Текст книги "Соловьиное эхо (сборник)"

«Лирическая дерзость»

Многие современники не только не принимали, но и не понимали стихов Фета. Среди читателей и даже почитателей его редко находился человек, который принимал его поэзию безоговорочно. Причиной непонимания, неприятия чаще всего служила сама поэтическая манера, фетовский «почерк». Критики недоумевали и раздражались, когда встречали в его стихах такие выражения, как «Вышла жаба на дорогу», «Можно ль тужить и не жить нам в обаянии», «Теснее и ближе сюда раскрой ненаглядное око!». Но более всего удивляли словосочетания Фета, в которых природа очеловечивалась дотоле неслыханно: «травы в рыдании», «овдовевшая лазурь», «…лес проснулся, / Весь проснулся, веткой каждой, / Каждой птицей встрепенулся…».

Но затянувшееся непонимание современников распространялось в свое время даже на Пушкина, совершившего настоящую революцию в развитии русской поэтической речи. Та же участь ожидала и новатора Некрасова, далеко не у всех собратьев по перу вызывавшего восторженный прием.

Фет тоже был новатором, и он по-своему раскрепощал слово, позволяя ему вступать в соединения, вопреки, казалось, не только здравому смыслу, но и законам грамматики.

И здесь кстати вспомнить строки Льва Толстого по поводу двустишия Фета из стихотворения «Еще майская ночь»:

 
И в воздухе за песнью соловьиной
Разносится тревога и любовь.
 

«Откуда у этого добродушного толстого офицера, – писал Толстой, – берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?»

Чуткий слух большого художника помог Толстому удивительно метко определить смелость Фета в обращении со словом, непонятную для большинства современников, но проложившую его стихам дорогу в поэзию будущего.

Раскрепощенность слова в лирике Фета выражалась не только в вольных сочетаниях, но и в том, что оно тяготело к музыке и живописи. П. И. Чайковский, например, писал: «…Фет в лучшие минуты свои выходит из пределов, указанных поэзией, и смело делает шаг в нашу область… Его часто не понимают, а есть даже и такие господа, которые смеются над ним или находят, что стихотворения, вроде «Уноси мое сердце в звенящую даль»… есть бессмыслица».

Обратимся к тексту стихотворения, на которое ссылается Чайковский и которое композитор ценил очень высоко. Оно называется «Певице».

 
Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.
 
 
О дитя! Как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом.
 
 
Вдалеке замирает твой голос, горя,
Словно за морем ночью заря, —
И откуда-то вдруг, я понять не могу,
Грянет звонкий прилив жемчугу.
 
 
Уноси ж мое сердце в звенящую даль,
Где кротка, как улыбка, печаль,
И все выше помчусь серебристым путем
Я, как шаткая тень, за крылом.
 

Нелегко было первым читателям этого стихотворения сразу принять его.

Ну, откуда в звуках могут быть «жаркие слезы»? И почему на них «кротко светит улыбка любви»? И что это за «незримые зыби»? При чем тут «шаткая тень за крылом»? Но стихотворение действительно создавало удивительный музыкальный эффект.

Покоренные звуки многоголосой стайкой вспархивают со страниц поэтических сборников Фета.

Мы перелистываем эти страницы и слышим то отдаленное эхо рояля, то чистую россыпь скрипки, то вздох виолончели.

Музыкальный поток лирики Фета подобен «звонкому приливу жемчугу». Эти слова поэта можно отнести ко многим его стихам под названием «Мелодии». Одно из них, посвященное Шопену, порывистым росчерком, радостным и светлым звучанием передает стремительную мелодию, легкое скольжение пальцев по клавишам – и вместе с поэтом мы не только видим, но и «слышим трепетные руки».

Замолкают звуки фортепиано, но мелодию по-своему продолжает хор природы. В кустах звенят малиновки, стонет кулик, с полей подает голос стадо, возвещают утро петухи, свистит на огне валежник, скрипит, качаясь под ветром, береза. Но вот на землю вновь спускаются мгла и тишина.

