Текст книги "Поцелуй, Карло!"

Он нашарил платок в кармане и вытер глаза. Зачем, спрашивается, он вообще пришел на эти похороны? Но, учитывая нечто, подвигшее его прийти, теперь ему пришлось вкусить свою долю чужого горя.

Поднялся младший сын Гэри, чтобы тоже произнести речь. Ники решил было уйти, пока молодой человек направляется к кафедре, но распорядитель, сидевший в конце скамьи, загораживал путь. Принужденный остаться, Ники постарался подумать о чем-то другом, но вдруг услышал, как сын мистера Эллисона сказал: «Папа ни разу не был за океаном, он впервые собрался туда».

Ники хотелось встать и крикнуть: «Твой отец знал, что у него больное сердце, он не должен был так долго ждать!» – но потом он вспомнил человека, которого едва ли можно было упрекать за промедление, да и к тому же путешествие – роскошь, а у человека была семья. Но теперь Гэри Эллисон умер, и оказалось, что он не сделал всего, о чем мечтал. Ники видел отчаяние в глазах мистера Эллисона в тот день. Зная, что у него больное сердце, мистер Эллисон все равно не хотел умирать и не планировал умереть именно в тот день. Все у него было отнято, и у него не было даже права голоса.

Ники почувствовал приступ клаустрофобии – такой острый, что стало трудно дышать. Он вспотел с головы до ног, сердце трепыхалось. Отбросив приличия, он шепотом извинился, перелез через пару в конце ряда и сбежал из церкви в сверкающий рубиновый день. Вырвавшись на свободу, он пил свежий воздух могучими глотками, наслаждаясь им, наполняя легкие, радуясь пространству, не стиснутому стенами.

Потом он пришел в себя. Медленно бредя к машине, он услышал тиканье больших часов, тех самых, которые определяют точный миг рождения человека и миг его смерти, и присутствуют они в каждом хронометре, установленном солнцем. Ники видел, как истекают дни его жизни, глядя на равнодушный циферблат круглых часов в классе школы Святого Карло Борромео, он видел это и на маленьких золотых часах священника в ризнице церкви Святой Риты, на часах с кукушкой в кухне семейства Палаццини, на мигающем таймере мины во Франции. Время утекало под тиканье часов в диспетчерской и хлипкого медного циферблата в гараже, на котором был еще и термометр, его наручных часов и секундомера миссис Муни, который она включала, отстукивая морзянку. Об этом тикал будильник на тумбочке, который грохотал, как пустое мусорное ведро, и подпрыгивал, напоминая Ники, что пора вставать и взять себе день, ему не принадлежащий.

Время тащилось по циферблату часов в Первом национальном банке, когда он ждал собеседования по поводу кредита, по римским цифрам на часах в филигранной оправе в костюмерной Театра Борелли, где он дожидался окончания антракта, по перламутровому глянцу вокзальных часов в Риме сразу после войны. Ониксовые стрелки этих часов замерли, и он опоздал на поезд, следовавший в портовый город, где Ники мог бы сесть на корабль и отплыть на нем домой в Америку. Он слышал каждый хронометр, тикающий, бьющий, звенящий, жужжащий, кукующий, и все они волокли его к концу жизни, в которой он был обречен доставлять радость всем на свете, кроме себя самого.

Но вдруг все стихло. Лишь отдаленный собачий лай и заливистый смех девичьей стайки, пробежавшей мимо.

Пришло время Ники Кастоне начать жить осмысленной жизнью, проводить долгие часы дней своих, занимаясь любимым делом, – делом, которое имеет для него значение, которое привносит смысл в мир, принадлежащий только ему, тот мир, где риск означает взросление, где само действие и есть награда.

Все должно уйти, решил он, садясь в машину, и все уйдет. Потому что теперь он знал, знал с определенностью, данной не каждому, что скоро и ему лежать в сосновом гробу под покрывалом из лавровых листьев невыразимо прекрасным весенним днем.

Ники Кастоне решил, что не должен умирать, так и не пожив.

4

Калла сидела на краю сцены, болтая ногами, и перелистывала разъемную папку со сценарием «Двенадцатой ночи». Ники пристроился рядом, заглядывая Калле через плечо. Она отыскала нужную сцену, принялась читать и при этом не глядя взяла сигарету из руки Ники, поднесла к губам и затянулась. Вернув сигарету, продолжила чтение.

