Текст книги "Серый морок дневного неба. Ad libitum, или От фонаря на коду. Маноромижор (сборник)"

Ты – в облаках.

В месте, где сон перепутан с явью, а фантазии обретают реальные очертания, где вместо крови по твоим жилочкам течет его голос, наполняя их, растягивая до болезненной тонкости, а потом нежно пульсирует, лаская, исходящими от него горячими токами. Он и бьется твоим пульсом, его голос звучит в тебе. Обладатель же его и сам не знает, какое действие его голос оказывает на тебя… или, возможно, знает это даже слишком хорошо.

Музыка – лишь его профессия, его голос – лишь инструмент, так он говорит.

Ты улыбаешься в ответ и молчишь о том, что его голос – твое величайшее наслаждение. Твое естество откликается на него, как струна на смычок.

Как другие люди, узнавая друг друга, радуются тождеству мироощущений в цвете, вкусе или запахе, так вы открываете свои совпадающие «попадания в такт» в музыке, самой разной и подобранной им только по одному признаку – признаку ее совершенства.

Он надевает на тебя наушники и внимательно всматривается в тебя, ждет малейших признаков твоей реакции на то, что ты слышишь.

Этого не подделать, это видно по безотчетным движениям твоего тела, по глазам, и вначале ты остерегаешься случайного несовпадения, непопадания в его волну. Но напрасно! Выясняется – вы даже дышите в такт…

«Так бывает?» – ты спрашиваешь саму себя?

Однажды, поздней ночью, больше похожей на предрассветное время, лежа без сна, вы открываете для себя наивысшее наслаждение, какое только можно испытать двоим в такой ситуации – вы звучите дуэтом. Максимально тихими голосами, боясь накликать слишком скорый приход утра поете на два голоса первую пришедшую на ум песню.

Это – «Сулико». Неважно, что вы знаете слова не дальше первого куплета. Важно то, что вы с самым тщательным старанием исполняете ее в абсолютно диссонансный интервал – увеличенную кварту.

Это непросто, но вам удается миновать все подводные камни в виде возможных фальшивых нот, и когда это происходит…

Что может сравниться с этим?

…Когда твоя новая приятельница-однокурсница вдруг спрашивает:

– А увеличенная кварта, это типа… терции? – ты с ужасом понимаешь, что тебя слишком занесло.

Ты должна ей объяснить, она ждет ответа на вопрос.

Ты настолько привыкла общаться с Иркой и говорить с ней на одном языке, что тебе даже в голову не сразу приходит, как это объяснить.

Зачем вообще ты ей это рассказала. Ирка – единственная, кто бы мог тебя понять, и она единственная, кому ты не можешь этого сказать. Ты ощущаешь тоску по вашим прежним доверительным отношениям. А с кем ты можешь поговорить об этом, с ним? Тебе даже сложно представить, что бы он мог тебе на это сказать, чем утешить. Как все запуталось.

…Твоя приятельница-однокурсница даже не пытается скрыть брезгливости. Ты не просто сказала ей лишнее, ты просто сошла с ума, что вообще говорила ей хоть что-то, ты видишь это в ее взгляде. Ее лицо сейчас похоже на хитренькую лисью мордочку, а вся она – на счетовода, прикидывающего дивиденды в уме.

А на что ты надеялась, на понимание? Почему именно она должна была тебя понять, потому что просто попалась под руку в нужный момент?

Ты даже не сожалеешь. Тебе досадно. Вероятно, твоя судьба причинять кому-то боль.

В конце концов, ты сделала то, что подспудно хотела – бросила свою воображаемую плоть на растерзание. Теперь осталось только ждать. Но ты, конечно же, переживешь это, потому что есть он, ради кого ты пройдешь через это.

…А у него что-то не ладится. Он ждет звонка, приглашения или чего-то в этом роде. Ты ведь знаешь о его делах здесь, в твоем городе, только то, что он сам тебе считает нужным сообщить. Ты застаешь его не первый день за странным занятием. Он сидит задумавшись за столом, что-то пишет. На столе стоит аквариум средних размеров, оставленный хозяевами квартиры. Рыб в нем нет, только улитки.