И в нежных переливах ключевых струй сами собой возникают и замирают аккорды гитары:

 
И меняется звуков отдельный удар,
Так ласкательно шепчут струи,
Словно робкие струны воркуют гитар,
Напевая призывы любви.
 

Красота ночи, красота возлюбленной рождают в душе поэта песню. Но и случайно услышанный мотив будит воображение, выстраивает образы, навевает воспоминания.

Прозвучит напев скрипки – и побегут узоры строчек, и уже невозможно уловить мгновение, когда кончается музыка и начинается поэзия.

Грусть, тревога, восторг, надежда, сожаление – сколько тончайших оттенков настроений в лирике Фета – царстве «крылатых звуков»! Полутона, едва заметные переходы в душевном состоянии – один из секретов прелести его поэзии. Они и роднят стихи Фета с музыкой. Сам поэт говорил:

«Чайковский как бы подсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и про которое Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ. Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих».

Но Фет не только поэт-музыкант, он и поэт-живописец. Светотеневые контрасты часто входят у него в описания:

 
Месяц светом с высоты
Обдал нивы.
А в овраге блеск воды,
Тень да ивы.
 

Или:

 
Над озером лебедь в тростник протянул,
В воде опрокинулся лес,
Зубцами вершин он в заре потонул,
Меж двух изгибаясь небес.
 

Но у Фета немало стихов, в которых своеобразный живописный эффект определяет движение чувства, лирической темы.

Так, в стихотворении «Диана» отражение в воде лика богини, колеблемое ветром, дает жизнь неподвижному мрамору.

Стремясь беспредельно расширить границы поэтического слова и как бы постичь законы живописи и музыки, Фет в то же время сознает неизбежную ограниченность словесного материала и, словно задыхаясь, восклицает:

 
Как беден наш язык! – Хочу и не могу, —
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
 

Об этой жажде Фета «приручить» слово и одновременно его словесном бессилии («муке слова») писал поэт XX века Валерий Брюсов: «Вся… творческая деятельность… Фета была мучительной борьбой с незвучным и упорным стихом, бессильным передать порыв души. Фет не удовлетворялся жизнью в мире „таинственных дум“. Наслаждение мечтой было для него неразрывно слито с жаждой ее воплощения».

Фет был убежден, что именно поэт должен овладеть всеми тончайшими движениями души, познать мудрый и сложный язык природы:

 
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
 

«Вне моды»

В старости Фет разбогател. «…Я наконец осуществил свой идеал, – рассказывал он в одном из доверительных писем, – жить в прочной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью». «При этом у меня уединенный кабинет с отличными видами из окон, бильярдом в соседней комнате, а зимой цветущая оранжерея». Усадьба, описанная Фетом, называлась Воробьевка. Он приобрел ее в Курской губернии, а насиженную, более скудную Степановку продал.

Достигнув житейского «счастья», Фет начал хлопотать о возвращении себе дворянской фамилии. Этой цели он тоже достиг, стал Шеншиным «по высочайшему повелению». В старости наконец осуществились желания его молодости. Но в литературе его знали как Фета, к новой фамилии относились иронически. Жизнь уходила вперед и обесценивала то, чего так упорно добивался Фет-военный и Фет-помещик. С собой в будущее она уносила только то, чего он добился как поэт.

Пожилой человек, не любивший выходить из своего воробьевского кабинета и даже за хозяйством наблюдавший из окна, в подзорную трубу, чувствовал себя «вне моды». По привычке к перу и бумаге, он написал небольшой рассказ, да так и назвал его «Вне моды». У рассказа не было сюжета – Фет просто описал поездку с супругой Марией Петровной в соседнюю Орловскую губернию, в родовое имение Шеншиных. Себя он окрестил Афанасием Ивановичем, а жену Пульхерией Ивановной – по имени известных героев Николая Васильевича Гоголя – «старосветских помещиков». Фет намеренно сопоставлял свое настоящее с неспешной жизнью отсталых, ушедших в себя старичков. За этим сопоставлением чувствовался не столько демонстративный протест против передовых идей времени, сколько скрытая обида: новые поколения читателей плохо знали его творчество, не принимали всерьез его взглядов на искусство, считая их устаревшими.

