Текст книги "Серый морок дневного неба. Ad libitum, или От фонаря на коду. Маноромижор (сборник)"

Агата София
Маноромижор

© Агата София., 2015

© ООО Издательский дом «БИБЛИО-ГЛОБУС», 2015

* * *

Серый морок дневного неба
Роман-новелла

Часть первая. Звук

«Что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»

Екклисиаст

Слово сказано и, подобно камню, брошенному в гладь воды, рождающему круги от себя, будоражит оно дух мой, и осознание смысла его волнует и колышет легко стоячие воды памяти моей. Небеса разверзлись неслышно. Искушение, исторгнутое ими, имело голос: мужской, сильный, красивого тембра, с обилием обертонов. Искушение пело… Голос проникал в кровь, полностью замещая ее на время звучания трека: то растекался по венам, растягивая их стенки до болезненной прозрачности, наполняя волнующей энергией; то скручивал все естество мое в немыслимые сплетения грубыми корабельными канатами, превращая паруса души моей в лохмотья. Обладал ли голос таким магическим свойством сам по себе или слышался мне таким под воздействием бесконечных откровений о том человеке, кому он принадлежал, теперь значения не имеет, да и не может иметь, так же как и все, что сбылось и не сбылось, теперь не вызывает во мне ни раскаяния, ни сожаления.

Моя семейная лодка уже близка была к берегу, который имел от сходней две дороги, и два единственных ее пассажира жаждали коснуться суши, предвкушая свободу.

Ласковый ветер перемен, с легкостью облетевший опустевшие покои дворцов моей судьбы, с присущей ему бесшабашностью, беспечностью и, возможно, поспешностью распахнул все двери.

И настал день, когда Звук голоса обрел определенные телесные очертания его обладателя.

И предстал он пред очи моя.

И узнала я его и приняла его в сердце моем.

Благословенное время отсутствия пейджеров, мобильных телефонов и определителей номеров! Как естественно просто было смотреть на телефон и надеяться на чудо: «он» позвонит…

Ты с волнением берешь трубку и слышишь его голос, который так вдруг врывается в твою жизнь и попадает сразу в твое сердце. Потом, все также волнуясь, на вопрос, что новенького написала, отвечаешь: «Нет, ничего особенного», – вот, может быть, один набросок рискнешь показать. Голос настаивает. Он не просто готов это услышать, он готов слушать. Запоминаешь это? Кладешь в сердце как величайшую драгоценность? Правильно делаешь. Потом только поймешь, что это – твоя реликвия. А сейчас только чувствуй, интуичь, и этого достаточно.

Читаешь, проговаривая привычное: «Сейчас, я поищу, написала на каком-то клочке». Тетрадка лежит около телефона, но это – твоя тайна. Он не должен знать, как ты ждала звонка. Потом еще что-то говоришь из «обычного»: что «не очень идет», и что сама чувствуешь, что это совсем «не то». Слышишь мягкоснисходительное, что «так» ты говоришь всегда, и что он готов слушать и ждет. Читаешь. Волнуешься и сдерживаешь дыхание, чтобы он не распознал твое волнение. Он терпелив. Он не говорит тебе о том, что чуткий телефонный динамик передает прямо в его ухо все то, что ты хочешь скрыть. Он пережидает твои нервные задержки дыхания и нарочитое выговаривание слов совсем «недрожащим» голосом. Он слышит главное: твои рифмованные мысли, облаченные в чуть наивные философствования и в аллегорию образности – твои стихи. Только стихи. Он знает, что ты не станешь задавать тривиальные вопросы про «что» и «как». Это – принятая тобой и им форма ваших разговоров. Ваши отношения похожи на аневризму: все порвалось пополам, и остались лишь тонкие жилочки, соединяющие некогда единую ткань. Вот через эти тонюсенькие жилочки ты осторожно проталкиваешь все и дрожишь ты от страха, как бы этого всего не было для этой жилочки слишком, и она попросту не лопнула насовсем.

