Текст книги "Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев"

XLVIII

Вот теперь нужно двигаться очень медленно и осторожно. События, о которых мне предстоит рассказать, настолько необычны, что если не объяснить все с предельной ясностью, мне либо не поверят, либо меня не поймут. Здесь начинается магическая часть нашего рассказа; а может, весь он магический, просто мы не разглядели его подлинной сути, может, нас обманула общая атмосфера Буэнос-Айреса – города скептического и вульгарного.

Когда Гауна ступил в сияющий огнями зал Арменонвиля, когда прошел вдоль стены, огибая живую, медленно шевелящуюся толпу масок, танцевавших какой-то фокстрот – подражание какому-то другому фокстроту прошлых лет, – когда он забыл обо всем, чем жил эти годы, – он поверил, будто чудо свершилось, будто наконец произошло желаемое и он обрел настроение 1927 года, причем не только он, но и его друзья. Иные скажут, что в этом нет ничего странного, что он был психологически подготовлен – поначалу стремясь к этому обретению, а затем, забыв о нем – словно оставил открытой дверь; и что физически он тоже был подготовлен, ибо одинаково устал – и тогда, и сейчас – после блужданий и пьянства трех карнавальных дней; и наконец последнее – Арменонвиль, такой великолепный, полный света, музыки, ярких маскарадных костюмов – был для него уникальным местом в мире. Прямо скажем, это кажется описанием не феерического события, а психологического состояния, описанием того, что свершалось только в душе Гауны, и причины чему надо искать в усталости и опьянении. Но я задаюсь вопросом, не остались ли после этого описания все же необъясненными кое-какие обстоятельства последней ночи. И еще: а может, это обстоятельства вообще необъяснимые или, по крайней мере, магические?

Через несколько минут они нашли свободный столик. Каждый осмотрел бумажную маскарадную шляпу, лежавшую перед ним на салфетке. Под веселые замечания парней и при безразличии доктора Пегораро примерил свою; остальные отложили шляпы в сторону, намереваясь захватить их домой, на память.

Они выпили шампанского, и кого же, поднимая бокал, увидел Гауна у стойки? Он сказал себе, что это невероятно: там стоял один из юношей, приезжавших в «линкольне», большеголовый блондин, которого он видел здесь же в 1927 году. Гауна не сомневался, что, поискав немного, найдет и трех остальных: кривоногого, похожего на боксерского секунданта; другого – высокого и бледного; третьего – с лицом исторического деятеля из учебника Гроссо. Он снова налил и опорожнил бокал, раз, другой. Но разве надо напоминать, с кем приехали в Арменонвиль эти молодые люди в карнавальную ночь двадцать седьмого года? Конечно же, нет, и, конечно же, Гауна в ошеломлении, не веря себе, увидел: у той же стойки, правее, в совершенно таком же домино, как в двадцать седьмом году, стояла она, незабываемая девушка в маске.

XLIX

Хотя Гауна и ждал этого, появление девушки так смутило его, что он спросил себя, не видение ли это, вызванное опьянением. Разумеется, он не верил в эту версию: ее присутствие, ее реальность были очевидны, но какой бы ни была причина, он разволновался, и последние два бокала шампанского подействовали на него больше, чем все прежние рюмки граппы и каньи. Поэтому он не попытался встать, только несколько раз помахал рукой, чтобы привлечь внимание маски. Он надеялся, что она узнает его, подойдет и сядет с ним.

Переводя взгляд с маски на Гауну, Пегораро сказал:

– Она его не видит.

– Не понимаю, как ей удается его не видеть, – отозвался Майдана.

– В самом деле, – согласился Пегораро. – Гауна так дергается, что при взгляде на него начинает кружиться голова.

Майдана серьезно объяснил:

– Вероятно, эта, у стойки, спутала его с человеком-невидимкой.