– Не знал, что ты куришь. – Ники стряхнул пепел в импровизированную пепельницу – старую жестянку из-под горохового супа.

– Я не курю.

– А кто стащил у меня сигарету?

– Всего-то одна затяжка. Это меня успокаивает.

– Значит, ты курильщица.

– Я за всю жизнь пачки сигарет не купила.

– Значит, ты «стрелок».

– Никакой я не «стрелок». Я ни разу не докурила сигарету до конца.

– За всю твою жизнь, скажем, лет с пятнадцати…

– С шестнадцати…

– С шестнадцати лет ты начала стрелять сигареты. А теперь тебе сколько? Двадцать один?

– Двадцать четыре, но спасибо. Мне пригодятся эти три года, я бы прибавила их к девяти прошедшим.

– Не думаю, но – пожалуйста. Значит, за двенадцать лет ты могла бы выкурить целую пачку сигарет, а то и больше.

– Может, и так. – Калла впрыгнула на сцену. – Но это все равно не превращает меня в курильщицу.

– А чем плохо быть курильщицей?

– Да ничем. Но я не хочу курить постоянно.

– Почему? Кому-то не нравится, что ты куришь?

– Фрэнку.

– А-а-а, Фрэнку. – Ники приложил руку к сердцу.

– Да, Фрэнку. Пообещай мне не прижимать руку к сердцу, играя в моих пьесах.

– Обещаю. – Ники опустил руку и спрятал в карман.

– Он не любит, когда женщины курят.

– Тогда он точно не поклонник Бетти Дэвис.

– Угадал. Линда Дарнелл, Джейн Тирни – вот кто в его вкусе.

– Брюнеточки.

– А что такого?

– Да ничего. Вспомни Пичи. У нее волосы черные, как шины фирмы «Файрстоун».

– Надеюсь, ты находишь более романтические сравнения, когда описываешь внешность Пичи в ее присутствии.

– Она еще ни разу не жаловалась. – Ники положил окурок в пепельницу и вскочил на сцену рядом с Каллой. – Поверь мне.

– Верю каждому твоему слову, Ники.

– Во всяком случае, вслух не жаловалась. Что я должен делать, когда Виола признается, кто она?

– Ты выходишь на сцену слева. Останавливаешься вот здесь. На авансцене. Ты сбит с толку, ждешь герцога. – Калла мягко положила ему руки на плечи, зафиксировав его на сцене, потом спрыгнула и побежала в конец партера, повернулась, чтобы оценить правильность положения. – Хорошо. Реплика Виолы: «Прошла меж государем и графиней». И тогда ты обращаешься к Оливии.

Ники принял растерянный вид, слегка развернулся к публике, как велела Калла, вытащил из-под мышки сценарий и произнес:

 
Так, значит, вы ошиблись, госпожа;
Но вас природа направляла верно.
Вы с девушкой хотели обручиться
И в этом не обмануты, клянусь:
Тот, с кем вы обручились, тоже девствен.
 

– Вот в этих строчках, которые произносит Себастьян, высказывается суть всей пьесы.

– И все это в моих руках? – покачал головой Ники.

– В твоих. Прости, дружище. Нужно сообщить зрителям, что ты знаешь, что Оливия влюбилась в Виолу, притворившуюся мужчиной. Но ты – ее брат-близнец, и Оливия согласилась выйти за тебя замуж, думая, что ты Виола-Цезарио. Ты должен преподнести это Виоле.

– Я понял.

– Так вот, объясняя нам, что происходит, дай нам понять, что ты чувствуешь.

– Я боюсь потерять Оливию, когда она поймет, кто я на самом деле.

– Это мысль.

– Правильно?

– Не знаю.

– Ты же режиссер.

– А ты – актер, – парировала она.

– Ты – начальник.

– А ты – рассказчик. Они платят, чтобы увидеть тебя. Меня здесь не будет, когда публика усядется на свои места. Ты должен донести до них смысл и содержание. Любая пьеса – это своего рода спор. Ты высказываешь свою точку зрения.

– Понятно, – кивнул Ники.

– Ты вдыхаешь в слова жизнь и придаешь им эмоции и смысл.

– Красиво сказано.

– А бывало с тобой такое: кто-то садится к тебе в такси, и ты, сам не зная почему, вдруг начинаешь с первого взгляда испытывать симпатию к пассажиру?

