньги на ветер, – заметил Антунес.

– Идешь туда, – объяснил Бриолин Майдана, – отдаешь два кругляша, тебе рассказывают белиберду, которая даже в голове не укладывается, и выходишь ни жив ни мертв. О плохом лучше не знать заранее.

Идея посетить Табоаду особенно встревожила Ларсена. Гауна тоже думал, что лучше не ходить, хотя и спрашивал себя, не узнает ли он что-нибудь о приключении на озерах.

– Современный человек, – заверил Пегораро, осушая еще один стакан, – консультируется с Колдуном и потом живет без тревог, в соответствии с программой, прозрачной, как окно из целлулоида. С вами все ясно, – продолжил он, – вы просто боитесь. Давайте разберемся: кого вы не боитесь? – Он вызывающе огляделся, потом вздохнул и добавил, словно говоря сам с собой: – Тот же доктор держит вас в кулаке.

Ребята вышли из кафе. Ларсен что-то забыл, вернулся, и больше его не видели. По дороге Пегораро попросил Антунеса – по прозвищу Жердь – спеть им танго. Антунес кашлянул разок-другой, упомянул о необходимости утолить жажду хотя бы глотком воды или фунтиком мармеладных пастилок, сладких, как сахарный сироп, заявил, что состояние его горла, честно говоря, внушает ему серьезные опасения, и попросил его извинить. За разговором они оказались у дома Табоады.

– Всего несколько лет назад, – сказал Майдана, – здесь были одноэтажные дома и огороды.

Они поднялись на четвертый этаж. Им открыла черноволосая девушка. Провинциалка, подумал Гауна. Она была из тех девушек с узким и выпуклым лбом, какие так ему не нравились. Они прошли в маленькую гостиную с акварелями на стенах и кое-какими книгами. Девушка попросила их обождать. Потом один за другим они стали входить в кабинет Колдуна. Гостиная была очень тесная, и после консультации каждый сразу же уходил. Все договорились встретиться в кафе.

Выйдя, Пегораро сказал Гауне:

– Он настоящий колдун, Эмилито. Угадал всё, я даже штаны не спускал.

– Что он угадал? – спросил Гауна.

– Ну… угадал, что у меня прыщи на ногах. Знаешь, у меня все ноги в прыщах.

Гауна вошел последним. Серафин Табоада протянул ему очень чистую и очень сухую руку. Это был худой невысокий человек с густыми волосами, костистым высоким лбом, запавшими глазами и выступающим красноватым носом. В комнате было много книг, фисгармония, стол и два стула; на столе в беспорядке громоздились книги и бумаги, стояла пепельница, полная окурков, лежал серый камень, служивший пресс-папье. На стенах висели две репродукции – портреты Спенсера и Конфуция. Табоада указал Гауне на стул, предложил ему сигарету (Гауна отказался) и, закурив сам, спросил:

– Чем могу служить?

Гауна подумал секунду, потом ответил:

– Ничем. Я пришел за компанию с друзьями.

Табоада бросил только что зажженную сигарету и закурил другую.

– Жаль, – сказал он, словно собрался встать и положить конец разговору, но все же остался сидеть и загадочно произнес: – Жаль, потому что у меня есть что вам сказать. Значит, в другой раз.

– Кто знает.

– Не надо отчаиваться. Будущее – это мир, в котором есть всё.

– Как в лавке на углу? – отозвался Гауна. – Есть всё, если верить рекламе, но попробуйте-ка что-то попросить, и вам ответят: к сожалению, уже кончилось.

Гауна подумал, что Табоада, пожалуй, не так уже умен и хитер, скорее, просто любит поговорить. Тот продолжал:

– Наша судьба течет в будущем, словно река, – в том направлении, в каком мы начертим ее здесь, внизу. В будущем есть всё, потому что всё возможно. Там вы умерли на прошлой неделе, и там вы живете вечно. Там вы превратились в разумного человека, но также превратились и в Валергу.

– Я не позволю смеяться над доктором.

– Я не смеюсь, – коротко ответил Табоада. – Но мне хотелось бы спросить у вас, если вы не рассердитесь: он доктор чего?

– Вы сами должны знать, – сразу же ответил Гауна, – ведь вы колдун.