Не слыша их, Гауна спросил себя: а если это не она? Одурманенный, пьяный, он рассуждал почти как философ. Сначала он подумал, что это домино, эта полумаска, быть может, готовят ему разочарование. Потом в его тоскующем воображении забрезжил другой вариант, показавшийся ему оригинальным, хотя, наверное, и не был таковым: если убрать костюм и полумаску, от девушки двадцать седьмого года ничего не останется, ведь эти атрибуты были единственно конкретным его воспоминанием. Конечно, было еще очарование, но как ухватить нечто столь неясное и магическое? Он не знал, должна ли эта мысль утешать его или приводить в отчаяние.

Блондин придвинулся к девушке; лицо его то раздавалось, то сжималось, он смотрел на спутницу с восхищением; девушка тоже улыбалась, но, может быть из-за маски, ее выражение было двусмысленным. Или эта двусмысленность существовала лишь в его воображении? Блондин пригласил ее танцевать. Зала была огромной; требовалось много внимания, чтобы не терять танцующих из виду. Несмотря на овладевшее им уныние, Гауна не выпускал их из виду. Ему припомнился вечер в Лобосе, когда маленьким он следил за луной в облачном небе; в поселке строили мельницу, и он взобрался на еще недостроенную башню; игра заключалась в том, что он угадывал, когда луна выглянет из-за туч, конечно же, угадывал, радовался и чувствовал приятную уверенность, открывая в себе, как ему казалось, способность предвидеть будущее.

И сразу же он растерялся. Маска исчезла за медленно покачивающимися головами осла и ястреба – высокими, как большие каски. Гауна захотел встать, но побоялся упасть и выставить себя на смех среди стольких незнакомых людей. Чтобы взбодриться, он сделал еще несколько глотков.

– Я пойду за другой столик, – заявил он. – Мне надо поговорить с одной знакомой барышней.

Посыпались насмешки, которые он не расслышал – чтобы был поблизости, когда принесут счет; чтобы оставил им бумажник, – и все засмеялись, словно наблюдать, как он встает, было уже само по себе развлечение. На какое-то время он забыл о маске. Найти свободный столик было делом трудным и мучительным. Он уже не мог вернуться к парням, а сесть было некуда. Глубоко несчастный, он брел по залу и вдруг, не веря своим глазам, очутился перед пустым столиком. Он тут же упал на стул. Приятели видели его? Нет, отсюда он их не видит, значит, и они не видят его. Официант спросил его о чем-то; хотя он не расслышал слов, но угадал их и ответил, очень довольный:

– Шампанского.

Однако его злоключения еще не кончились. Он не хотел сидеть здесь один – они увидят меня одного, подумал он, какой позор, – но если он встанет, стол тут же займут. А если не отправится на поиски маски, быть может, потеряет ее навсегда.

L

По крайней мере, один человек из тех, кто был этой ночью в зале Арменонвиля, разделял чувства Гауны. Для него тоже совершалось чудо. Однако они расценивали происходящее совершенно по-разному. Гауна искал это чудо и, уже на границе отчаяния, наконец нашел его. Девушка в маске видела в случившемся не простое, хотя и чудесное, повторение своего прежнего душевного состояния; для нее это было страшное чудо. Но другое, более личное обстоятельство заслонило от нее страх, и происходившее казалось ей невероятным, жизненно важным и счастливым. В эту последнюю ночь удивительного приключения Гауна и девушка были как бы двумя актерами, которые, играя свои роли, перешли границы магического эпизода в драме и вступили в магический мир.

Когда, наконец, девушка в маске обнаружила Гауну за его отдаленным столиком – такого беззащитного, такого серьезного, обхватившего голову руками, – она помчалась к нему со всех ног. (Блондин остался один посреди толпы танцующих, которые толкали его со всех сторон, спрашивая себя, должен ли он ждать на месте, потому что ему сказали «сейчас вернусь»). Присутствие девушки в маске вывело Гауну из подавленности, нахлынувшей на него после последних бокалов, после блужданий в течение трех безумных дней и ночей; а что до нее, то она забыла об осторожности, забыла о намерении не пить и отдалась упоительному чувству – вновь казаться сказочной своему мужу. Эти слова свидетельствуют, что девушка в маске была Клара. Та, что явилась ему этой ночью, и та, что ослепила его в двадцать седьмом году.