– Ага.

– Ты заговариваешь с ним?

– Ага.

– Ты везешь его, куда он попросил, он задает тебе вопрос, и ты рассказываешь ему историю. Не слишком задумываясь о деталях – просто сообщаешь ему, что произошло. Это естественно. Ты просто рассказываешь историю, ее подробности, передаешь информацию. В этом и состоит актерская игра. Рассказывай то, что записано на бумаге, как будто ты рассказываешь пассажиру о том, что ты слышал, что тебе кажется интересным, или смешным, или даже тревожным. А то и страшным, как вот эти строчки стали бы страшными, если бы мужчина решил, что потеряет любимую женщину, когда она поймет, что он – не тот, кем она его считала.

Ники кивнул:

– Я кое-что знаю об этом.

– Так используй это знание, – предложила Калла.

Тони Копполелла распахнул служебную дверь, и вскоре на сцене один за другим стали появляться актеры, пришедшие на дополнительную репетицию: Калла назначила ее, чтобы ввести Ники в пьесу. Ники не слышал, как открывалась дверь, не слышал смеха Джози за сценой, не слышал топота Хэмбона, выходившего из гримерки. Он все это время размышлял над тем, что сказала ему Калла.

Ники уже давно подозревал, что у жизни есть два уровня. Первый – улица, по которой он водит машину, где люди живут, работают, ходят, стоят, спят, занимаются любовью, спорят и улаживают разногласия, и второй уровень – подземный, под мостовыми и тротуарами, в глубине земли, под речными ложами, под камнями и глиной, под пластами породы, в глубине расплавленной магмы, в недосягаемой дали, в центре мироздания. Именно там погребены такие ископаемые чувства, которые возможно добыть лишь невероятными усилиями человеческой души.

Ники проникся этой дуальностью поверхности и глубины в очень раннем возрасте, потому что познал горе задолго до того, как научился читать. Он был уверен: переживший утрату знает: это единственное, перед чем все прочее отступает. Горе было альфой и омегой всего, что есть между мыслью и чувством, между пассивностью и действием. В присутствии горя ничему больше не находилось места, кроме понимания. Понимание было наиглубочайшим проявлением сочувствия. Наверное, – и об этом Ники еще нужно будет хорошенько поразмыслить – именно понимания нужно добиться от себя самого, если он собирается играть роль, если ему суждено стать актером. Он должен будет показать зрителям, что чувствует человек, когда проходит через некое испытание, что все это для него означает. Он знал: такое возможно, потому что видел из-за кулис, как актер словами драматурга рассказывал публике ее личную историю.

У Каллы была своя теория насчет театра, но и Ники теперь тоже начал обзаводиться собственной теорией. Он будет играть сцену так, как она ее замыслила, прислушиваясь к собратьям-актерам, живя настоящим. Если он выполнит эти три условия, то сможет стать Себастьяном из «Двенадцатой ночи». Если нет, то, Ники знал со всей определенностью, это будет самое большое фиаско, какое только видывал Саут-Филли.

Ники припарковал «четверку» перед номером 832 на Эллсворт-стрит, подхватил бумажный пакет с переднего сиденья, направился по дорожке к дому и постучал в сетчатую дверь:

– Мистер Борелли!

Ники постучал снова. Дверь за сеткой была открыта. Ники вгляделся, увидел свет в кухне.

– Эй, мистер Борелли? – Он постучал сильней.

Ники провел достаточно времени среди пожилых людей, чтобы всегда быть настороже. Он толкнул дверь и продолжал звать отца Каллы, направляясь в кухню. Там он выглянул в окно и увидел Сэма, сидящего в заднем дворике. И вздохнул с облегчением.

Ники собрался присоединиться к Сэму и тут заметил раскрытый ящик для инструментов и его содержимое, разбросанное в беспорядке на кухонном столе.

– Мистер Борелли! – заорал он, прокладывая путь на задний дворик. – Калла передала вам обед. И просила сказать, что задержится. Жена Тони наготовила кучу бутербродов со свининой.

– Мои любимые.

– Я слышал. И пиццелле в придачу.

– Спасибо. Справляешься с ролью?

– Трудно сказать.

Сэм улыбнулся:

– Это хорошо. Человек, который полагал, что дергает мир за веревочки, на них и повис.

– Во Франции в окопе было не так страшно.