Табоада улыбнулся.

– Неплохо, молодой человек, – сказал он, потом продолжал объяснять: – Если в будущем мы не найдем того, что ищем, значит, мы не умеем искать. Всегда можно ожидать чего угодно.

– Я многого не жду, – заявил Гауна. – К тому же я не верю в колдовство.

– Быть может, вы и правы, – печально отозвался Табоада. – Но надо еще узнать, что вы называете колдовством. Вот например чтение мыслей. Поверьте, не так уж сложно понять, о чем думает рассерженный и пугливый молодой человек.

Пальцы Табоады казались очень гладкими и очень сухими. Он непрерывно закуривал одну сигарету за другой, делал несколько затяжек, и тушил окурок в пепельнице. Или оттачивал кончик карандаша о полоску серы на спичечном коробке. В этих движениях не было нервозности. Гася сигарету, он казался не нервным, а рассеянным.

– Вы давно приехали сюда? – спросил он.

– Вам лучше знать, – откликнулся Гауна и сразу же опомнился, спросив себя, не выглядит ли его поведение немного смешным.

– Это верно, – согласился Табоада. – Вас позвал сюда друг. Потом вы завели других друзей, быть может, менее достойных вашего доверия. Вы совершили, так сказать, некое путешествие. И теперь тоскуете, как Одиссей, вернувшийся на Итаку, или как Язон, вспоминающий золотые яблоки.

Не упоминание о приключении тронуло душу Гауны. За словами Табоады ему приоткрылся неведомый мир, пожалуй, более чарующий, чем полный отваги и ностальгии мир Валерги.

– В этом путешествии (ведь надо как-то его назвать), – продолжал Табоада, – не все хорошо и не все плохо. Ради себя самого и ради других не предпринимайте его вновь. Это прекрасное воспоминание, а воспоминания – это жизнь. Не разрушайте ее.

Гауна опять почувствовал враждебность к Табоаде и еще недоверие.

– Чей это портрет? – спросил он, чтобы прервать Колдуна.

– На этой гравюре изображен Конфуций.

– Я не верю в священников, – сурово заявил Гауна и, помолчав, спросил: – Если я хочу припомнить то, что произошло в этом путешествии, что я должен делать?

– Попытаться поправиться.

– Я не болен.

– Когда-нибудь вы поймете.

– Возможно, – согласился Гауна.

– Отчего бы и нет? Хотите понять – станьте колдуном; поверьте, достаточно немного методичности, немного прилежания и опыта целой жизни.

Чтобы отвлечь Табоаду, а затем вернуться к расспросам, Гауна указал на камень, служивший пресс-папье.

– А это что?

– Камень. Камень из Сьеррас-Байас. Я подобрал его собственными руками.

– Вы были в Сьеррас-Байас?

– В 1918 году. Хоть это и может показаться невероятным, я подобрал этот камень в как раз день заключения мира. Как видите, это память.

– Девять лет назад! – заметил Гауна.

Он осмелел, подумал: «Это просто несчастный старик» и после короткой паузы спросил:

– О том, что вы называете моим путешествием, мне не надо больше расспрашивать?

– Никогда не надо прерывать расспросы, – заговорил Колдун. – Но самое важное – с каким настроением вы расспрашиваете.

– Я что-то не улавливаю, сеньор, – признался Гауна. – Но тогда почему я должен забыть об этом путешествии?

– Не знаю, должны ли вы забыть. Я даже думаю, что вы не сможете забыть его, я просто считаю, что вам это ни к чему…

– Теперь я задам вам личный вопрос. Надеюсь, вы поймете меня правильно. Что вы думаете обо мне?

– Что я думаю о вас? По-вашему, я могу сказать вам это в двух словах?

– Не горячитесь, – кротко сказал Гауна. – Я спрашиваю вас, как попугая, который вытягивает зеленую бумажку: повезет мне или нет? Я здоров или нет? Храбрый я или нет?

– Мне кажется, я понимаю вас, – ответил Колдун, потом рассеянно продолжал: – Каким бы храбрым ни был человек, он не может быть храбрым при любых обстоятельствах.

– Хорошо, – сказал Гауна. – Я видел девушку в маске…

– Я знаю, – ответил Табоада.