Время от времени они всплывают на поверхность глотнуть воздуха. И также время от времени он не дает им этого сделать. То, что было вначале шуткой, чтобы вызвать твой благородный протест и в шутку дать тебе прозвище: «Защитник всех лягушачьих прав», – превратилось в жестокую игру.

О ракушках ли тебе думать, когда в твоей жизни происходит такое! Но вечером ты с ужасом обнаруживаешь, что его несколько дней вынужденного ожидания звонка стоили жизни одной из них.

– Ну вот, – говорит он с каким-то садистским удовольствием, хоть и с улыбкой, которая сейчас тебе кажется совершенно неуместной: – Она не справилась с ухудшающимися обстоятельствами жизни…

Ты не выдерживаешь, бежишь в сторону ванной. Нет, тебе не плохо, тебе катастрофически плохо. Ты рыдаешь в полотенце и просишь прощения у всех улиток за его злость, или как там это еще называется.

Конечно, он тебя успокаивает, конечно же, раскаивается в собственной жестокости. Собственно, он же не хотел, можно все объяснить, и это ведь только улитка…

А на следующий день раздается долгожданный звонок и улиткам ничего больше не угрожает.

И все-таки какой-то холодок остается у тебя в душе. Его не может растопить даже сладость вашего примирения и привнесенная в нее острота: «так ярко светит после бури солнце», хоть она так хороша, что ты, невольно, этой буре отдаешь должное, если бы не она…

…Все случается слишком быстро. Твое недавнее откровение с однокурсницей приносит скороспелые плоды. Она сама встречает тебя у входа в институт, да что там, – вовсе ждет тебя специально, чтобы сообщить главную, она думает, для тебя, а выходит – для нее самой новость.

Сколько в ней праведного пионерского задора, ты бы оценила это, но тебя еще «тянет» этот внезапный холодок между тобой и им, и ты слушаешь ее рассеянно. До тебя быстро доходят ее слова, но она, не видя твоей бурной, на что она, вероятно, рассчитывала, реакции, спешит повторить тебе еще раз:

– Да! Я сделала это! Нельзя жить во лжи! Надо уважать друг друга. Я сказала Ирке, все, как есть!

– Хорошо, – ты произносишь это тихо, но четко и тут же обходишь ее, направляясь дальше в недра здания.

– Хорошо… Хорошо? – однокурсницу выворачивает на девяносто градусов, затем еще на столько же. Она поворачивается как болванчик на одном месте, и еще раз потрясенно спрашивает: – Хорошо?

Уже не понятно, к кому она обращается, и кто-то из параллельного потока заговаривает с ней, что-то отвечая в шутку. Она так и остается стоять там, где ты ее оставляешь.

Ну, что же ты? Случилось то, что ты не то чтобы ждала, но тебе даже этого хотелось. А ты… понимаешь, что это сейчас очень не вовремя.

Вот если бы немного раньше или немного позже. Еще ты понимаешь, что надо будет встретиться с Иркой и что-то ей сказать. Отмолчаться не получится, хотя бы ради того, что когда-то было вашей дружбой. Конец.

На тебя находит невероятная усталость, просто опускается тебе на плечи тяжелым пледом. Есть ли в тебе раскаяние? Ты не просто задаешься этим вопросом, пока выискиваешь глазами Ирку, ты буквально просеиваешь свою совесть (хотя кто-то подозревает, что у тебя ее вовсе и не было никогда) и не находишь ее. А ведь должно быть, а почему-то нет.

Вот, наконец, вы увидели друг друга. Идете навстречу друг другу, по дороге отмечая более чем заинтересованные взгляды однокурсников. Похоже, о том, что «во лжи жить нельзя», они уже в курсе.

Встречаетесь и отходите к стене, освобождая дорогу другим, спешащим по своим делам студентам.

