Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

Сон про героев

I

Карнавал 1927 года – его три дня и три ночи – был отмечен первым таинственным пиком в жизни Эмилио Гауны. Мог ли кто-то предвидеть страшный предначертанный конец и издали повлиять на ход событий – вопрос весьма непростой. Предположив, что обстоятельства, которые жалкий и суетливый ум человеческий туманно обозначает словом судьба, на самом деле сотворены неким неведомым демиургом, мы, конечно же, ничего не проясним, а наоборот, добавим сюда новую загадку. То, что вроде бы произошло с Гауной в конце третьей карнавальной ночи, превратилось для него в своего рода желанный магический объект, обретенный и потерянный в вихре удивительного приключения. В последующие годы он без конца возвращался к этим переживаниям, пытаясь разгадать их суть, и неисчерпаемость этой темы очень роняла его в глазах друзей.

Друзья собирались каждый вечер в кафе «Платенсе» на углу улицы Ибера и проспекта Техар и в отсутствие доктора Валерги – человека, бывшего для них учителем и образцом, – говорили о футболе. Себастьян Валерга, мужчина немногословный и склонный к частой потере голоса, обычно толковал о скачках – «захватывающих цирковых состязаниях прошлых лет», о политике и о храбрости. Гауне иногда хотелось бы побеседовать об автомобилях – о «гудзоне» и «студебекере», о гонках на пятисотмильной трассе в Рафаэле и о соревнованиях, организуемых клубом «Аудакс» в Кордове, но, поскольку других эти темы не интересовали, он вынужден был молчать, что сообщало ему, так сказать, некую внутреннюю жизнь. По субботам и воскресеньям они ходили болеть за футбольную команду «Платенсе», а иногда в воскресенье, если было время, заглядывали в отделанную под мрамор кондитерскую «Лос Аргонаутас», чтобы немного поглазеть на девушек и посмеяться над ними.

Гауне только что исполнился двадцать один год. У него были темные курчавые волосы, зеленоватые глаза, узкие плечи. В этом предместье он поселился недавно, всего два-три месяца назад. Его семья была из Тапальке, и от этого городка ему запомнились лишь немощеные песчаные улицы, полные утреннего света, когда он прогуливался с собакой по кличке Габриэль. Очень рано он остался сиротой, и родственники увезли его в Вилья-Уркиса. Там он познакомился с Ларсеном, рыжеволосым мальчиком-одногодком, ростом чуть повыше его. Позже Ларсен переехал в Сааведру. Гауна всегда мечтал жить самостоятельно и не чувствовать себя никому обязанным. Когда Ларсен нашел ему место в мастерской Ламбрускини, Гауна тоже перебрался в Сааведру и снял пополам с другом комнату в двух кварталах от сквера.

Ларсен представил Гауну приятелям и доктору Валерге. Последний произвёл на молодого человека большое впечатление. Доктор воплощал для него один из возможных вариантов будущего – идеальный, маловероятный, в какой он всегда играл сам с собой. Мы пока не будем говорить о влиянии этого восхищения на судьбу Гауны.

Однажды в субботу Гауна брился в парикмахерской на улице Конде. Парикмахер Массантонио рассказал ему о лошадке, которая должна была бежать в тот день на ипподроме в Палермо. Она, как пить дать, придет первой, и на каждый билет наверняка выпадет больше пятидесяти песо. Просто позор не сделать на нее изрядную, щедрую ставку, и уж потом все эти жадюги из тех, что не видят дальше своего носа, конечно же будут рвать на себе волосы. Гауна, никогда не игравший на скачках, отдал парикмахеру все тридцать шесть песо, которыми располагал, – слишком уж приставал и зудел этот Массантонио. Затем молодой человек попросил карандаш и записал на обороте трамвайного билета имя лошадки – Метеорико.

В тот же вечер, без четверти восемь, Гауна вошел в кафе «Платенсе» с газетой «Ультима Ора» под мышкой и сказал приятелям:

– Парикмахер Массантонио помог мне выиграть на скачках тысячу песо. Предлагаю потратить их вместе.

Он разложил газету на столе и прочел, старательно выговаривая слова:

– В шестом забеге на ипподроме Палермо победил Метеорико. Выигрыш – 59 песо 30 сентаво на билет.