Накануне – как вы понимаете, я говорю о тридцатом годе – Клару посетил во сне дон Серафин и сказал: «Третья ночь повторится. Береги Эмилио». Для Клары эти слова были окончательным и сверхъестественным подтверждением ее страхов – но отнюдь не их причиной. Если все в квартале знали, что Гауна выиграл деньги на скачках и ушел проматывать их с доктором и приятелями, как могла она этого не знать? В квартале знали это и даже больше: кое-кто утверждал, что Гауна – «наследный принц Колдуна, что он выписывает бюллетень Спиритического центра и что его черным намерением было снова увидеть нелепые фантазии, которые он видел или вообразил, что видел, в третью ночь карнавала двадцать седьмого года».

По всем этим причинам прошедшие дни были тяжкими для Клары. Потом она воодушевилась. Она пойдет в Арменонвиль и отыщет там Гауну. Она будет бороться за него. Клара верила в себя, она была отважной женщиной, а у отважных людей мысль о борьбе пробуждает храбрость. Она почти избавилась от беспокойства, перед ней стояла единственная проблема, и пожалуй, это была лишь проблема моральная, из тех, что решаются уже в тот миг, когда возникают, и состоят лишь в том, чтобы успокоить угрызения совести: Кларе надо было найти себе спутника. Она пошла бы и одна, но понимала, что одну в Арменонвиль ее могут не пустить. Разумеется, идеальным спутником был Ларсен – единственный, против которого не возражал бы Гауна, единственный друг, на которого она могла рассчитывать. Надо было попытаться его убедить; Клара знала, что это непросто, но с тем большим усердием принялась она за дело.

Проведя в думах целую ночь, она решила, что скорее добьется цели, если обратится к нему внезапно, в последний момент. Поэтому следовало запастись терпением. В эти дни Ларсен поправлялся от простуды; она подумала, что к ночи понедельника он поправится, но если заговорить с ним раньше, он обязательно сошлется на нездоровье и откажется немедленно или, если даже и согласится, в нужный момент опять почувствует себя плохо.

Чего добилась она своим красноречием и мудрой тактикой? Ларсен покачал головой и серьезно объяснил, что это рискованно: при малейшем недосмотре простуда, сейчас ограниченная некой точкой пониже горла, может превратиться в настоящий гайморит.

Клара разочарованно улыбнулась. В размышлениях о таких характерах, как у Ларсена, есть одно утешение. Среди всеобщих перемен и упадка они, как несгибаемые столпы, верны себе, верны своему мелкому эгоизму, и если внимательно присмотреться – поблизости всегда найдется такой.

Но Клара не сдалась. Она не могла объяснить ему всего: в тихих сумерках мирного квартала, среди разумного разговора старых друзей такое объяснение прозвучало бы фантастично. Ларсен не выказал особого любопытства, но он был человеком умным и должен был догадаться, что нужен Кларе, должен был согласиться. Можно подумать, что он отказался, чтобы избежать неприятных осложнений. Подозреваю, что осложнение было лишь одно: он боялся идти в такое неизвестное ему и знаменитое место, как Арменонвиль. Иные сочтут эту трусость непостижимой, но никто не должен сомневаться в дружеских чувствах Ларсена к Кларе и Гауне. Есть чувства, не требующие поступков для их подтверждения, и можно сказать, что дружба – одно из таких чувств.

Убедившись, что настаивать бессмысленно, Клара предоставила Ларсену заниматься его делами, взяла старую записную книжку (три дня назад она достала ее со дна сундучка) и позвонила Блондину. Я думаю, что в таком предприятии – сопровождать ее в Арменонвиль – Блондин был ее «прикрытием», как говорится на языке ипподромов. Из верности Гауне она попыталась уговорить Ларсена, но у Ларсена был один недостаток: рядом с ним, несмотря на все опьянение, которое можно было предвидеть, Гауна, пожалуй, узнал бы ее; и наоборот, рядом с Блондином она в двадцать седьмом году предстала перед ним в образе таинственной маски и, теперь снова увидев их вместе, он не усомнится и узнает в ней ту, прежнюю. У Клары не было оснований подозревать, что Гауна мог предположить какую-либо связь между ней самой и девушкой в маске.