Думаешь, что на самом деле ты для него еще что-то значишь, иначе он бы не звонил. Ну, не из-за стихов же? И уж совсем не хочешь думать о том злосчастном дне, когда он больше не позвонит. Поэтому ты оставляешь в разговоре лазейки, заманиваешь его тем, что учтешь его замечания в виде дружеских советов, что перепишешь, и тебе хотелось бы это ему показать. Просишь что-то его узнать, или что-то прочитать в книге (которую, разумеется, может прочесть только он) для тебя. Не настаиваешь, не кокетничаешь, не намекаешь, но ожидаешь… постоянно ожидаешь только одного слова: «Увидимся?»

…Их не так много, твоих стихов того периода, они записаны в тетрадки и убраны подальше, есть большая вероятность, что часть из них потерялась. Но они живут где-то, как метки, маркеры, и по ним ты возвращаешься в свое прошлое. Ты его покинула с какой-то невероятной поспешностью. Словно покидала вещички в чемодан и сбежала. Ты оставила там что-то, и это что-то не очень удобно укладывается в свою, отведенную для него, ячейку твоей памяти.

Перед тобой лежит номер его телефона. Ты берешь в руки листок, потом откладываешь, непременно куда-нибудь на видное место. Ты делаешь так уже несколько дней или неделю. Ты держишь телефон в руке и понимаешь, что не можешь набрать последовательность цифр, написанную на клочке бумаги: время простых и доступных коммуникаций смущает тебя.

И еще ты страдаешь от сегодняшней собственной прозрачности: кто-то определит твой номер, время звонка и еще хлеще: «вычислит» по спутнику твое местонахождение.

А ты… А вдруг ты хотела быть неузнанной и намеревалась лишь убедиться в том, что в телефонной трубке все тот же голос…

Конец того лета, хоть и пропечатан датой поступления в синей дипломной корочке, был твоим рождением для новых открытий, совершенно не связанных с графой «квалификация», что в той же дипломной корочке. Эти открытия коснулись лишь невидимых основ твоей души.

Была осень. Она просто наступила, соблюдая свое природное расписание, накрыв своей притязательной, легкой, кокетливой, пестрой накидкой все треволнения абитурьентского лета: сомнения, внезапные вспышки осознания своей одаренности и ничтожества одномоментно, томительные ожидания результата конкурсных этапов, радость, выплескивающуюся слезами и объятиями с какими-то совсем малознакомыми, но уже «своими» однокурсниками; дикие пляски с ними же, обнявшись…

Прохладным ветром осень чуть остудила ощущение неумещающегося в груди счастья, которое прорывалось беспричинной улыбкой, заставляя ответно улыбаться пассажиров электрички, везущей тебя на дачу: там ждали дети, под присмотром всех возможных бабушек, и «пра», и дедушек, совершенно не понимая, почему время от времени те предлагали им сегодня «поругать маму», что бы у нее все получилось, и она поступила в свой…

Вы поступали в какой-нибудь творческий вуз?

Тогда Вы понимаете. И тогда была осень…

Осень словно катилась вперед, закручивала над тропинками спиральки из поднятых в воздух листьев.

Куда она так торопилась, эта осень? Куда так торопилась ты сама, бежавшая по этим тропинкам. К чему ты так стремительно летела вперед по ним в институтском парке меж красавцев дубов и еще каких-то лиственных.

Твоя небольшая близорукость позволяла свершаться добровольному самообману, и целый лес, а вовсе не маленький парк, становился стеной перед тобой всякий раз, когда ты бодро вышагивала с утра от электрички на лекции.

Ты жаждала этого обмана. Стирались границы этого парка или леса – стирались твои внутренние границы. Нечто новое вошло в тебя, необъяснимое, но очень приятное: волнение и даже предвкушение чего-то неведомого от полученной вновь свободы, от ощущения молодости и от опьянения этим неожиданным ощущением.

Твоя прежняя, тщательно исполняемая то ли партия, то ли функция жены и матери со всей присущей ей серьезностью и основательностью вдруг отдалилась от тебя, как старательно сыгранная роль, в снятом с программы спектакле.

Это была иллюзия, конечно. Заканчивались занятия, и дорога домой возвращала тебя в реальность. Но пока ты была здесь, ты радовалась сидению за партой больше, чем другие однокурсники. Для них институт был этапом, а для тебя возможностью, уже неожиданной, получить назад время своей беззаботной юности, милостью прожить его. Понимала ли ты это тогда? Чувствовала – это точно.