Пегораро не мог скрыть недоверия и досады. Это был грузный парень с широким лицом, веселый, шумный, несдержанный и – секрет, известный всем и каждому, – с вечными фурункулами на ногах. Гауна посмотрел на него, потом вынул бумажник и, приоткрыв, показал пачку ассигнаций. Антунес, которого из-за его роста называли Долговязым или Жердью, заметил:

– За одну ночь столько не пропьешь.

– Карнавал длится не одну ночь, – отозвался Гауна.

Заговорил молодой человек, похожий на манекен с витрины местного магазина. Звали его Майдана, по прозвищу Бриолин. Он посоветовал Гауне открыть собственное дело и вспомнил, что недавно продавался газетный киоск при одной железнодорожной станции.

– То ли в Толосе, то ли в Тристан-Суарес, точно не помню, – пояснил он. – Где-то по соседству, только место не слишком оживленное.

По мнению Пегораро, Гауне следовало бы снять квартиру в северном районе и открыть агентство по трудоустройству.

– Сидишь себе развалясь за столиком, перед тобой личный телефон, принимаешь приезжих и с каждого берешь по пяти песо комиссионных.

Антунес предложил отдать все деньги ему. Он передаст их своему отцу, и через месяц у Гауны будет вчетверо больше.

– Закон сложных процентов, – сказал он.

– У меня еще будет время экономить и отказывать себе во всем, – ответил Гауна. – А сейчас повеселимся вместе.

Ларсен поддержал его. Тогда Антунес предложил:

– Спросим совета у доктора.

Никто не осмелился ему возразить. Гауна заказал еще по рюмке вермута для всех, они выпили за лучшие времена и двинулись к доктору Валерге. На улице Антунес, обладавший звучным и слезливым голосом, который годы спустя принес ему определенную славу на ярмарках и благотворительных вечерах, затянул «Бокал забвения». Гауна с дружеской завистью подумал, что у Антунеса всегда найдется подходящее к случаю танго.

Заканчивавшийся день был жарким, и теперь люди кучками стояли в дверях, беседуя между собой. Антунес разошелся и пел во всю глотку. Гауну пронзило странное ощущение, будто он видит себя со стороны: вот он идет по улице с друзьями, и народ провожает их неодобрительными взглядами; это было радостно и приятно. Он всматривался в неподвижные кроны деревьев на фоне вечернего лиловатого неба. Ларсен легонько подтолкнул певца локтем. Тот замолчал. До дома доктора Валерги оставалось чуть больше пятидесяти метров.

Как всегда, дверь открыл сам доктор. То был плотный человек с широким, бритым, смуглым лицом; оно было подчеркнуто неподвижным, и однако, когда доктор смеялся – заметно опуская челюсть, показывая верхние зубы и язык, – выражение его смягчалось, становясь почти женственно кротким. Верхняя часть его тела, слегка выступая на уровне живота, была непомерно велика. Двигался он чуть тяжеловато, словно с силой проталкивая что-то вперед. Доктор впустил их поодиночке, всматриваясь каждому в лицо. Это удивило Гауну, ведь было еще достаточно светло, и доктор с первой минуты должен был бы узнать гостей.

Дом был низкий, приземистый. Доктор провел их по боковому коридору, потом через гостиную, прежде бывшую двориком, и ввел в кабинет. Здесь было два балкона, выходивших на улицу. На стенах висело множество фотографий людей, обедавших в ресторанах и в зеленых беседках или стоявших вокруг жаровен, на которых жарилось мясо, и два парадных портрета: доктора Луны – вице-президента республики – и самого Валерги. Во всем ощущался порядок, бедность и определенное достоинство. Доктор чрезвычайно вежливо пригласил их присесть.

– Чему обязан такой честью? – спросил он.

Гауна не ответил сразу, потому что в тоне доктора ему почудилась скрытая и необъяснимая язвительность. – Ларсен торопливо пробормотал что-то, но Валерга тут же вышел из комнаты. Молодые люди нервно заерзали на стульях. Гауна спросил:

– Кто эта женщина?

Он смотрел в открытую дверь – сквозь гостиную, сквозь дворик. Женщина в черном сидела на низеньком стульчике и шила. Она была очень старая.

Гауне показалось, что его никто не услышал. Через какое-то время Майдана ответил, словно проснувшись:

– Это служанка доктора.

Валерга принес на подносике три бутылки пива и несколько бокалов. Поставил поднос на письменный стол, разлил пиво по бокалам, сделал пригласительный жест. Кто-то попытался заговорить, но доктор заставил его замолчать. Он заявил, что встреча эта важная и что говорить подобает человеку, должным образом уполномоченному. Все посмотрели на Гауну, и тот наконец произнес:

– Я выиграл тысячу песо на скачках и считаю, что лучше всего потратить их на карнавале, повеселиться вместе.