LI

Ей пришлось долго убеждать Блондина не заезжать за ней раньше одиннадцати, а потом – отвезти ее прямо в Арменонвиль. Несмотря на все, его нельзя судить слишком строго. Клара сама позвонила ему; не один – не один из нас – впал бы в ту же ошибку и подумал, что речь идет совсем о другом. На темной и заросшей деревьями улице Бельграно молодой человек остановил машину, принялся говорить Кларе комплименты, восхищаться ее красотой и ее костюмом-домино и сделал последнюю попытку. Наконец, он понял, что ее отпор непритворен и постарался скрыть недовольство. Они заговорили об общих знакомых: о Хулито, Энрике, Чарли.

– Вы давно их не видели? – спросил Блондин.

– С 1927 года. А знаете, что я вам скажу?

– Нет.

– Я вышла замуж.

– И как оно?

– Чудесно. А вы что поделываете?

– Мало что, в сущности, ничего, – ответил Блондин. – Изучаю право – по требованию отца. Думаю все время. Знаете, о чем?

– Нет.

– О женщинах и об автомобилях. Например, иду по улице и думаю: надо перейти на другую сторону, та девочка впереди вроде недурна. Или думаю об автомобилях. Собственно, об этом автомобиле, который себе купил. Вы не заметили, что Хулито уже не возит меня в своем «линкольне»? Эту машину я купил совсем недавно.

Автомобиль был зеленого цвета. Клара похвалила его и попыталась рассмотреть с интересом.

– Да, неплохая машина, – продолжал Блондин. – «Обурн», восемь цилиндров, сто пятнадцать лошадиных сил, скорость – просто не поверите. Я стал таким занудой, что мои друзья кинули жребий, и Чарли выпало попросить меня от имени всех не надоедать им больше с «обурнами».

Клара спросила, отчего он не изучает механику.

– А вы думаете, я что-то понимаю в этом? Ни полслова. Если с машиной что-нибудь случится, на меня не надейтесь, придется бросить ее посреди улицы. Я увлечен литературой автомобильного дела, а не его наукой. И уверяю вас, это очень плохая литература.

Они приехали в Арменонвиль. Не без труда Блондин нашел место, куда поставить машину. Клара надела маску. Они вошли в зал.

LII

Когда они вошли, Клара подумала: как узнать, здесь ли он, как найти его среди этой толпы? Оркестр играл «Horses» [40]40
  Кони (англ.).


[Закрыть], старую уже пьеску. Если вы ее услышите, без сомнения найдете тривиальной и пустой. Кларе она показалась зловещей; с той ночи она не могла слышать ее без содрогания. Она поняла, что напугана, что не в состоянии увидеть его, хотя бы и столкнулась с ним нос к носу. Сеньор во фраке, держа меню в руках, слегка склонился перед ней и Блондином, и они пошли за ним среди кружащихся масок.

В этот миг, идя вслед за церемонным человеком в черном, среди масок, которые танцевали, перекрикивались, настойчиво свистели в резкие, невыразительные свистки – или, напротив, выразительные именно в силу самой своей настойчивости, – Клара спросила себя, тот ли это волшебный зал, где должна повториться третья ночь карнавала двадцать седьмого года. «Хоть бы мне его не встретить, – повторяла она про себя. – Хоть бы мне его не встретить. Если я не увижу его, повторения не будет». В действительности же, она не боялась повторения. Чудо казалось слишком неправдоподобным. Человек в черном привел их к бару.

