Текст книги "Не завидуй себе"

Питер оказался на три года младше Алёны. Для тех, кому слегка за двадцать, это огромная разница в возрасте. Он хоть и в последнем классе, но всё еще в гимназии, где мысли молодых людей сосредоточены на одноклассницах, а лицо заливается краской при одном только виде обнаженной женщины, случайно замеченной между шторами в окне. Возраст молодого человека камуфлировался ростом и брутальными мускулами, но ребенок предательски просвечивал через смущенный взгляд. Они с Веркой могли бы быть братом и сестрой. Темные вьющиеся волосы и мягкий овал лица делали их похожими.

Его ухаживания были по-европейски красивыми и по-славянски настойчивыми. Алёна поддалась натиску и проводила с ним всё время, тем более что Верку заносило: то она усаживалась на тротуаре центральной площади горного курорта, протягивая ладонь для милостыни, и при этом пела «Катюшу»; то не приходила ночевать в дом, где они остановились, и Урбанова, не любившая оставаться ночью одна еще с детства, сидела, уподобляясь васнецовской Алёнушке, только что не у пруда, а у темного окна, и прислушивалась к завыванию диких животных в зоопарке у подножья гор; то она встречалась с друзьями и не приглашала с собой Алёну. Если два последних Веркиных «преступления» она еще могла простить, мало ли что, то «Катюшу» с протянутой рукой – никогда. Максималистке Урбановой это казалось кощунственным. Ее родители прошли всю Великую Отечественную от первого дня на западной границе и до последнего. Минувшая война для Алёны, очень позднего обожаемого ребенка, была святыней, и она никому не позволяла оскорблять память о ней.

Питер относился к Алёне с порывом юношеского восторга. Даже его родители, ненавидящие русских еще после танков в Праге в 68-м году, не могли устоять перед увлечением любимого младшего сына. Его несло, как перекати-поле во время урагана. Каждое утро «предки» отвозили их на машине или на горное озеро, или к подножию Высоких Татр. Питера, прожившего всю жизнь в чистенькой белой Братиславе, раскрашенной красными черепичными крышами, привлекали романтические пейзажи. Всякий раз его душа ликовала при виде природных чудес.

– Стой, посмотри какой роскошный гриб рядом с тобой. Я таких еще никогда не видел!

Алёна остановилась, огляделась вокруг и ничего не увидела.

– Какая же ты смешная, вон, около твоих ног, прямо рядом с тобой.

Девушка искренне пыталась найти гриб, внимательно смотрела под ноги, сканировала взглядом всё вокруг, смущенно улыбалась, но ничего не находила.

– Около правой ноги, – не унимался Питер.

Алёна видела только крупные разноцветные листья, прильнувшие к ее ботинку.

– Ну вот же, около твоего носка, – прыснув от смеха, он присел на корточки и аккуратно срезал ножку лесного чуда. – Ну, ты даешь.

Алёна, будучи глубоко испорченным городским жителем, выезжала на природу только в случае серьезной необходимости. Своей машины у ее родителей не было, а тащиться в утреннюю тмутаракань на забитой грибниками электричке удовольствия не доставляло. Она не понимала и не чувствовала радости ни от звуков шелеста листвы, ни от летних запахов травы, не замечала радуги на паутине между ветками деревьев. Она была неисправимым вечно занятым и спешащим куда-то столичным жителем, родившимся в центре города и никогда не тосковавшим по природе. Зона ее комфорта не выходила за пределы уютных московских двориков с тополями, сиренью и цветочными клумбами.

Теперь же Урбанову забавляло карабканье по уступам отвесных скал, устремленных к неправдоподобно синему небу, но приводил в ужас спуск по скользким, покрытым мхом валунам. Питер не отпускал ее руку из своей ни на секунду. Внимание юнца тешило самолюбие Алёны.