Обе молчите и смотрите друг на друга. Ты не выдерживаешь, в тебе есть чувство, что ты должна что-то сказать первой:

– Ир…

– Да не надо ничего говорить! – Ирка словно заготовила эту свою речь: – Это… Просто это все, Вик!

– Когда ты узнала? – сама не понимаешь, зачем ты это спрашиваешь.

– Что? А! Вчера… Он в порядке? Ну, конечно в порядке, зачем я спрашиваю. Не говори ничего… никогда… мне… не разговаривай со мной больше никогда, хорошо?

– Хорошо… – ты сегодня уже второй раз произносишь это слово с противоположным значением.

Все как обычно, собственно. Что поменялось? Внешне – ничего! Ты с кем-то общаешься на курсе, с кем-то – нет. С Иркой – нет.

Тебе горько. Ты должна вынести это одна. Жаловаться ему ты не будешь. Вы это не обсуждаете. По его мнению, обсудили же вы все это в самом начале, он не будет к этому возвращаться. Да и на что тебе жаловаться? Ты выиграла, что ж тебе еще? Просто быть счастливой не пробовала?

А ведь все, что с тобой происходит, – это и есть твоя жизнь.

Те вечера, когда должна быть дома, ты все равно с ним.

Он непременно звонит тебе, когда твои дети уже спят, и вы говорите по телефону. Говорите так, будто не виделись не дни, а годы. Вы не можете напиться друг другом и вешаете трубку с обоюдным сожалением.

Он полон идей, его дневное время часто занято разнообразными встречами, иногда и вечернее тоже.

Однажды ты приезжаешь к нему и застаешь… нет, никого в квартире ты не застаешь. Ты застаешь нечто, повисшее в воздухе, как теперь говорят – «послевкусие чужого наслаждения».

Спрашиваешь про его новых поклонниц, вроде бы в шутку, в тайне надеясь на то, что он станет отрицать, возмущаться и каким-нибудь, любым, способом: непроизвольно вырвавшимся словом, знаком даст тебе понять, что это только твое разыгравшееся воображение, результат всего, что происходит с тобой сейчас.

А что он знает из того, что с тобой происходит? Ты же ничего ему не говоришь. Твоя деликатность уже зашкаливает, ты давно у нее в плену. И ты не выдерживаешь:

– И как ее звали?

– Ее звали… Прекрасное Создание и еще… Юное, – его улыбка может означать все, что угодно, как и его ответ.

Он знает, что второго вопроса ты не задашь, потому что… он знает тебя. Ведь ты никогда не опустишься до унизительных и пошлых выяснений. Он оставляет вывод в правдивости его слов, и в их правильном толковании, на твое усмотрение. Тебе решать, как поступить: сделать вид, что ты ошиблась, или растравлять себя ревностью, или просто сделать вывод, что тебе «это – за то!»

Ты еще терзаешься сомнениями, а он уже что-то говорит тебе о том, как прошел день, задает вопросы тебе, на которые ты механически отвечаешь, и… или ты такая хорошая актриса, или он действительно не замечает твоего состояния.

Ты так поглощена собой, что чуть не пропускаешь самое главное: «уехать», он сказал ему надо уехать.

Уехать теперь? Этого ты не спросишь, ты спросишь правильно, по всем законам хорошего тона: «Надолго?»

Нет, ненадолго, во всяком случае, он так думает. Ему надо уладить кое-какие дела в своем городе, он думает перебираться сюда и вообще что-то надо решать. С чем решать он не говорит. Да и с этой квартирой проблема – хозяева скоро возвращаются.

Ты ведь думала об этом. Надо найти что-то другое. Он же тебе говорил, неужели ты не помнишь? Нет, ты все помнишь. Только на тебя нашел ступор. Ну что тебе стоит, выйти из твоего образа воспитанной девочки и спросить так в лоб, грубо по-бабьи: «Ну, чё, всё? Наигрался?» Ты сама приходишь в ужас оттого, что лезет тебе в голову.