Суровым голосом, нахмурившись, словно сообщая что-то чрезвычайно важное, Блондин сказал: «Я дал ему хорошие чаевые. Увидишь, он найдет нам приличный столик». Клара заметила, что Блондин при разговоре сильно двигает губами. По какой-то непонятной причине это врезалось ей в память. И позже, когда она закрывала глаза, перед ней появлялись противные, эластичные, шевелящиеся губы и одновременно игрушка, которая была у нее в детстве, нечто вроде маленького мячика с беленькой мордашкой. Кто-то показывал ей игрушку, говоря при этом: «Агапито, покажи язык». Личико, искривившись под давлением пальцев, высовывало длиннющий красный язык. Вспоминая лицо Агапито и другое, большое – лицо клоуна с огромным раскрытым ртом, которого подарила ей одна из ее тетушек на день рождения, когда ей исполнилось четыре года, она всегда испытывала легкую дурноту.

Блондин пригласил ее танцевать. Она подумала: «Лучше бы его не встретить. Если я не встречу его, повторения не будет». Думая об этом, она увидела его. И тотчас забыла обо всем: о Блондине, о танцах, о том, что только что думала. Сердце ее захлестнула нежность, и она бросилась к Гауне. Увидев, что он один, без Валерги, без приятелей, она решила, что ее предчувствия нелепы, что они в безопасности.

Потом она говорила, что должна была страшиться, но не могла, должна была понять, что все складывается слишком гладко и замечательно, словно по волшебству. Но тогда она не понимала этого, а если и понимала, что то не сумела удержаться, не поддаться вихрю событий. Тайный ужас всего чудесного лежит в самом чуде. Чудо опьянило, затянуло ее. Клара пыталась сопротивляться, но в конце концов отдалась тому, что казалось ей счастьем. В какой-то краткий, но сокровенный миг она была так счастлива, что забыла об осторожности. И этого было достаточно, чтобы в ход событий незаметно вмешалась судьба.

Хотя никто ничего не заказывал, официант налил им шампанского. Они выпили, глядя друг другу в глаза. Размеренно, тожественно Эмилио произнес:

– Я думал, что любил дважды. Теперь я вижу, что в моей жизни была лишь одна любовь.

Она поняла, что он узнал ее. Она взяла его руки, склонилась лицом на скатерть и заплакала от благодарности. Ей захотелось снять маску, но, вспомнив о слезах, она подумала, что сначала лучше бы посмотреться в зеркало. Он повел ее танцевать. В объятиях Гауны она почувствовала себя еще счастливее – спокойно, защищено. Раздался пронзительный звон тарелки, зазвучала другая музыка, более быстрая и живая, и все танцующие, словно обуянные дьявольской радостью, взялись за руки и цепочкой заскользили по залу. Снова ударили в тарелки, Клара оказалась в руках человека в маске и увидела Гауну с другой женщиной. Она попыталась высвободиться, но человек в маске удержал ее и, запрокинув голову, театрально хохотнул. Клара видела, как Гауна жалобно смотрит на нее и улыбается с печальным смирением. Танец развел их. Ах, развел их страшно и грозно.

– Разрешите представиться, любезная сеньорита, – начал, продолжая танцевать чарльстон, человек в маске. – Я писатель, поэт, журналист, если хотите, одной из двадцати с лишним наших сестер-республик. Вы знаете, сколько их?

– Нет, – ответила Клара.

– Я тоже. Хватит и того, что они сестры. Да еще какие! Блестящий хоровод девиц, одна моложе и прекраснее другой. Но, без сомнения, самая прекрасная – та, чьим лицом стал Буэнос-Айрес, ваша родина, сеньорита. Вы ведь аргентинка. Я не ошибаюсь?

– Да, аргентинка.

– Я так и предполагал. Какой могучий город – Буэнос-Айрес. Я приехал вчера и до сих пор не узнал его как следует. Вам не кажется, что это американский Париж?

– Я не знаю Парижа.