Уже веря в него, Гауна спросил:

– Я увижу ее снова?

– Вы спрашиваете, увидите ли ее снова. И да, и нет. Я защитил вас от слепого божества, я разорвал сеть, которая должна была образоваться. Хотя она прозрачней, чем воздух, она образуется снова, когда меня не будет, чтобы этому помешать.

Гауна снова ощутил презрение и злость. Теперь ему хотелось только одного: поскорее покончить с этим. Он встал и спросил:

– Вы можете дать мне еще какой-нибудь совет?

Табоада монотонно ответил:

– Больше нечего советовать. Нечего предсказывать. С вас три песо.

Гауна, прикинувшись рассеянным, начал перебирать книги; на корешках он прочел иностранные имена: какой-то граф, наверное итальянец, потому что кроме прочих нелепостей, буква «т» была удвоена, и стоял титул или фамилия, при виде которой ему пришла в голову идея как-нибудь написать письмо в газету, чтобы выложить все как есть, и подписаться этим словом – «Фламмарион». Он положил на стол три песо.

Табоада проводил его до двери. Дочь Колдуна ждала лифта. Гауна спросил: «Как дела?», но не решился протянуть ей руку.

Когда они спускались, вдруг потух свет, и лифт остановился. Гауна подумал: сейчас самое время сказать что-нибудь к месту. Помолчав, он пробормотал:

– Ваш отец не сказал мне, что сегодня у меня именины.

– Это короткое замыкание, – беззаботно ответила девушка. – Свет скоро зажжется.

Гауна уже не думал о своих реакциях, о своих нервах, о том, что говорить: он ощущал присутствие девушки, как внезапно ощущаешь неудержимое сердцебиение. Зажегся свет, лифт мирно опустился. Остановившись в дверях подъезда, девушка протянула ему руку и улыбаясь сказала:

– Меня зовут Клара.

Он увидел, как она подбежала к автомобилю, ждавшему у тротуара. Из машины вышло несколько юношей. Гауна подумал, что девушка расскажет им о случившемся, и они будут смеяться над ним.

Он услышал смех.

XIV

В первый раз Гауна вышел пройтись с дочкой Табоады в один из субботних дней. Ларсен сказал ему:

– Почему бы тебе не обуться и не сбегать в булочную?

Квартал – словно большой дом, в котором есть всё. На одном углу – аптека; на другом – магазинчик, где можно найти башмаки и сигареты, а девушки покупают ткани, серьги и гребни; напротив – продуктовая лавка. Довольно близко – скобяной магазин (Ла Суперьора), а посреди квартала – булочная.

Хозяйка бесстрастно обслуживала покупателей. Она была крупная, величавая, глухая, белая, чистая; ее жидкие волосы, разделенные на прямой пробор, образовывали две волны над ушами, большими и бесполезными. Когда подошла очередь Гауны, он сказал, сильно шевеля губами:

– Пожалуйста, сеньора, дайте мне сдобы для мате.

Вот тогда он и почувствовал, что девушка смотрит на него. Обернулся, огляделся. Клара стояла у витрины, где были выставлены банки с леденцами, плитки шоколада и томные белокурые куклы в шелковых платьях, начиненные конфетами. Гауна отметил черные гладкие волосы, смуглую гладкую кожу. Он пригласил ее в кино.

– Что идет в «Эстрелье»? – спросила Клара.

– Не знаю, – ответил Гауна.

– Донья Мария, – сказала Клара, обращаясь к булочнице, – не одолжите ли мне газету?

Булочница достала из-под прилавка аккуратно сложенные листы газеты «Ультима Ора». Полистав страницы, девушка развернула газету там, где сообщалось о спектаклях и фильмах, и принялась ее изучать. Потом сказала со вздохом:

– Надо поторапливаться. В половине шестого идет фильм с Перси Мармоном.

Гауна посмотрел на нее уважительно.

– Глядите, – сказала Клара, – такая вам бы понравилась?

Она показывала ему рисунок в газете, сделанный неумелой рукой, где была изображена почти обнаженная девушка, державшая гигантский конверт; Гауна прочел: «Открытое письмо Ирис Дульсе сеньору судье по делам несовершеннолетних».