Конечно же, все обстоит не так. Он говорит правильные, наверное, вещи. Он же понимает, он же серьезный взрослый человек. Все, что между вами, не может быть случайной интрижкой. У вас же… А что собственно у вас? «Не бросайся такими словами, их говорят только тогда, когда не сказать не могут» – это цитата из него же, из его рассуждений о любви как таковой. Она настойчиво бьется в твоей черепной коробке:

– Я люблю тебя! – говоришь ты, потому что не можешь не сказать. Ты бы зажмурилась, но это уж совсем как-то по-детски.

Он с недоумением оборачивается на тебя, выронив из рук кассеты, которые собирал с дивана. Потом подходит к тебе и обнимает тебя, утыкая твое лицо в свое плечо. Сильно. Даже чересчур сильно. Потом покачивает тебя, как ребенка, все еще не отпуская, и тихонько что-то напевает, не размыкая губ…

Вика уходит в кулису. Она уходит для того, чтобы выйти вновь. Сердце ее начинает биться в убыстренном темпе. За занавесом все всегда волнуются. Отсюда еще можно посмотреть на зрителей. Отсюда их хорошо видно. Зрители… Они говорят негромко. Они смеются в кулак, покашливая для вида. Они не боятся кого-то обидеть, им вообще нет дела до кого-то. Они ждут сюжета по правилам. Это игра, и они не хотят «блиц».

Они хотят продлить удовольствие, поэтому они не торопятся. Только смеются в кулак, покашливая для вида, будто приличные люди. Будто приличный человек не смеет посмеяться открыто, а только так, в кулак… покашливая для вида.

Вика больше чувствует, чем видит, их ухмылки под перешептывание в зале, где гудят только кондиционеры и слышатся щелчки невидимых замков от невидимых изящных дамских сумочек. И слышит это самое покашливание: сухое, отрывистое и смущенное.

Теперь ей надо выйти в центр, там теперь ее место.

«Смотрите же на сцену. Я стою в центре. Меня слепит фронтальный свет. Если не мигая на него посмотреть минуту, другую – непроизвольно потекут слезы. К чему это?

Обойдемся без дешевых трюков.

Прожектор слепит – терпи:

Иллюзию света.

Иллюзию тепла.

Иллюзию жизни».

– Иллюзию любви! – она это сказала или только подумала?

– Зачем красить губы, если ты никуда не собираешься выходить этим вечером? – партнер Вики, он же главный герой, сегодня явно ей не соответствует. Он даже не из второго состава. Он из замены. Щуплый молодой человек. Младше ее на десять лет. Но в нем есть неуловимая на первый взгляд схожесть с ее настоящим героем, не из этой пьесы. Она смотрит на него, но видит другого. Ее подзуживает жажда реванша, жажда игры… Что же, спектаклю это только на пользу.

Это знает она, он же думает… да неважно, что он думает. Он попал в круг ее интереса, хотя бы на этот сегодняшний спектакль, и она пустит в ход все свое обаяние, чтобы заставить его потерять голову.

– Да, хочется! – Вика самовольно меняет отрепетированную мизансцену. Она присаживается на стул, стоящий практически на авансцене.

Расположившись таким образом, она может вести с ним диалог, глядя в зал, он же вынужден болтаться вокруг и ловить ее внимание.

– Хочется видеть след помады на сигарете, и торжествующе, победно улыбаться в неопознанное лицо сигаретных предсказателей, злобные угрозы которых не исполнились, и ты еще жива! – Вика довольна. Ее занимает неловкая ситуация, в которую она поставила партнера. И она продолжает.

– Блеснуть белизной зубов и состроить рожу в сторону судьбы, глядящей на тебя в зеркало твоим же отражением, которой недосуг было превратить твою кожу на лице в апельсиновую корку и оставить на ней следы от лапок каких-то гусей.

Партнер парирует.

– Румянец на лице есть! Задора… – нет! Тебе некуда идти этим вечером, собственно как и предыдущим, и тем, что был до него… Никто в этом не виноват – так сложилось!