В действительности же Фет вовсе не был ленивым старцем. Все свое время он проводил за чтением философских сочинений или шедевров мировой поэзии, за переводами древних античных авторов. Но главное – он по-прежнему оставался поэтом.

Приходила весна, и лирика Фета молодела, наливалась земными соками, не хотела поддаваться холодным доводам разума.

Фет все чаще довольствовался прогулками по парку – дальние походы утомляли его, вызывали раздражение. Он научился видеть разнообразную, полную высокого значения жизнь прямо под ногами – в каждой травинке и листике, в каждой мошке и росинке. В рассказе «Вне моды» он писал, что, расхаживая по аллеям, «любовно смотрел на елки, как они, развешивая кругом молодые побеги, точно напоказ выставляли стройные руки в светло-зеленых перчатках».

В другой раз ветка напомнила ему «лесной рукав», и он хранил в памяти этот образ, пока наконец стихи не вобрали его в себя:

 
Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело, —
Я ничего не пойму…
 

Фет мог долго любоваться парой голубей, усевшихся на заборе: «они, распушившись, представляли два небольших шара на коралловых ножках».

Сидя на скамейке или на корточках у парковой дорожки, он «с любопытством наблюдал хлопотливую работу муравья, тащащего неподсильную ему веточку». А в нежном и теплом трепете крыльев бабочки ему слышался ее тонкий, порхающий голосок (стихотворение «Бабочка»).

18 сентября 1886 года Фет сокрушался в письме к жене Толстого Софье Андреевне: «Вчерашний мороз побил наши георгины». И прибавлял, что «сегодня» он написал по этому поводу стихотворение «Осенняя роза».

Толстого, прочитавшего это стихотворение, поразила строка «Дыханьем ночи обожгло». Он заметил: «Как смело и в трех словах вся картина».

Усадебный фонтан тоже не раз наводил Фета на раздумья. В рассказе «Вне моды», глядя на себя как бы со стороны, он писал: «Иногда, присев у фонтана и следя за алмазным преломлением его луча, он вдруг останавливал свой взор на округлых извоях проплывающего облака, которого с окружающей его синевою не в состоянии произвести никакая скульптура, никакая живопись. „Вот оно, – думалось ему, – вечно новое, которого ты постоянно жаждешь“.

А иногда бессонною ночью Фет открывал дверь на балкон, и ему начинало казаться, что безжалостная немая тьма вот-вот поглотит его навсегда… Но тут вдалеке он различал живой говор фонтана, и тоска постепенно отпускала сердце.

Воспоминания о молодости, о невозвратных свиданиях вспыхивали по-прежнему часто.

Реже память погружала Фета за черту молодости – в детские годы. Но когда это случалось, он видел себя маленьким мальчиком рядом со словоохотливой няней или доброй, нежной матерью. Стихотворение «Мама! глянь-ка из окошка…», посвященное детству, говорило о том, что и в старости он сохранил умение видеть мир во всей новизне и прелести, как видит его первооткрыватель-ребенок.

Фет много размышлял о смысле бытия, о месте и значении человека в мироздании – эти размышления сопутствовали ему всю жизнь.

Когда Фет был молод, он создал маленькое произведение, которое можно было назвать поистине знаменательным не только для его творчества, но вообще для литературы того времени. Стихотворение сначала появилось в печати под вполне традиционным названием «Нептуну». Но в конце жизни, готовя итоговое собрание своих сочинений, Фет сделал к этому названию добавление: «Нептуну Леверрье», разъясняя, что стихотворение посвящено планете, открытой в 1846 году благодаря вычислениям астронома Леверрье. Фет вынужден был уточнить название, потому что иные читатели воспринимали стихотворение в привычной поэтической традиции, как обращенное всего лишь к богу Нептуну! Но в таком случае оно становилось бессмысленным и теряло всю свою прелесть. А ведь нельзя было не оценить созданную Фетом картину бесконечного пространства, в котором

 
Нет пределов
Кверху и нет пределов
Книзу
 

и в котором только что открытый Нептун «промчался, пронесся, мелькнул и сокрылся…». Речь в стихотворении шла о космосе. И восторженное обращение к Нептуну – это приветственное слово к планете-другу от имени человека, землянина, «вышедшего» в открытый космос на крыльях.