Доктор смотрел на него совершенно бесстрастно. Гауна подумал: «Я обидел его своей поспешностью», однако добавил:

– Надеюсь, вы окажете нам честь и поддержите компанию.

– Я не банк, чтобы поддерживать компании, – ответил доктор с улыбкой, но тут же добавил со всей серьезностью: – Одобряю ваше решение, друг мой. Выигранные деньги надо тратить щедро.

Обстановка разрядилась. Все отправились на кухню и вернулись с блюдом холодного мяса и новыми бутылками пива. Поев и выпив, они стали просить доктора что-нибудь рассказать. Доктор вытащил из кармана маленький перочинный ножичек, отделанный перламутром, и принялся чистить ногти.

– Мы заговорили об игре, – начал он, – и мне припомнился один вечер, году в двадцать первом, когда меня зазвал в свою контору толстяк Манелья. Глядя на него, такого пузатого и трясущегося, никто и представить себе не мог, что он обращается с картами деликатно, точна дама. Я не почитаю себя завистником, – провозгласил он, вызывающе оглядев всех по очереди, – но я всегда завидовал Манелье. И сейчас еще я прямо диву даюсь, вспоминая о том, какие чудеса выделывал покойник руками, в то время как вы сидели раскрыв рот. Но что толку, как-то на рассвете его прохватило росой, и меньше чем через сутки он отправился на тот свет от двустороннего воспаления легких.

В тот вечер мы вместе поужинали, и толстяк попросил меня проводить его до конторы, где он с друзьями думал поиграть в труко [37]37
  Популярная карточная игра, в которую играют с испанской колодой.


[Закрыть]. Я и не знал, что у толстяка была контора и вообще какое-то дело, но стояла жара, мы плотно поели, и мне подумалось, что невредно проветриться перед сном. Меня удивило, что он решил идти пешком, особенно когда я увидел, как он сопит и пыхтит, но просто до тех пор он ничем не проявлял свою жадность и любовь к деньгам. Однако я еще больше удивился, когда он вошел в ворота похоронной конторы и, не глядя на меня, сказал: «Вот мы и пришли. Войдете?». Я всегда испытывал отвращение ко всему, связанному со смертью, так что вошел с большим неудовольствием; мы прошли между двойным рядом катафалков, поднялись по винтовой лестнице и оказались в его конторе. Там в табачном дыму его ждали друзья. Я не смог бы сейчас вам их описать. Вернее, помню, что их было двое, у одного всё лицо было обожженное, сплошной шрам, представляете? Они сказали Манелье, что третий – его назвали по имени, но я не прислушивался, – не смог прийти. Манелья не удивился и попросил меня сесть за отсутствующего. Не дожидаясь моего ответа, толстяк открыл фанерный шкафчик, вынул колоду, положил на стол, потом достал хлеб и две желтые баночки из-под молочной помадки. В одной были фасолины, служившие фишками, в другой – молочная помадка. Мы бросили жребий, но я понял, что это неважно: кто бы ни играл со мной в паре, он все равно будет подыгрывать толстяку.

Поначалу удача словно колебалась. Когда звонил телефон, толстяк отвечал не сразу. «Чтобы не говорить с полным ртом», – объяснял он. Я просто диву давался, сколько хлеба с помадкой ел этот человек. Повесив трубку, он тяжело вставал на ноги, открывал шаткое окошечко, выходившее на конюшню, и обычно выкрикивал: «Полный комплект. Гроб за сорок песо». Потом давал размеры и адрес. Почти все гробы были за сорок песо. Помню, что из окошечка сильно несло сеном и аммиаком.

Могу вас заверить, что толстяк преподал мне поистине незабываемый урок ловкости рук. К полуночи я начал проигрывать всерьез. Я понял, что перспективы неблагоприятны, как говорят земледельцы, и что пора встряхнуться. Это мрачное место действовало мне на нервы. Толстяк столько раз открывал сильные комбинации, причем совершенно не к чему было придраться, что я рассердился. У этих мошенников дело снова шло к выигрышу; толстяк выложил карты на стол – туз, четверку и пятерку – и закричал: «Тройка пик!». «Хватит и одной», – ответил я и, взяв туза, полоснул его ребром карты по лицу. Кровь так и брызнула во все стороны. Даже хлеб и молочная помадка стали красными. Я не спеша собрал деньги, лежавшие на столе, и спрятал их в карман. Потом сгреб карты, промокнул ими кровь и размазал по его роже. Повернулся и спокойно вышел, никто меня не остановил. Покойник как-то раз оклеветал меня перед приятелями, утверждая, что у меня под картой был спрятан перочинный нож. Бедняка Манелья думал, что у всех такие ловкие руки, как у него.