У подножья начался дождь, и они, взявшись за руки, долго бегали между деревьями-акселератами, пока не наткнулись на заброшенный дом с заколоченными окнами. Сеновал при нем, по-европейски чистый и аккуратный, был не заперт. Пахло сухими цветами и травами. Через щели в крыше пробивалось солнце, грибной дождь тонким пунктиром исчертил угол сарая под потолком. Им было хорошо лежать на копне сена, обнявшись, и смотреть ввысь, иногда нежно целуясь и переговариваясь. Мягкий и деликатный Питер, поэтизирующий и боготворящий русскую диву, дрожал от восторга и обжигал свои красивые тонкие пальцы прикосновениями к ее лбу, щекам, губам, не смея решиться на большее. Постепенно близость тел стала одерживать верх над здравым смыслом, и, когда губы плотно соприкоснулись, начав игру, а языки трепетно переплелись, Алёна больше не смогла удерживать свои ладони, плавно проникающие под его свитер и скользящие по мускулистой груди. Питер часто задышал, руки сжали ее плечи, и она почувствовала бедром сквозь ткань его твердое желание пробраться наружу, а руки услышали мощные толчки сердца юноши. Сначала мягко и стеснительно и уже в следующую секунду уверенно и настойчиво по телу Алёны пошла цепная реакция от разливающегося и бунтующего вожделения. Игривая ладонь нырнула вниз вдоль втянутого живота и нетерпеливо стиснула то, что искала. Это стало последней каплей. Питер охватил ее всю, прижал к себе, и сплетенными телами они перекатились по душистому колючему ложу, где его бедра сразу, без прелюдий начали ритм, тот непобедимый Его Величество Ритм, перед которым нельзя устоять, который сразу передался ей и объединил, вытесняя сознание. Их дыхание смешалось в водовороте порыва, его пальцы устремились расстегнуть ее тонкие светлые брюки… стащить такие же мягкие и шелковистые, как ее кожа, трусики…

Воспитание и природная рассудительность всегда мешали Алёне делать непоправимые ошибки, а уж острые соломинки, колющие голую попу, поучаствовали и включили в критический момент мозг, зажгли в нем лампочку с надписью «Стоп».

– Почему? – шептал ничего не понимающий Питер. – Ты же…

– Потому, Петечка.

Ну как ему объяснить, что «студентка, комсомолка, спортсменка» после 5-го курса университета не желает расставаться со своей девственностью?

Алёна встала, поблескивая тициановской белизной, оттененной золотистым треугольником волос в косых стрелках солнечных лучей. Под аккомпанемент испепеляющих взглядов юноши неторопливо оделась, сосредоточенно стряхнула прилипшие травинки и листья и как ни в чем не бывало холодно сказала:

– Пошли, пора, твои родители, наверное, уже заждались.

* * *

Она уехала через несколько дней, вдоволь насладившись вниманием и смешной влюбленностью Питера. Однако, вопреки обещанию, трепетный возлюбленный не пришел на вокзал проводить. Алёна не понимала, что случилось. Девичья фигурка с большим чемоданом в руках выглядела одиноко на фоне тусклых отсветов окон вагона за спиной. Поезд, как ежик в тумане, затерялся на конечной железнодорожной станции в горах. Казалось, что про него и ее все забыли.

В Москву вернулась в тоскливом настроении. Ее полностью зациклило на воспоминаниях о романтических приключениях в горах, и она пребывала в догадках о причинах неожиданного финала. Каждый день проверяла почтовый ящик, ждала писем из Чехословакии. Зарубежных конвертов не было.

Летние события, как ластиком, начисто стерли из памяти Урбановой высокого парня в белых одеждах, перед которым «расступались столы с зелеными лампами» в воздушном зале библиотеки имени Ленина.

* * *

Притащился декабрь со снегом и дождем вперемежку и с отвратительным месивом на тротуарах. Мерзкие тучи стояли стеной и не давали солнцу даже ничтожной надежды бросить беглый взгляд на Москву. Урбанова практически каждый день проводила в Ленинке. Сумерки заполонили город.

– (Рано темнеет, еще только четыре часа), – подумала Урбанова и включила настольную лампу. Ей нравились темно-зелёные абажуры с мягким теплым светом, по-домашнему падающим на пожелтевшие страницы книг. В читальном зале было тепло и уютно, особенно в зимние дни.