Ей кажется, что в его голосе проскользнул ядовитый сарказм? Мог бы быть и повежливее.

Вика делает паузу.

В тексте паузы нет, и главный герой напрягается. Так ему и надо. Здесь ее игра, ее территория, мог бы догадаться.

Закусив губу вместе с чувством обиды на несовершенство мира, на свой возраст, ощущая себя мифологической рыбой, выброшенной на берег вместе с амфорой, на которой она нарисована, обреченно Вика на самом деле мало что может с этим сделать. Но она может сделать паузу.

Она всегда старалась избегать пустой экзальтации.

…Можешь сделать шаг в сторону балкона, рвануть балконную дверь, и почувствовать во рту… кусок занавески, влепившейся в твое лицо.

Вдохнуть прохладный осенний ветер, сделать шаг в «другое», в неизвестность и… очень вовремя вспомнить, что ты живешь на первом этаже.

Тебя не оставляет одна мысль. Теперь, когда пройденные «рубиконы» твоей жизни кажутся не более чем трещинами и ямами в асфальте, ты могла бы дерзнуть и вытащить эту свою, то ли мечту, то ли фантазию на свет. Но, ты не любишь материализовывать свои мечты – это их обесценивает, по твоему мнению.

Годы прошли, страсти уже подостыли, но есть самое главное – есть причина, ради чего тебе стоит это сделать, – обида.

Но и она трансформировалась – осталось лишь ностальгически, впрочем, сохраняемое тобой все это время, чувство досады.

Ты открываешь ларчик, где у тебя хранятся бесценные воспоминания – твои драгоценности, и все их детали обрушиваются на тебя с болезненной четкостью и ясностью. Ты увлеченно воссоздаешь реальность, словно входишь в вихревой поток, вначале осторожно, а вскоре уже он закручивает тебя так, что уже и не важны первопричины.

Объект твоих неудовлетворенных страстей вычисляется с помощью компьютера не так быстро, как тебе бы хотелось.

И вот ты, наконец, видишь на экране монитора его немного… повзрослевшее лицо, со слегка расплывшимися контурами, правда, при этом слышишь тот же голос, что и раньше, тот который… вызывает теперь в тебе досаду…

Ты не отрываешься от монитора всю ночь, веря и не веря своим глазам, то и дело нажимая «повтор» уже негнущимися пальцами, и ты ничего не хочешь анализировать – меньше всего свою реакцию, похожую на истерику: то смех, то слезы.

Ты просто хочешь, чтобы эта ночь не заканчивалась, пока ты не примешь решения. К утру приходит светлая мысль, что «все это» не стоит ворошить, а оставить в том самом месте, где «все это» лежало и что никому об этом знать не надо…

Вика, вовремя, будто внутри у нее самый точный таймер, прерывает паузу, вскидывает подбородок и говорит главному герою, на которого уже жалко смотреть, так этот мальчишка растерялся:

– Ой, да ладно! – она смотрит в его глаза взглядом, выражение которого по шкале ее личностного обаяния даже чуть зашкаливает.

Он не просто простит ей все за этот взгляд, он почувствует себя избранным, отмеченным ею. А пока он будет теряться в догадках, получил он этот взгляд от Вики или от ее героини. Вика, делая вид, что внимательно слушает его ответный монолог, может себя немножко пожалеть.

Часть вторая. Скерцо

Всё соделал Он прекрасным в свое время, и вложил мир в сердце их, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог делает, от начала до конца.

Екклисиаст

Попробуй быть к себе критичной и посмотри внимательно вокруг себя – стоит ли продолжать. Есть люди, близкие тебе и не очень, которых ты можешь задеть или даже ранить невольно своим этим монологом.

Растерялась? Ну так что, готова ты уйти с этой сцены? Уйти из этого светового потока в сторону, отползти, опять сдаться, промолчать, поиграть в благородство: пусть всем будет хорошо, а тебе пусть будет, как будет.

Нет, судя по всему, ты – остаешься. Другого шанса может и вовсе не выпасть.