– Это пройдет. Надо влюбиться в слова. А влюбившись, ты научишься им служить.

– Приму к сведению. На репетиции тяжело, но актеры очень помогают. Хотите, чтоб я принес выпить?

– В холодильнике пиво. Я принесу. – Сэм встал. – Присоединишься?

– Конечно. – Ники пошел с Сэмом на кухню. – Вы чините что-то?

– Пытался. Раковина вроде потекла. Я ждал, что парень Каллы придет и хоть попытается починить, но ты же знаешь, что сапожник без сапог, потому отец дочери, у которой ухажер-подрядчик, должен жить с поломанной раковиной.

– Я ею займусь. Но дайте мне пива. Я же не профессионал.

Ники взял фонарик, встал на колени и осмотрел трубы.

– Нужно новое соединение. Тройник прохудился.

– И все?

– Ну да. – Ники пошерудил в ящике с инструментами и нашел нужные для починки.

– Не хотелось бы оставлять этот дом в руинах.

– Вы куда-то собрались?

– Когда умру.

– А, понятно.

– Не хочу оставлять Калле развалины. Достаточно театра. Если я оставлю дом в порядке, мои дочери смогут его продать.

– А Калла куда денется?

– Я надеюсь, что она скоро устроится.

– Хорошо бы.

– Чего еще желаешь детям? Чтобы была какая-то надежность, даже если ты ведешь жизнь артиста.

– И как это? Быть артистом? – спросил Ники.

– Это значит, что ты сделал со своей жизнью что хотел, но ничего не заработал. Неплохая сделка. И об этом «Двенадцатая ночь». Каждый персонаж там пытается найти свое счастье.

Ники выглянул из-под раковины:

– Любовь.

Сэм кивнул.

– Или смысл жизни. В конце пьесы Шекспир отвечает на вопрос «Почему я так важен?». Это слишком большой груз для комедии.

– Пожалуй. Могу ли я спросить вас, мистер Борелли, зачем ему самозванцы? Почему они все прячут свои личности?

– Я думаю, что Шекспир хочет сказать: ищи истину везде, где можно, надень другую шляпу, или костюм, или маску и посмотри, куда это приведет. Может, и к той самой жизни, которую следует прожить. Чистота и достоинство – вот куда это тебя приведет.

Ники вылез из-под раковины, пустил воду, наклонился и проверил трубу.

– Починил? Вот спасибо! – восхитился Сэм.

– Пусть Фрэнк все-таки тоже взглянет. Последнее слово за экспертами. А мне пора.

– А пиво?

– Я еще вернусь.

– Не окажешь ли еще одну услугу? Отвези этот ящик с инструментами в театр. Я попросил Каллу позаимствовать его из театральной мастерской.

– Нет проблем. – Ники сложил инструменты в ящик.

Сэм полез в холодильник, достал еще две бутылки и протянул их Нику:

– Дочка любит пропустить холодненького пива в конце рабочего дня. Не передашь ли?

Единственным незапертым входом в Театр Борелли была служебная дверь, которую подпирал камень. Ники распахнул ее коленом. Он занес ящик с инструментами на сцену. Калла сидела скрестив ноги у стенки просцениума и просматривала бухгалтерскую книгу, а суфлерский экземпляр пьесы валялся открытым на полу. Прожекторы лили свет во всю силу.

– Соскучилась? – Ники сел рядом с ней.

– Нет.

– Я починил тебе раковину на кухне.

– В самом деле?

– Твой папа заплатил мне двумя бутылками пива. Но попросил одну передать тебе.

Ники протянул ей холодную бутылку, которую припрятал в ящике для инструментов.

– Он у нас нечто.

– Это точно. – Ники сорвал крышку с бутылки Каллы, а потом со своей.

– У него нет терпения. Я же сказала, что Фрэнк забежит завтра и починит.

– Поздно. Твой отец уже разложил там все инструменты, как хирург.

– Но он понятия не имеет, что с ними делать. Мне всегда хотелось иметь отца, который умеет чинить хоть что-то. Ручка на двери в спальню отвалилась, когда мне было восемь, и ее до сих пор не приладили обратно.

– Человек не может быть всем. И все делать.

– Но стоит поискать такого, как ты думаешь?

– Если есть время. И оно у тебя есть. У тебя есть юность и красота и длинный список требований к тому же.