Она сняла очки. Из-за неправильно подобранных к ее астигматизму стекол долго читать не могла, текст не фокусировался, двоился, расплывался. Алёна отвлеклась от журнала и посмотрела замутненным взглядом в проход. Перед ней стоял тот самый длинноволосый парень, из весны, но уже не в белом одеянии. Урбанова поморгала, думая, что это призрак, возникший от перенапряжения. На сей раз молодой человек был одет в нечто темно-синее, напоминающее военно-морскую форму. Алёну опять обожгло. Объяснить, что значит это «обожгло», практически невозможно, но она отчетливо поняла, что если сию же минуту не сделает первого шага, то пропустит в своей жизни что-то очень важное. От Питера не осталось даже самого скромного воспоминания.

Урбанова вырвала из общей тетради листок, сложила его пополам и в спешке написала какую-то чушь: «Милостивый государь… увидеть вновь и не подойти… – а в конце:… Прошу Вас не делать эту записку предметом смешливого обсуждения. Уверена, Вы благородны настолько, насколько красивы». И номер телефона.

Встала, превозмогая мелкую дрожь, сгребла свои вещи в сумку и направилась к столу, за которым сидел парень. Вдруг ей стало стыдно, и показалось, что она идет не по библиотечному залу, а по подиуму и что все читатели смотрят на нее с недоумением. Голова транслировала бормотание их мыслей. В полумраке зеленых абажуров показалась охапка светлых, взбитых кудрями волос незнакомца, лицо склонилось над книгой. Алёна приблизилась, преодолевая нерешительность, положила перед ним записку, сразу же развернулась и направилась к выходу.

– (Я сделала всё, что могла! Будь что будет).

* * *

Нахимов не понял, что произошло. Он сидел и спокойно читал «Большую советскую энциклопедию», всё подряд без разбора, отдыхая от научных журналов. Перед ним появилась «божественная рука», почти как в «Сотворении Адама» Микеланджело на своде Сикстинской капеллы. Рука, притом женская, положила перед ним сложенный лист бумаги. Вместо него записку схватил «сосед по парте» Толян, развернул, прочитал вслух и заржал, именно заржал, а не засмеялся. Алексей не стал суетиться и отнимать послание. Толян сам отдал, похихикав еще немного.

Девчонки обожали Нахимова не только за рост. Был он образован и талантлив, вырос в семье кинематографистов, мог и в Дом кино пригласить, и в театр сопроводить. Не заметить такого невозможно: копна волос, умеет рассмешить, умеет изысканно восхищаться женской красотой и умом. Умеет всё. Толяну повезло меньше. Он был низкорослым, белобрысым и поэтому очень активным.

* * *

Прошло несколько дней. Алёна ждала, но звонка от парня из библиотеки не было. Зато пришло письмо из Чехословакии от Петечки, где он подробно описывал свои метания в день ее отъезда:

«Я проспал. Проснулся в 6 утра вместо 5.45. Подошел к окну и увидел тебя, идущую по аллее».

– (Неужели крикнуть не мог?) – с досадой подумала Алёна.

«Я открыл окно, но кричать не мог, рядом спали родители».

– (Ах да, он же несовершеннолетний. Так тебе и надо, Агапэ-Урбанова, в другой раз не связывайся с мелюзгой).

«Я стоял, смотрел на тебя и плакал. Потом сообразил и побежал на вокзал, но поезд уже отходил от перрона».

– (Только этого мне не хватало: утешать и вытирать нос).

«Алёна, прости меня, пожалуйста, и не сердись. Я боялся тебе писать. Думал, что ты меня никогда не простишь. Я собираюсь приехать в Москву через лето, когда закончу гимназию и поступлю в университет».

– (Значит, увидимся, когда я совсем старухой стану).

«Не выбрасывай это письмо. Ответь мне. Я тебя очень люблю. Петечка.

P.S. Мне нравится, как ты назвала меня тогда на сене. Скучаю без твоих рук, глаз и губ. Целую, целую, целую».