II

Неверно, что молодые люди хоть раз усомнились в правдивости этих рассказов. Они понимали, что времена изменились. Знали, что если когда-нибудь дойдет до дела, доктор их не разочарует; но как это ни парадоксально, казалось, будто они стремились обойти, отодвинуть этот вожделенный миг, словно опасаясь, что в результате какой-нибудь неожиданной стычки жертвами окажутся они сами. Быть может, Ларсен и Гауна, в откровенном разговоре, о котором позже предпочитали не вспоминать, сошлись на том, что склонность Валерги распространяться о своих похождениях отнюдь не подрывает его авторитет; в нынешние времена храбрецам не остается ничего другого, как воскрешать в памяти славные дела прошлого. Если бы кто-нибудь спросил, почему этот человек, так охотно повествовавший о своей жизни, слыл молчальником, мы ответили бы, что, пожалуй, дело тут в голосе, в интонации, и предложили бы припомнить ироничных людей, которых спрашивающему довелось знать: нельзя не согласиться, что часто ироническая гримаска, прищур глаз, особый тон бывают тоньше, чем сами слова.

Для Гауны разговоры о храбрости доктора Валерги были полны тайных намеков и отзвуков. Гауна думал: «Ларсен вспоминает тот раз, когда я перешел на другую сторону улицы, чтобы не драться с мальчишкой гладильщицы. Или тот раз, когда к нам пришел лягушонок Вайсман – он и вправду походил на лягушку – вместе с Фернандито Фонсекой. Мне было лет шесть-семь, я переехал в Вилья-Уркиса совсем недавно. Перед Фернандито я почти преклонялся, Вайсман мне в общем-то нравился. Вайсман вошел в дом один. Он сказал мне, что, по словам Фернандито, я плохо отзывался о нем, и он пришел меня побить. Я был так поражён предательством и враньём Фернандито, что не захотел драться. Подойдя вместе с Вайсманом к двери, я увидел, что как Фернандито, укрывшись за деревом, строит мне рожи. Через несколько дней Ларсен встретил его на пустыре; разговор зашел обо мне, и вскоре ребята увидели Фернандито, которого вела за руку соседка; он прихрамывал и ревел, а из носу у него текла кровь. А может быть, Ларсен вспоминает мой день рождения, когда мне исполнилось семь лет. Я был убежден, что стать семилетним – это большое событие, и согласился боксировать с мальчиком постарше. Тот не хотел причинять мне боль, и бой был долгим; всё шло прекрасно до тех пор, пока мне это не надоело; наверное, я спросил себя, как все это кончится – словом, я бросился на землю и заревел. А может быть, Ларсен вспоминает то воскресенье, когда я дрался с черным Мартелли. То был веснушчатый мулат, удивительно широкий в бедрах. Пока я наносил ему короткие удары в корпус, он спросил, откуда у меня столько силы. На секунду я подумал, что он говорит всерьез, но потом увидел на его губах, голубоватых снаружи, а внутри красных, как сырое мясо, противную улыбку.

А Ларсен вспоминал тот день, когда на их улицу прибежала бешеная собака, и Гауна удерживал ее на расстоянии, размахивая палкой, чтобы дать убежать Ларсену и другим ребятам. И еще Ларсен вспоминал, как ночевал в доме у Гауны. Они были втроем с тетей Гауны, и незадолго до рассвета в дом забрались воры. Тетя и он сам обомлели от страха, а Гауна громко двинул стулом и сказал: «Дядя, скорее бери револьвер», как будто дядя был дома, а потом спокойно выглянул во двор. Из глубины комнаты Ларсен видел, как луч фонарика светил в небо, поверх стены, а внизу стоял Гауна – костлявый, крохотный, беззащитный, настоящее олицетворение храбрости.