Смотри-ка! Антракт закончился, а зрители возвращаются. Ну, надо же! Какой неподдельный интерес.

Сегодня ты поднимаешь голову выше, чем обычно. Ты не боишься (хотя на самом деле как раз все обстоит наоборот) ни заинтересованных взглядов, ни разговоров за спиной.

Ты запросто можешь прогулять институт разочек-другой, но… дома оставаться только хуже. Ты не имеешь права испытывать такую пустоту в сердце, находясь рядом со своими детьми. Это нечеловечески, это вообще – не пойми как. О том, что Ирка, конечно же, знает о его отъезде, ведь его город – это и ее город тоже, ты определяешь по ее оживленному поведению. Куда девалась ее грусть-печаль. Ну что ж, это справедливо, наверное… Возможно так же справедливо, как и то, что его жена – Иркина лучшая подруга.

Ирка уж непонятно как сделала ее лучшей подругой, потому что для нее это был единственный доступный способ быть рядом, быть в его жизни. Это был ее выбор. Ты не сильно преувеличивала, говоря о многограннике в вашем «треугольнике».

А он… Он не звонит вот уже который день.

Ты не хочешь задумываться о причинах. Он не звонит – вот что важно.

На прощание он говорит тебе, что это совсем ненадолго, и приедет он сразу же, как ты найдешь вам жилье. Но на этот раз чуда не случается, найти квартиру за пять минут тебе больше не удается. А он не звонит.

Твое настроение под стать погоде. Сильно запоздав, наступает зима, покрывая все белым отсутствием цвета. Ты втягиваешь носом морозный воздух. Как быстро улетучились все прелестные осенние запахи. Понимаешь: не только осень отступает перед зимой, но и ты пасуешь перед обстоятельствами. Может быть надо быть поактивней, а не брать только то, что само идет в руки.

Но ты – такая как есть. Все ждешь какого-то знака судьбы.

Кто-то там, наверху, кто все еще не пренебрегает твоими просьбами, откликается в очередной раз и дает его тебе.

…Машина старательно и плавно тормозит, но ее все равно «заносит» на припорошенной снегом, но обледенелой с ночи дороге. Ты опять опаздываешь в институт и привычно «голосуешь» на обочине. Ты могла бы этого и не делать – машины и так останавливаются, завидев тебя, но ты же «порядочная», и тебе не все равно, куда и зачем тебя повезут. Произносишь адрес, получаешь одобрительный кивок водителя и ныряешь в тепло салона. И вот так, по дороге, за набором стандартно-вежливых вопросов-ответов, обычного общения со случайным человеком, водителем «левака», ты и обнаруживаешь этот самый знак судьбы, сама еще об этом и не догадываясь. Выяснив адрес и название института, и произнеся еще пару, почти обязательных в таких случаях ничего не значащих фраз про погоду, зиму и короткий маршрут, водитель представляется директором небольшого внебюджетного театра и спрашивает, не знаешь ли ты студентов, желающих подработать в театре. И нужен-то лишь аккомпаниатор на детские спектакли.

Ты с такой поспешностью предлагаешь свои услуги, что он смотрит на тебя с недоверием:

– Так может сейчас и заедем? Это по дороге, – он спрашивает так, будто ждет твоего отказа.

– Прямо сейчас? Ну что ж, заедем, если по дороге, – и тебе становится легко и… смешно. Ну что, «порядочная», ты знала, куда и зачем тебя повезут?

Никакого подвоха. Ты, благодаря случаю, оказываешься в маленьком антрепризном театре. Небольшая труппа, состоящая из нескольких актеров, принимает тебя сразу и с такой теплотой, будто тебя-то они и ждали. Им срочно нужен аккомпаниатор, а тебе… нужны репетиции, суматоха – все то, что отвлечет тебя от тянущего ожидания его звонка.

Ты приходишь в институт, до которого, хоть и с опозданием, но все-таки добираешься с охапкой нот, и что тебе до пересудов за твоей спиной!