– Время у меня есть.

– Но ты не принимаешь комплиментов.

– Нет, принимаю.

– Тогда скажи «спасибо». Я думаю, что ты хорошенькая. Это не задевает тебя?

– Совсем не задевает, – взъерошилась Калла.

– А кажется, что задевает. Ты почти застыла. Закрылась. Ты отвергаешь мою элегантную светскую беседу.

– Я не отвергаю!

– Нет, отвергаешь. Ты прикрыла глаза. – Ники показал как. – Веки опущены. Как двери гаража.

– Прелестно.

– И я так думаю.

– Ты со мной флиртуешь. – Калла не отрывалась от гроссбуха.

– Нет.

– Хорошо, потому что ты собираешься жениться на мисс Де Пино.

– Ты слышала про атомную бомбу?

– Ага.

– В день, когда я вступлю в брак с Пичи Де Пино, огромное розовое облако взорвется над церковью Лоретанской Богоматери. Оно раздуется до небес, как шаровая молния, сделанная из кружева, дыма, розовых лепестков и миндального драже. Никто не выживет. Даже ты.

– А ты?

– И я не выживу. Все погибнут во имя ее.

– Кроме праведных. Мужчина. Женщина. Священнодействие. Истинная любовь. Ничего лучше не бывает.

– Ты слишком насмотрелась Шекспира.

– Я росла с ним. Вот мои родители – у них была настоящая история любви. – Калла закрыла бухгалтерскую книгу.

– Ты счастливица. А я ничего не могу сказать о любви моих родителей. Это самое печальное в сиротстве. Нет на земле такой любовной истории, которую я мог бы назвать своей.

– Прости меня. Вот дура. Не нужно было мне болтать о родителях.

– Еще как нужно! И наслаждайся этим. Что может быть лучше, чем услышать о людях, любивших друг друга, не проживших жизнь зря, создавших семью. Совсем как в пьесе. Я многое бы отдал, чтобы увидеть любовь моих родителей, – увидеть их вместе, знаешь, просто их вдвоем на кухне, смеющихся, готовящих бутерброды, держащихся за руки на улице, видеть, как отец открывает дверь машины для мамы. Отсутствие таких воспоминаний делает тебя сиротой, тебе не хватает обычных ежедневных проявлений любви.

Калла отвернулась.

– Эй, тебе со мной скучно, – подтолкнул ее локтем Ники.

– Совсем нет.

– Ты уверена?

– Кто же этого не хочет?

– А ты хочешь?

– Конечно. – Калла почувствовала, как ее щеки покрылись румянцем.

– Я помню твою маму. Она была красавица.

– Была. – Калла посмотрела на свои руки, потому что они напоминали ей материнские.

– Ты выглядишь точно как она.

– Я похожа на отца.

– Нет. На мать, ты на нее похожа.

– Спасибо. Лучшего комплимента ты не мог мне сделать.

– Правда? Я пытался сообразить, как произвести на тебя впечатление, и нес что в голову придет. Поди догадайся.

– Ну вот, – засмеялась Калла.

– Мне жаль, что ты ее потеряла.

– Да, было нелегко. И очень тяжело для отца. Он так и не пришел в себя после ее смерти. Не смог справиться с горем и потому заболел. Но я уверена, что помогу ему выкарабкаться и заставлю режиссировать следующую постановку. Пусть он не хочет, но я его заставлю.

– Ты все это делаешь ради него?

– Это семейное дело, – улыбнулась Калла.

– Я понимаю. Я ведь работаю в таком же.

– Но я люблю театр. Может, не так сильно, как отец, который для него всем пожертвовал, но ненамного меньше. Он проводил в театре все время, когда мы были детьми. Мама заворачивала ему обед и приносила ужин. Я больше времени провела в бельэтаже, чем на заднем дворе дома.

– И мама не возражала?

– Все, что делало его счастливым, было счастьем и для нее.

Мысли Ники унеслись к Пичи, которая утверждала, что счастье – это совместное предприятие, а не личное дело.

– Таких, как твоя мама, уже не делают.

– Не делают. Но ее больше нет – и, может быть, именно поэтому. Она тяжело трудилась, чтобы сделать нашу жизнь удобной и счастливой, и пожертвовала здоровьем и покоем. Смысл всей ее жизни – отец и мы, ее дочери. Мы были ее миром. И теперь я не знаю, хорошо ли это.