Конечно, стиль стихотворения был окрашен романтически, да Фет никогда и не порывал с этим стилем до конца. И все-таки всегда у него за традиционными мотивами одухотворения небесных светил и всей природы, за поэтическим обращением к самому Создателю вселенной проступал ясный, даже беспощадно-ясный взгляд мудреца.

Многие поздние стихи Фета доказывают, что для него главный источник прекрасного – это сама земля, родная природа во всех мельчайших, сокровеннейших проявлениях живой жизни:

 
И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Все мирозданье ты найдешь.
 

В 1890 году, семидесятилетним стариком, Фет провозгласил:

 
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
 

«Трепет жизни» – вот то, что Фет умел улавливать один из немногих. И вот то, что давало ему силы создавать мужественную позднюю лирику, бесстрашно смотреть на неминуемый свой конец и открыто обращаться к «Смерти».

В росинке Фет сумел увидеть «весь солнца лик», в душевной жизни обнаружил «все мирозданье», более того, в другой раз он заявил, что человек носит в своей груди «Огонь сильней и ярче всей вселенной». Огонь, который «ни времени не знает, ни пространства». Так Фет на своем поэтическом языке говорил о величии человеческого духа, «вечного» и «вездесущего».

Духовное богатство – блеск ума, силу чувства, свежесть восприятия – вот единственное, что было страшно терять Фету в этом мире, и эту потерю он ощущал как трагедию:

 
…Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
 

Красота земли, духовная и душевная красота человека, красота искусства были символами веры Афанасия Фета:

 
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать ее начало.
 
 
Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно – человечно.
 

Под одной крышей

…Фотография 1880-х годов. На парковой скамейке сидят два старика. Один, высокий и худой, с правильными чертами продолговатого лица и редковатой бородкой, зажал под мышкой палку, на которую опирается при ходьбе. Вид у него царственный – прямая спина, свободно протянутые вперед стройные ноги, красивый вопрошающий жест руки. Он о чем-то вдохновенно рассуждает.

Рядом старик пониже ростом, сидящий небрежно и как-то неловко прижавшийся коленями к ноге соседа. Лоб его скрыт за околышем фуражки, густая борода разрослась широко, вольготно, глаза сужены в сосредоточенном раздумье – он не смотрит на собеседника, но слушает внимательно. Он не сторонник театральных жестов и пространных фраз – мыслит сжато и образно. Но многое в собеседнике ему понятно и мило: их связывает полувековая дружба.

Эти старики – Полонский и Фет. К концу жизни они снова сблизились, как в студенческие годы. По-прежнему Фет присваивал приятелю «чин настоящего прирожденного поэта». А Полонский на склоне лет вдвойне дорожил мнением друга и посвятил ему стихотворение, которое начиналось конечно же с воспоминания:

 
Нет, не забуду я тот ранний огонек,
Который мы зажгли на первом перевале
В лесу, где соловьи и пели и рыдали,
Но миновал наш май – и миновал их срок.
 

Фета растрогало стихотворение – он откликнулся на него с искренней горячностью: «Если бы ты знал, с какою негою, вдыхая вечернюю прохладу, я присаживаюсь к твоему огоньку на первом перевале, то вместо всяких объяснений прочел бы это прозрачное, воздушное, нелепое и крылатое стихотворение. Я могу засвидетельствовать только одно – что секрет подобных стихотворений волей или неволей ты унесешь с собою…»

Общаться с Полонским было легко, просто – он входил в число немногих людей, которым Фет говорил «ты».

Фет не любил шумных собраний, предпочитал общество немногих друзей. Если перед ним являлся собеседник, мыслящий свежо, оригинально, небольшие карие глаза его светились от удовольствия.

Когда-то Полонский был званым гостем в тургеневском Спасском-Лутовинове, а теперь принял приглашение Фета. Первый раз он посетил Воробьевку в 1889 году. «Как я рад, что побывал у тебя, – писал он потом Фету, – узнал то гнездо, где ты высиживаешь свои крылатые песни, и узнал в тебе прежнего Фета. С уважением отношусь я к твоей родовой фамилии „Шеншин“ но не с ней связаны мои воспоминания, наша не без следа пролетевшая молодость – наша поэзия».