Тогда ты не представляла еще, чем и как поплатишься за эту сомнительную удачу задержаться во времени, но и сейчас, пройдя все тернистые повороты судьбы, ты не отдашь ничего и не поделишься ни с кем даже капелькой той боли, которую тебе пришлось изведать. Я! Все – мое!

Будильник давно отставлен в сторону. Твои глаза открываются сами ровно в положенное время. Поспать еще? Нет! Жить! Не упустить ни малейшего мгновения из чудесной и наполненной новым смыслом теперь жизни.

Бежать от реальности предстоящего развода, от угрызений совести, которые рвут тебя на части всякий раз, когда ты слышишь вопросы детей: «Где папа?» и «Скоро ли он вернется из «командировки?» Утопать в раскаянии и счастьи, прижимая к себе их маленькие теплые тельца, обещая, что все будет хорошо.

Сокрушаться об урезанном теперь времени общения с ними и все-таки бежать, лететь навстречу неизведанному и волнующему. Ты ненамного старше своих однокурсников. Но их «вчера» – выпускной школьный бал, а твое «вчера» – семья, дети и обязанности.

Ты поражаешься пропасти, пролегающей между вами. Чувствуешь себя инородным телом, интуитивно ищешь поддержки, ищешь подобное себе и… находишь.

Ты никогда себе подруг не выбирала, это они тебя выбирали.

Ирка… тоже сама тебя выбрала.

Дружить Ирке с тобой было непродуктивно. Во-первых, ты была местной, а Ирка жила в общаге, ну в смысле из другого города, значит, была; во-вторых, ты после учебы бежала детей из садика забирать, а Ирка была свободна, находилась в творческом поиске себя и поэтому или по другой причине не спешила замуж, хотя и была ненамного младше.

Но, как оказалось, было нечто, что вас объединяло. В дальнейшем, по роковому стечению обстоятельств, именно это и послужило причиной вашего разрыва: разъединило, развело навсегда…

Это ты уже потом заметила, что у всех, кто в общаге жил, была такая игра: из комнаты в общаге делать дом. Девчонки вешали занавесочки, клеили обои, сервизы чайные покупали. Ребята тоже что-то делали, но в основном «паслись» у девчонок на кухнях: рассиживались там за чаем в тапочках, с оголенным животами, в растянутых «трениках», как дома.

Как-то с утра пару отменили, занесло тебя в общагу, не по коридорам же институтским шататься, всю эту картинку ты и увидела. Да больше того, еще и услышала утренние песни прогульщиков под гитару. Здорово, аж завидно стало. Подумала: не выпала тебе удача в общаге пожить, а тут ведь романтика! Ну, инфантилизм домашней девочки такой. Слишком домашней. Таким все многообразие мира в таблетках дают строго по рецепту.

Однокурсники однажды тебя застыдили. В перерыве на «паре коммунизма», «или чего-то подобного», один рассказал анекдот со словами, которые из песни не выкидывают. Все засмеялись.

Потом почему-то дружно посмотрели на тебя и изобразили немую сцену. Причина была в том, что покраснела ты от этих слов, ну, честно так…

– Не, ну так не сыграешь… Слышь, у тебя же двое детей! Тебя в Красную книгу надо!

Ну, как можно было объяснить однокурснику, что рождение детей к мату мало как-то относится? Ты смутилась окончательно.

Странным образом этот случай сослужил тебе неплохую службу. Из-за якобы особой нравственности, ты на некоторое время была избавлена от дружеских домогательств-ухаживаний однокурсников, обычно доходящих до того предела, до которого их допускали, хотя в своей настойчивости они были на редкость упорны, и тебе недолго пришлось ждать подтверждения этому.

Ирка… Она была, как ежик. Ко всем – колючками, а к тебе – розовым пузечком. В этом было что-то трогательное и притягательное. Она выделялась из всей группы, она была» «другая». Может, ты тоже была другая, раз вы с ней подружились? Даже «свой дом», то есть квартирку в многоквартирной общаге, она делила не с вашими, «групповыми», а с девчонкой с другого факультета. Это был вызов – факультеты между собой не дружили. Но для Ирки это не имело значения. На режиссерском она вообще оказалось волей случая: не добрала баллов на музыкальный.

По студенческим меркам, она устроилась шикарно. Однокомнатная квартира всего лишь с одной соседкой. Уютное подобие творческой мастерской, куда (что для общаги необычно) не всякий мог попасть.