– Это хорошо для вас, – сказал Ники.

– Да, но как насчет нее?

– Матери о себе не думают. Умирая, моя мама сказала: «Когда ты счастлив, и я счастлива и буду это знать и в другом мире. Так что обещай, что будешь счастлив».

– То есть теперь ты из чувства вины должен быть счастливым.

– Я это вижу иначе, – покачал головой Ники.

– Моя мать всегда заставляла сестер и меня быть добрыми, прилежно учиться в школе и прочее. Чувство вины – это был ее инструмент. Эффективный, надо признать.

– И оттуда же – преданность. Мать оставалась с вами все эти годы. Я бы принял на себя любую вину, да все что угодно, лишь бы моя мать была рядом.

– Сколько тебе было, когда она умерла?

– Пять. Почти шесть.

– И ты ее помнишь?

– Помню. И хочу думать, что помню каждое ее слово, но, видимо, принимаю желаемое за действительное. Все, что я запомнил, это вроде пьесы с ее словами, и я смотрю эту пьесу мысленно.

– И со мной происходит то же самое.

– Так и должно быть. Кто же еще ее будет помнить, если не ты? Я воображаю маму молодой, и полной жизни, и красивой. Я помню, как она причесывалась. И что носила. И как смеялась. Помню ее аромат. И, знаешь, твои духи… тоже напоминают мне мать.

Калла вытянула руку и поднесла запястье к носу Ники:

– Называются Bella Arancia. Я покупаю их на ярмарке, по флакону в год.

– Прелестно.

– Спасибо. Каждый год сюда приезжает пара из Калабрии, они сами смешивают духи и одеколоны. Мои сделаны из красных сицилийских апельсинов. Ты бы купил такие для Пичи на следующей ярмарке.

– Я никогда не покупаю ей духи. Она их берет по скидке в магазине. Это всегда Arpиge.

– Изысканно.

– Весьма. Мне нравится. Но она не пахнет, как итальянский сад летом. Как мама.

– Однажды у вас будет дочь, и мама вернется. Так обычно бывает.

– Думаешь? Надеюсь, что это правда. Я начинаю забывать всякие мелкие детали и боюсь, что память о ней исчезнет, как только я уеду с Монтроуз-стрит. Я прожил в этом доме всю жизнь, и это единственное место, где я жил с матерью. Я вспоминаю о ней каждый раз, когда ухожу из дома или возвращаюсь. И когда я выхожу за дверь, то чувствую, что оставляю там ее.

– И что это говорит о нас? – задумалась Калла.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы не можем расстаться с родным домом.

– Наверное, есть важные причины оставаться, – пожал плечами Ники.

– Мне надо заботиться о папе.

– И я не был готов жениться до сих пор.

– А как ты узнал, что готов?

– Просто знаю. А как насчет адского красавца с нежным вздернутым шнобелем, с которым ты встречаешься?

– Фрэнк очень мил.

– Будущий мэр Филли. Важная персона. С амбициями. Основательный. Он взбирается по карьерной лестнице. Тебе лучше вложиться в шляпки.

– Эта роль не по мне, ты хочешь сказать?

– Ты способна сыграть любую роль.

Калла покраснела. Единственный человек, который говорил ей эти слова и действительно так и думал, был ее отец. И именно эти слова давали ей уверенность в себе, когда она режиссировала первую свою постановку.

– Но «Филадельфия инкуайрер» так не считает, – сказала она, собирая страницы суфлерской копии. – Мы закончили на сегодня. Иди отдыхать. Тебе надо работать над Шекспиром, а мне – заняться бухгалтерией.

– Я слышал, что некий Ники Кастоне, новый актер, все изменит. И черная полоса сменится белой для этого старого сарая. – Ники встал и помог подняться Калле.

– Это было бы прекрасно, потому что я слышала от агента Марио Ланцы, что он собирается в Голливуд, так что не приедет в Саут-Филли спасти нас, – призналась Калла.

Ники не отпускал рук Каллы.

– Тебе не нужен Ланца, когда у тебя есть Кастоне.

– Пора запирать.

Ники отпустил ее руки.

– Работать. Работать. И еще раз работать, – подшучивал Ники, провожая Каллу до двери со сцены мимо стола с реквизитом, на котором лежали стопки буклетов и афиш, рекламирующих будущее представление.