– Кто может сказать, что знает его? Я провел там, в университетском городке, почти три года, и по-вашему, я осмелюсь сказать, будто знаю Париж? Никоимейшим образом. Иные полагают, что только в Италии можно совершать открытия, по их мнению, красота Парижа слишком упорядоченная, перегруженная зданиями. Ну так я могу ответить этим господам, что я открыл кое-что в Париже. Дело было субботней ночью, в конце зимы. Я возвращался после ужина в компании друзей, все чудеснейшие люди. Было три часа, нет, не три, а три двадцать, чтобы быть точным, и открыл Площадь Согласия. Что вы скажете мне о Площади Согласия?

– Ничего. Я не знаю ее.

– Вы должны узнать, и как можно скорее. Так вот, в ту ночь я открыл для себя площадь Согласия. Она была ярко освещена, все фонтаны работали, и никто не видел этого, кроме меня. И там стояли накрытые столы, бутерброды и пирожные, сколько угодно шампанского, свечи в серебряных канделябрах, кружевные скатерти, лакеи в ливреях с золотым шитьем, все готово, все ждет гостей, но их нет. Если бы я случайно не проходил мимо, пир бы не состоялся.

С последним аккордом человек, как опытный актер, закончил говорить, но в этот удачный момент его погубило стремление к совершенству: он развел руками, чтобы подчеркнуть финал, Клара увернулась от него и скрылась в толпе.

LIII

Она побежала туда, где, как ей казалось, был столик Гауны. Но столика не было. Она торопливо огляделась, ища его глазами, боясь, что человек в маске следует за ней. Увидев оркестр в противоположном конце зала, она растерялась. Потом догадалась: ведь теперь играют танго, это второй оркестр! Джаз был в одном конце зала, аргентинский оркестр – в другом. На какой-то миг Клара почувствовала, что у нее кружится голова. Она была совсем сбита с толку. Два бокала шампанского, выпитые с Эмилио, могли вызвать ощущение счастья, испытанное ею недавно, даже самозабвение и чувство защищенности, но не это смятение. Было ясно, что она в панике; чтобы не потерять все, надо было овладеть собой. Клара двинулась к бару.

Словно в бреду, она видела себя со стороны, видела, как идет среди кривлявшихся масок. Не думаю, что это раздвоение следует объяснять женским тщеславием; Клара не походила на стольких женщин или, лучше сказать, на стольких людей, которые, оказавшись в отчаянном положении, думают только о себе. Клара видела себя со стороны, потому что некоторым образом действительно оказалась вне себя самой. Ей казалось, что ее поступки зависят не от нее, а от кого-то другого, большого и могучего, кто с небес распоряжается всем, происходящим в зале. Гауна, Валерга, парни, Блондин, человек в маске – все они лишены собственной воли, но никто не замечает этого, кроме нее; поэтому она видела все вокруг, включая себя самое, как бы извне. Но Клара сказала себе, что это неправда, что она не снаружи; ее, как и всех остальных, направляла судьба.

Как и предполагалось, судьба взяла все в свои руки. Думая об этом, Клара ощутила, что это не так, что мир не настолько странен; точнее сказать, он странен по-своему, но эта странность, случайная или обусловленная, никогда не бывает сверхъестественной.

Она посмотрела туда, где должен был находиться стол Гауны, уверенная, что знает, где он стоит. Сидевших там людей она не узнала; тут же с восторгом она увидела среди них Гауну; и моментально с ужасом распознала остальных: это были Валерга и парни. Все это произошло почти мгновенно.

У стойки рядом с ней возник Блондин. Вид у него был очень довольный, он улыбался и говорил, растягивая эластичные губы. Что надо этому дьяволу? – подумала она. Удивленная, полная отвращения, она слушала его так, будто он находился очень далеко, в другом мире и оттуда нелепо стремился во все вмешиваться. О чем говорил этот олух? О том, как рад, что нашел ее. И колеблясь, заикаясь, спрашивал, поверила ли она тем глупостям, которые он наговорил о себе. Он сказал это так смиренно, что она из жалости улыбнулась ему.

Отведя глаза, она поняла, что Гауна видел ее улыбку. Теперь он смотрел на нее мрачно. В его лице был не столько гнев, сколько досада и горечь.