Алёна живо представила себе картинку: она, не понимая, почему ОН не пришел проститься, стоит, едва сдерживая слезы обиды, уронив бесполезные руки, взгляд устремлен на восход, на первые лучи просыпающегося солнца, на желто-оранжевые горы. Петечка рыдает в голос у окна. От нее к нему и от него к ней текут два соленых потока с маленькими корабликами, суденышки встречаются в водовороте струй и исчезают.

Письмо отвлекло ее от ожиданий звонка и рассмешило. Теперь она забыла парня из библиотеки и села писать ответ парню из Чехословакии. Алёна не была девушкой легкого поведения, она была девушкой с легким характером и умела быстро переключаться, переводя стрелки обид и разочарований, оставаясь счастливой.

* * *

На тот момент у Нахимова уже было в активе несколько подружек: одна текущая – Рита и несколько «слоев» из прошлого. Он был человеком мягким и никогда не разрывал отношений по собственной инициативе, просто не мог кого-то обидеть. Девчонки добровольно от него не уходили, так и оставались поблизости, в резерве, вливаясь в его жизненный круговорот.

– А что, звякни ей, может, интересное приключение получится, – подначивала Рита, смеясь в объятиях любимого.

К тому времени, благодаря Толяну, вся их университетская компания ознакомилась с запиской Алёны и дружно веселилась по этому поводу.

– Везет тебе, Лёха, даже пальцем шевелить не надо. Барышни летят на тебя, как бабочки на… – делился с ним низкорослый щуплого телосложения друг Сашка фамилией Эгалите.

– Бабочки? – перебил его Алексей. – Может, мухи? – и рассмеялся.

– Неважно, всё потому, что ты двухметровый и притягиваешь уже с длинной дистанции, – вклинилась в разговор Рита, устраиваясь поудобнее на коленях Алексея.

– Ты не представляешь, сколько усилий приходится мне прикладывать, – Сашка сделал ударение на слове «мне», – чтобы охмурить хотя бы одну девчонку. А тебе надо только появиться и пройти по общему читальному залу в Ленинке.

Их компания тусовалась в студенческом кафе под названием «Сирена». Они всё-таки сделали записку «предметом смешливого обсуждения»! Однако это не могло ничего изменить. Судьба успела запустить свой шар.

* * *

Алёна, лежа на диване, в уютном свете ночника перечитывала письмо от Петечки. Настроение из смешливого переходило в романтическое. Память услужливо воспроизводила дрожь от его прикосновений, блеск глаз, тепло тела, когда они прятались от дождя на душистых блоках сена. Рукописные строки в красках рисовали картины. Вот он стоит у открытого окна гостиницы, торопится на вокзал, бежит за поездом по перрону, выкрикивает что-то на ходу.

Резкий звук телефонного звонка прервал мечты.

– А-лё, – тихо выдавила она, душой витая в Высоких Татрах.

– Добрый вечер, – произнес приятный мужской голос, слегка не выговаривающий букву «Р». – Меня зовут Алексей. Вы передали или, точнее сказать, оставили мне интересную записку с этим номером телефона. Не так ли?

«Девичья душа» резко спустилась с гор обратно в Москву и с хлопком приземлилась у аппарата.

– Да, это так, – Алёна смутилась, садясь на диване. Конверт обреченно скользнул на пол.

– Но вы не написали, как вас зовут, – было слышно, что он улыбается.

– Алёна.

– Алёна? – он помолчал. – Мне нравится ваше имя. – (Это будет третья Алёна в моем арсенале. Удобно, никогда по ошибке не назовешь чужим именем!) Алёна, если вы не возражаете, то можно завтра пересечься в Ленинке, – Алексей напряг силу воли и на сей раз отчетливо выговаривал букву «Р» в каждом слове.

– (Слава богу, «Р» прорезалось, а то одному нянька нужна, а другому логопед). – Хорошо, давайте. В котором часу?

* * *

Они встретились на лестнице, ведущей в курилку – ту, что была в подвале. Алексей спускался вниз, а она поднималась мимо него наверх. Он глянул через плечо.

– (Красивая попа у этой девчонки).