– Только так достигается совершенство. – Калла взяла пачку буклетов. – Сделай одолжение, возьми их и раздай своим пассажирам.

– У меня всего лишь человек десять в день.

– Поможет и это.

– Почему бы не мыслить большими числами?

– Хочешь забрать все?

Ники подхватил большие картонные афиши, сложенные на столе.

– Я спрошу дядю, можно ли их установить на такси. Мы же по всему Саут-Филли катаемся. Я думаю, что так весть распространится быстрее.

– Вы правда это сделаете?

Ники кивнул и зажал афиши под мышкой.

– Увидимся вечером в субботу.

И вышел.

Калла слышала, как он насвистывает за дверью. Завелся двигатель машины, потом захрустел под колесами гравий. Она выключила свет и тоже вышла, нащупывая ключи, чтобы запереть дверь. Ключ щелкнул в замке, и с этим щелчком сердце ее разбилось. Она не могла представить, что закроет театр навсегда, и у нее не осталось идей, как его спасти.

Ники ехал в гараж медленно, не торопя время. Ему надо было подумать о том, что он узнал на репетиции, перед тем как присоединиться к семье за вторничным ужином с макаронами. В животе заурчало. Он вспомнил о тете Джо, набирающей в тарелки спагетти; как она поднимает их из миски высоко в воздух двумя большими вилками, грациозным движением, словно дирижер оркестра, и рот его наполнился слюной. Он зевнул, паркуясь на огромной цифре 4.

Пичи сидела на ступеньках, ведущих к офису, и утирала слезы. Ники вылетел из машины.

– Что с тобой? – спросил он, подбежав к ней.

Она взглянула на жениха. Там, где поплыла тушь, было черно. Вылитая Теда Бара[52]52
  Теда Бара (урожденная Теодосия Барр Гудман, 1885–1955) – американская актриса, звезда немого кино и секс-символ конца 1910-х гг.


[Закрыть] в немом фильме, одинокая, несчастная, огромные обиженные глазищи.

– Ты где был? – Она потянула носом. – Пахнет пивом. Ты пил.

– Всего бутылку.

– У нас было назначено вечером в отделе для новобрачных в «Уонамейкере».

– Ой, Пич, прости! Я забыл.

– Никто не мог тебя найти. Ни твоя тетя, ни твой дядя, ни эта цветная леди, – Пичи показала на диспетчерскую, – никто не знал, где ты. Так где же ты был?

– Я был в театре.

Она уронила голову на руки.

– Я думала, что они тебя уволили.

– Меня взяли на роль в пьесе. Я хорошо сыграл, когда ты меня там видела, и…

Пичи перебила его:

– Ты будешь играть в театре?

– Ага.

– И ты не спросил у меня?

– Это случилось так быстро.

– Еще бы.

– Извини, дорогая. Я не нарочно. Просто забыл тебе рассказать.

– Ник, нам надо составить список свадебных подарков. Серебро. Посуда. Бокалы. Скатерти. Украшения!

– Милая, ты же знаешь, что ты хочешь. Тарелки леди Кармайн.

– Карлайл.

– Просто составь его сама. Зачем я-то тебе нужен?

– Я не обручилась со всем этим одна. Идея обручения и женитьбы – стать одним целым, все делать вместе. И в этом радость жизни. Слияние! Я хочу, чтобы ты все это видел, держал в руках, потому что это будет то, с чего ты будешь есть и пить до конца жизни.

– Но я доверяю твоему вкусу, Пич.

– Прекрасно.

– Я не понимаю даже, зачем мы должны составлять этот список. Пусть люди дарят что хотят.

Пичи вытаращила глаза, не веря услышанному.

– Вот здесь остановись, Николас. У нас будет триста пятьдесят гостей, включая канадцев, которые не знают, что подарить, и если мы сами не выберем, то останемся в дураках с кучей всякой ерунды из «Вулворта»! Нас надуют, и мы будем жить с прессованным стеклом, хотя достойны хрусталя! Розмари Де Кара не потрудилась составить список, и теперь она живет в доме с кучей дерьма, которого не выбирала. И ест себя поедом до сих пор за то, что поленилась туда пойти.

– Я пойду с тобой завтра, – пообещал Ники устало.

– Ты должен отказаться играть. Ты не можешь работать весь день, а потом заниматься этим хобби и быть женихом. Это уж слишком.