На следующее лето Полонский вновь отправился в Курскую губернию: из Петербурга – в Москву, оттуда – поездом до станции Коренная Пустынь, а там уже гостей поджидала высланная из Воробьевки упряжка.

Фет устроил друга в удобном флигеле, чтобы Полонский чувствовал себя свободно. Хлопоты оправдались: Фет рассказывал в письмах, что его друг наготовил «целую миниатюрную галерею Воробьевских пейзажей!». Действительно, опытный взгляд Полонского легко подмечал живописные уголки – тенистые аллеи парка, открытые солнечные поляны, цветник и тут же, в саду, живой, прохладный фонтан, а на речке – уютную заводь, в кустах – купальню.

На одном этюде, с видом усадебного дома, в крохотной фигурке седобородого старика, стоящего на балконе, без труда угадывался сам владелец Воробьевки…

Рядом с карандашными набросками пышного экзотического цветка Полонский сделал надпись: «У Фета расцветает кактус».

Проснувшись однажды июньским утром в своем флигеле, в комнате, затененной шторами, Полонский мысленно обратился к Фету:

 
Тщетно сторою оконной
Ты ночлег мой занавесил, —
Новый день, румян и весел,
Заглянул в мой угол сонный.
 
 
Вижу утреннего блеска
Разгоревшиеся краски, —
И не спрячет солнца ласки
Никакая занавеска…
 
 
Угол мой для снов не тесен
(Если б даже снились боги…)
Чу! Меня в свои чертоги
Кличет Муза птичьих песен.
 
 
Но, как раб иной привычки,
Жаждущий иного счастья,
Вряд ли я приму участье
В этой птичьей перекличке!..
 

Стоя на балконе воробьевского дома, Полонский вдыхал аромат лилий, доносившийся снизу. Отсюда хорошо просматривались нежные, словно изваянные из фарфора чаши цветов, испещренные желтой пыльцой. Сам Фет чаще всего воспевал розы, а мечтательному Полонскому приглянулись томные лилии:

 
Зной – и все в томительном покое —
В пятнах света тени спят в аллее…
Только чуткой чудится лилее,
Что гроза таится в этом зное.
 
 
Бледная, поникла у балкона —
Ждет грозы, – и грезится ей, бедной,
Что далекой бури призрак бледный
Стал темнеть в лазури небосклона…
 
 
Грезы лета кажутся ей былью, —
Гроз и бурь она еще не знает,
Ждет… зовет… и жутко замирает,
Золотой осыпанная пылью…
 

Уезжая из Воробьевки, Полонский оставил другу своеобразный поэтический автограф. На притолоке флигеля он написал карандашом шутливые строчки:

 
Полонский здесь не без привета
Был встречен Фетом, и пока
Старик гостил у старика,
Поэт благословлял поэта.
И, поправляя каждый стих,
Здесь молодые музы их
Уютно провели все лето.
 

Вернувшись домой, Полонский с удовольствием вспоминал свои летние впечатления. «Наше близкое сожительство, – писал он Фету, – хоть мы и не надевали друг перед другом праздничных масок, хоть мы казали друг другу не только наше лицо, но и нашу подкладку, – нисколько не уменьшило нашего взаимного дружеского расположения, скорей, напротив – упростило и упрочило наши отношения». «Спасибо тебе, – отвечал Фет, – что поэзией, музыкой, живописью и скульптурой покурил в нашем захолустье». (Жена Полонского занималась скульптурой и музицировала.)

Больше поэту-петербуржцу не довелось побывать в Воробьевке. Фет сожалел об этом. Через два года, в июне, он сообщал своему бывшему гостю: «Розы в минувшем году предавались неслыханному буйству, а теперь за умолкнувшими соловьями роняют грустные листы. На старом месте около балкона так же пышно распустились лилии, и мы, глядя на них, говорим: „Вот лилии, так дивно воспетые Полонским„.