Ты, естественно, была исключением, но все это общежитское великолепие, этот храм ждал только одного гостя, почти бога, который вскоре там и появился…

Ты и Ирка были похожи в главном. Вся ваша жизнь с детства и до института была связана с обучением музыке: сначала в школе, потом в училище. Вы словно были обращены в одно сообщество, и вам было открыто тайное знание. Многие вещи вы понимали без слов и чувствовали себя «одной крови». А музыка – это музыка, и тем вокруг нее – неисчерпаемо.

«Он», «гость, почти бог», тоже возник из этих тем. Дружеское сближение подразумевает раскрытие души со всеми ее тайнами, вот одной из таких больших тайн Ирины он и был.

Не придавая особого значения ее восторженным рассказам о его внешности, прошлом, ты не смогла обойти мимо его композиторский талант, потому как повествование об этом таланте было щедро пересыпано множеством музыкальных тем его сочинения, которые Ирка наигрывала и напевала тебе при первой возможности, материализующейся в любой свободной аудитории, где было пианино.

Ирка была влюблена в него, история ее любви была долгой.

Девочкой-подростком она увидала этот прекрасный цветок и, возжелав его всей силой своей романтической натуры, ради счастья (сомнительного, впрочем) обладать им, прошла через все ипостаси, став его «оруженосцем», другом, доверенным лицом и, наконец, возлюбленной.

Что приобрела она на этом пути – она не думала об этом, убеждая себя в том, что все – все стоило того.

То, чего жаждала ее душа, не измерялось материальными величинами. Ослепленная ощущением своей избранности им, живущая им, она легко принимала все то, что принимал он. Так легко, досадуя более на обстоятельства, чем на саму суть происшедшего, она приняла его многочисленные увлечения-отвлечения от нее, а затем и его женитьбу, конечно, на другой женщине.

В один из обыкновенных дней Ирка приходит на лекции, и ты не можешь не заметить происшедшую за ночь, всего лишь, разительную в ней перемену.

Ирка привычная и почти родная. Почти сестра.

За несколько месяцев институтской круговерти ваша дружба приняла определенные очертания. Ваша дружба теперь не просто аморфное тело, это структура с твердыми гранями.

Вы движетесь по одной траектории. Вам посчастливилось увидеть профессиональные перспективы вашей дружбы – повезло. Вы не думаете об этом, потому вы уже стоите на этом пути. Она – пылкий генератор, ты – разумный тормоз. Вы движетесь без аварий. Она прощает тебе твою избранность в «любимчики» мастером курса, регулярно, провокационно и нарочито ставящего тебя в неудобное и щекотливое положение. Она даже берет над тобой некое шефство как более опытный «товарищ по борьбе»…

Ты ведь… подобно бледному чахлому цветку, попавшему из тени на свет, что расцветает и благоухает, обнаруживая свою красоту, ты наслаждаешься своим внезапным особым положением, не осторожничая, радостно принимаешь поклонения, будто компенсируя их прошлую хроническую нехватку.

Ты даже не замечаешь Иркиных точных движений, которыми она ловко убирает подножки однокурсников, подставленные тебе.

Что ты ей в ответ? Наверное, ты не боишься порезаться об острые углы ее характера, терпеливо выдерживая обилие эмоций от вспышек ее не всегда оправданных амбиций. Возможно, придаешь сутью своей созерцательной натуры ее «максимализму в чистом виде» мягкость и разумный «пофигизм». Возможно, ты даешь ей иллюзию родственной души в чужом городе. Возможно, вам обеим так удобнее… Но вы явно нуждаетесь друг в друге, и это доставляет вам взаимное удовольствие.

Наступает день, в который все меняется.

Необъяснимая тревога поднимается в тебе, когда Ирка, завидев тебя с утра в вестибюле, плотно набитом студентами, машет тебе рукой.

Она улыбается тебе как обычно, но ты… Что-то находит на тебя. Тебе хочется идти не к ней навстречу, а бежать прочь, от нее, из здания, на улицу, куда угодно, только бы подальше от нее… Ты не делаешь этого. Ты вообще не умеешь делать резких движений ни телом, ни душой.