Она обернулась с верхней ступеньки:

– Добрый вечер, Алексей.

* * *

С тех пор они не расставались. Часами разговаривали, гуляли по Москве, ходили по музеям, в Дом кино, в свои студенческие клубы. Возвращаясь домой, Нахимов набирал номер Алёны, и они продолжали болтать чуть ли не до утра обо всем, что приходило в голову. Им было комфортно друг с другом, как будто бы они выросли в соседних дворах, учились в параллельных классах, ездили в один пионерский лагерь, наблюдали друг за другом на расстоянии, а теперь встретились после долгого ожидания знакомства.

Надежда Юрьевна, мама Алексея, частенько врывалась на кухню, где тот уединялся для ночных бесед, часа этак в два или в три ночи и кричала:

– Сколько можно разговаривать?! Соседям нужен телефон! – у них была спаренная линия с соседями по лестничной площадке.

– (Кому кроме меня может понадобиться телефон в такое время?) – думал влюбленный, но не вступал в пререкания, чтобы не разрушать волшебство плавно текущей беседы с Алёной: обо всем и ни о чем.

*** *** ***

Вспышка воспоминания, как разряд молнии, осветила на мгновение закоулки памяти и погасла. Алёна продолжала зачарованно рассматривать семь каменных ступеней вверх, к арочному порталу Спасского собора Андроникова монастыря. Вид декабрьского снега в ее воображении сменился реальным запахом травы и незатейливых цветов.

– Аня, Дитер, а вы знаете, где случился наш первый поцелуй с Алёшечкой? – Алёна вынырнула из воспоминаний.

– На Красной площади?

– Нет, не угадали, вот здесь, на этом крыльце, ночью в декабре при морозе минус 20 градусов.

– Да, точно, на первом свидании она привела меня сюда, это ее любимое место в Москве, – подтвердил Алексей.

* * *

Через неделю новые друзья были отвезены в аэропорт Шереметьево и благополучно отправлены в Берлин. Алёна специально перепроверила, что они улетели и на сей раз в правильном направлении.

К концу лета в Москве появилась их общая подруга Мартина, которая теперь занимала важный пост в Министерстве химической промышленности Германии или что-то вроде этого. Первым делом она позвонила Алёне:

– Ты что с моим Дитером сделала? – кричала она в трубку.

– Ничего не сделала. Я хотела как раз тебе всё рассказать. Такое потрясающее совпадение получилось. Так в жизни не бывает, – возбужденно тараторила подруга.

– Какое совпадение? При чём тут совпадение? – продолжала шуметь крупногабаритная Мартина в ответ. – Представляешь, он вернулся в Берлин. Мы как раз собирались всем классом на юбилей. Его никто не узнал!

– А что, сбрил бороду?

– Хуже! Он полюбил Советский Союз! Представляешь, Дитер настолько ненавидел советскую власть, что даже не разговаривал со мной три года, когда я поехала учиться в Москву. Теперь он вернулся из Москвы в полном восторге. Всё время рассказывает про вас с Нахимовым. Какие вы оба невероятные и неповторимые. Говорит без умолку, всё время радостно смеется. Даже признал, что был неправ, и извинился передо мной. Представляешь? Это Дитер-то извинился! Ты так и не сказала мне, что ты с ним сделала?

– Да ничего особенного. То, что всегда и со всеми. Ты же знаешь, я люблю помогать и спасать, особенно когда меня об этом не просят.

Глава 4. День, который изменил страну

Постепенно прошлогоднее лето стало для Урбановой воспоминанием, но таким острым, что время от времени сердце покалывало, сжималось от пережитого ужаса и мешало сосредоточиться на структурах кристаллических решеток в мониторе компьютера. Беспокойство возникало внезапно и рисовало не стертую мозгом картинку полумертвого Алёшечки, лежащего на пляже и цепляющегося за прибрежные камни тонкой петлей ускользающей жизни. В такие минуты ее взгляд застывал, уходил внутрь, экран расплывался и только безумный июльский дождь отзвуком стучал в висках, напоминая о дне сегодняшнем, о не вымытых до сих пор окнах и не высаженных на балконе цветах.