Ларсен считал, что не раз убеждался в храбрости друга. Гауна думал, что Ларсен в общем-то трусоват, но когда понадобится, сумеет себя показать; про себя же думал, что вовсе не ценит собственную жизнь, что если кто-то предложил бы поставить ее на кон, он, встряхивая стаканчик с игральными костями, не испытал бы ни особых сомнений, ни особого страха; но ему была неприятна мысль о кулачной драке, может, он боялся, что его удары окажутся слабыми и над ним станут смеяться, или – как потом объяснит ему колдун Табоада – сталкиваясь с враждебной энергией, он неудержимо терял терпение, и его тянуло сдаться. Он думал, что такое объяснение может быть правильным, но боялся, что на самом деле правильнее другое. Сейчас его не считали трусом. Он вращался среди претендентов на звание отпетого, числился среди тех, кто не спасует. Но ведь сейчас почти все конфликты ограничивались словесной перепалкой; стычки случались лишь на футболе, когда бросали пустые бутылки и камни или дрались без разбору, кучей. Теперь вся храбрость сводилась к апломбу. Вот в детстве характер испытывается по-настоящему. И по мнению Гауны, в результате этого испытания выходило, что он трус.

III

В тот вечер, рассказав кое-что еще, доктор проводил их до дверей.

– Встречаемся здесь же завтра в половине седьмого? – предложил Гауна.

– Отлично, в половине седьмого начинается вечернее представление, – подтвердил Валерга.

Приятели молча удалились. Войдя в «Платенсе», они заказали по рюмочке.

– Я должен пригласить парикмахера Массантонио, – произнес Гауна, размышляя вслух.

– Ты должен был посоветоваться с доктором, – отметил Антунес.

– Не возвращаться же сейчас, – сказал Майдана. – Он подумает, что мы его боимся.

– А если не посоветоваться, он рассердится, вот увидишь, – настаивал Антунес.

– Пусть думает, что хочет, – осмелел Ларсен. – Но представьте, как он нас встретит, если мы сейчас снова заявимся к нему, чтобы просить разрешения.

– Я не говорил «просить разрешения», – сказал Антунес.

– Пусть Гауна идет один, – посоветовал Пегораро.

– Мы должны пригласить Массантонио, – заявил Гауна и встал, положив на стол несколько монет, – даже если придется поднять его с постели.

Перспектива поднять парикмахера с постели соблазнила всех. Забыв про Валергу и про угрызения совести из-за того, что не попросили его совета, они наперебой стали строить предположения о том, как спит парикмахер и договорились отвлечь сеньору, пока Гауна будет беседовать с ее мужем. Увлекшись этими планами, ребята ускорили шаг и ушли вперед, оставив Ларсена и Гауну позади. Те, словно сговорившись, расстегнули штаны и принялись поливать улицу. Гауне вспомнились другие ночи, другие улицы, когда они вот так же мочились на асфальт при свете луны; он подумал, что дружба – такая, как у них, – самая большая радость в жизни мужчины.

Приятели ждали их у дома, где жил парикмахер.

– Пусть Гауна идет один, – распорядился Ларсен.

Гауна пересек первый двор; мохнатая грязно-желтая собачонка, привязанная к дверной ручке, тявкнула разок-другой; Гауна проследовал дальше и пройдя второй двор, остановился слева перед одной из дверей. Постучал, сперва робко, потом решительно. Дверь приоткрылась. Показалась голова Массантонио, он сонно моргал и казался чуть лысее, чем обычно.

– Я пришел пригласить вас, – сказал Гауна, но остановился, потому что парикмахер очень мигал. – Я пришел вас пригласить, – он говорил раздельно и вежливо; слушая его, можно было предположить, что внутри, в едва уловимом со стороны алкогольном бреду, молодой Гауна превратился в старого Валергу, – чтоб вы помогли нам – моим приятелям и мне – потратить тысячу песо, которые благодаря вам я выиграл на скачках.

Парикмахер все еще ничего не понимал. Гауна объяснил:

– Завтра в шесть мы ждем вас у доктора Валерги. Оттуда все вместе пойдем ужинать.

Парикмахер, уже проснувшись, слушал его настороженно, хотя и пытался это скрыть. Гауна ничего не замечал и вежливо, навязчиво повторял свое приглашение.

– Да, но моя супруга, я не могу ее оставить, – жалобно возразил Массантонио.

– Да она только обрадуется, если вы оставите ее ненадолго, – ответил Гауна, не сознавая своей наглости.

В приоткрытую дверь он видел край разобранной постели – одеяла и подушки, видел также золотистую прядь волос и голую женскую руку.