Ты ждешь чего-то нехорошего, но получаешь почти торжественное приглашение к ней в гости вечером, после занятий, потому что свершилось: приехал Он – «то ли гость, то ли бог» – обладатель качеств, о которых она уже прожужжала тебе все уши. Он, чьи мелодии ты распеваешь с ней дуэтом, он, который…

У тебя наверняка найдется причина для вежливого отказа:

Потому, что это все портит и приземляет?

Потому, что сбывшаяся мечта твоей подруги не приносит тебе радости?

Ты не понимаешь, что тебя так задевает… Тебе тревожно. Гром не гремит, и земля не раскалывается надвое. Но дрожащее что-то внутри тебя, противно, до привкуса метала во рту, вопиет! Внутренним зрением, но явственно, представляешь в эту минуту, как ваша с Иркой общность – некое тщательно сотканное полотно – расползается с удивительной скоростью и превращается в ветошь в какой-то мутной жидкости, безвозвратно.

От этого видения ты вздрагиваешь, так молниеносно оно проносится в твоей голове, и… соглашаешься: конечно, ты обязательно придешь, как же иначе!

Ищешь понятную тебе причину беспокойства:

Ты попросту боишься разочарования от встречи с реальным человеком; боишься развенчания его романтического образа грубой и ординарной человеческой оболочкой?

Может, ты не хочешь ни с кем, даже с ним, делить Ирку – ты закоренелая собственница, вот в чем дело?

Это – простое объяснение, и оно немного успокаивает тебя.

…В гримерке спертый воздух.

Навязчиво пахнет парфюмерными отдушками.

Вика поднимает глаза на радиоточку – сделать погромче? Может уже ее выход, а она все торчит физиономией в зеркале.

«Посмотри внимательно на старые фото: лицо, фигура», – сначала она бубнит, потом произносит текст, смакуя каждое слово, как пробуют изысканное блюдо на вкус.

Она повторяет фразу снова, немного добавляя трагического контральто. Затем еще раз, другим голосом, легче. Останавливается на полуслове и вытягивает губы сильно вперед, как для поцелуя, вслед за этим растягивает их в улыбке. Смотрит на себя в зеркало, застыв в позе парадного портрета.

Она еще не потеряла своего очарования, несмотря на наступления возраста сомнительной элегантности. Сидя перед зеркалом в гримерке, Вика – она всех просит называть себя по имени – не придирчиво вглядывается в свое отражение. На сцене, где яркий направленный луч света «возьмет ее» в свои объятия, совершенно не будет заметно все то, что она сейчас скроет под гримом.

Румянец добавит свежести, а детское выражение глаз, единственное, что удивительным образом ей позволила сохранить ее природа неизменным, оживит лицо и сделает его ну… если уж не юным, то молодым, хотя и этого не нужно.

С героиней они ровесницы. Ей нравится героиня.

– Я никогда себе подруг не выбирала – они меня выбирали, – она почти довольна своей интонацией. Ей всегда удаются нюансы.

Ей говорят, что у нее своя неповторимая манера. Она, впрочем, и сама это знает, как еще многое знает про себя: какая сторона ее лица идеальнее для съемки; как действует на зрителя ее улыбка, вырастающая из виноватой в ослепительную, словно бутон, превращающийся в роскошный цветок; еще всякие мелочи, составляющие, в целом, ее образ. Но она всегда, неизменно благодарит за эти слова так горячо, что у говорящего создается впечатление, что он единственный, кто это в ней открыл.

И все-таки голос звучит глуховато. Да и как же иначе – ведь он ударяется о стены маленькой гримерной. На сцене ему будет просторно, там вообще все по-другому. Там.

Воспоминание о репетиции дергает как нарыв.

– Кто говорит о любви? Что ты «делаешь» здесь? Действие у тебя какое? Играешь роковую красавицу? Роковая красавица «надула» губки, это что – твое действие? – режиссер в бешенстве.

Ну не странно ли, что слова «режиссер» и «тиран» начинаются с разных букв!

– Текст! – как это у него получается? Некоторые слова звучат, как удар бича, и вводят ее в ступор. Режиссер недоуменно оборачивается: «Ну?» Оглушительным, как кажется, шепотом из-за кулисы подсказывают текст: «Это – страсть, временное помутнение рассудка!» – но Вика почему-то не может его сказать. Ей прощают. Настоящую эмоцию она выдаст на сцене. Она это может.