В Центре Урбанова практически не появлялась, чтобы не раздражать Вершинского своей неуступчивостью, в основном трудилась из дома. Ей нравилась новая работа дизайнера образовательных новинок, ее окружали умные активные люди, знающие толк в педагогических психологиях. Только Вершинский с его болезненной сексуальной озабоченностью, пропитанной, как губка, невостребованным эякулятом, отравлял существование медленно, методично, по каплям. Он был ей отвратителен.

Бывая на совещаниях в Центре, Алёна Владимировна старалась садиться подальше от приставучего начальника, но это не помогало. Если оказывалась напротив, то он, сняв запыленный мокасин, пытался достать и прикоснуться кончиками пальцев к ее ноге. Если сидела сбоку, то «сексапил», коим он себя считал, передавая ей бумаги, непременно дотрагивался до ладони и проникновенно смотрел в глаза. А уж если в переговорной было тесно и стулья стояли вплотную, «шаловливая» ручонка настойчиво пробиралась под юбку. Бороться с этим становилось всё сложнее. Урбанова старалась не засиживаться в офисе допоздна, поскольку неминуемо следовало предложение отправиться в квартиру друга и там продолжить обсуждение статьи или доклада.

В конце концов новой сотруднице надоели посягательства Вершинского, и при удобном случае она познакомила его со своим двухметровым мужем, отличавшимся крепкой рукой. Вершинский, не будучи идиотом, намёк понял, но тайком затаил желание отомстить за несговорчивость.

Нахимов ушел из программистов и стал бизнесменом. Купил для Алёны собственный компьютер. Подпитывал ее фонды. Интеллектуальное производство не останавливалось ни на минуту, работа бурлила с раннего утра до поздней ночи, проект размеренно поднимался по крутой тропе к «вершине славы». Урбанова пахала с ненасытностью проголодавшегося и настолько осмелела, что отправила заявку на международную конференцию, проводимую британским Королевским химическим обществом, но никак не могла дождаться ответа. Сроки конференции подходили, но она не теряла надежды, объясняя отсутствие весточки из Англии то плохой работой почты, то перепутанным адресом, то просто задумчивостью жителей туманного Альбиона. Она была тем видом мечтателя, который точно знал, что ему нужно, и методично, шаг за шагом добивался своего.

* * *

Телефон очнулся от тишины и звонил очень долго. Алёна упорно не желала отрываться от типов кристаллических решеток, но аппарат дребезжал так пронзительно, что мешал ей вникнуть в соотношение между формами геометрических пустот и размерами атомов. Нехотя она встала, вышла в прихожую и сняла трубку.

– Алёёёё, – недовольным тоном произнесла она.

– Алёна Владимировна, это Лариса, жена Вершинского.

– Здравствуйте, Лариса. Что-нибудь случилось?

– Нет, всё в порядке. Я тут разбираю почту Геннадия Андреевича. Почему-то письмо из-за границы на ваше имя попало в его стопку. Вы же знаете, он в отъезде и вернется только через месяц. Я подумала, может, что-то срочное и вы заедете в Центр или к нам домой и заберете конверт?

– (Наверное, это из Англии, – тут же поняла сотрудница Ларисиного мужа. – Придется тащиться. Вдруг это не отказ, и мой доклад приняли?) Конечно, подъеду. Когда вам удобно?

* * *

Преодолевая страх и волнение, ментоловой волной пробежавшие по спине, Урбанова вскрыла конверт сразу же, как только вышла из здания Центра. Быстро пробежала глазами текст.

– При-гла-ша-ют! – нараспев продекламировала она, мысленно подпрыгнув на летней мостовой, и помчалась на троллейбус.