– Мне больше нравитесь вы, – ответил Гауна, не глядя на нее.

– Почем вам платят за вранье? – спросила Клара, подчеркивая каждый ударный слог. Потом обратилась к булочнице: – Возьмите, сеньора. Спасибо. – Она отдала газету и продолжала разговаривать с Гауной: – Знаете, раньше я хотела стать певицей в кабаре. Но теперь, если ты несовершеннолетняя, тебе проходу не дают.

Гауна не отвечал. Он обнаружил, что почему-то ему расхотелось куда-либо с ней идти.

– Я обожаю театр, – продолжала Клара. – Я буду выступать с труппой «Элео». Ею руководит один коротышка по фамилии Бластейн. Ужасно противный.

– Почему противный? – равнодушно спросил Гауна.

Он думал о театрах, которые видел, гуляя по центру, о выходе артистов, об умопомрачительной жизни, длившейся чуть ли не до рассвета, – женщины, красные ковры, наконец, дорогие прогулки в просторных открытых таксомоторах. Никогда он и предположить не мог, что дочь Колдуна введет его в этот мир.

– Противный. Стыдно рассказывать, что он мне говорит.

– А что он говорит? – сразу же спросил Гауна.

– Он говорит, что его театр – словно автомат для сосисок, и что я вхожу с одной стороны уличной девчонкой, – она выговорила это, чуть запнувшись, чуть порозовев, – а выхожу с другой стороны, прилизанной и чинной, точно учительница из лицея.

Гауну захлестнула горячая волна гордости и гнева, приятное чувство, которое, пожалуй, можно было бы истолковать так: девушка будет принадлежать ему, и тогда посмотрим, как он сумеет ее защитить. Он произнес еле слышно:

– Уличная девчонка. Я пересчитаю ему все кости.

– Уж скорее веснушки, – серьезно поправила Клара, – их у него предостаточно. Но оставьте его в покое. Он противный.

И после паузы мечтательно произнесла:

– Знаете, я буду женщиной с моря. Это пьеса одного иностранца, скандинава.

– А почему не взяли пьесу национального автора? – агрессивно поинтересовался Гауна.

– Бластейн такой противный. Для него искусство важнее всего на свете. Послушали бы вы, что он говорит.

– Если бы я был правительством, – объяснил Гауна, – я обязал бы всех ставить пьесы национальных авторов.

– То же самое говорим и мы с одним, который немного не в себе и играет роль старого учителя девочки по имени Болетта, – поддержала Клара, потом добавила с улыбкой: – Но не думайте, конопатик не такой уж плохой. Как он любит говорить о женских тряпках! Заслушаешься.

Гауна посмотрел на нее с неудовольствием. Они прошли несколько метров в молчании. Потом простились.

– Не заставляйте меня ждать, – попросила Клара. – Через двадцать минут подходите к дверям моего дома. Только не к самым дверям. Стойте за полквартала.

С некоторой жалостью к девушке Гауна подумал, что все ее предосторожности напрасны, он не придет. Или придет? Он печально вернулся домой.

Ларсен сказал ему:

– Я уж думал, что ты умер. Хорошо еще, что я не поставил воду, как только ты ушел.

– Мне надо немного воды для бритья, – отозвался Гауна.

Ларсен глянул на него с некоторым любопытством и занялся примусом и водой; заглянул в пакет, принесенный Гауной; взял сдобу, политую жженым сахаром, и надкусил. Затем одобрительно заметил:

– Знаешь, надо забыть о наших грандиозных сумасбродных планах. Я убеждаюсь, что нам незачем менять булочную. Толстуха на высоте.

Гауна наладил бритву и, чтобы хоть что-то видеть, повесил зеркальце у двери.

– Потом побреешься, – сказал Ларсен, готовя мате. – Пропустишь первую заварку.

– Я пропущу их все, – ответил Гауна. – Мне некогда.

Его друг молча принялся за мате. Гауне стало грустно. Годы спустя он сказал, что в этот миг припомнил слова, как-то сказанные Феррари: «Вы живете себе спокойно, общаетесь с друзьями, и вдруг появляется женщина, вторгается в вашу жизнь и все прибирает к рукам».