– Позволь я тебя провожу домой.

– Я приехала в отцовской машине.

– Ты в таком состоянии, что не можешь ее вести.

– Могу. Я уже не плачу. Я рыдала, как моя тетя Шуш, которую положили в дурку, потому что она не могла остановиться. Понял?

– Это та, у которой зоб?

– Ага. Шея как у полузащитника. Я так расстроилась, когда вообразила тебя на обочине, избитого дубинкой, как животное, облезлое, покинутое, дохлое, один скелет, это и доконало меня.

– Мне от этого не легче, Пич.

– А мне не надо, чтоб тебе было легко. Я хочу, чтоб тебе было мерзко и чтобы это не повторилось.

– Не повторится.

Пичи воздела руки:

– Это время должно быть самым счастливым в моей жизни! А стало самым мрачным. Я пребываю в юдоли слез. Каждая мелочь сжигает мне кишки, как карболка. Я не могу есть. Не могу спать, потому что только о тебе думаю. Это самый жуткий период моей жизни. И от тебя никакой помощи, Николас Кастоне. – Пичи смахнула опять набежавшие слезы.

– Все изменится, Пичи.

– Да уж надеюсь. – Она вытерла слезы платком, притаившимся под манжетой ее пальто. По белой материи расползлись разводы туши. – Потому что я так жить не буду.

– Мы не будем.

– Поцелуй меня.

Ники поцеловал Пичи и помог ей подняться.

– Ты уверена, что мне не следует отвезти тебя домой?

– Нет, сама доберусь. Я позвоню тебе завтра, когда назначу новое время.

Ники вывел невесту на Монтроуз-стрит, открыл ей дверцу машины, и она села за руль. Пичи казалась такой маленькой – крошечное тело, тонкие руки. Даже голова казалась мелкой, и эта ее шляпка, гроздь розовых листьев, плотно прижатых к макушке… Сверху на шляпке торчал зеленый атласный стебель, из-за него головка Пичи смахивала на лесной орех. Ники долго стоял на тротуаре, после того как Пичи уехала, думая о том, что он наделал. Она права. Он все время забывал о Пичи. Что с ним случилось? И почему Пичи отошла на задний план? Она же ничего плохого ему не сделала, только любила его. Разве этого не достаточно?

Женщины семейства Палаццини собрались в главной кухне для приготовления ужина. Малыш Доминик IV пытался встать на ножки в манеже в прихожей, и Эльза наблюдала за сыном в полуоткрытую дверь. Бабушка, мать Джо, спала в качалке под шерстяным пледом в столовой. Эльза взглянула и на бабушку и повернулась к плите.

Когда мальчики Палаццини женились, то их жены вливались в жизнь на Монтроуз-стрит, 810 под началом тети Джо, которая старалась, чтобы они чувствовали себя как дома, но также давала им понять, что они должны принести жертву домашнему очагу, и у девушек появлялись обязанности. Эльза, Мэйбл и Лина должны были готовить, убирать, садовничать, стирать одежду мужей и свою и подключаться к семейным трапезам.

Все пять этажей дома были распределены по возрасту; старики расположились поближе к земле. На первом этаже – кухня, столовая и прихожая. На втором, самом просторном, помещались четыре небольшие спальни и одна ванная. Тетя Джо и дядя Дом занимали одну комнату, бабушка – другую, а Доминик, Эльза и малыш – еще две. На третьем этаже были только две комнаты, где жили Мэйбл и Джио. Поскольку Мэйбл должна была скоро родить, то вторая комната готовилась под детскую. Там же располагалась ванная, куда ходили Нино и Лина, жившие в большой комнате на четвертом этаже. Извилистая лестница вела от прихожей до самого чердака. Почту и записки оставляли на ее ступеньках, и там же стояли корзины с бельем, носимые вверх и вниз.

В кухне в конце первого этажа бурлил огромный, до блеска начищенный чан для макарон.

Эльза добавила соли, и вода зашипела и вспенилась.

– Лина, скажи маме, что вода кипит.

Лина открыла дверь в подвал и крикнула свекрови:

– Закипела, Ма.

– Уже иду, – откликнулась тетя Джо.

– Смотрите, кто появился. Призрак Ники, – сказала Мэйбл, нарезая свежий хлеб и складывая его в корзинку с накрахмаленной салфеткой.