* * *

Хлопот с оформлением визы практически не было. Всё взяло на себя Министерство, с которым Урбановой удалось выстроить дружеские отношения, воспользовавшись советами Дейла Карнеги. По дороге на работу в трясущихся троллейбусах и автобусах она добросовестно штудировала и «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей», и «Как перестать беспокоиться и начать жить», и «Как выработать уверенность в себе и влиять на людей, выступая публично». Рекомендации американского проповедника успешной жизни были для нее новы и привлекательны, но, самое главное, радовало то, что они работали, работали настолько, что чиновники выделили деньги на ее поездку. Выяснилось, что из Союза подают не так-то уж много докладов на международные конференции. К сожалению, многие «ученые» быстро переквалифицировались в «челноков» и торговали на рынках. Дорогу она никому не переходила, по трупам не шла, и поэтому собой, как всегда, была довольна. Для нее это было важно.

Праздничное возбуждение от маленькой победы с приглашением на конференцию испарилось быстро – собственно, как только она представила себя в чужой стране. Языка она не знает, устанавливать собственный софт на чужие компьютеры и налаживать проектор для демонстрации слайдов не умеет. Урбанова почувствовала себя беспомощной. Под ложечкой зашевелился страх провала перед аудиторией на международной конференции по химическому образованию. Стало ясно, что ехать она может только с Нахимовым, свободно владеющим английским и технологическими тонкостями. Однако и это оказалось не проблемой. Если сидишь около кормушки и умеешь ладить с людьми, барьеры тают, как снег весной. Визу мужу тоже сделали, правда, билеты для него пришлось покупать за свой счет. Повезло и с Вершинским. Он всё еще торчал в командировке и препятствий не чинил.

* * *

Лето подходило к торжественному финалу. Алёна и Алексей готовились к поездке. Первый раз в жизни в капиталистическую страну! Она пометила в календаре день отлета – 24 августа 1991 года и взяла несколько отпускных дней, чтобы побыть с сыном на даче перед отъездом.

Приближался день ее рождения. 20-го они собирались вернуться в Москву, чтобы отметить его с друзьями и начать паковать чемоданы.

Традиционно ни один день рождения Алёны не проходил без приключений. 19-го дачный народ в Переделкине зашелестел о том, что в Москве что-то неладно. Утром по радио объявили о введении чрезвычайного положения «в отдельных районах» Советского Союза, о том, что Горбачёв болен, и о вступлении какого-то Янаева в исполнение обязанностей Президента СССР. Все телевизионные каналы были заполнены бесконечным показом «Лебединого озера». В воздухе витало предчувствие беды.

Алёна находилась в состоянии постоянного напряжения, нервничала и паниковала, но вида не показывала, хотя праздничное настроение было испорчено.

– Ма-ам, – крикнула она, выходя из калитки на даче, – я пойду на станцию, позвоню в Москву, может, узнаю, что там происходит.

– Хорошо, давай, только не задерживайся, – прокричала из кухни Наталья Николаевна. – Надо собираться. Алёша в котором часу нас завтра забирает?

– Сейчас всё и узнаю.

* * *

Очередь около телефона-автомата на станции Переделкино поражала воображение. Выходившие из будки тут же делились новостями.

– В Москву вводят войска.

– Готовится переворот, сняли Горбачёва.

– По Можайскому шоссе идут танки и бронетехника, можно поехать посмотреть, тут недалеко.

– Идут массовые аресты.

– Говорят, что Ельцин назвал всё это государственным переворотом. Около Белого дома народ строит баррикады.

– А Ельцин в Белом доме? – прокричала из конца очереди Алёна.

– Говорят, он туда приехал.

– Тогда пропустите меня, пожалуйста, вне очереди. Я живу около Белого дома, просто в следующем здании. Мой муж, наверное, еще не ушел на работу, – тараторила она, пробираясь через толпу, окружившую телефонную будку.

– Ага, щас нам наврет, что у Белого дома проживает, а сама неизвестно куда звонить будет, – перегородила дорогу Алёне толстущая тетка, плотно оббитая ситцем в цветочек.

– Да она действительно там живет, – возмутился народ, знакомый с Алёной.

– Лучше пускай быстрее звонит, а то еще, чего доброго, связь отключат. Вон по телику – только классическая музыка, – негодовал серьезный старик. Он-то знал советские порядки.

Алёна быстро зашла в кабину, набрала свой номер.

Очередь замерла в ожидании.

Трубку никто не снимал.

– Наверное, на работу ушел, уже первый час, – предположила Алёнина приятельница Вика.

– Да он так рано никогда не уходит, – уверяла Алёна. – Алё, алё, Алёш! (Ну слава богу, снял трубку).

– Ты меня в дверях застала, – соврал заспанный муж. Он, как бывший программист тех лет, любил работать по ночам, а днем отсыпаться.

– Что там происходит, выгляни в окошко (дам тебе горошка).

– А что там должно происходить? Шум какой-то, сейчас, подожди, не бросай трубку, – он вышел на лоджию. – Ё-моё…

– Ну что, что там?

– Докладываю, мой генерал. Внизу полно народа, разбирают ограды наших палисадников на набережной. Какие-то козлы тащат со двора мусорные баки, теряя мусор на ходу. Поставили пару грузовых машин поперёк улицы. А что, собственно, происходит?

– Ты что, всё проспал? Государственный переворот. Зайди к Галине Гавриловне. У нее окно выходит прямо на Белый дом.

– А кто такая Галина Гавриловна?

– Балда, это соседка через мусоропровод.

Квартиры соседних подъездов их дома были соединены площадками для мусоропровода. Архитекторы когда-то задумали их как аварийные переходы из подъезда в подъезд, избавив фасад от уродливых пожарных лестниц.

– Слушай, у меня телефонный шнур туда не дотянется. Подожди, посмотрю и вернусь.

Прошло несколько минут. Народ в оцепенении ждал, взирая теперь на Алёну с уважением.

Наконец Алексей вернулся.

– Ну и дела, – еле выдавил он. – Пригнали танки, народ братается с военными, лезет на технику, полно молодежи и родителей с детьми. Идиоты. Подожди, сейчас еще посмотрю, – он опять вышел к соседке. Девятый этаж давал прекрасный обзор.

Алёна всё слово в слово пересказала собравшимся вокруг телефонной будки. Очередь перегруппировалась и уже напоминала небольшой митинг. Дачники прибывали.

– Алё, Мышка, ты еще там? – прокричал муж.

– Да, давай говори скорее, мы все заждались.

– Ты представляешь, мне надо было взять фотоаппарат.

– А что?

– Там Ельцин вышел из парадного входа и позировал телевизионщикам на танке. Я так полагаю, с исторической речью! Ни фига себе. Пойду сделаю пару снимков и поеду к вам. Спасибо, что разбудила, – выдал он себя с потрохами.

– Что, прямо сейчас? Ты же завтра забираешь нас с дачи. Мы еще не собрались.

– Нечего вам, женщинам, там одним с Афоней оставаться. Неизвестно, что эти гребаные борцы за свободу еще ночью нам устроят. Я должен быть с вами.

– (Это мой мужчина!) – подумала Алёна, припомнив трусливого Вершинского.

* * *

В девять ноль-ноль всё Переделкино, не уехавшее в Москву, прильнуло к телевизорам. Такого, наверное, не случалось со времен полета Гагарина. Транслировали программу «Время»: зачитывали нудные, ничего хорошего не обещавшие приказы, показывали какие-то перепитые и обвисшие физиономии членов ГКЧП, порадовали кадрами от Белого дома.

– Стои́т пока, и то хорошо, – сказала Алёна.

Всю ночь они сидели на огромной веранде у соседки по даче Вики.

– Завтра уезжаю в Ленинград, – ни с того ни с сего заявила хозяйка Алёне.

– А что так? В командировку? Вроде у тебя в Гнесинке каникулы.

Вика и ее муж Леонид вместе преподавали в Музыкальном училище имени Гнесиных: она теорию музыки, а он – вокал.

– Нет, у меня там любовник, – понизив голос и оглянувшись, поведала приятельница.

– Пошли прогуляемся, – тут же отреагировала гостья.

Они вышли на темную улицу Переделкина и неспеша направились к совхозному полю.

Вика возбужденно рассказывала:

– Представляешь, я знаю его уже лет пятнадцать, еще по консерватории. А тут мы, когда он приезжал в Москву, случайно пересеклись в Большом.